"Величие и проклятие Петербурга" - читать интересную книгу автора (Буровский Андрей Михайлович)

Глава 2 НЕЗРИМО ЗАТЕСАВШАЯСЯ ИДЕЯ...

Пока мы говорили об идеях, воплощенных в Пе­тербурге или сознательно, или уж, во всяком случае, не вопреки себе. Идеи империи, европеизма, могущества человека вполне осознавались уже современниками Петра I.

Но, кроме этих идей, Петербург стал местом вопло­щения еще одной идеи, гораздо хуже понимаемой со­временниками событий и даже современными людьми. Это идея «дуальных оппозиций», а говоря попроще — парных противопоставлений. Такими противопоставле­ниями мыслят все индоевропейцы: «небо — земля», «мяг­кое — твердое», «верх — низ»... Продолжать можно бесконечно.

Есть основания полагать, что в русской православ­ной культуре эти оппозиции сыграли особенную роль и что без понимания этой роли слишком многое остается непонятным. Я познакомлю читателя с теорией, разра­ботанной российскими учеными Ю.М. Лотманом и Б.С. Успенским[43]. Без знания этой теории наше понимание русской истории может оказаться неполным. Но помни­те: я излагаю не истину в последней инстанции, а «все­го лишь» научную гипотезу, которая может быть еще и неверной.

...Христианская церковь видела мир как столкнове­ние добрых и злых сил. Не было в мире ничего, что не было бы или праведным, или грешным. Любое решение императоров, любое явление в природе было или хоро­шим, святым, или плохим, грешным. Животные, даже минералы, звезды, народы и отдельные люди жестко разделялись на «положительных» и «отрицательных», святых и грешных.

В XIII веке католики признали, кроме рая и ада, еще и чистилище — особое место, где души проходят иску­пление мелких, не «смертных» грехов. Потом они тоже попадают в рай, эти души. В западном христианстве по­явилось представление о зоне нейтрального — о лично­стях, явлениях и поступках, которые не грешны и не праведны.

Пока не затрагивалась сфера грешного и святого, западное общество могло изменяться, не ставя под со­мнение свои важнейшие ценности. Научившись у ара­бов делать бумагу и создавая горнорудную промышлен­ность, западные христиане и не грешили, и не прибли­жались к святости.

Восточное христианство продолжало жить в мире, где не было ничего нейтрального — такого, что не было бы ни грешным, ни праведным. Благодаря этому визан­тийские ученые состоялись как невероятнейшие мора­листы, тратившие массу времени на объяснения того, как блаженны, скажем, птицы, склевывающие в садах насекомых; сколь велик Господь, сотворивший этих птиц, как они полезны для человека и вообще как хоро­шо, что они есть. Для них важны были не только, а час­то и не столько факты, сколько их религиозно-морали-заторское истолкование.

Русь и в XIII, и в XVII веках в представлении рус­ских оставалась святой землей, в которой все было аб­солютно священно и праведно. Любая мелочь, включая обычай класть поясные поклоны, спать после обеда или сидеть именно на лавке, а не на стуле, была священным обычаем; отступиться от него значило в какой-то степе­ни отступиться и от христианства. Естественно, в эти священные установки нельзя было вносить никаких из­менений. Начать иначе пахать землю или ковать металл значило не просто отойти от заветов предков, но и усомниться в благодатности Святой Руси.

А все остальные страны, и восточные, и западные, рассматривались как грешные, отпавшие от истинной веры. Конечно, русские цари организовывали новые производства, заводили «полки нового строя». Нанимая немецких и шотландских инженеров и офицеров, цари ставили их над русскими рабочими и солдатами — про­сто потому, что они владели знаниями, которых у рус­ских еще не было. Но даже в конце XVII века прикосно­вение к «инородцу» опоганивало; входить к нему в дом и есть его пищу было нельзя с религиозной точки зрения. Немцы оставались теми, кто используется, но у кого почти не учатся. А русское общество бешено сопро­тивлялось всяким попыткам его хоть немного изменить.

В спорах о реформах Петра I, обо всей петровской эпохе совершенно справедливо отмечается, что Россия должна была учиться у Европы и сама становиться Ев­ропой — если не хотела превратиться в полуколонию и погибнуть в историческом смысле. Но совершенно не учитывается этот важнейший факт: для того, чтобы учиться у Европы, надо было разрушить представление о странах «латинства» как о грешных странах, религиоз­но погибших землях. Одновременно необходимо было разрушить представление о России как совершенной стране, в которой все свято и ничего нельзя изменять.

Петр поступил так же, как тысячелетием до него по­ступил князь Владимир: силой заставил принять новую систему ценностей! Владимир «перевернул» представле­ния древних россов: свое родное язычество объявил признаком дикости, а веру в Перуна и Мокошь — не­правильной верой в бесов. А чужую веру, веру врагов-византийцев, чьи храмы было так весело грабить, объя­вил истинной верой, которую хочешь не хочешь, а при­дется теперь принимать.

Так же все перевернул и Петр I: Святую Русь объявил отсталой и дикой, несовершенной и грубой. Грешные западные страны, населенные чуть ли не бе­сами, объявил цивилизованными и просвещенными, ис­точником знания и культуры. В такой перевернутой системе ценностей само собой получалось, что греш­ная, ничтожная Русь просто обязана перенимать муд­рость у праведного ученого Запада. Теперь как раз не­мецкая одежда повседневна на обритых дворянах. На свадьбе же бородатых шутов одевают в русскую на­родную одежду, а в гимназиях XVII века русскую одежду будут заставлять надевать лентяев и двоечников. В НА­КАЗАНИЕ — как столетием раньше в наказание на уче­ников надевали немецкую одежду.

Петр I и не думал отменять противопоставление Россия — Запад, давно существовавшее в сознании россиянина; он только поменял знаки на противопо­ложные. То, что было со знаком «плюс», стало воспри­ниматься со знаком «минус», и наоборот.

Более того...

Петр женится на Екатерине Скавронской. Крест­ным отцом Екатерины при ее перекрещивании в право­славие был сын Петра Алексей (потому она и стала «Алексеевной»). И получилось, что женится-то Петр не только на публичной девке, но еще и на своей духов­ной внучке...

Петр I присвоил себе титул «отец отечества», а в ре­лигиозной традиции «отцом» может быть только духов­ное лицо, «отцом отечества» — только глава всей рус­ской православной церкви.

Петр I допускал называть себя «богом» и «Христом», к нему постоянно относили слова из Священного Писа­ния и церковных песнопений, которые относимы вооб­ще-то только к Христу. Так, Феофан Прокопович при­ветствовал Петра, явившегося на пирушку, словами тропаря: «Се Жених грядет во полунощи», а после Пол­тавской битвы 21 декабря 1709 года Петра встречали словами церковного пения, обращенного к Христу в Вербное воскресенье: «Благословен грядый во имя Гос­подне, осанна в вышних, Бог Господь и явися нам...»

Восставших стрельцов пытали и казнили с такой ис­тинно сатанинской жестокостью, что невольно возни­кали некоторые вопросы... Кто же это с таким упоени­ем, чуть ли не с сатанинским хохотом истребляет пра­вославных, откровенно наслаждаясь их мукой?!

Священников из восставших стрелецких полков ве­шали на специальной виселице в виде креста, и вешал их палач, одетый священником. Казнь оборачивалась издевкой над самой христианской верой, кощунством, сатанинским хихиканьем.

Петр I основал Всешутейный и Всепьянейший со­бор, который мог восприниматься только как кощунственное и притом публичное глумление над церковью и церковной службой.

Доходило до удивительных совпадений, о случайно­сти которых я предоставляю судить читателю...

Пришествие Антихриста ожидалось в 1666 году, а когда оно не исполнилось, стали считать 1666-й не от рож­дения Христа, а от его воскресения, то есть в 1699 году. За несколько дней до наступления этого года, 25 авгу­ста 1698 года (следует помнить, что год начинался 1 сентября) Петр вернулся из своего заграничного пу­тешествия, и его возвращение сразу же ознаменова­лось целой серией кощунственных преобразований: борьба с русской национальной одеждой, с бородами, перенос празднования Нового года на 1 января (как в неправедных западных странах).

Не случайно же именно в это время пошли нелепые, но закономерные слухи — что настоящего Петра за границей немцы подменили, «заклали его в Стекольне (в Стокгольме. — А.Б.) в столб», а вернулся на Русь вовсе не Петр, а немец-подменыш, не человек, нелюдь...

Получалось, что Петр прекрасно вписывался в об­раз Антихриста и по сути дела ничего не имел против этого образа. И правда, неужели Петр не знал, как вос­принимаются эти его действия? Несомненно, он просто не мог этого не знать.

Многие поступки Петра и не могли восприниматься иначе! Своими поступками Петр провозглашал, что он Антихрист так же верно, как если бы он это о себе за­являл. Знал ли Петр, у кого изо рта и носа исходит дым, когда с дымящейся трубкой шествовал по улицам Моск­вы? Конечно, знал. Если бы Петр шел по улицам Моск­вы и громко кричал: «Я Антихрист!» — и тогда эффект был бы не больше.

Офицеры и солдаты армии Петра, на которых он опирался во время своих «горе-реформ», были одеты в мундиры иноземного образца и ходили с бритыми фи­зиономиями... А ведь бесов на иконах изображали об­ритыми и в немецких сюртуках и кафтанах! Так что, когда солдаты (да еще под командой немца-офицера) тащили в Преображенский приказ одетого по-русски, борода­того старообрядца, на семантическом уровне это могло восприниматься только так: бесы волокут христианина в преисподнюю. Ведь чудовищная жестокость следст­вия, пытки огнем были повседневной, обыденной прак­тикой. Без особенного напряжения фантазии современ­ники могли представить себе застенки Преображенского приказа своего рода земным филиалом ада, в который бесами ввергаются православные, и за что?! За христи­анскую веру...

Даже у обритого офицера в немецком мундире, пусть предельно лояльного к царю, династии Романо­вых и к Российской империи, не мог не возникать во­прос: кого же мы защищаем, кому подчиняемся и за ко­го, за что в бой идем... А сами мы, получается, кто?! За­щитник и слуга отечества оказывался, мягко говоря, в довольно сложном и весьма неясном положении.

Если принять гипотезу Успенского — Лотмана, то получается — реформировать Россию можно было, только перевернув представления общества, поменяв розовый цвет на черный и наоборот. Объявить черной и гадкой Святую Русь и изменить ее до почти полной неузнаваемости, вскинуть ее на дыбы мог только царь-Антихрист. У Петра достало то ли мужества, то ли на­глости, то ли богоборческих стремлений... Не знаю точ­но, чего именно! Одним словом, достало личностных качеств, чтобы стать этим Антихристом в глазах совре­менников и довести дело до конца.

...Но вот как раз в этом месте я позволю себе на­помнить: не надо считать сказанное, пусть со ссылками на крупных ученых, некой истиной в последней инстан­ции! В науке не бывает таких истин.

И более того — при всей логичности сказанного Ю.М. Лотманом и Б.А. Успенским есть множество сви­детельств другого... Например того, что в русской... в московитской, если быть точным, культуре в XVII веке размывались традиционные границы «грешного» и «пра­ведного», возникал устойчивый пласт «нейтрального». Порукой тому — непрестанно идущие реформы трех поколений Романовых — от Михаила Федоровича до Федора Алексеевича и Софьи.

То есть у меня нет никаких сомнений в верности теории Лотмана — Успенского, и весь вопрос только в том, что ни одна теория не охватывает ВСЕЙ действи­тельности. Весь вопрос в том, описывает ли теория Лот­мана и Успенского самое основное в развитии московитской культуры. Могло быть ТОЛЬКО ТАК, как пишут эти два автора, или были возможны другие варианты?

Могла ли постепенно расширяться область НЕЙТ­РАЛЬНОГО, не святого и не грешного, в московитской культуре?

Если ДА, то приходится признать: хоть наглый маль­чишка Петр Алексеевич — невесть какое украшение на троне, но победи в междоусобной борьбе царевна Со­фья, начни реформы мудрый пожилой Василий Голи­цын, в главном он поступал бы точно так же (как и во­обще любой, кому хватило бы духу начать и воли — до­вести до конца).

Если же НЕТ — то получается, вполне возможна была ИНАЯ история Московии и всей России, — без чу­довищного рывка, поднятия на дыбы огромной несчаст­ной страны и без Антихриста на троне.

В любом случае состоялся вот такой вариант, с пе­реворотом и с возглавившим его царем-Антихристом.

Многие «нажитки» петровского времени оказались потрясающе живучи: например, на века стало хорошим тоном ругать эту «дикую» Россию и находить в ней са­мые невероятные недостатки (даже и те, которых нет). Весь петербургский период и весь советский период нашей истории образованный человек естественным образом находился как бы вне России и лишь частично относился к ее народу. То есть против такого положе­ния восставали много раз со времен князя Щербатова с его «О повреждении нравов в России», но все, кому не нравились формулы «дворянство и народ», «интеллигенция и народ», от князя Щербатова до писателей-дере­венщиков, оставались критикующим меньшинством, а нормой было именно это — осознавать себя «интелли­генцией», существующей вне «народа».

Другие последствия этого «петровского переверты­ша» аукались странно, причудливыми соединениями, казалось бы, несоединимого: то пудовыми веригами под кружевами светского вертопраха времен Екатерины, то судорожным покаянием Григория Потемкина сразу же после дичайшего загула, то стремлением часто бого­хульствовавшего Суворова на старости лет уйти в мо­настырь.

Петербург идеально вписывается в эту «переверну­тую» систему ценностей (или в систему перевернутых ценностей, если угодно).

Это — новая столица, жестко противопоставленная Москве. Новые мехи, в которые Петр начал наливать, а в конце XVIII века окончательно налили новое вино. Пе-тербург — новая столица для новой русской истории, на этот раз истории праведной и правильной. Начнем с начала в новой столице! — говорил Петербург всяко­му, кто осмысливал мир в категориях «дуальных оппози­ций».

Петербург — праведный. Петербург — и часть России, и вместе с тем город, рвущий со всей прошлой  русской историей. Меньшинство засевших в нем — это  меньшинство праведников, вокруг которых копошится  отвратительная, глубоко неправильная и неправедная  Россия. Лапотная, бородатая, кондовая, тупая, лоб разбившая о церковные полы, подлежащая перевоспитанию или искоренению.

То есть «русская Азия» вообще должна исчезнуть, уступив место «русской Европе». Такое представление тоже было, и символами «русской Азии» и «русской Евро­пы» тоже были Москва и Петербург. Но «дуальная оппо­зиция» много чего добавляла к «образу врага». «Непра­ведные» русские туземцы становились для петербуржца примерно тем же, чем были индусы для британца, не­гры из Нигерии для француза XVIII—XIX веков.

«Русские европейцы» смотрели на «русских тузем­цев» взглядом колонизаторов, и Петербург стал вопло­щением идеи колонизаторства в собственной стране.