"Лайла. Исследование морали" - читать интересную книгу автора (Пирсиг Роберт М)

3

Тысяча девятьсот шестьдесят шестой год. Боже мой, как пронеслись эти годы!

Он подумал, каким стал бы теперь Дусенберри, если бы дожил до сих пор. Ничего, пожалуй, особенного. Еще до того, как он умер, были признаки, что он катится под гору, что он был в расцвете сил примерно в то время, как Федр знал его в Бозмене, штат Монтана, когда они оба работали на факультете английского языка.

Дусенберри родился в Бозмене и там же закончил университет, но после двадцати трех лет работы преподавателем он преподавал лишь три раздела композиции у первокурсников, никаких курсов по литературе, никаких сложных курсов по композиции. Академически его уже давно поместили в категорию ТРУДНЫЕ тех преподавателей, от которых факультет с удовольствием избавился бы. От категории МУСОР его спасал лишь постоянный контракт. Он очень мало общался с остальными преподавателями. Все в какой-то мере сторонились его.

И это казалось Федру странным, ибо в разговорах с ним он был довольно общительным. Иногда он казался отчужденным с высоко поднятыми бровями и опущенным ртом, но когда Федр узнал его поближе, то Дусенберри оказался довольно разговорчивым, похожим на взволнованную, радостную тетушку, старую деву. В нем было нечто «женственное», женоподобное и несколько сварливое, и поэтому Федр подумал, что поэтому остальные относятся к нему так пренебрежительно. В те времена считалось, что монтанцы должны выглядеть, как ковбои с рекламы Мальборо, но со временем Федр понял, что не это было причиной отчуждения. Дело было в общей эксцентричности Дусенберри. С годами мелкие черты эксцентричности на таком небольшом факультете могут перерасти в большие разногласия, а у Дусенберри эти отличия были вовсе не мелкими. Самая крупная из них, о которой Федр слыхал не раз, произносилась так: «А, да, Дусенберри… Дусенберри со своими индейцами».

Когда Дусенберри упоминал о сотрудниках факультета английского языка, то говорил с таким же сарказмом: «Ну да, английский факультет». Но он вообще редко говорил о них. С неподдельным энтузиазмом он говорил только на одну тему об индейцах, в частности об индейцах роки-бой, из Чиппева-кри на канадской границе, о которых он писал докторскую диссертацию по антропологии. Он давал понять, что кроме двадцати одного года, когда он подружился с индейцами, из своих двадцати трех работы преподавателем, все остальное было лишь пустой тратой времени.

Он был консультантом для всех студентов-индейцев в университете, и занимал этот пост с незапамятных времен. Студенты были связующим звеном. Он специально знакомился с их семьями, навещал их и пользовался этим, чтобы проникнуть в их жизнь.

Все выходные и отпуска он проводил в резервациях, принимал участие в их церемониях, выполнял для них различные поручения, возил их детей в больницу, когда те болели, заступался за них перед властями, когда те попадали в беду, больше того, он совсем затерялся в обычаях и личностях, тайнах и секретах этого народа, который он любил в сто раз больше, чем свой собственный.

Через несколько лет, когда он закончит диссертацию, он совсем бросит факультет английского языка и будет преподавать антропологию. Можно было полагать, что это будет для него удачным выходом, но из того, что Федр слышал, уже было очевидно, что этого не будет. Он был эксцентриком не только в области английского, но и в области антропологии.

Главное в его эксцентричности кажется состояло в том, что он отказывался признавать «объективность» в качестве антропологического критерия.

Это было похоже на то, как бы сказать, что папе нет места в католической церкви. В американской антропологии это была самая худшая ересь, и Дусенберри об этом немедленно сообщили. Все американские университеты, куда он обращался со своей диссертацией, отвергли его. Но вместо того, чтобы отступиться от своей веры, он пошел в обход всей американской университетской системы к профессору Аке Гульдкранцу из старейшего шведского университета в г. Упсала и собирался защищать докторскую там. Когда Дусенберри говорил об этом, на лице у него появлялась улыбка типа «знает кошка, чье мясо съела». Американец, получающий степень доктора по антропологии американских индейцев в Швеции? Это просто смехотворно!

«Трудность с объективным подходом, — говорил Дусенберри, — состоит в том, что таким образом мы не можем многому научиться… Познавать индейцев можно только любя их, стараясь завоевать их любовь и уважение… тогда они сделают для вас почти все, что угодно… Но если вы этого не делаете…» Он качал при этом головой и мысли его уносились куда-то далеко.

«Видал я таких „объективных“ работников на резервациях, — говорил он, — они совершенно ничего не добивались…»

Есть такой псевдонаучный миф, что, когда вы «объективны», то просто исчезаете с лица земли и видите все в неискаженном свете, так, как оно и есть в действительности, как господь-бог с небес. Но это чепуха. Когда человек объективен, его отношение удалено. На лице у него появляется какое-то каменное, отстраненное выражение.

А индейцы это видят. И видят это лучше нас. А когда они замечают это, то это им не нравится. Они понятия не имеют, какого черта нужно этим «объективным» антросам, становятся подозрительными, замыкаются в себе и больше ничего не говорят…

Или же городят всякую чепуху… которой вначале, несомненно, верит множество антросов, поскольку они получили её «объективно»… а индейцы иногда посмеиваются у них за спиной.

«Некоторые из этих антропологов добиваются большой известности по своему направлению, — говорил Дусенберри, — поскольку они знакомы со всем этим жаргоном. Но в действительности они знают гораздо меньше того, что они предполагают. И особенно они не любят людей, которые говорят им об этом… что я и делаю…» — посмеиваясь добавил он.

«Вот почему я не объективен в отношении индейцев, — продолжал он. — Я верю в них, а они верят в меня, в этом-то вся и разница. Они говорили мне такие вещи, какие не стали бы рассказывать никому из белых людей, ибо они знают, что я никогда не употреблю этого против них. И совершенно разный подход к ним. Сначала индейцы — а потом уж антропология….

Это меня в значительной степени ограничивает. Есть очень много такого, чего я не могу сказать. Лучше уж много знать и мало говорить, мне кажется, чем мало знать и много болтать… Вы не согласны?»

Поскольку Федр был новичком на факультете, Дусенберри проявил к нему жгучий интерес. Дусенберри был любопытен во всем, и чем лучше он узнавал Федра, тем больше росло его любопытство. Здесь к удивлению Дусенберри появился некто даже еще более отстраненный, чем он сам, некто, защитивший диплом по философии в Бенаресе в далекой Индии. Господи, такой человек понимает кое-что в культурных различиях. И что самое главное, у Федра кажется был очень аналитический ум.

«У меня-то вот этого нет, — отметил Дусенберри. — У меня тома знаний об этих людях, но я не могу построить из них структуру. У меня просто другой склад ума.»

Так что при любой возможности он часами изливал в уши Федру сведения об американских индейцах в надежде получить обратно какую-нибудь обобщающую структуру, некую картину того, что это значит в более крупном масштабе. Федр слушал, но никаких ответов у него так и не было.

Дусенберри особенно беспокоила индейская религия. Он был уверен, что в ней есть объяснение того, почему индейцы так медленно интегрируются в окружающую их культуру белых людей. Он замечал, что племена, где была самая сильная религиозная практика, по стандартам белых были самыми «отсталыми», и ему хотелось, чтобы Федр нашел некоторое теоретическое обоснование этому. Федр полагал, что Дусенберри возможно прав, но не мог придумать никакой теоретической основы и вообще считал весь этот тезис довольно скучным и академичным. В течение более года Дусенберри и не пытался исправить такое впечатление. Он просто продолжал накачивать Федра сведениями об индейцах, но не получал от него никаких идей. А затем, за несколько месяцев до того, как Федру предстояло уехать из Бозмена и преподавать в другом месте, Дусенберри заявил ему: «Тут есть кое-что, мне кажется, я должен вам показать».

— Где? — спросил Федр.

— В резервации Северный Чейенн, около Басби. Вы бывали там?

— Нет, — ответил Федр.

— Ну, место там довольно гиблое, но я обещал свозить туда несколько студентов и вам следует тоже поехать с нами. Я хочу, чтобы вы посмотрели на собрание Родной американской церкви. Студенты на нем присутствовать не будут, но вам следует.

— Вы хотите меня обратить? — шутливо спросил Федр.

— Возможно, — ответил Дусенберри.

Дусенберри пояснил, что они будут сидеть в вигваме всю ночь напролет вплоть до восхода солнца. После полуночи, если захочет, Федр сможет уйти, но до этого выйти не позволят никому.

— И что же мы будем делать всю ночь? — спросил Федр.

— В центре вигвама будет костер, будут связанные с ним церемонии, будут много петь и бить в барабаны. Разговоров будет немного. После завершения службы поутру будет церемониальная трапеза.

Федр поразмыслил, согласился и спросил, а какова трапеза.

Дусенберри улыбнулся несколько загадочной улыбкой. «Некогда им полагалось есть настоящую пищу, еще до того, как появились белые люди. Голубика и оленина и все такое прочее. И что же они делают? Они достают три банки кукурузы „Дель Монти“ и начинают их открывать консервным ножом. Я долго терпел это. Затем не выдержал и сказал им: „Нет! Нет! Нет! Только не консервированную кукурузу. А они лишь посмеялись и заметили: „Ну вот, ведете себя совсем как белый человек, все по вашему должно быть совершенно правильно“».

«После этого, всю ночь они делали все так, как я им говорил, и полагали это еще большей шуткой, ибо они не только пользовались кукурузой белого человека, но и белый человек правил им церемонию. И они все смеялись надо мной. Они всегда так поступают. Мы просто обожаем друг друга. Лучше всего время я провожу именно у них.»

— А в чем смысл всенощной? — спросил Федр.

Дусенберри ответил ему многозначительным взглядом. — Видения. — ответил он.

— Из огня?

— Есть священная пища, которая вызывает их. Она называется пейоте.

Федр впервые слышал такое название. Это было еще до скандальной известности Лири и Алперта, до великой эры хиппи, спотыкачей и детей цветов, которых помог взрастить пейоте и его синтетический эквивалент, ЛСД. В те времена пейоте был практически неизвестен никому, за исключением антропологов и других специалистов по индейским делам.

В ящичке с карточками, сразу за теми, что относились к Дусенберри, был раздел о том, как индейцы в конце девятнадцатого века привезли пейоте из Мексики и стали употреблять его для того, чтобы впасть в особое духовное состояние, которое они считали одной из форм религиозного причастия. Дусенберри отметил, что те индейцы, которые пользовались им, считали его более быстрым и верным путем перехода в состояние, которого они достигали традиционным «стремлением к видению», когда индеец уходит в скит, постится, молится и размышляет днями и ночами напролет в потемках закрытого помещения, и тогда Великий Дух снисходит к нему и начинает властвовать над его жизнью.

На одну из карточек Федр занес ссылку на сходство опыта принятия пейоте с описаниями стремления к видению. Согласно этому описанию оно вызывает «просветление, состояние благолепия и повышенное восприятие, обостренные ощущения и прочие внутренние душевные явления».

Следуют видоизменения восприятия, вначале выражающиеся отчетливыми и спонтанными визуальными образами, которые вызывают иллюзии, в конечном итоге переходят к галлюцинациям. Эмоции усиливаются и широко варьируются по содержанию, они могут выражаться в эйфории, апатии, безмятежности и волнении. Интеллект вовлекается в анализ сложной действительности или трансцендентальных проблем. Сознание расширяется и включает все эти ответы одновременно. На более поздних стадиях, вслед за большой дозой галлюцинаций, человек может испытывать чувство единения с природой, связанное с растворением собственной личности, порождая состояние блаженства или даже экстаза. Может также возникнуть диссоциативная реакция, при которой субъект теряет связь с непосредственной реальностью. Субъект может испытывать отделение от тела, может видеть причудливые видения или чувствовать неизбежность смерти, что может привести к ужасу и панике. Этот опыт определяется умственным состоянием человека, структурой его личности, физическим окружением и культурными влияниями.

Источник, из которого Федр почерпнул этот материал, делал вывод. Что настоящие исследования и обобщения затуманены политическими и социальными вопросами, что несомненно верно начиная с 60х годов нашего века. В одной из карточек было отмечено, что Дусенберри было предложено дать свидетельские показания по этому делу в законодательных органах штата Монтана. Президент университета велел ему не говорить ничего, якобы для того, чтобы избежать политических осложнений. Федр так и поступил, но позже сообщил Федру, что он чувствовал себя очень виноватым по этому поводу.

После шестидесятых весь вопрос о пейоте стал одной из неразрешимых проблем между индивидуальной свободой с одной стороны и демократией с другой. Очевидно, что ЛСД травмировало некоторых невинных людей галлюцинациями, которые приводили даже к их гибели, и совершенно ясно, что большинство американцев выступало за запрещение таких средств как ЛСД. Но большинство американцев не было индейцами и конечно же не были членами Родной американской церкви. В этом же проявлялось преследование религиозного меньшинства, чему в Америке не должно быть места.

Оппозиция большинства к пейоте отражала в себе культурное предубеждение, не подкрепленное научными или историческими свидетельствами того, что опыт «галлюцинации» — автоматически вреден. Поскольку галлюцинации — одна из форм безумия, то и термин «галлюцинация» очевидно уничижителен. Как и более ранние представления о том, что буддизм — «языческая» религия, а ислам — «варварская», это наводит на ряд метафизических вопросов. Индейцы, использующие его как часть своей церемонии, могут с таким же правом называть его «дегалюциногеном», поскольку они утверждают, что оно устраняет галлюцинации современной жизни и выявляет скрытую под ними реальность.

И есть некоторые научные обоснования в пользу такой точки зрения индейцев. Опыты показали, что пауки, которым давали ЛСД, не бродили бесцельно, как можно было бы ожидать от них при такой «галлюцинации», а начинали плести ненормально совершенную, симметричную паутину. Это довод в пользу тезиса о «дегалюциногене». Но в политике принятие решений редко зависит от фактов.

Позади карточек, помеченных ПЕЙОТЕ, был другой разделитель, обозначенный «РЕЗЕРВАЦИЯ». В этом разделе было более ста карточек с описанием церемонии, на которой присутствовали Дусенберри с Федром — слишком уж много. Большинство из них надо перевести в мусор. Он и писал-то их тогда, когда казалось, что вся книга будет написана на основе той долгой ночи на службе в Родной американской церкви. Церемония должна была стать хребтом, который держал бы все остальное вместе. Отсюда она должна была ветвиться и разрастаться и анализировать под разными углами сложную действительность и трансцендентальные проблемы. Которые впервые запали ему в ум именно там.

Это место видать с федеральной дороги № 212, оно расположено ярдах в двухстах от шоссе. Но от шоссе видны лишь покрытые толью хижины, ворчливые собаки да может быть бедно одетый индеец, шагающий по земляной тропе мимо брошенных машин. И как бы подчеркивая всю эту убогость, посреди этого возвышается чистенький белый шпиль миссионерской церкви.

В стороне от шпиля, на некотором отдалении (а теперь может и вовсе нет), находился большой шатер, который можно было принять за приманку для туристов, но только к нему не было пути от шоссе и не было никаких рекламных щитов или вывесок, предлагающих что-нибудь на продажу.

Физически расстояние до этого шатра составляло около двухсот ярдов, но то расстояние, которое они с Дусенберри преодолели в ту ночь было больше похоже на тысячу лет. Без пейоте Федр не смог бы преодолеть такое расстояние. Он просто просидел бы там «наблюдая» всю эту «объективность» как заправский хорошо обученный исследователь антропологии. А пейоте помешало этому. Он не просто наблюдал, он стал участником действа, как этого и хотел Дусенберри.

От сумерек, когда раздали таблетки пейоте, до полуночи он сидел глядя на языки пламени церемониального костра. Кольцо индейских лиц по периметру шатра вначале показалось зловещим в перемежающихся всплесках света и тени. Лица казались не имеющими формы, со зловещим выражением как в старых книгах об индейцах. Затем эта иллюзия прошла и они стали выглядеть просто бесстрастными.

После этого произошло изменение масштаба мыслей, что бывает при привыкании к новой физической ситуации. «Что я тут делаю? — спрашивал он себя. — Что-то сейчас происходит дома?… Как мне теперь проверить все тетрадки по английскому к понедельнику?…» и так далее. Но такие мысли становились все менее и менее настойчивыми, и он все больше больше погружался в то, где он теперь находится и что сейчас наблюдает.

Как-то после полуночи, после многочасового слушания пения и барабанного боя, кое-что стало меняться. Экзотические аспекты стали бледнеть. Вместо того, чтобы чувствовать себя просто наблюдателем, все более и более удаляющимся от всего этого, его восприятия стали двигаться в противоположном направлении. Он почувствовал, как в нем возникает теплота по отношению к этим песням. Он пробормотал Джону-Деревянной Ноге, сидевшему рядом с ним: «Джон, какая прекрасная песня!», и сказал это от души. Джон посмотрел на него с удивлением.

Какая-то громадная неожиданная перемена происходила в его отношении к музыке и людям, певшим её. Что-то в том, как они разговаривали, занимались делом и общались друг с другом вызывали глубокий отклик в нем, настолько глубокий, что превосходил все предыдущее.

Почему он чувствует себя так легко? Ведь меньше всего на свете он ожидал такого именно здесь.

В самом же деле не совсем так. Только часть его была умиротворена. Другая же была все же отстранена, настроена аналитически и настороженно. Как будто бы он стал раздваиваться, одна часть его хотела остаться здесь навсегда, а вторая — стремилась немедленно убраться оттуда. Вторую ипостась он понимал, но кем же была тогда первая? Эта первая ипостась была таинственной.

Эта первая ипостась казалась какой-то таинственной стороной его личности, темной стороной, которая редко разговаривала и старалась не показываться людям. Кажется, ему известно о ней. Но думать об этом не хотелось. Это была сторона с мрачным угрюмым видом, сторона, не любившая власть, сторона, «из которой не было никакого толку», и никогда не будет. Ему было известно об этом, он печалился по этому поводу, но поделать ничего не мог. Она никогда не будет счастливой где бы то ни было, она всегда стремилась куда-то дальше.

Эта сторона впервые заявила ему «перестань скитаться», «это твой настоящий народ», он стал понимать это слушая их песни, бой барабанов и глядя в огонь. Нечто в этих людях как бы говорило этой «плохой» стороне: «Мы прекрасно понимаем твои чувства. Мы сами чувствуем то же».

Вторая же «хорошая», аналитическая сторона, просто наблюдала и вскоре стала плести громадную симметричную интеллектуальную сеть, гораздо большую и совершеннейшую из тех, что ему доводилось делать прежде.

Ядром этой интеллектуальной сети было наблюдение, что когда индейцы входили в шатер или выходили из него, когда подкладывали поленья в огонь, когда передавали церемониальный пейоте, трубку или пищу, они просто делали это. Они не совершали нечто. Они просто делали это. Не было никаких лишних жестов. Когда они подкладывали ветку в костер, они просто перемещали её. Не было никакого ощущения церемонии. Они участвовали в церемонии, но то, как они это делали вовсе не представляло собой церемонии.

В обычных условиях он не стал бы придавать этому большого значения, но пейоте раскрыло ему ум, а поскольку внимание его больше ни на что не отвлекалось, он углубленно стал вдаваться в это.

Эта непосредственность и простота также выражалась в их речи. Они разговаривали так же, как и двигались, безо всяких церемоний. Речь как бы исходила из глубины души. Они просто говорили то, что хотели сказать. Затем останавливались. И дело было не в том, как они произносили слова. Он полагал, что таковым было их отношение, выражавшееся в простых словах.

Ровные слова. Они говорили на языке Равнин. Это был чистый американский диалект равнин. Это не просто индейский диалект. На нем говорили и белые. В нем был некий акцент Среднего Запада и Запада, который можно слышать в песнях и ковбойских фильмах Вуди Гутри. Когда Генри Фонда появляется в «Гроздьях гнева», когда Гэри Купер или Джон Уэйн, Джин Отри, Рой Роджерс или Уильям С. Бойд снимаются в сотне различных вестернов, они говорят именно так. Не так, как говорят профессора из колледжа, но на языке равнин, лаконично, с недомолвками, с небольшими вариациями тембра, без смены выражения. И все же под этим скрывалась теплота, источник которой трудно указать.

По этим фильмам весь мир теперь узнает этот диалект почти как клише, но так, как говорят на нем индейцы, — это вовсе не клише. Они говорили на американском вестерновом диалекте также достоверно, как это было у любого ковбоя. Даже более достоверно. Они при этом ничуть не играли. Это была их суть.

Сеть стала расширяться, когда Федр подумал о том, что английский ведь даже не родной язык этого народа. Дома у себя они не говорили по-английски. Как же так получается, что эти языковые «чужаки» разговаривают на равнинном диалекте американского английского не только не хуже, а даже лучше своих белых соседей? Как они могут с таким совершенством имитировать его, когда было совершенно очевидно, что при отсутствии церемоний, они вовсе и не пытаются имитировать что-либо?

Сеть росла все шире и шире. Они ничего не имитировали. Они могли заниматься чем угодно, только не имитацией. Все у них исходит прямо из сердца. В этом-то и состояла вся идея — добираться до сути прямо, непосредственно, без всякой имитации. Но если они не имитируют, то почему же они так разговаривают? Почему же они имитируют?

И тогда настало огромное прозрение благодаря пейоте.

Ведь это же они создали его!

Сеть расширялась, он почувствовал, что как бы прошел сквозь экран кино и впервые наблюдает людей, которые проецируют его с другой стороны.

Большая часть остальных карточек в этом ящичке, а их было более тысячи перед ним, появилась непосредственно в результате этого прозрения.

Среди них была копия речи, произнесенной на совете Медицинской ложи в 1867 году вождем команчей Десять Медведей. Федр списал её из одной книги по ораторскому искусству индейцев в качестве примера речи Равнин в устах того, кто никак не мог выучиться ей у белых. Он перечитал её.

Десять Медведей выступал на собрании представителей племен с участием посланцев из Вашингтона и сказал следующее:

Есть кое-что в том, что вы мне сказали, что мне не понравилось. И оно было не сладким как сахар, а горьким как тыква горлянка. Вы сказали, что хотите поселить нас в резервации, построить нам дома и устроить нам медицинские ложи. Я этого не хочу.

Я родился в прериях, где вольно веет ветер и ничто не застилает света солнца. Я родился там, где нет никаких загородок и всё дышало свободно. И умереть я хочу там же, а не внутри стен. Я знаю каждую речку и каждый лесок между Рио-Гранде и Арканзасом. В этой стране я жил и охотился. Жил так же, как мои предки, и подобно им жил счастливо.

Когда я был в Вашингтоне, Великий Отец говорил мне, что вся земля команчей — наша, и что никто не должен нам мешать жить на ней. Так почему же вы предлагаете нам оставить реки, солнце и ветер и жить в домах? И не просите нас отказаться от бизонов ради овец. Молодые люди слышали такие разговоры, и это расстроило и рассердило их. И не будем больше говорить об этом. Мне нравится повторять то, что говорил Великий отец. Когда мне дают товары и подарки, я радуюсь вместе со своим народом, ибо это свидетельствует о его уважении к нам. Если бы техасцы не вторглись в мою страну, то можно было бы сохранить мир. Но то, на что вы предлагаете нам жить теперь, — слишком мало.

Техасцы отобрали те места, где растет самая густая трава и где лучшие леса. Если бы нам оставили это, то мы, пожалуй, сделали бы то, что вы просите. Но теперь слишком поздно. Белый человек получил страну, что мы любим, а мы всего лишь хотим скитаться по прерии до своей кончины. Не забудется всё то хорошее, что вы сказали нам. Я буду принимать всё это так же близко к сердцу, как своих собственных детей, и буду повторять это так же часто, как повторяю имя Великого Духа. Я не хочу, чтобы кровь на моих руках пачкала траву. Я хочу, чтобы она оставалась чистой и незапятнанной, чтобы все, кто проходит через мой народ, приходили к нам с миром и чтобы с миром уходили от нас.

Когда Федр перечитал это, он понял, что она не так уж близка к речи ковбоев, как ему помнилось, — она была намного лучше ковбойской речи, — но она все же была ближе к диалекту равнин белых, чем язык европейцев. Она состояла из прямых, откровенных, декларативных предложений без каких-либо стилистических украшений, но в ней была такая поэтическая сила, которая посрамила утонченную бюрократическую речь противников Десяти Медведей. И она не была имитацией викторианских разглагольствований 1867 года!

Из первоначального восприятия индейцев как родоначальников американского стиля речи вышло продолжение: индейцы были родоначальниками американского образа жизни. Личность американца — это смесь европейских и индийских ценностей. Если понять это, то начинаешь понимать многое из того, что так и не сумели объяснить до сих пор.

Задача Федра теперь состояла в том, чтобы организовать все это в убедительную книгу. И это настолько отличалось от обычных объяснений феномена Америки, что люди просто не смогут поверить в это. Они просто подумают, что он просто упражняется в красноречии. Если он будет излагать банальности, то он лишь всё испортит. Люди просто скажут: «Ну да, это всего лишь ещё одна интересная мысль, которые постоянно витают в воздухе» или «Нельзя делать обобщений по поводу индейцев, ибо они такие разные», или еще какое-нибудь клише в этом роде и отвернутся прочь.

Он подумал было, что можно подойти к этому косвенно, начав с чего-либо конкретного и особого, с ковбойского фильма, который уже известен публике, как например с «Бутча Кассиди и Сандэнса Кида».

В начале этого фильма есть сцена, показанная в черно-белом, коричневатом изображении, возможно для того, чтобы придать всему историческое, легендарное ощущение. Сандэнс Кид играет в покер, сцена дана в замедленном темпе, чтобы придать ей драматическую напряженность. Видно лишь лицо Кида. Остальные игроки показаны лишь мимоходом, да перед лицом Кида изредка проплывает струйка дыма. Выражение лица у Кида беспристрастное, но оно настороженное и выдержанное.

Голос невидимого игрока произносит: «Ну, парень, ты вроде бы обчистил всех. С тех пор, как тебе сдают, ты не проиграл ни одной партии».

Выражение лица Кида не изменилось.

«В чем секрет твоего успеха?» — продолжает голос игрока. В нем звучит угроза. Зловещая.

Сандэнс на время опускает взор, как бы раздумывая, затем бесстрастно поднимает глаза и говорит: «Молитва.»

Он вовсе не имеет этого в виду, но в ответе нет и сарказма. Это ответ, балансирующий на острие двусмысленности.

Игрок предлагает: «Давай сыграем с тобой вдвоем.»

Вот тут и должна наступить развязка. Это клише Дикого Запада. Оно повторялось в сотнях фильмов, во множестве театров, и миллионы раз мелькало на экранах телевизоров. Напряжение нарастает, но выражение лица Сандэнса Кида не меняется. Движение его глаз, паузы находятся в некотором состоянии гармонии между ним и окружением даже тогда, когда видно, что он попал во все больше ухудшающуюся ситуацию, которая вскоре взорвется и закончится насилием.

И сейчас Федру хотелось использовать именно эту сцену в качестве вводной иллюстрации. К ней он хотел сделать только одно пояснение, на которое никто не обращает внимания, но которое он считал верным. «То, что вы только что видели, — сказал бы он, — передача стиля культуры американского индейца».

Затем будут видны, чего бы они не стоили, знаменитые старые черты американского индейца: молчаливость, скромность манер и опасная готовность к внезапному, громадному насилию.

Он полагал, что так будет нагляднее отображена его точка зрения. Пока вас не подготовили к ней, вы её и не замечаете, но как только вы это осознали, она очевидна. Источник ценностей, который вскрыл Роберт Редфорд и на которые так широко откликнулась американская публика, — это структура культурных ценностей американских индейцев. Даже цвет лица Редфорд изменил с помощью сепии так, чтобы походить на индейца.

Цель фильма, конечно, не состояла в том, чтобы персонифицировать индейца. Это вышло «само собой» при показе Дикого Запада. А посылка Федра состояла в том, что причина естественности игры актеров, и восприятия со стороны публики была в том что, фильм затронул самые сокровенные чувства американцев в отношении добра. Именно в этом заключается источник добра, эта историческая культурная система американских ценностей, которая является индейской. Если взять перечень характерных черт, которые европейские наблюдатели приписывают белым американцам, то будет видно, что они весьма близки к тем чертам, которыми белые американские наблюдатели обычно наделяют индейцев. Более того, если сравнить перечень характеристик, которыми американцы описывают европейцев, то они довольно близко сходятся с мнением индейцев о белых американцах.

Для доказательства этого тезиса Федр решил изменить положение наоборот: вместо того, чтобы показать, как ковбой похож на индейца, он покажет, как индеец походит на ковбоя. Для этой цели он подыскал описание антрополога Е.А. Хобеля, данное индейцу из племени чейенны.

Замкнутый и полный достоинства… (мужчина чейенн)… движется со спокойным чувством уверенности. Разговаривает быстро, но при этом не допускает небрежности. Он внимателен к чувствам других, добр и щедр. Его трудно рассердить, он старается подавлять свои чувства, если его к этому вынуждают. Энергичен на охоте, на войне предпочитает активные действия. По отношению к врагам не испытывает порывов снисхождения, и чем он более агрессивен, тем лучше. Он хорошо знаком с ритуальными обрядами. Старается не быть беспечным, не горевать. Обычно спокойный, он иногда слегка проявляет чувство юмора. В сексуальном плане сдержан и мазохичен, но этот мазохизм выражается в культурно устоявшихся обычаях. Он не проявляет большого творческого воображения в художественном выражении, но у него четкое ощущение действительности. Жизненные проблемы решает установленными путями, но в то же время проявляет заметную способность приспосабливаться к новым обстоятельствам. Мышление у него в высшей степени рационалистическое, хотя и окрашено некоторым мистицизмом. У него сильно развитое чувство эго, его трудно поколебать. Суперэго, проявляющееся в сильном общественном сознании и владении своими основными инстинктами, — мощное и преобладающее. Он «зрел», спокоен и сосредоточен, сознает безопасность своего социального положения, способен к теплым социальным отношениям. Обладает мощными чувствами, но они сдерживаются узаконенными каналами коллективного выражения с удовлетворительными результатами. Очень редки проявления невротических тенденций.

Если уж это не описание образа Хопалонга Кассиди, сыгранное Уильямом С. Бойдом в двадцати трех или пятидесяти или сколько хотите других фильмах, то другого не будет. За исключением индейского «мистицизма» характеристика просто совершенна.

Был ли в действительности американский ковбой похожим на Уильяма С. Бойда в общем-то не так уж и важно. Важно то, что в 30-е годы, в самые мрачные времена Великой депрессии, американцы выгребали миллионы долларов лишь бы посмотреть его картины. Хоть это было и не обязательно. Их никто не заставлял. Но они все равно шли в кино, точно так же как позднее они ходили смотреть Бутча Кассиди и Сандэнса Кида.

Они делали это потому, что в этих картинах они видели подтверждение тех ценностей, в которые они верили. Эти фильмы были ритуальными, почти религиозно ритуальными в передаче культурных ценностей Америки молодежи и в подтверждении их у старшего поколения. Это не был преднамеренный, осознанный процесс. Люди лишь делали то, что им нравится. И только при анализе того, что им нравится, видна ассимиляция индейских ценностей.

И многие из тысяч карточек в ящичках Федра продолжали этот анализ. Многие из европейцев считают белых американцев неряшливыми, неопрятными людьми, но они совсем не так неряшливы и неопрятны, как индейцы в резервациях. Европейцы часто считают белых американцев слишком прямолинейными и откровенными, с плохими манерами и даже вызывающими в делах, но индейцы даже больше грешат этим. Во время Второй Мировой войны европейцы отмечали, что американские военные пьют слишком много, а напившись причиняют массу неприятностей. Сравнение с индейцами очевидно. Но с другой стороны европейское военное командование высоко расценивало стабильность американских войск в боевых действиях, а это тоже присущая индейцам характеристика.

Тот твердый взгляд («Говоря такое, улыбайся!»), который так любят ковбойские фильмы (а европейцы склонны ненавидеть), — исключительно присущ индейцу, только когда индеец смотрит так, это вовсе не значит, что он вам угрожает. Причины такого твердого взгляда кроются где-то гораздо глубже.

Индейцы не разговаривают просто для того, чтобы провести время. Если им нечего сказать, они и не разговаривают. Когда же они не разговаривают, складывается впечатление, что они несколько сердиты. Когда наступает такое молчание со стороны индейцев, белые иногда начинают нервничать и считают необходимым ради вежливости или доброго расположения заполнить вакуум каким-нибудь никчемным разговором, при котором часто говорится одно. А подразумевается другое. Но такие разглагольствования аристократической европейской речи индейцу кажутся «точением ляс» и только раздражают. Они нарушают мораль. Ему нужно, чтобы вы говорили от души, либо совсем молчали. Этот источник конфликта белых с индейцами длится уже века, и хотя современная американская личность уже представляет собой некоторый компромисс в таком конфликте, он все же сохраняется.

По сей день европейцы ошибочно характеризуют американцев «как детей», наивных, незрелых и склонных к насилию, ибо они не умеют владеть собой. Такую же ошибку обычно допускают в отношении индейцев. До сих пор индейцы ошибочно считают белых американцев кучей снобов, которые думают, что вы настолько глупы, что не понимаете, насколько они лживы сами. Такая же ошибка допускается в отношении европейцев.

Этот антиснобизм всех американцев, в особенности западных американцев, проистекает из такого отношения индейцев. На языке чейенн белого человека называют уихио, что означает «паук». Арапахо используют слово ниатха, что значит то же самое. Индейцам белые при разговоре кажутся пауками. Они сидят себе, улыбаются и говорят вещи, которых вовсе не имеют в виду, а тем временем в мозгу они все время плетут сеть вокруг индейца. И они настолько увлечены своей паутиной мысли, что даже не замечают, что индеец тоже за ними наблюдает и вполне может понять, чем те занимаются.

Федр полагал, что здесь коренится американская политика изоляционизма, которая стремится не дать себя «вовлечь в сети европейской политики». Американский изоляционизм большей частью происходит из тех регионов, которые ближе всего к американским индейцам.

Карточек становилось все больше, в них были подробности европейских и индейских культурных различий и последствий этого, и по мере роста числа карточек выявился второстепенный, вытекающий из этого тезис: что процесс распространения и ассимиляции индейских ценностей ещё не завершен. Он по-прежнему с нами, и этим объясняется значительная часть того беспокойства и неудовлетворенности, что имеется сегодня в Америке. В душе каждого американца эти конфликтующие наборы ценностей все еще сталкиваются.

Федр считал, что этим столкновением и объясняется то, что другие так долго не могут разглядеть то, что он видел на собрании с пейоте. Когда вы перенимаете черты и обычаи враждебной культуры, вы не ставите ей это в заслугу. Если сказать белому человеку из Алабамы, что южный акцент в его речи происходит от негритянского говора, он скорее всего станет отрицать это и даже будет сердиться, хотя географическое сходство южного акцента на территориях, где негры преобладают в населении, совершенно очевидна. Точно так же, если сказать белому жителю Монтаны, живущему неподалеку от резервации, что он похож на индейца, он может принять это за оскорбление. А если бы такое было сказано лет сто назад, то это могло бы привести к настоящей драке. Тогда индейцы вообще считались исчадиями ада! И хорошим индейцем был только мертвый.

И хотя индейцам никогда не воздавалось должного за их вклад в американские ценности в пограничных районах, совершенно очевидно, что они могли появиться только оттуда. Часто можно слышать о «пограничных ценностях» такие разговоры, как будто бы они происходят от скал, рек и деревьев, но ведь ни деревья, ни скалы или реки сами по себе не порождают общественных ценностей. Ведь и в Европе есть деревья, скалы и реки.

Именно люди, живущие среди этих скал и деревьев, на этих реках и являются источником ценностей на границе. Первопроходцы, например «горцы», преднамеренно и охотно имитировали индейцев. Их просто восхищало, когда им говорили, что их не отличишь от индейцев. Позднейшие переселенцы копировали стиль поведения горцев, но не видели его истоков, а если и видели, то отрицали связь с ними и относили это только за счет своего тяжкого труда и изоляции.

А столкновение между европейскими и индейскими ценностями все ещё существует, и Федр чувствовал, что даже в нем самом все ещё происходит эта битва. Вот почему у него появилось ощущение, что он «вернулся домой» на том собрании с пейоте. То разделение, которое он чувствовал в себе и которое тревожило его, было вовсе не в нем самом. В действительности он видел источник «самого себя», который никогда конкретно не признавался. Это было разделение внутри американской культуры, которую он спроецировал на себя. Такое же было и со многими другими людьми.

Во время одного из долгих раздумий на эту тему всплыло имя Марка Твена. Твен был родом из Ганнибала, штат Миссури, на берегах Миссисипи, большой разделительной линии между американским Западом и Востоком, и одним из самых страшных злодеев был «индеец Джо», олицетворявший индейцев, которых поселенцы в то время боялись. Но биографы Твена также отметили глубокое разделение его собственной личности, которое выразилось в выборе героев его книг. С одной стороны был порядочный, умный, послушный, чистенький и относительно ответственный паренек, которого он вывел под именем Тома Сойера, а с другой — дикий, свободолюбивый, необразованный, лживый, безответственный американец низшего сословия, которого он назвал Гекльберри Финном.

Федр отметил, что это разделение личности Твена соответствовало культурному разделению, о котором он вел речь. Том был по складу с Востока с манерами выходца из Новой Англии, гораздо ближе к Европе, чем к американскому Западу, а Гек был Западной личностью, ближе к индейцам, вечно беспокойный, неприкаянный, не верящий в помпезность общества, больше всего на свете он ценил свободу.

Свобода. Именно эта тема дает настоящее понимание индейцев. Из всех тем, которые затрагивали его карточки об индейцах, свобода была самой важной. Из того вклада, который Америка сделала в историю человечества, величайшей была идея свободы от социальной иерархии. За неё воевали во времена Американской революции и подтвердили это в Гражданской войне. И по сей день это наиболее мощный движущий идеал, который и скрепляет всю страну воедино.

И хотя Джефферсон называл доктрину социального равенства «очевидной», она вовсе не очевидна. Научные свидетельства и социальные свидетельства истории указывают на то, что очевидно противоположное. Судя по европейской истории совершенно «не очевидно», что все люди созданы равными. Нет такой нации в Европе, в истории которой не было бы такого времени, когда было «совершенно очевидно», что все люди созданы неравными. Жан-Жак Руссо, которому иногда приписывают авторство этой доктрины, конечно же не позаимствовал её из истории Европы, Азии или Африки. Она возникла у него под влиянием на Европу Нового Света и под впечатлением размышлений об одном конкретном виде людей, которые жили в Новом Свете, человека, которого он называл «Благородным Дикарем».

Мысль о том, что «все люди созданы равными» — это дар всему миру от американского Индейца. Поселившиеся здесь европейцы лишь передавали эту доктрину, а сами то следовали ей, то нет. Подлинным источником её был некто, для кого социальное равенство было не просто доктриной, он был пропитан ею до мозга костей. Он и представить себе не мог, что в мире может быть нечто иное. Для него другого образа жизни просто не существовало. Вот это-то и пытался им втолковать Десять Медведей.

Федр полагал, что индейцы еще не утратили этого. Но они также еще не добились этого, понимал он, битва ещё не кончена. Это все еще представляет собой главный внутренний конфликт Америки на сегодняшний день. Это разделительная линия, непоследовательность проходящая по центру культурной личности американцев. Она преобладала в американской истории с самого начала и продолжает оставаться источником как внутренней силы, так и слабости по сей день. И по мере того, как Федр все больше и больше углублялся в исследование, он все яснее понимал, что ему следует направлять его на данный конфликт между европейскими и индейскими ценностями, между свободой и порядком.