"Величие и проклятие Петербурга" - читать интересную книгу автора (Буровский Андрей Михайлович)

Глава 1 ПЕТЕРБУРГ — УРОЧИЩЕ КУЛЬТУРЫ

Термин «урочище культуры» почти так же экзо­тичен, как «антропогенное урочище». Но ведь любое ан­тропогенное урочище создается носителями определен­ной культуры, и уж наверное, не вопреки представле­ниям и идеям носителей этой культуры.

До сих пор я пытался показать, почему город оказы­вает на людей такое огромное воздействие и почему он стал... тем, чем он стал в русской истории. Но из всего сказанного вытекает — будь на его месте любой другой город, в том числе город китайский, польский, ацтек­ский или шведский, этот город тоже был бы особен­ным, исключительным городом и тоже играл бы в исто­рии весьма необычную роль. Но это был бы другой го­род; другое урочище совсем другой культуры.

Он занимал бы другое место в пространстве другой страны, другой империи, а дома и их ансамбли строи­лись бы по другой культурной традиции, и их воздейст­вие на человека было бы все же иным.

Санкт-Петербург — это урочище русской культуры. Санкт-Петербург — это антропогенное урочище, орга­низованное носителями русской культуры для своего обитания. Но и не только для обитания: городское уро­чище создается культурой и для того, чтобы выразить свои представления и идеалы, продемонстрировать их; чтобы оказывать воздействие на всякого, кто обитает в нем или находится в нем. Как бы ни были важны город­ские урочища для жизни человека, для выполнения каких-то важных функций (производство, наука, культура и т.д.) — это еще и преобразованные уголки планеты, создаваемые как образцы, как воплощение идеала, как место для воспитания.

Исследования В.Н. Топорова, Ю.М. Лотмана, Д.С. Ли­хачева и многих, многих других показывают — в урочи­ще культуры воплощены в зрительных образах, визуа­лизированы идеальные представления его создателей. Именно эти идеи, воплощенные в камне, воспринима­ются нами и любыми другими «потребителями».

Любое антропогенное урочище — это урочище культуры. Не только Стрелка Васильевского острова, но и околица деревни Мордоплюево вполне заслужива­ет этого названия.

Вопрос, какое из этих урочищ играет большую роль в культуре. Каждая народная культура знает некий набор наиболее значительных культурных урочищ из велико­го множества «своих». Это урочища-символы, урочища-репрезентанты. В них идеальные ценности и представ­ления носителей этой культуры воплощены наиболее полно. В таких урочищах культурно осмысленные пере­живания человека особенно интенсивны, а человек в них переживает состояния, формирующие его душу и де­лающие его человеком с определенной культурной при­надлежностью .

Рим Цезарей, Москва XIV—XVI вв. и Санкт-Петербург стали культурными урочищами потому, что в их ансамблях с огромной художественной силой выраже­но отношение к действительности, которое разделялось целыми народами на протяжении целых культурно-ис­торических эпох.

Не случайно во многих культурах, распространив­шихся на значительные пространства, стало традицией паломничество — посещение наиболее значительных урочищ культуры. Чем лучше знаком с ними носитель культуры, тем он образованнее, элитнее, культурнее. «Если ты не видел Афин, ты дурак. Если ты видел Афи­ны и не восхищался — ты ишак. Если ты был в Афинах и не хочешь вернуться — ты верблюд»... — так гласила поговорка времен эллинизма. Если ты не знаешь Санкт-Петербурга, ты... Закончить каждый может сам, по сво­ему вкусу.

Интересно, что сам термин «культурное урочище», или «урочище культуры» — пусть неопределенный, пусть в разном смысле — впервые и был применен, когда ан­тропогенными урочищами Санкт-Петербурга начала зани­маться целая плеяда ученых, начиная с прошлого века[92].

«Текст Петербурга» «написан» разными людьми в разные времена. Эпохи, планы, заказчики и Мастера, все они создают, в общем-то, каждый свой текст. И ес­ли некоторые тексты различаются лишь в частностях, то другие расходятся очень и очень существенно.

Объясняется это очень просто — Петербург строи­ли долго, строители были детьми разных эпох. Петр и Трезини — дети эпохи классицизма. Растрелли — ба­рокко. Квасов — романтизма. При Петре даже кероси­новая лампа показалась бы чудом техники, а при виде паровоза перекрестился бы и Растрелли. Ну а Квасов перекрестился бы при виде петровской «ассамблеи» и пьяного в дугу «отца-основателя».

Каждая культурно-историческая эпоха — это своя идея городской планировки, в которой визуализирован свой комплекс идей. Каждый царь тоже вполне мог иметь некую собственную идею или, по крайней мере, собственные варианты идей.

И уж конечно, свои идеи оставляли сами Мастера — воплотители идеи. Даже если большинство архитекто­ров и создавали только маленький фрагмент урочи­ща — то ведь «текст» урочища и состоит из таких ло­кальных фрагментов.

К тому же ведь каждый заказчик и каждый творец вполне мог хотеть одного, а получалось нечто совер­шенно другое... Взять хотя бы историю памятника Алек­сандру III, открытому на Знаменской площади 23 мая 1909 года. «Отцы города» конечно же хотели увекове­чить память императора, а не посмеяться над ним. Но Паоло Трубецкой рассудил иначе, и при виде памятни­ка у петербуржцев родилась «загадка» — пирамида:

Можно очень по-разному относиться к Александ­ру III, но всякий, кто видал этот памятник (сейчас он выставлен во дворе Мраморного дворца на Дворцовой набережной), согласится с неизвестными острослова­ми. Все верно — комод, бегемот, обормот. В открытую издевался Паоло Трубецкой над Александром III Алек­сандровичем. А ведь хотели как лучше...

Тем удивительнее, что каждый-то исполнял свою музыкальную партию, порой даже делая откровенно са­тирические памятники, а из этого лоскутного труда воз­никла вовсе не какофония, а стройная красивая мело­дия. «Текст» Петербурга нисколько не напоминает ре­зультаты дурацкой игры «в чепуху» — вот это и правда удивления достойно.

Стало классикой говорить о соразмерности пропор­ций города, единстве его облика и стиля, впечатлении, которое производит весь городской ансамбль, все его составляющие. Объяснить это возможно только одним: существует единый «текст» Санкт-Петербурга, — не­смотря на то что он писался и дописывался десятки лет и очень разными людьми.

Городские здания и целые урочища строились в разное время, в разном стиле, очень разными людьми (к тому же уроженцами разных стран). Тем более неверо­ятный вывод приходится делать: получается, что каж­дый из последующих зодчих одновременно «писал» свой собственный текст и тем самым одновременно «допи­сывал» единый текст, создаваемый всеми «авторами» го­рода.

Для того чтобы «дописывать» предшественников, нужно было действовать в одной логике с остальными, то есть требовалось понимать или, по крайней мере, чувствовать, что это за текст. Получается, что отдель­ные фрагменты Петербурга создавались по совершенно разным планам и в разном стиле. Но одновременно Пе­тербург как единое урочище культуры создавался по некому единому плану, и этот план не имеет никакого отношения к архитектурным стилям или пристрастиям отдельных людей.

Каждый из архитекторов — создателей урочища, был самостоятельной творческой личностью с собст­венными идеями и стремлениями — и вместе с тем со­автором остальных и исполнителем фрагмента общего замысла.

Этому может быть несколько объяснений:

—  работы велись строго по первоначальному плану (что заведомо не соответствует действительности);

—  существует некий тайный центр масонов, бодисатв или марсиан, тайно курировавших и направлявших процесс («исследованиями» в этом направлении я пре­доставляю заниматься любителям... как ни странно, они обычно находятся);

—  у   строителей   Петербурга   на   протяжении   нескольких поколении существовала некая единая для них всех идея — при том, что одновременно могли существовать и совсем иные идеи, особенно при сооружении отдельных частей и элементов урочища;

— культурное урочище оказывало на строителей  воздействие такого рода, которое делало их всех продолжателями и единомышленниками. Существует некая система передачи информации, «зашифрованной» в образах урочища, и эта система отбирает тех, кто воспри­нимает ее и работает в той же логике.

Легко заметить, что первые два объяснения имеют  много общего между собой. И что третье и четвертое объяснения тоже неуловимо между собой сходны. Какое-то необъяснимое «нечто» постоянно корректировало планы строителей, вело к появлению именно  такого города, который мы знаем. Города, «текст» которого максимально полно воплощает именно те идеи, ко­торые мы привыкли считать чем-то само собой разу­меющимся для Петербурга.

К мысли об этом «нечто» нам придется волей-нево­лей еще вернуться.

Трудно учесть и невозможно перечислить ВСЕ виды воздействия на человека, возникающие в Петер­бурге. Само место постоянно провоцирует на новые и новые формы его осмысления. «Семантическая валент­ность», или смысловая многозначность, места проявля­ется вот в чем: урочище в целом и его отдельные части постоянно осмысливаются в разных культурных плос­костях, даже и на уровне бытового сознания. Приходит новое поколение и даже просто новый человек — и что-то привносит свое в осмысление урочища. Так, в легендах воины проходили через перевал, каждый бросая камень в кучу... И вырастал, сам собой, памятный знак.

Урочище властно требует от человека относиться к  нему самостоятельно. Призывает участвовать в своего рода «расшатывании смыслов», в добавлении смыслов. Через это человек участвует в усложнении, в создании новых смыслов, еще не бывших в этом пространстве.

Вот, вероятно, один из ответов — что это за «вирус Петербурга» проникал во всех его строителей. Урочище культуры организовано так, что каждый живущий в нем пытается его «достроить» и приспособить под себя. А всякий достраивающий стремится, даже не осозна­вая, создать новый смысл уже существующего и ус­ложнить уже сложное. При этом архитектор оказывается свободен в выборе стиля, в принадлежности к «направ­лению» — не это важно. Важно, чтобы созданное добав­ляло новые центры, указывало на новые смыслы, рас­шатывало бы существующие, делало бы урочище все бо­лее многозначным.

«Воспротивиться» этому мысленному «приказу»? Но как? Создание того, что будет расходиться с культур­ным кодом города, сразу же покажется чужеродным, едва ли не враждебным, «не своим». Архитектор вряд ли захочет реализовать такой проект. Если даже и захо­чет — воспротивятся те, кто принимает окончательные решения; те, кто дает деньги на проект, или те, кто его исполняет. Слишком много желаний и воль должны сов­пасть, чтобы архитектурное сооружение реализовалось в камне. Всегда окажется так, что «желания и воли» в абсолютном большинстве хотят достраивать город, не разрушая его кода.

Так город сам, через заложенный в нем культурный код, определяет правила, по которым его будут дост­раивать. Расти он может, только сохраняя свой зало­женный в XVIII столетии дух.

По мнению многих ученых, в XVII—XVIII веках в Европе появляется город нового типа. Средневековые города были местами, где господствовал один язык и одна письменность. То есть средневековый город был погружен только в свою, местную культуру. Город нового времени космополитичен, открыт, в нем звучат раз­ные языки и применяются разные виды письменности.

Вообще-то такой город — это «воспоминание о бу­дущем», потому что и Рим, и Карфаген, и крупные горо­да древнего Переднего Востока тоже были космополи­тичны, многоязычны и даже официальные документы писали на разных языках. Но по сравнению с европей­ским Средневековьем — шаг вперед. Лондон конца XVI— XVII веков был космополитичным разноязыким городом, а знание иностранных языков, прослеживаемое в коме­диях Шекспира, ученые давно объясняют просто: тако­ва была атмосфера Лондона того времени. Изучение иностранных языков было модой, учебники и разговор­ники печатались большими (для того времени) тиража­ми. Печатались, впрочем, и памфлеты против иностран­цев, учебников и тех добрых англичан, которые учатся всяким глупостям.

Такими же городами были и Антверпен, Париж, Ам­стердам, Кале. Таким городом вовсе не была Москва — но был Петербург. «Существенно не только то, что финны, шведы, немцы составляли заметные части насе­ления города. Еще важнее степень участия выходцев из этих этнических слоев в деятельности таких культур­ных центров, как Академия наук (что легко можно оце­нить по печатным изданиям)»[93].

Вторая особенность города Нового времени — его свободная структура. Средневековый город был жест­ко распланирован, его пространство разделено между гильдиями, цехами, а на Руси — еще и между посадами «черными», государственными и «белыми» — принадле­жащими частным лицам, боярам. Впрочем, и в Европе были частновладельческие города или кварталы в горо­дах. Уже в XVIII веке город Умань — весь, целиком, был собственностью князя Понятовского. Всего же князьям Понятовским принадлежало 62 города.

«В истории европейского города можно наметить границу, отделяющую цеховой город ганзейского типа, жесткая вертикальная структура которого определяет­ся системой гильдий, и приобретающие с XVII в. осо­бую значимость города более свободной структуры. Так, в Англии города с жесткой структурой, как Йорк, занимавшие около 1600 г. первые места, за два следую­щих века были оттеснены Манчестером, Ливерпулем, Бирмингемом... В России в XVII—XVIII вв. осуществля­ется сдвиг от военного города-крепости к преимущест­венно торговому и административному центру. По-видимому, одно из основных отличий нового европейского города и от традиционного азиатского, и от предшест­вующего типа ганзейского торгового города заключает­ся именно в относительно большей открытости струк­туры»[94].

И наконец, еще одна черта, типичная для города Но­вого времени. Людям из эпохи телевизора и компьюте­ра, наверное, самые шумные города XVIII века показа­лись бы... ну, скажем так, несколько скучными. Но со­временники думали иначе. В кипении деловой жизни города вели общие дела, пили вино, учились доверять друг другу те, у кого в деревнях или средневековых го­родках никогда бы не оказалось ничего общего. Смер­тельно занятые жители города не обращали внимания на условности, страшно важные еще поколение назад. Тайные пороки переставали быть тайными — да и не так велики были еще города, чтобы хоть что-то можно было скрыть. Притоны и публичные дома посещались если не поголовно всеми горожанами, то достаточно многими, и тоже помогали смешению сословий, клас­сов, народов и языков. Да к тому же на поверхность жизни выплескивалось что-то низкое, отвратительное: погоня за наживой, нарушения приличий, недозволен­ные связи, разврат.

Свободно спланированные, космополитичные, порой разухабисто веселые города Нового времени несли разрушение традиционной замкнутости жизни. Кончал­ся прежний средневековый мир — жестокий, грубый, но вместе с тем привычный, обжитой. Для многих лю­дей и в разрушении установленного от века, и в откры­том выплескивании всегда старательно скрывавшегося было что-то прямо сатанинское.

Еще в начале XVII века испанский поэт Гонгора за­кончил свой сонет о городе строфой: «Таков Мадрид, а скажем лучше: ад»

У Блейка в конце XVIII в. найдем строки, еще боль­ше перекликающиеся с темой:

Санкт-Петербург казался городом, от которого и правда близковаты хоромы Князя Тьмы. Он казался бы таковым и независимо от всего остального. Возникни сам по себе город Нового времени на месте Калуги или Твери — не такой, как все другие русские города, го­род другой эпохи, — и он показался бы современникам не «парадизом», а совсем другим местом. Как вот Гонгоре в Мадриде, а Блейку в Лондоне мерещились огнен­ные сполохи.

Тем более Петербург вырос не сам... Захоти Петр перенести столицу в Калугу — и тогда город Нового времени, возведенный царем-антихристом, вызывал бы особенно нехорошие эмоции — как созданный столь сложно воспринимаемым царем, да еще возведенный искусственно.

Город Нового времени? Да. Но это — не обычный город Нового времени, как Лондон или Париж. Это осо­бый город Нового времени... Если угодно — это «про­ектный» город русского Нового времени. Петербург не сам по себе вырос, как город Нового времени. Он был сознательно построен как город другой эпохи. Как го­род, не продолживший Москву, а жестко противопоста­вивший себя ей.

Санкт-Петербургское урочище сложилось как мно­гоязыкое, открытое в мир, разрушающее средневеко­вые представления. И тем самым казавшееся современ­никам чем-то «немножно дьявольским».