"Среди людей" - читать интересную книгу автора (Меттер Израиль Моисеевич)

АЛЕКСЕЙ ИВАНЫЧ

Перед уходом на суточное дежурство Городулин плотно поел. Жена напекла оладий, поставила на стол соленые грибы и заварила крепкого чаю. Покуда Алексей Иваныч ел, она сидела в халате напротив мужа, подперев толстую теплую щеку ладонью, и следила за тем, сытно ли ему завтракается.

— Свитер наденешь, — сказала Антонина Гавриловна. — И шерстяные носки… Пистолет я положила в карман.

— Сколько раз просил, — жуя, сказал Городулин, — не трогай мой пистолет.

— Охти, какие страсти, — зевнула Антонина Гавриловна. — Возьми деньги, пообедаешь в столовой.

В прихожей Городулин, как всегда перед уходом, сказал:

— В случае чего — позвоню.

По утрам до Управления он любил ходить пешком. Маленький, толстенький, седенький, он шел не торопясь, заложив короткие руки за спину, по привычке с любопытством осматривая улицу. Исхожено здесь было, избегано, исстояно, изъезжено. И на извозчиках, и на трамваях, и на машинах, и на чем попало. В доме шестьдесят семь — проходной двор. Дворник — сукин сын и трус. В семьдесят пятом номере, в первом этаже три ступеньки вниз, поддувало-буфет. Закрыть бы его к чертям, сколько раз докладывал, писал рапорты.

«Не любит начальство читать и слушать про неприятное. А у меня работа такая», — устало вздохнул Городулин.

На ходу он отдыхал. Освещенный солнцем проспект, ребята, бегущие в школу, люди, торопящиеся по своим делам, музыка из уличных репродукторов, сутолока на автобусных и троллейбусных остановках, — от всего этого у Городулина становилось легче на душе. Он был рад, что все эти люди не знают подробностей его трудной работы. Тридцать лет назад она ужаснула его, он жил первые месяцы притихший от изумления и злости, а потом постепенно привык отделять все то, с чем приходилось сталкиваться в Управлении, в тюрьмах, на допросах, от нормальной жизни человечества. Это умение отделять давалось с таким трудом, что иногда трещала голова, словно в ней со скрежетом приходилось передвигать какие-то шестеренки и рычаги. Сперва он начал было всех подряд подозревать. В каждом человеке ему чудился преступник. От этой постоянной подозрительности он уставал и начинал презирать самого себя. Понемногу подозрительность ушла, и ее место заняло чувство, что, в общем, многие люди вовсе не такие, какими они хотели бы казаться.

И сейчас, идя по улице, он иногда задерживался взглядом на каком-нибудь человеке, осматривал по привычке его лицо, походку, манеры. Никаких выводов Городулин не делал и, вероятно, даже удивился бы, если б ему сказали, что он внимательно рассматривает людей.

На углу Мойки и Невского кто-то нагнал его и вежливо взял за локоть.

— Привет, Алексей Иваныч! Как живы-здоровы?

Городулин обернулся. Рядом с ним, сменив ногу, зашагал Федя Лытков.

— Приехал? — спросил Городулин.

— Вчера. — Глянцево выбритое лицо Феди Лыткова сияло.

— Костюм, я вижу, новый справил, — сказал Городулин. — Когда приступаешь?

— Сейчас, наверное, в отпуск пойду. После учебы полагается. А чего у нас слыхать новенького? — спросил Федя Лытков.

— В Усть-Нарве разбой. В один вечер три буфета взяли. Милиционера пырнули ножом в легкое…

Лытков присвистнул.

— Задержали?

— Шибко ты быстрый. Мы с Белкиным три недели маялись там…

— Ну, а в Управлении чего новенького? — перебил Городулина Лытков.

— Всё на месте, — ответил Городулин, — окна, двери. К нам в отдел возвращаешься или ждешь нового назначения?

— Служу Советскому Союзу, — улыбнулся Лытков. — Как начальство.

— Заходи, — вяло пригласил Городулин. — Не забывай.

— А как же! — Лытков крепко пожал его руку. — Я помню…

— У тебя память хорошая, — сказал Городулин. — Где пообедаешь, туда и ужинать приходишь.

Лытков засмеялся и погрозил ему пальцем. В вестибюле Управления они разошлись в разные стороны. Молодой, крепкий как черт Лытков, у которого даже под пиджаком, на предплечьях и на спине, угадывались свинцовые мышцы, поднялся легким спортивным шагом направо по лестнице (казалось, что на каждом шагу он приговаривает: «Вот я какой! Вот я какой!»), а Городулин не спеша двинулся по темному сводчатому коридору налево.

Как только он переступил порог своего маленького кабинета, дела тотчас захлестнули его с головой. Худенький застенчивый оперуполномоченный Белкин, с девичьими ямочками на щеках, приехал еще на рассвете из Усть-Нарвы и, не заходя к себе домой, дожидался Городулина в Управлении. Алексей Иваныч любил Белкина и подобрал его к себе в отдел, когда того отчислили из ОБХСС. В ОБХСС Белкин никак не мог прижиться. Ловля мошенников из торговой сети и артелей угнетала его.

— Это ж такое жулье, Алексей Иваныч! — жаловался он Городулину, встречая его в служебной столовой. — Сидит против тебя бесстыжая морда, нахально улыбается, думает, весь мир можно за деньги купить. Третьего дня полмиллиона предложил мне взятки…

— Что ж не брал? — спросил Городулин. — Поторговаться надо было, накинул бы тысчонок двести, я бы обязательно взял.

Белкин заморгал короткими светлыми ресницами и неуверенно, устало улыбнулся.

— Все шутите, Алексей Иваныч…

— А чего? У него где-нибудь на огороде зарыто в кубышке, он отсидит с зачетом пять лет, выйдет на волю и снова будет икру столовыми ложками жрать. А государству семьсот тысяч пригодятся…

— Я вот про что думаю, — сморщив лоб, произнес Белкин. — Ну как он, бродяга, о себе понимает? Ну вот он спит рядом с женой, ходит в театр, детям своим велит, чтобы они в носу не ковыряли, гуляет по улице среди людей — и все время помнит, что он мошенник?! Я б с ума сошел!..

— А ты б у него спросил.

Белкин махнул рукой.

— В яслях тебе надо служить, — сказал Городулин. — Очень мне интересно, почему да как он о себе рассуждает! Жить хочет богато на чужой счет. Лекцию слушал третьего дня в нашем клубе? Пережитки капитализма…

Ухмыльнувшись, Городулин покрутил головой.

— Но только я не думаю. Какому-нибудь подлецу двадцать пять лет, он и капитализма-то в глаза не видел… Смешно… Сидим в зале человек полтораста, лектор все так красиво объясняет нам, научно, а я сижу и думаю: «Ну-ну. Валяй давай. Небось обчистят твою квартиру, к нам придешь. Вот я поймаю вора, вызову тебя, а ты ему объясни, что у него пережитки…»

— А я скажу иначе, — перегнулся через стол Белкин. — Возьмем сто семнадцатую. Третьего дня допрашиваю завмага с Апраксина. Маленькая лавчонка — смотреть не на чего: носки, чулки, дамское трико. Хороший такой парень завмаг, сам пришел. «Я, говорит, собираюсь наложить на себя руки». — «По какому случаю?»— спрашиваю. «А вот так, говорит, видите на мне френч военного образца?» — «Вижу». — «Сколько в нем, по-вашему, карманов?» Ну, я посчитал. «Шесть», — отвечаю. «Ну так вот, говорит, надеваю я этот френч военного образца, в котором я из-под Средней Рогатки пешим ходом добрался до Гитлера, надеваю я его два раза в месяц — пятого и двадцатого числа. И надеваю не просто, а заряжаю каждый из шести карманов конвертами. В конвертах купюры: от сотенных до четвертного.

Иду я, говорит, в правление, обхожу руководство и расчетную часть, — выхожу на улицу пустой». И тут же обобщает: «Разворуют, говорит, промкооперацию».

— И очень просто, — сказал Городулин.

— Я ему говорю: «Но-но, ты не обобщай», а он на меня машет рукой. «Ваше дело, говорит, такое — рассуждать официально, а я дошел до ручки. Меня сон не берет». И вынимает из верхнего кармана пузырек, лижет пробку.

— Нервный жулик, — сказал Городулин.

— Стал я разматывать ниточку — боже ж ты мой!.. На каких людей выхожу! Докладываю начальнику отделения — надо брать. «Бери, говорит, а мне своя голова дороже».

— Сволочь, — сказал Городулин. — Вызвать его на партбюро…

— Отопрется. Скажет: Белкин не подработал материал, Белкин нарушает социалистическую законность.

— Уходить надо Белкину из ОБХСС, — заключил Городулин, подымаясь из-за стола. — Способностей у тебя для этого дела нету.

И каждый раз, встречаясь с худеньким застенчивым оперуполномоченным, Городулин звал его к себе в отделение. Чем ему Белкин пришелся по душе, сказать было трудно. Во всяком случае, когда Белкина под каким-то приличным предлогом отчислили из ОБХСС, Алексей Иваныч пошел к начальнику Управления и выпросил оперуполномоченного к себе.

В Усть-Нарве за последнюю неделю Белкин спал три раза, из них один раз стоя. Пришлось допросить уйму народа: в буфете во время ограбления сидело порядочно пьянчуг. Хвативши, как правило, двести пятьдесят с прицепом, а то и больше, они все описывали наружность преступников, количество их и обстоятельства разбоя по-разному.

Тихим, вежливым голосом, терпеливо и настырно, он задавал одни и те же вопросы. Свидетели вели себя пестро. Кто считал, что ему повезло: удостоился лично присутствовать при ограблении, будет что рассказывать приятелям. Кому было стыдно, что его таскают по допросам, и от стыда эти свидетели хамели и грубили. А попадались и такие, которые утверждали, что вообще никакого разбоя не было: Нюрка-буфетчица проворовалась и симулирует.

Сперва Городулин тоже примчался в Усть-Нарву. Благообразный, седенький, с бледным и немного одутловатым лицом, он руководил группой оперативных работников. Как всегда, поначалу наметилось много версий, надо было одинаково внимательно проверить их все, и постепенно они отпадали одна за другой. Из местных преступников, за которыми велось наблюдение, как будто никто замешан не был.

Алексей Иваныч сам допросов не вел, а только сидел рядом со своими работниками, чаще всего с Белкиным, и внимательно слушал показания свидетелей. Иногда он затевал разговор, словно бы далекий, не относящийся непосредственно к делу, но из которого ему, очевидно, становилась ясной фигура человека и степень доверия к нему.

Когда Белкин допрашивал какого-то отставника, с удивительным раздражением отвечавшего на вопросы, Алексей Иваныч положил руку на плечо уполномоченного и сказал:

— Погоди, Белкин. Товарищ майор, вероятно, волнуется…

— Ну вот еще, — хмыкнул отставной майор. — Мне-то чего расстраиваться… Развели кругом ворья, это вам надо волноваться. И ни черта вы не поймаете, только людям головы морочите!..

— Поймать, конечно, трудно, — задумчиво вздохнул Городулин. — А скажите, товарищ майор, давно дачку построили в Усть-Нарве?

— В позапрошлом, — буркнул отставник.

— Сдаете? — ласково спросил Городулин.

Отставник не понял или сделал вид, что не понял.

— Я к тому, — пояснил Городулин, — что она вам тысяч в семьдесят, наверно, встала. Покрыть расходы, в буфете культурно отдохнуть, то да се, вот и приходится сдавать на лето детскому саду. Если не секрет, почем берете с детишек? С головы или на круг?

Отставник засопел. Его румяный нос набряк от обиды. Умные едкие глаза Городулина ничем не выдавали, что он сейчас здорово зол.

— Вы меня не воспитывайте… Я кровью заслужил…

— Да-да, конечно, — рассеянно сказал Городулин и, обернувшись к уполномоченному, спросил: — У вас все, товарищ Белкин, к товарищу майору?

Белкин кивнул. Подписывая протокол допроса, отставник пробурчал:

— А Нюрка ваша — шлюха… И никакого ограбления не было. Я в двух шагах от стойки сидел.

— Лежали, — вежливо поправил его Городулин.

К этому времени он уже знал, что именно Нюра Подрядчикова ни за что не хотела отдавать преступнику баул с деньгами.

Долгий опыт приучил Алексея Иваныча при расследовании свежего дела не пренебрегать никакими кажущимися мелочами. Нынче было не по годам утомительно бросаться из стороны в сторону, но непременно надо было собрать в кулак все тоненькие ниточки, все пустяки, все подробности. Из Ленинграда он привез опытного агента, который шлялся по буфетам Усть-Нарвы с утра до ночи, пил с кем попало — он мог выпить килограмм водки зараз — и слушал, что говорили люди об ограблении.

На вторые сутки общая картина разбоя была ясна. Все три буфета брал один и тот же человек, вооруженный ножом. У дверей он оставлял напарника. Выпив кружку пива у стойки, грабитель осматривал посетителей — они были изрядно набравшись, — затем быстро откидывал дверцу стойки, подходил вплотную к буфетчице и, вынув нож, коротко требовал:

— Гони баул с выручкой.

Две девушки отдали баулы беспрекословно, третья закричала. Посетители оглянулись на крик. Держа нож пониже стойки, так, что его не было видно, преступник притянул Нюру одной рукой к себе и крепко поцеловал. На ухо он тихо сказал ей:

— Не шипи. Зарежу к чертовой матери!

И сильно уколол ножом в бок. Дневная выручка была отнята, да еще в придачу Нюрины ручные часы. Неподалеку от буфетов, в переулке, напарники делили деньги, тару выбрасывали. Дважды их чуть было не задержали. В первый раз за ними погнался буфетный повар, к нему присоединился милиционер. Милиционер кричал: «Стой! Стреляю!» — и выстрелил в воздух, преступники не остановились, а палить по ним милиционер боялся, ибо месяц назад имел двадцать суток за то, что по неосторожности застрелил козу.

У самой станции их остановил постовой. Он попросил предъявить документы.

Один из грабителей тотчас рванулся в темноту, а второго постовой успел схватить за рубаху у глотки. Оба были рослые, здоровенные мужики. Вырываясь, преступник полоснул постового ножом по шее. Падая от удара, постовой потянул его за собой и, уже лежа, изловчился выхватить из кобуры пистолет, приставил дуло к ребрам грабителя и нажал спусковой крючок.

Патрон, как назло, перекосило, пистолет не выстрелил.

И тогда бандит ударил второй раз ножом, ударил сильно, навалившись всем корпусом. Выцарапавшись из слабеющих рук милиционера, он впопыхах даже не стал вынимать нож из раны…

Городулин трижды заходил в больницу, постовой лежал без памяти. Побывал он у его жены; она ошалела от горя, все валилось у нее из рук, плакали некормленые двое детей. Алексей Иваныч купил колбасы, масла, сыру, конфет, вспомнил, что он в детстве любил ситро, и прихватил пару бутылок лимонада. Придя снова в дом милиционера, Городулин спросил, где можно помыть руки и есть ли в доме чистые тарелки. Никаких слов утешения он не произносил, растопил плиту, вскипятил чаю, поел с детьми, хозяйка есть не стала. Главврач сказал, что у постового Клюева пробито легкое и вряд ли он выживет: раненый в таком состоянии нетранспортабелен, а в местной больнице сложных операций на легких не производят.

Сев под утро в оперативный газик, Городулин велел шоферу держать скорость восемьдесят километров, а под городом включить сирену и не выключать ее до самой Мойки.

В санчасть он поспел к началу рабочего дня. Выпросить профессора в отъезд было не так просто. Начальник санчасти уперся, а когда Городулин продолжал настаивать, начальник тут же связался по телефону с главврачом Усть-Нарвы. Поговорив с ним по-русски и по-латыни, начальник сделал скорбное лицо и сказал Городулину, что случай безнадежный: порваны плевра, бронхи, легкое.

— Сколько процентов за то, что он выживет? — спросил Городулин.

Начсанчасти пожал плечами:

— Медицина, к сожалению, не математика. Мы на проценты не считаем.

— Но есть хоть какая-нибудь вероятность?

— За глаза сказать трудно.

— Так я и прошу послать профессора.

— Вы меня извините, товарищ Городулин, — подавляя раздражение, сказал начсанчасти, — но у обывателей считается, что лечить могут только профессора. В Усть-Нарве достаточно квалифицированный врач. Я не могу по всем острым случаям разбрасываться консультантами…

— Вас много, а я один, — пробормотал Городулин.

— Что? — спросил начальник санитарной части.

— Да нет, я вспомнил, в магазинах так говорят… Ну а если профессор сам согласится, вы не будете возражать?

— Пожалуйста… В свободное от консультаций время…

Профессора уговаривать не пришлось, он согласился тотчас. Погрузив его в газик на переднее место рядом с шофером, Городулин трясся на заднем сиденье. Считая, что важного консультанта следует в пути чем-то занять, Алексей Иваныч наклонился к нему и всю длинную дорогу рассказывал разные случаи из своей практики. Профессор оказался очень симпатичным стариканом, у него разгорелись глаза, он ахал, задавал глупые вопросы. В этих рассказах действительно все получалось красиво и ловко, примерно так, как у Феди Лыткова, когда он однажды при Городулине беседовал с драматическими артистами о работе угрозыска: театр ставил пьесу из жизни уголовников.

Артисты тоже ахали, восторженно причмокивали губами, а этот черт Лытков расписывал, на какой высокой ступени находится наша криминалистика; наука, дескать, все превзошла: сегодня украдено, завтра поймано. На закуску Лытков показал альбом с фотографиями, здесь были изображены особо тяжкие преступления — убийства и насилия. Одна народная артистка, которую Городулин любил смотреть по телевизору, сказала Лыткову:

— Но ведь вы же, товарищи, настоящие герои!

А Федя потупил скромно глаза и ответил:

— Ну что вы! Какие мы герои?.. Просто стараемся охранять ваш покой. Это наш долг.

И было видно, что уж кто-кто, а он-то наверняка герой.

После ухода артистов Городулин с брезгливым восхищением сказал ему:

— Ну и силен врать!.. Свистун.

— А что я наврал? Что? — обиделся Лытков. — Пусть народ уважает наши органы…

Городулин знал, что Лытков считал его хотя и опытным, но старомодным работником.

В Усть-Нарве Алексей Иваныч завез профессора в Дом приезжих, Белкин загодя приготовил койку в той комнате, где ночевал Городулин. Через час постовой Клюев лежал на операционном столе.

Задержавшись в этот вечер допоздна в Ивангороде — казалось, опергруппе удалось набрести на след грабителя, — Городулин, отсыревший и усталый, вернулся в Дом приезжих ночью. Чтобы не разбудить профессора, Алексей Иваныч посидел, покурил в жаркой дежурке, затем разулся, подержал в духовке окоченевшие ноги в носках и, так и не надевая сапог, пошел по коридору в свою комнату. Дверь он открыл потихоньку. На него сразу пахнуло дымом: за столом консультант резался в козла с какими-то командировочными.

На Городулина никто не обратил внимания. Он знал уже, что состояние Клюева после операции удовлетворительное, и поэтому сейчас ни о чем расспрашивать не стал. Еле найдя в себе силы, чтобы раздеться, Городулин повалился спать; болела в затылке голова, это у него всегда бывало от усталости.

Сквозь туман и тупую боль в голове он слышал далекие голоса играющих. Кто-то лениво спросил:

— Это что за старичок?

— Из милиции, — ответил профессорский голос.

— Мильтон! — присвистнул игрок.

«Это я», — подумал Городулин и заснул.

Вернувшись в город на неделю раньше Белкина, Алексей Иваныч вынужден был заняться новыми делами, поступающими из области. Держать в памяти ворох преступлений, помнить, в каком направлении ведется расследование каждого дела, разрабатывать операции, докладывать начальству, не упускать связи с районами — на все это не хватало суток.

Телефон часто будил его среди ночи. Не попадая иногда спросонья в шлепанцы, он взбирался босыми ногами в кресло и, присев на корточки, разговаривал с оперативниками. Приняв срочное донесение, Городулин тут же порой менял ход расследования. Язык, на котором он разговаривал, был полон жаргонных словечек; скучающая по ночам районная телефонистка на коммутаторе и подслушав ничего не разобрала бы.

Бывало, что, коротко поговорив, Алексей Иваныч быстро одевался, совал пистолет во внутренний карман пальто, плаща или шубы и исчезал на день, на три, на неделю. Антонина Гавриловна, приученная тридцатью годами совместной жизни к этим мгновенным исчезновениям, с непостижимой для своей рыхлости быстротой успевала все-таки приготовить среди ночи стакан чаю и бутерброд. А потом ждала. Ждала звонка Алексея Иваныча из Ропши, с Ладоги, из какого-нибудь далекого, еле слышного сельсовета; если звонка несколько дней не было, она сама звонила в Управление и, замирая от дурного предчувствия, веселым голосом спрашивала дежурного:

— Ну, как мой старик?

Дежурный тоже шутил:

— Загулял, Антонина Гавриловна!

— Вот и хорошо. А я здесь и сама не скучаю…

И, положив трубку, беспокойно думала, знает ли дежурный что-нибудь неблагополучное или просто Алексей не может добраться до телефона.

В Управлении Городулина любили. Людей его возраста и его стажа в отделе было мало: кто вышел на пенсию, кого выгнали, кого убили, кто умер. Да мало ли как складывались судьбы старых работников! Поговаривали, что, будь у Городулина высшее образование, он, вероятно, дослужился бы до комиссара. Нынче же он уже лет десять ходил в подполковниках. Все его начальство было гораздо моложе его, обращались с ним бережно, но был один оттенок в этом обращении, который раздражал Алексея Иваныча: негласно считалось, что некоторые взгляды Городулина вроде бы устарели. Составление обзорных докладов ему уже давно не поручалось, на крупные городские совещания его не посылали: очевидно, опасались, что он ляпнет что-нибудь не то.

И действительно, несколько лет назад случалось, что он ляпал невпопад то на областной конференции учителей, то на исполкоме, то в обкоме комсомола. В общий торжественный и праздничный тон совещаний Городулин удивительно не к месту привносил что-нибудь скребуще-тревожное, отчего всем становилось не по себе, приводил неприятные факты, о которых принято было думать, что их давным-давно не существует и в помине.

Заведующий облоно прислал даже однажды, после такого выступления Алексея Иваныча, большую казенную бумагу в партийную организацию Управления.

«Не умея диалектически мыслить, — писал завоблоно, — и не обладая способностью марксистского анализа, товарищ Городулин взял на себя смелость…»

— Ты чего там наговорил? — спросил Городулина секретарь партбюро.

— Да у меня какая была основная мысль? Несовершеннолетние преступники формируются, кстати, еще и оттого, что молодежи в районе трудно устроиться на работу. Где-нибудь, скажем в Гатчине, промышленности особой нету, парень кончает десятый класс, ну куда он сунется?.. Ты же сам знаешь, приходили к нам в районные отделения, просили: «Устройте на работу, а то мы воровать пойдем…»

— Вот это самое ты и рассказал? — спросил секретарь партбюро.

— Ага, конечно.

— Угораздило же тебя.

— А что?.. Учитель, понимаешь ты, твердит им на уроке, что перед ними все двери открыты…

— Видишь ли, Алексей Иваныч, — перебил его секретарь, пряча бумагу в стол, — с наскоку такие крупные вопросы не решаются. И не нам с тобой решать их. Помимо того, тебе, как работнику розыска, видна главным образом оборотная сторона медали, и делать обобщающие выводы только на ее основе неверно…

Городулин обиделся и упрямо продолжал гнуть свое. Секретарь партбюро ценил Городулина и поэтому вопроса о нем ставить не стал, а просто посоветовался с начальником Управления, и они решили, что для Городулина будет здоровее не представительствовать на ответственных совещаниях.

— Вообще бы его учить надо, — вздохнул начальник Управления. — Грамотенки у него не хватает, да староват уж нынче… А практически он крепкий работник.

Хорошо знали Городулина и уголовники. Не мелочь, не случайная босота, а старые, матерые воры, их становилось все меньше. Случалось, что, попав на допрос к молодому малоопытному уполномоченному, такой ворюга долго, умело глумился над ним, водил его за нос из стороны в сторону, сегодня отрицал то, что говорил вчера, а завтра снова менял свои показания, ловко придирался к процессуальным казуистическим мелочам — законы он знал великолепно, и не только по номерам статей кодекса, а по самому духу их, — но стоило войти в комнату или в камеру Алексею Иванычу Городулину, как картина быстро менялась.

Однажды, когда Федя Лытков еще только начинал свою карьеру под начальством Городулина, в их отдел угодил пожилой магазинный вор, работавший осторожно и, как правило, в одиночку. Солидных прямых улик против него не было, — он это прекрасно понимал и тянул время, чтобы истекла санкция прокурора на его арест. Лытков бился с ним, нервничал, ибо срок санкции действительно истекал, вора надо было выпускать, а это считалось крупным браком в работе уполномоченного.

На последнем допросе арестованный, державшийся с оскорбленным достоинством, закатил настоящую истерику. По лицу Лыткова вор увидел, что тот испугался. Это наблюдение придало вору новые силы. С яростным вдохновением схватив со стола чернильницу, он выпил ее до дна, упал на пол, засунул пальцы себе в рот и разодрал его по углам до крови.

В эту минуту, как назло, вошел в комнату Городулин. Быстро посмотрев на пожилого человека, катающегося по полу, на растерянное и испуганное лицо Лыткова, Городулин спокойно прошел к дивану, уселся, закурил и сказал:

— Плохо работаешь, Костя. Что ж мало рот порвал? Рви дальше… Товарищ уполномоченный, есть увас еще чернила? Вон непочатая бутылка стоит. Подайте ему, пусть опохмелится…

Костя встал, отряхнул брючки, утерся рукавом.

— Ай-я-яй! — укоризненно покачал головой Городулин. — И не совестно?.. Законник, потомственный ворище, а на такие пустые номера хочешь купить уполномоченного!..

— Так я ж, Алексей Иваныч, вижу: он в нашем с вами деле не петрит. Я больше для потехи, — пристыженно оправдывался вор. — И потом, санкция истекает, выпускать меня надо…

— Ой, что ты, что ты! — испуганно говорил, Городулин. — Куда ж я тебя, такого ангела, выпущу?.. Ты же за прошлый год два магазина взял. А наследил, сват!.. Дайте-ка мне, товарищ Лытков, его папочку. Садись, Костя. Сейчас будем раскалываться…

И Костя садился и раскалывался. Сознавался он конечно же не из уважения к Городулину или, упаси бог, не оттого, что раскаялся в своих преступлениях, а просто потому, что отлично знал: Городулина ему не обвести, сидеть во внутренней тюрьме скучно и голодновато, лучше уж поскорей в колонию, а там придет «зеленый прокурор» — весна, может, и посчастливится удрать на волю.

Преступники не мстили Городулину, хотя прошло их через его руки немало. Будучи пойманными, они рассуждали так: «Наша работа — воровать, твоя — ловить. Кто лучше спляшет. Ты поймал — твой верх».

Раз только, после разгрома крупной банды, когда все ее члены были осуждены и высланы на большие сроки, Алексей Иваныч, примерно через год, получил на дом телеграмму:

«Жди гостей. Осталось тебе четыре дня! Приедем — рассчитаемся».

В конце телеграммы стояло две подписи. Послана она была из Воркуты. Зная городские связи двух этих бандитов, Городулин дал задание агентам немедленно сообщить ему, как только гости прибудут в город.

Он взял их еще тепленькими, они с полчаса как явились с вокзала. Войдя в комнату, где пир уже шел горой, Городулин опустил руку во внутренний карман — позади стояли двое сотрудников с овчаркой — и миролюбиво сказал:

— Ну что ж, давайте рассчитываться.

Кое-кого из уголовников Алексей Иваныч поставил на ноги. Называл он их крестниками. Крестнику выхлопатывался паспорт, находилась работа, жилье. На первых порах Городулин следил за ними, вызывал иногда в Управление; чутье редко обманывало его. Были среди крестников старики, была молодежь. Всем им, чего бы они ни достигли, он говорил «ты», и все они обращались к нему на «вы»…

В тот день, когда вернулся из Усть-Нарвы Белкин, к Городулину должен был зайти старик Колесников, бывший знаменитый вор, специалист по ограблению церквей. Он позвонил накануне, сказал, что вышел недавно из больницы и хотел бы повидаться с Алексеем Иванычем. Не встречались они очень давно, за судьбу Колесникова Городулин не волновался.

— Как живешь-то? — спросил его по телефону Городулин.

— Плохо, Алексей Иваныч.

— Что так?

— Жена умерла, сам вот болею…

— Ну заходи завтра… К концу дня.

День выдался на редкость хлопотливый. С утра долго прикидывали с Белкиным. Уполномоченный, по-видимому, вышел на правильный след. Перебрав в Усть-Нарве всех людей, вернувшихся из мест заключения, и тщательно допросив их, Белкин установил, что у плотника ремстройконторы Орлова две недели проживал без прописки, явно скрываясь, здоровенный красавец детина, по описанию свидетелей похожий на того грабителя, что был с ножом. После ограбления он исчез. Что касается самого Орлова, дважды судившегося, то он не смог доказать, путался, рассказывая, где был в субботний вечер разбоя. Был в бане, пил там пиво, потом добавил на вокзале водки, дальше не помнит. Белкин проверил: в субботу в бане был женский день. Когда Белкин преподнес это Орлову, тот согласился: правильно, он поднаврал.

— Зачем? — спросил Белкин.

— Женки своей боялся.

— Почему? — спросил Белкин.

— У бабы был.

— У какой? — спросил Белкин.

— Не имею душевного права говорить,

— Сядешь, — сказал Белкин.

— Это вполне, — ответил плотник.

Просидев три дня, Орлов сказал, что был у Варьки Хомутовой. Вызвали Варвару Хомутову. Ей оказалось шестьдесят восемь лет. Дотошный Белкин устроил им очную ставку. На очной ставке старуха заплевала Орлову всю морду.

— Идите, бабуся, — отпустил ее Белкин. Потом он обернулся к Орлову и спросил: — Ну, как? Будешь вертеть вола дальше?..

— Надоело. Спрашивайте.

Он сообщил фамилию дружка — Гусько. Зовут Володька. Отчества не знает. С какого года, тоже не знает. Познакомился с ним в колонии. Орлов освободился раньше, оставив Володьке свой усть-нарвский адрес. Недавно Гусько явился, попросился ночевать.

— Удрал из колонии? — поинтересовался Белкин.

Орлов пожал плечами.

— Мне ни к чему. Я не допрашивал.

Прожил Гусько две недели. Выпивали, но мало. Через две недели Володька уехал в Челябинск, к сестренке, что ли.

— Все?

— Все.

Белкин вынул из портфеля нож, положил перед Орловым.

— Вещь знакомая?

— Нож, — подтвердил Орлов.

— Чей?

— Надо думать, ваш…

Когда Городулин дочитал протоколы допросов до этого места, в кабинет вошел Федя Лытков. Изо всех сил пожав руку Белкину и Городулину, он сел на клеенчатый диван.

— Чего окно не откроете, надымили.

— А верно, — сказал, морщась, Городулин. — То-то у меня затылок трещит…

— Как, вообще-то, здоровье, Алексей Иваныч? — заботливо спросил Лытков. — Видик у вас не того…

— Устаю чертовски… Ты тут особенно не рассиживайся, мы работаем.

— Белкин, значит, теперь у вас? Ну как он, справляется? — полюбопытствовал Лытков, словно не слышал просьбы Городулина.

— У нас, у нас. Не хуже тебя справляется, — торопливо ответил Городулин. — Можешь спокойно ехать в отпуск…

— Да вот не пущают… Путевка в Ялту горит. Отдаю за полцены, — пошутил он.

— А ты теперь в каком отделе будешь? — спросил его Белкин.

Лытков помедлил с ответом, а Городулин подмигнул:

— Его нынче голыми руками не возьмешь. Извини-подвинься. У него нынче диплом…

— Да не в этом дело, — скромно сказал Лытков.

— Ну-ну, не туфтй… Валяй, Лытков, выкатывайся: нам зарплата идет…

— Ох и выраженья у вас, Алексей Иваныч, — не то шутя, не то серьезно сказал Лытков, подымаясь с дивана.

Городулин впервые внимательно посмотрел на него и, когда тот дошел уже до дверей, спросил:

— Это ты что, вроде мне замечание сделал?

— Да нет, просто так…

— Ну-ну… А то я уж хотел тебя по матери послать… Дверь за Лытковым закрылась. Белкин сказал:

— Вы собирались связаться с Челябинском и с министерством. Проверить насчет Гусько…

К концу дня из Москвы сообщили, что Гусько Владимир Карпович, имевший срок двадцать пять лет за убийство, бежал из колонии полтора месяца назад. Одновременно челябинская милиция подтвердила проживание Гусько Елены Карповны, очевидно сестры его, по Пушкинской улице, дом четырнадцать. Значит, Орлов говорил на допросах брехню вперемежку с правдой.

— Завтра вылетишь в Челябинск, — сказал Белкину Городулин. — Если Гусько там, возьмешь его. Только поосторожней… У тебя имеется такая дурацкая привычка — лезть на рожон. Предупреди тамошних ребят из розыска, что это сволочь отпетая. Деньги есть?

— Есть.

— Покажи.

Белкин долго, с беззаботным лицом, шарил по карманам. Городулин писал, не подымая головы.

В это время позвонил начальник Управления. Поинтересовавшись состоянием усть-нарвского дела, начальник поворчал, что уж больно долго Городулин ничего о нем не докладывает.

— Между прочим, товарищ Городулин, к начальству, вообще, заходить изредка следует. Оно ведь тоже может что-нибудь присоветовать… Или сомневаетесь?

— Никак нет, — ответил Городулин. — Нам сомневаться не положено.

— Больно вы, Алексей Иваныч, придерживаетесь — что положено, что не положено… Так зайдешь?

— Прикажите.

— Дело твое, — сказал начальник. — А надо будет, и прикажу.

Думая, что Городулин уже забыл про деньги, Белкин поднялся. У Алексея Иваныча лицо было красное и раздраженное. Потоптавшись, Белкин тихо сказал:

— Значит, я пошел, Алексей Иваныч…

— Вам что велено было? — спросил Городулин. Белкин вынул из кармана скомканную десятку.

— Ого!.. Много тебе жена отвалила… Возьмешь сейчас под отчет командировочные, дома не оставляй: ей зарплаты хватит, а тебе в дорогу нужнее. Бери вот еще пятьдесят рублей, в получку отдашь.

Сопротивляться было бессмысленно, Белкин взял деньги и вышел. Ему было неприятно, что в Управлении известен характер его жены. Все откуда-то знали, что она выдает ему каждый день по два двадцать на «Беломор» и рублей пять на обед и, когда он в милицейской форме, стесняется ходить с ним по улице. Понять они все равно этого не поймут, а он ее любит.

Торопясь из Управления домой, Белкин забежал па дороге в ДЛТ и купил на городулинские деньги жене духи, а себе десяток коробков спичек — они у него вечно пропадали.

Вскоре после ухода оперуполномоченного Городулин запер бумаги в стол и собрался было домой. Затылок разламывало вовсю, глаза и щеки горели. Из-за стены кабинета, из той комнаты, где обычно вели допросы, сейчас доносились голоса — женский и мужской. Мужской что-то бубнил, а высокий женский строго оборвал его:

— Никуда не годится. С начала.

И мужчина снова загудел, теперь уже громче:

— Для того чтобы уничтожить иррациональность в знаменателе…

Очевидно, секретарша Валя помогала делать уроки кому-нибудь из сотрудников.

«Выучится, черт, а потом нос задерет», — с горечью подумал Городулин.

Когда он был уже в пальто, в дверь постучали.

— Да! — крикнул Городулин. — Можно.

Вошел Колесников. Увидев Алексея Иваныча в пальто, он смущенно спросил:

— Не ко времени подгадал?

— Здорово. Садись. Это меня знобит…

Бывший «клюквенник», крупнейший специалист по ограблению церквей, за которым во времена нэпа охотились угрозыски всей России, сел на клеенчатый диван рядом с подполковником милиции Городулиным. Оба посмотрели друг на друга с нескрываемой нежностью.

Колесников был не простым вором. Он выезжал на работу не более двух-трех раз в год. У него была карта Российской империи, где все города, в которых находились старинные соборы и церкви, были отмечены крестиками. Подле многих из них стояли чернильные птички; это значило, что Колесников побывал там и сделал все, что было в его возможностях. Работал он вдвоем или втроем, часто меняя напарников, ибо его не удовлетворяли их моральные качества.

Водки Колесников не пил, матерно не ругался, ценил вежливое обращение. Дело свое он знал преотлично. В полной темноте, лизнув языком оклад иконостаса, Колесников безошибочно определял, золото это, серебро или медь. Компаньоны его пользовались в таких случаях кислотами, а для этого надо было, забравшись под алтарь, засвечивать фонарь, что было небезопасно.

Дело шло прибыльно. Церковный жемчуг делили между собой стаканами, бриллианты — спичечными коробками. Золотые оклады сгибали, закатывали в ковры и увозили на извозчике на вокзал к ночному поезду. У барыг, скупщиков краденого, Колесников пользовался неограниченным кредитом. Они же его изредка предавали. Деньги, водившиеся у Колесникова мешками, он проигрывал в карты. Посиживал в тюрьмах и колониях. Году в двадцать восьмом вся эта волынка надоела как-то Колесникову. Отбыв очередной срок, он пришел в Ростове-на-Дону на биржу труда и попросил работы. Заведующая биржей, просмотрев его документы, грубо ответила:

— Я честных людей не могу обеспечить работой, не то что вас…

— Понимаю, — сказал Колесников. — Тогда дайте червонец.

— Это, собственно, почему?

— На инструмент. Я думал бросать профессию, а теперь надо снова обзаводиться.

Обидевшись на Ростов-Дон, Колесников стал чистить, его так, что город затрещал. Временно сменив свою редкую специальность на довольно рядовую профессию «скокаря», он в одиночку грабил квартиры нэпманов. Поднакопив денег, выезжал в Ленинград играть в карты. Тут-то и познакомились Колесников с Городулиным.

Городулин ловил его долго и упорно. Еще ни разу не встретившись, они знали друг друга самым подробнейшим образом. Иногда даже они снились друг другу: Городулину мерещилось, что Колесников удрал у него из-под самого носа, Колесникову — что Городулин его схватил.

Однажды примерно так и случилось. Выследив Колесникова в один из его приездов в Ленинград, Городулин ждал с нетерпением только сигнала брать его. Сигнал поступил не вовремя: Алексей Иваныч лежал в гриппу. Именно в это время ему лихорадочно сообщили, что Колесников на Московском вокзале покупает билет на поезд, который отходит через пятнадцать минут. Сунув ноги в валенки, стоявшие у кровати, Городулин накинул в прихожей шубу, бросился вон из квартиры. На улице была весна, полно луж, затянутых к вечеру листочками льда. Проваливаясь в воду, не разбирая дороги, Городулин мчался к вокзалу по торцовой мостовой. За ним бежала Антонина Гавриловна с сапогами в руках.

— Леша, надень сапоги! — кричала она.

На ходу, в скверике, Городулин переобулся. Когда он прибежал на перрон, невдалеке, подрагивая на повороте, светился фонарь хвостового вагона. А Колесников, почуяв недоброе, на всякий случай ушел в Любани из поезда.

И все-таки Городулин наконец-то взял его. К этому времени Алексей Иваныч изучил все его повадки и привычки. Даже только читая протокол осмотра какой-нибудь ограбленной церкви, Городулин мог с точностью сказать, колесниковских ли рук это дело. Формулу отпечатков его пальцев Городулин знал наизусть. Цвет глаз, рост, конфигурация ушей и носа — все это было вызубрено до такой степени, что мелькни Колесников мимо даже на бегу — Городулин схватил бы его.

Но вот случилось так, что вор женился. Влюбившись в немолодую добропорядочную вдову, Колесников на первых порах постеснялся объявить ей свою профессию. Поскольку в ту пору многие не ходили на службу, пожилой молодожен не вызывал никаких подозрений у своей супруги. Они прожили так месяца три. Подходил Новый год. Встречать его решили дома. Вечером, накрывая на стол, жена сказала, что, пожалуй, маловато вина и хорошо бы еще чего-нибудь солененького. Колесников тоже осмотрел стол, посвистел, потом взял из кладовки маленький потрепанный чемоданишко, давно валявшийся там запертым на замок, и, сказав жене, что сбегает в магазин, ушел. Наняв на последний червонец дородного лихача с жеребцом под сеткой, Колесников мигом домчался до Волкова кладбища. Лихач был оставлен шагах в двухстах от ворот. Минут за двадцать Колесников перепилил отличными инструментами из своего докторского чемодана оконный переплет кладбищенской церкви, спрыгнул внутрь, забрал драгоценные камни у божьей матери и через полчаса снова сидел на извозчике. Знакомый скупщик на Разъезжей дал за один из камней приличную сумму. Все на том же лихаче, груженном вином и харчами, Колесников, часу в двенадцатом, подъехал к своему дому. Когда он позвонил, придерживая грудью и подбородком покупки, дверь открыл Городулин.

— С Новым годом! — сказал он. — Не стесняйся, заходи.

В квартире шел обыск. С досады Колесников лег на диван и закрыл глаза. Городулин участия в обыске не принимал. Покуда его ребята работали, он сидел за накрытым столом и украдкой посматривал на хозяина.

— Ты подумай: встретились все-таки! — радостно болтал Алексей Иваныч. — Правильно люди говорят: гора с горой не встречаются…

Он поднялся, подошел к окну, взял горшок с фикусом.

— Игрушек у меня в детстве не было, — вздохнул Городулин, быстро и незаметно взглянув на Колесниква; у того дернулось левое закрытое веко. — И играем мы с пацанами так: запрячет кто-нибудь из нас камешек или тряпку, а остальные ищут. Известная тебе игра? — дружелюбно спросил он Колесникова.

Колесников всхрапнул, словно со сна.

— Ну вот, — продолжал Городулин. — Значит, ищут они, ищут, а тот, который спрятал, по правилам игры приговаривает: «Холодно, холодно… Теплее… Горячо!..»

Произнеся это, Городулин дернул ствол фикуса из горшка: в земле, между корнями, лежали две маленькие металлические коробочки из-под мятных лепешек.

— Смотри пожалуйста! — изумился Городулин. — Не разучился играть…

В коробочках лежали бриллианты, припрятанные на черный день.

— Михаил, в чем дело? — спросила у Колесникова жена.

— Прикидывается, стерва, что не знала! — разозлился один из сотрудников.

— Погоди, — досадливо сказал Городулин. — Раньше времени не обзывай.

Забрали Колесникова, забрали и его жену. До передачи дела в прокуратуру Алексей Иваныч вел его сам. Вызывая Колесникова на допросы, Городулин приносил из буфета чайник чаю, дешевого печенья и разговаривал с подследственным до поздней ночи.

Как ни странно, Городулин очень верил своему первому впечатлению. Он приучил себя слушать не только то, что говорит арестованный, но и то, каким тоном он это произносит, как ведет себя при этом, как сидит, какое у него выражение лица. Бывало за долгую жизнь в розыске и так, что задержанный быстро берет на себя тягчайшее преступление, признается в нем, рассказывает подробности, а Городулина не оставляет при всем этом ощущение, что человек невиновен. С ощущениями, конечно, к прокурору не сунешься, значит, надо было разматывать, почему же для человека оказалось выгодным, а может и необходимым, брать дело на себя. Но даже в тех случаях, когда все было ясно, Алексей Иваныч не любил торопиться. Он стремился к тому, чтобы ему стало понятным не только само дело, но и человек, совершивший его. До тех пор, покуда не было исчерпано его любопытство к преступнику, покуда тот не превращался для Городулина в определенный тип, известный до этого или неведомый Городулину, он следствия не заканчивал.

Но, пожалуй, самое удивительное, что вне сферы своей деятельности Алексей Иваныч довольно скверно разбирался в людях. Он думал о них гораздо лучше, чем подчас они этого заслуживали. Вероятно, объяснялось это тем, что, утомляясь от общения со всяким отребьем, он всей душой хотел верить в хорошее.

В Колесникове он прежде всего почувствовал усталость. Равнодушно признавшись во всех грехах, старый вор мечтал только об одном: чтобы выпустили его жену, которая ни в чем не виновата. Доказать ее невиновность он ничем не мог, но Алексей Иваныч поверил в это тотчас. А поверив, сделал все, для того чтобы это обосновать. Жену освободили. Колесников же получил срок. После суда Городулин пришел к нему в тюрьму и сказал:

— Вернешься — приходи ко мне.

— Не дай бог, — ответил Колесников.

Придешь, — обнадежил его Городулин. — Вора из тебя больше не получится: пружинка сломалась… Да и жена будет ждать.

— Обещала, — сказал Колесников.

Он вернулся из колонии года через четыре. Жена ждала его. Городулин устроил его слесарем на завод. Руки у Колесникова были золотые. Первое время Алексей Иваныч вызывал его изредка в Управление. Это никогда не носило характера проверки или наблюдения, во всяком случае внешне, для самого Колесникова. Иногда даже Городулин с ним советовался по тем уголовным делам, в которых Колесников слыл когда-то мастаком.

Застав как-то бывшего вора в кабинете Городулина, Федя Лытков повертелся и после ухода Колесникова спросил:

— Он что, у нас агентом работает?

— Да нет, просто так заходит…

— А польза от него какая-нибудь есть?

— Есть, — удивленно ответил Городулин. — Человеком стал.

— Ах, вы в таком масштабе! — разочарованно протянул Лытков.

— А ты в каком?

— Вы не сердитесь, Алексей Иваныч, — улыбнулся Лытков. — Я ведь у вас учусь, вы мой старший товарищ, правда?

— Ну? — спросил Городулин.

— Если со стороны послушать, как вы разговариваете с этим типом, то создается впечатление, что вы закадычные друзья, ей-богу… А между тем ну что у вас может быть с ним общего?.. Ведь не можете же вы в самом деле его уважать?..

— Почему, собственно, не могу?

— Коммунист, подполковник…

И стало вдруг Алексею Иванычу так скучно и тошно объяснять Лыткову, как он, Городулин, горд и рад, когда ему удается хотя бы одного из сотни ворья поставить на ноги, какое это нечеловечески трудное дело и как он в самом деле уважительно относится к людям, умеющим переломить себя, уйти навсегда, после стольких лет, из преступного мира, — стало ему так скучно и тошно, что он только вяло буркнул в ответ:

— Сейчас некогда, Лытков. Другим разом поговорим…

Лытков обиженно ухмыльнулся.

— Странно получается, Алексей Иваныч: на разную босоту У вас всегда есть время. А на своих молодых сотрудников — поделиться с ними опытом, оказать им творческую помощь — вы почему-то от этого уклоняетесь.

— Ой ты господи! Ну садись, объясню. Только ты ведь все равно не поймешь…

— Да нет, я не навязываюсь.

— Садись, говорят! — уже тоном приказа произносил Городулин.

Лытков сел. Не глядя ему в лицо, чтобы не видеть неприятных иронических глаз и не выдавать своей враждебности, с которой он не в силах был совладать, Городулин начал что-то говорить, подбирая круглые, гладкие слова, так как считал, что именно они более всего понятны Лыткову; затем незаметно увлекся, уже забывая, кто перед ним сидит, и со всей силой своих мыслей и убежденности пытался рассказать о том, что его трогает и во что он верит. Он перескакивал с предмета на предмет, оставив уже Колесникова и забираясь так высоко, что только неожиданно трезвый голос Лыткова возвратил его на грешную землю Мойки.

— Спасибо за беседу. Теперь все понятно, товарищ подполковник. Разрешите быть свободным?

И после его ухода Городулин возбужденно думал, что, в общем, Лытков — парень ничего, молод еще, пооботрется, слетит с него эта проклятая юная самоуверенность, станет он помягче к людям и посуровее к подлецам и бросит судить обо всем с налету, с маху и, главное, поймет, что огромные масштабы любой работы составляются из судеб отдельных людей…

Когда нынче в кабинет вошел Колесников, Алексей Иваныч обрадовался ему. Болел затылок, хотелось отвлечься от этой боли; Антонина Гавриловна сразу бы заметила по его красному лицу и воспаленным глазам, что у него повысилось давление, а тревожить ее ни к чему.

— Исповедаться пришел, Алексей Иваныч, — сказал Колесников, осторожно усаживаясь на диван.

— Это к попу надо, в церковь.

— Отлучили вы меня, Алексей Иваныч, от церквей, — сказал Колесников. — Я теперь туда не ходок…

— Кстати, мне ведь с тобой посоветоваться надо, — спохватился Городулин и, подойдя к своему письменному столу, достал из ящика коротенький ломик; протянув его Колесникову, спросил: — Как считаешь, ничего фомич?

Колесников повертел ломик, осмотрел расплющенный конец и копьевидный, подбросил в руке, взвешивая металл.

— В наше время лучше делали. Халтурная работа.

— По-твоему, можно им открыть маленький переносный сейф?

— Да вы что, смеетесь, Алексей Иваныч? Какому же дураку вскочит в голову открывать сейф фомичом!..

— Вот я им то же самое и говорю, — сказал Городулин, — а они уперлись…

Колесников тактично не стал расспрашивать, кому это «им» и кто это «они»: ответа бы он все равно не получил. Городулин прислонил ломик к стене.

— Да, так перебил. Рассказывай.

— Похоронил я, Алексей Иваныч, жену…

— Давно?

— Третий месяц пошел. Поминала она вас, велела зайти, а я, как только ее похоронивши, слег в больницу. До того мне плохо было, Алексей Иваныч, думал, не вытяну. Другой раз уж, видно, не оклематься…

— Здоровый мужик, — сказал Городулин. — Еще меня переживешь.

— А мне и не надо, — спокойно сказал Колесников. — Вспоминать особо хорошего нечего, разве что вразбивку…

— Слушай, ты что пришел-то? — возмутился Городулин. — Я ведь все эти сопли не перевариваю…

— Дело у меня к вам, — сказал Колесников.

Он помолчал. В это время из-за стены донесся высокий обиженный женский голос:

— Опять не выучили! Это ж интереснейшая тема — иррациональные числа!..

В ответ забубнил мужской голос, но его снова перебили:

— Меня к вам прикрепил Алексей Иваныч. Я, может, сейчас смотрела бы телевизор… Завтра же попрошу, чтобы он меня открепил!

Городулин постучал кулаком в стену и крикнул:

— Агапов, не филонь, я слышу!..

Голоса стихли, — очевидно, перешли на шепот.

— Учатся? — тоже почему-то шепотом спросил Колесников.

— Ага.

— Не довелось нам с вами, — вздохнул Колесников.

— Ну, ты меня все-таки с собой не равняй! — сказал Городулин. — Я тебя ловил, у меня времени не было. А ты-то вполне мог…

— Мог, — сказал Колесников.

— Ну, а дело какое у тебя? — нетерпеливо спросил Городулин. — Что-то ты сегодня все с подходом.

— Я написал завещание, — бухнул Колесников. — По всей форме. Третьего дня был у нотариуса, оплатил гербовый сбор… Дайте досказать, Алексей Иваныч!

Он волновался, и только сейчас Городулин увидел, как он плох: серое, словно немытое, лицо и бледные, бесформенные губы.

«Ах ты господи, — подумал Городулин. — Как же его скрутило, беднягу!..»

— Биография моей жизни вам известна. Родичей у меня нету. Детей я не наплодил, — говорил Колесников. — Придут чужие люди, составят акт, а это мне неинтересно. И написал я завещание на вас…

— А ну тебя к лешему, — рассердился Городулин. — Ей-богу, нет у меня времени, Колесников, слушать разную муру!

— Имейте уважение, — попросил Колесников. — Если вы, Алексей Иваныч, думаете, что деньги у меня божьи, с тех годов…

— Да ничего я не думаю. Слушать не хочу…

— Заработал я их своим хребтом. Откладывали с покойницей по сто целковых в получку. Хоть капитал и невелик — десять тысяч, — однако помирать, не зная, в чьи руки попадет, боязно…

— Не волнуйся, государство распорядится, — поднялся Городулин. — Мне домой пора.

— Государство — вещь большая, мне бы чего-нибудь поменьше. — Колесников поднялся вслед за ним. — Если на всех делить, это и по копейке на нос не выйдет…

Они вышли в коридор. У Городулина стучало в висках. Закрывая кабинет, он пошатнулся от головокружения. В полутьме сводчатого коридора Колесников не заметил этого.

— Так как, Алексей Иваныч, возьмете?

— Отвяжись, — поморщился Городулин, привалившись плечом к стене. — Мне самому впору… — Он не договорил. — Проводи-ка меня лучше домой…

Можно было, отдавая ключ дежурному, вызвать машину, но хотелось глотнуть свежего воздуха.

На улице полегчало. На всякий случай взяв Колесникова под руку и стараясь дышать равномерно, поглубже, Городулин ворчал:

— В карты проигрывал мешками — не боялся…

— А я не свои, Алексей Иваныч, проигрывал.

— Уж если так приспичило, завтра пойди к нотариусу, перепиши на детскую колонию в Пушкине… Ей-богу, Колесников, — обрадовался вдруг Городулин, — хорошая мысль! А?..

Они медленно шли по Невскому: мимо яслей, где тридцать лет назад был бильярдный зал, в котором при задержании Ванька Чугун ранил Городулина; мимо сберегательной кассы, где помещался когда-то ресторан «Ша нуар», — сюда любил ходить с проститутками Колесников; мимо Гостиного двора, где в маленьких частных лавчонках торговали живые миллионеры, — Городулин забирал у них из-под половиц, из печных вьюшек, из набалдашников металлических кроватей длинные столбики золотых десяток; мимо «Ювелирторга», в котором Колесников сбывал драгоценности из Углича; мимо Екатерининского садика, где Городулин в перестрелке убил кулака-дезертира; мимо Московского вокзале куда приехал в последний раз из колонии Колесников и с тех пор перестал воровать; они свернули на Лиговку, — здесь в пятой подворотне, в день бомбежки Бадаевских складов Городулин поймал двух ракетчиков. Миновали угол Разъезжей, — сюда, в этот двор, завтра должен приехать к своей сожительнице парень, взломавший склад на Всеволожской, его задержит по приказанию Городулина молодой уполномоченный Агапов, который сегодня, чертов лентяй, не выучил математику…

Когда они дошли до городулинского дома, Алексею Иванычу снова стало плохо.

Он пролежал дней десять. Антонина Гавриловна делала все, что предписывали врачи, и еще кое-что от себя. Последние годы гипертония мучила Городулина уже не раз.

Звонил начальник Управления, справлялся, как здоровье Алексея Иваныча, предлагал путевку в санаторий. Разговаривала с ним Антонина Гавриловна громким оживленным голосом, и это Городулину не понравилось.

— Обрадовалась, — проворчал он;— Любишь чуткость… Невелико дело — звонок.

— Ладно, ладно, не капризничай. Тебе все плохо: не позвонил — худо, позвонил — тоже худо. Не знаешь уж, к чему и прицепиться.

— В санаторий не поеду, — сказал Городулин.

— Это почему?

— А чтоб не привыкали, что я болен.

Из Челябинска вернулся Белкин. Когда он пришел проведать Городулина, Антонина Гавриловна успела предупредить его в прихожей, что врачи категорически запретили Алексею Иванычу разговаривать о делах.

Белкин загорел на Южном Урале, приехал счастливый: Гусько Владимира удалось схватить, его везли в Ленинград по этапу. Подробности распирали Белкина, но в комнате сидела Антонина Гавриловна и бдительно штопала носки. Да и лицо Городулина было непривычно небритое, запухшее, нездоровое. От всего этого Белкин стал разговаривать каким-то жалким, больничным голосом.

— Ты что, простужен? — недовольно спросил Городулин.

Белкин откашлялся и уже более громко соврал, что его прохватило в вагоне. Они пили чай тут же у постели Алексея Иваныча, на тумбочке. Антонина Гавриловна спросила, как в Челябинске с продуктами.

— Исключительно все есть, — сказал Белкин, у которого не было времени, да и нужды бегать по магазинам: он питался в столовках.

— А промтовары?

Навалом. Я даже купил себе два носовых платка: забыл дома положить в чемодан…

— Что нашел во время шмона? — спросил вдруг Городулин, мрачно до той поры молчавший.

У Белкина сделалось растерянное лицо, он выпучил глаза и покосился в сторону Антонины Гавриловны.

— Сейчас же прекрати, Алексей! — оборвала она мужа. — Никаких шмонов. Я знаю, что это — обыск.

— Ты у кого служишь, у нее или у меня? — спросил Белкина Городулин.

Поговорить так и не удалось. Чтобы не выглядеть совсем уж глупо, Белкин стал длинно рассказывать содержание кинофильма, который он видел в Челябинске. Не сказал он только, что пошел в кино потому, что следил за одной санитаркой, у нее ночевал Гусько. Картину он смотрел урывками, и теперь, в пересказе, Антонина Гавриловна никак не могла понять, кто кого бросил и от кого был ребенок.

— Какой-то он у тебя бестолковый, — сказала она мужу, когда Белкин ушел.

— Да он и картины-то не видел, — досадливо отмахнулся Городулин. — Пас, наверное, кого-нибудь в кино.

На другой день в Управлении к Белкину подошел Лытков и спросил, как самочувствие подполковника.

— Замечательно! — ответил Белкин. — Уже поправился.

Лытков покачал головой:

— Такими вещами, как гипертония, в его возрасте не шутят.

С назначением Феди Лыткова, хотя его и не отпустили на курорт, дело затягивалось. Кадровики совсем уж было подобрали ему место, но начальник Управления все еще не подписывал приказа. Пока Лытков числился за городулинским отделением, поскольку оттуда он и уехал в Москву на учебу.

В отдел кадров он теперь зачастил. Отношения у него здесь сложились хорошие. Его даже доверительно посвящали в некоторые подробности кадровой кухни.

Высокий, подтянутый блондин, с очками без оправ на тонком нервном носу, заместитель начальника отдела кадров, походил на молодого профессора; в наружности его, в лице, был только один недостаток: когда он разговаривал, в углах его рта закипала пена, и на это было неприятно смотреть. Он всегда приветливо встречал Лыткова и разводил руками.

— Не подписал еще. Лежит в папке у него на столе. Может, ты сам попытаешься пройти к нему?

— Да нет, я погожу, — обиженно говорил Федя.—

Зачем я буду подменять тебя…

— Картина по нашему Управлению, вообще, довольно странная, — улыбался блондин-кадровик. — Я тут прикинул процент работников с высшим образованием; знаешь, на каком мы месте по РСФСР?.. — Он сделал паузу, как перед выстрелом. — На третьем!.. Ну не смешно ли?

— Смешного мало, — сухо сказал Лытков. — Есть указание министра.

— В том-то и дело! Я тебе больше скажу: твое назначение повысило бы наш процент на одну десятую, а если б еще сменить руководящий состав в Луге и в Подпорожье, то мы сразу выходим на второе место…

— Я уж говорил Агапову, — сказал Лытков, — получается, что нет никакого расчета учиться при таком равнодушном отношении.

— Ну это ты зря! — пожурил его кадровик, вытирая цветным платком пузырьки пены в углах рта. — Надо уметь отличать временные явления от закономерных.

— Да по мне, назначайте меня хоть постовым… Я ведь не о себе. Разговор идет о политике партии в расстановке кадров.

Так беседовали они, умело пугая друг друга знакомыми сочетаниями слов, и всякий раз расставались с тем неизменным дружелюбием, при котором каждый из них думал потом: «А не сделает ли он мне какой-нибудь пакости?» Думали они так вполне мирно и дружелюбно, ибо, по их понятиям, эти опасения никак не нарушали законов товарищества.

А пока на письменном столе начальника Управления, в папке «К подписи», продолжал лежать проект приказа о новом назначении Лыткова. Раза два блондин-кадровик пытался мимоходом напомнить начальнику, что приказ следовало бы утвердить и подписать, но начальник рассеянно кивал, говорил: «Да-да» — и бумажки не подписывал. Когда же блондин напомнил в третий раз, начальник расстегнул верхний крючок на вороте своего генеральского кителя и спросил:

— Вы полагаете, что до выздоровления подполковника Городулина имеет смысл назначить, на его место майора Лыткова?

Кадровик тактично пояснил:

— Я имел в виду не только на время болезни подполковника, товарищ комиссар. Я имел в виду вообще…

— А Городулина куда?

— С Городулиным все остается в порядке: он становится заместителем Лыткова. На будущей пенсии это совершенно не отразится.

— А на самолюбии? — спросил комиссар.

Кадровик тонко улыбнулся:

— С этим, к сожалению, мы с вами не всегда имеем возможность считаться. Да и подполковник — старый работник наших органов. Я уверен, он поймет целесооб- разность… Лытков его ученик, начинал под его руководством. Преемственность поколений, товарищ комиссар в наших социальных условиях вещь закономерная…

У кадровика, оттого что он торопился, говорил быстро и убедительно, напузырилось много пены, но он стеснялся вынуть из кармана носовой платок и обтереться.

А комиссару было неловко смотреть в его лицо. О отвернулся, подумав: «Зубы у него режутся, что ли?

— И положение наше резко улучшилось бы, ибо мы выйдем тогда на второе место по республике, — услышал он голос кадровика.

— А вы считаете удобным, — спросил комиссар, — подписывать этот приказ в то время, когда Городулин болен?

— Он уже поправляется, — радостно сообщил блондин. — И вероятно, тотчас же отбудет в санаторий. А наша кадровая практика показывает, что лучше всего делать всяческие передвижения по службе в то врем когда человек отдыхает.

Он снова, теперь уже доверительно, улыбнулся:

— Шуму меньше, товарищ комиссар.

— Шуму меньше, — сказал комиссар, подымаясь, — подлости больше.

Он положил приказ в папку.

— Поговорю с ним, когда он вернется. А до этого не подпишу.

В санаторий Городулин не поехал. Выздоровев, он тотчас же взялся за усть-нарвекое дело.

К этому времени папка Гусько весила килограмма три. Сам Гусько сидел в тюрьме. На всех допросах виновность свою отрицал. В камере вел себя спокойно и уверенно. Каждое утро он делал зарядку: вытянув левую ногу параллельно полу, восемнадцать раз присаживался на правую, затем наоборот. Белкин попробовал проделать это, у него получилось всего семь раз.

В первый же день перевода в тюрьму Гусько крикнул в окошко камеры в часы прогулки:

— Комар, беру все на себя!..

Очевидно, он предполагал, что арестован кто-нибудь из его сообщников, и хотел предупредить его, как вести себя на допросах. Было ли у плотника Орлова, тоже сидевшего в этой тюрьме, прозвище Комар, установить пока не удалось.

Прежде всего Городулин внимательно прочитал протоколы допросов. Многочисленных свидетелей допрашивали и челябинские работники розыска, и усть-нарвские. Находились тут и совсем пустые показания, по-видимому не имеющие никакого значения.

В Челябинске Гусько зашел к своей сестре всего один раз. Сестра утверждала, что о преступлениях брата не имела понятия. Писал он ей редко, одно письмо в два-три года, и из различных городов Советского Союза. В этот приезд сказал, что завербовался на какие-то торфоразработки и ему для этого нужна справка из челябинского загса. Одет был в ватник, тельняшку и хлопчатобумажные штаны темно-серого цвета. В руках был старый коричневый чемодан, размера примерно сантиметров сорок на двадцать. На ногах, кажется, резиновые сапоги. Кепки не было. Видела Гусько и соседка по квартире, старуха пенсионерка; он произвел на нее хорошее впечатление, вежливый такой, открыл перед ней дверь, когда она несла вязанку дров. Внешность у него упитанная, роста высокого, одет в пиджак, полосатую рубаху и сатиновые штаны темно-стального цвета. Чемодана она никакого не видела. На ногах были или полуботинки желтые, или сапоги яловые с калошами, в точности она не помнит. А головной убор определенно был. Скорее всего, серая шляпа или кепка синего цвета. Дальше Белкин допрашивать ее не стал, хотя пенсионерка очень этого хотела.

В вечер прихода к сестре Гусько познакомился у нее с санитаркой Клавой Сериковой, сослуживицей сестры по больнице. Втроем они пили чай, а Гусько потом сбегал за маленькой белого для себя и пол-литром красного для девушек. Принес еще полтораста граммов печенья «Мария» и двести граммов конфет «Счастливое детство». Посидели недолго, часа два. Потом Гусько взял чемодан и вышел вместе с санитаркой Клавой. Сестре сказал, что, может, еще на днях зайдет, а может уедет так.

Санитарку Гусько проводил до дому, постоял с ней у ограды. Санитарка с ним попрощалась и спросила куда же он на ночь глядя пойдет. Он ответил: «Добрые люди найдутся». Она сказала: «А может, добрые люди около вас». Он ее обнял, но она вырвалась и сказала что если он этих глупостей не будет себе позволять, то она пустит его переночевать на пол. Они пришли к ней в комнату, она постелила ему на полу, а потом они лег ли в ее кровать. В половине шестого утра она ушла надежурство. Гусько еще спал. В обеденный перерыв санитарка принесла из столовой щи и биточки, накормила Гусько и поела сама. Сестре его она ничего не стала говорить, чтобы та не подумала, что Клава хочет выйти за него замуж.

Так прожили они с неделю. Клава отдала ему второй ключ от комнаты. Уходил он из дому редко, и всегда вечером. Клава его ждала; один только раз со скуки пошла в кино, был культпоход для младшего персонала. О себе он ей ничего такого не рассказывал; на спине у него есть татуировка, написано там: «Рожден без счастья в жизни». Клава прочитала и спросила: «Это правда?» Он ответил: «Правда».

— А вам не приходило в голову, что он преступник? — спросил у нее Белкин.

— Приходило. Только я жалела его.

— Как же можно жалеть преступника? — спросил Белкин.

— Если любишь, обязательно жалеешь, — ответила санитарка.

— Но ведь вы же теперь будете нести ответственность.

— Ну и пусть. Я за ним куда угодно поеду.

— Куда он поедет, вам туда, слава богу, не добраться — сказал Белкин.

Клава заплакала.

Взяли Гусько у нее на квартире. Пришли вчетвером: Белкин и трое работников челябинского розыска. В шестом часу утра они подошли к деревянному одноэтажному дому и постучали в двери. Двое стали у окон со двора, занавески на окнах были задернуты.

Гусько лежал в постели. Услышав стук, он сказал Клаве:

— Не отпирай.

Она накинула крючок и на внутреннюю дверь, ведущую из комнаты в сени.

— Закрой ставни, — сказал Гусько, продолжая курить в постели.

Клава захлопнула ставни, они закрывались изнутри.

Белкин рванул дверь с улицы, скоба держалась не на шурупах, а на гвоздях и отлетела. Войдя в сени, Белкин уже не стал стучаться, а прямо налег плечом на вторую дверь, ему помог младший лейтенант, крючок вырвали.

— А ну вставай, Гусько. Ты арестован, — сказал Белкин.

Босая Клава, в нижней юбке, накинув на плечи рваную кофточку, обхватила руками свою голую шею и притулилась с испуга спиной к углу. Гусько неторопливо поднялся, взял со стула темно-серые хлопчатобумажные штаны, натянул их поверх кальсон. Белкин следил за его руками: в карманы Гусько не полез. Все так же медленно он надел резиновые сапоги. В штанах не оказалось ремня.

— Кланя, — спросил Гусько, — ремня не видела? Она не ответила, только покачала головой.

Он откинул одеяло, поискал, затем сунул руку под матрац и, выхватив оттуда топор, швырнул его в Белкина. Белкин успел отстраниться, топор со свистом пролетел мимо его головы и вонзился в дверной наличник. Гусько скрутили.

— Шляпа! — сказал Городулин, выслушав Белкина. — Ты же говорил, что следил за его руками?

Так я думал, он ремень ищет, у него же портки валились.

— И наплевать. Скрутить его надо было прямо в подштанниках. Где у тебя пистолет был?

— В руке.

— Почему не стрелял, когда он схватил топор?

— Народу в комнате было много, Алексей Иваныч…

— Много, — проворчал Городулин. — Вот он угодил бы тебе по башке, сразу стало бы меньше народу…

Ознакомившись во всех этих подробностях с делом, Городулин взял с собой Белкина и поехал в тюрьму.

По своей должности Алексей Иваныч в тюрьмах бывал часто. Но тем не менее всякий раз, проходя сквозь толстую решетку в подворотне, а затем снова несколько раз предъявляя пропуск у таких же толстых высоких решеток уже в коридорах самого тюремного корпуса и наконец добираясь до того этажа, где помещались следственные камеры, о чем бы он ни думал и чем бы ни был озабочен, всегда на дне его сознания мерцала крохотная мысль: «Как хорошо, что я не здесь!»

В следственной камере стоял привинченный к полу стол, против него, в углу, — привинченный к полу табурет и два стула, тоже привинченные к полу; они были поближе к дверям. Стены и полы всюду были вылизаны до лоска, окно с решетками, довольно большое, в две шибки, пропускало много света.

Женщина-конвойная, в военной гимнастерке, темной юбке и белых баретках, ввела Гусько, когда Городулин уже сидел за столом, а Белкин — подле дверей. Оба были в гражданском.

Конвойная подвела Гусько к табурету и вышла.

Покуда арестованный шел от двери к углу — это было шагов пять-шесть, — Городулин быстрым, безразличным, но очень точным взглядом оценил его. Высокого роста, крепкий, голова стриженая, правильной круглой формы, кожа на лице чистая, рот небольшой и тоже приятной формы, маленькие упругие уши, глаза серые блестящие, с длинными ресницами, чуть-чуть курносоватый нос, — вот каков был Гусько.

Опустившись на табурет, он застенчиво-блудливо улыбнулся, положил ногу на ногу, но не нахально, а скромно, как человек, приготовившийся к длинной беседе, и, обхватив своими лапами верхнее колено, переплел на нем длинные пальцы.

— Гусько Владимир Карпович? — спросил Городулин, но не его, а Белкина.

Белкин кивнул, а Гусько сказал:

— Он самый.

Все еще не глядя на него, Городулин снова мерным, равнодушным голосом обратился к оперуполномоченному:

— Имел срок десять лет за бандитизм в одна тысяча девятьсот сорок шестом году, двадцать пять лет за убийство с целью грабежа в девятьсот пятьдесят третьем году, восемь лет за внутрилагерный разбой в девятьсот пятьдесят седьмом году… Прикиньте, пожалуйста, товарищ оперуполномоченный, сколько это получается всего?

— Сорок три года, — ответил Белкин.

— А от роду ему?

— Двадцать девять лет, — сказал Белкин.

На столе перед Городулиным не лежало никаких бумаг. Краем глаза он видел, что во время его разговора с Белкиным Гусько сбивал щелчками с колена какие-то невидимые соринки.

«Нервничает, сволочь», — подумал Городулин.

— Вам предъявляется обвинение, — повернулся к нему Городулин, — по статьям пятьдесят девятой, пункт четырнадцатый, и сто тридцать шестой. Содержание статей вам известно?

— Рассказывали, — кивнул Гусько в сторону Белкина.

— Почему же вы не подписываете предъявленного вам обвинения?

— А зачем меня на девять грамм тянут? — усмехнулся Гусько.

— Тянут на то, что заслужили! — резко сказал Городулин. — А девять там граммов в пуле или восемь, я не взвешивал, не в аптеке.

— Твое счастье, — сказал Белкин, — что у постового заело патрон. Имел бы положенный вес как миленький!..

— Что мне судьбой отпущено, то я беру, — сказал Гусько, подтягивая голенища сапог. — А лишнего мне не клейте.

— Из колонии бежал? — спросил Городулин.

— Ну, предположим.

— Три буфета в Усть-Нарве ограбил?

— Это вопрос. Доказать надо.

— Милиционера ножом пырнул?

— А если у меня было безвыходное положение? — сказал Гусько. — Ясно, посчитал нужным ударить. Я легонечко полоснул, по шее, для острастки.

— И в спину — для острастки?

Гусько улыбнулся широко и беззаботно.

— Это вопрос. Надо доказать.

— Что ж тут доказывать, — сдерживаясь, спросил Городулин, — если ты нож по рукоятку оставил в ране?

— Не я, — ответил Гусько. — Он сам. Мы когда упали, боровшись, он и напоролся на мой нож.

— А топор в Челябинске тоже я сам швырнул? — спросил Белкин.

— Насчет топора разговору нет, — ответил Гусько. — Это дело чистое, я на суде объясню. Двери ломаете, когда человек отдыхает, конечно, он не соображает спросонку…

Теперь глаза у Гусько были уже совершенно наглые и даже насмешливые.

Эту породу преступников Городулин знал хорошо. Они врут бессмысленно, отлично понимая, что ложь их очевидна, и рассчитывая только на одно, как это ни странно, — на закон. По закону положено с совершенной точностью опровергать всю их брехню, и если этот отпетый мерзавец утверждает, что милиционер сам напоролся на нож, то, несмотря на всю нелепость утверждения, надо найти научные или какие угодно доказательства, что именно он, Гусько, бандит с юности, покалечил хорошего, честного Клюева. Иначе будут цепляться прокуратура, адвокаты — все, кому не лень, лишь бы хоть как-нибудь облегчить участь преступника.

Бывало, допрашивая такого типа, Городулин чувствовал настолько сильный прилив отвращения и злобы и одновременно такую беспомощность перед законом, что быстро вставал под любым предлогом и выходил покурить в коридор. И сейчас, глядя в нахальное, бесстыжее лицо убийцы и понимая, что никакими силами его не довести даже до уровня животного, Алексей Иваныч только привычным усилием разума и воли подавил в себе желание сунуть руку в карман за пистолетом, которого все равно там и не было, ибо входить в тюрьму с оружием не полагалось. Он никогда не позволил бы себе расправиться без суда с преступником, но мысль о том, что расправиться с ним нужно сейчас, немедленно, сию секунду, у Городулина возникала. Именно поэтому Алексей Иваныч терпеть не мог адвокатов, хотя понимал, что они необходимы.

Скользнув холодным взглядом по Гусько, Городулин обернулся к Белкину и лениво сказал:

— Кончаем, Белкин. Чего, в самом деле, чикаться?.. Комар сознался, распорядитесь привести его сюда.

Оперуполномоченный тотчас вышел в коридор. Он был в некотором смятении. Ни Городулин, ни он сам понятия не имели о Комаре. А уж о том, что он сознался, и говорить не приходилось. Очевидно, Алексей Иваныч решил рискнуть. Белкин успел заметить, как на одно мгновение застыл на своем табурете Гусько, когда Городулин велел привести Комара.

Через десять минут в камеру ввели плотника Орлова. Это единственное, что мог придумать Белкин.

Городулин стоял спиной к табурету, заслоняя его, и лицом к дверям. Как только Орлов показался на пороге, Городулин презрительно, через плечо, сказал Гусько:

— Ну вот твой кореш. Целуйся с ним. Оба сгорели! И, быстро отстранившись, пристально посмотрел на обоих, матерно выругался и, не давая им опомниться, ткнув в сторону Гусько пальцем, резко спросил Орлова:

— С ним грабил?

Орлов пошевелил губами и сипло ответил:

— С ним.

— Прокашляйся! — приказал Городулин.

Орлов покорно откашлялся.

— Сука! — просвистел с табурета Гусько.

— А ну не выражаться! — оборвал его Городулин. — Садитесь, Белкин, за стол, пишите…

В этот день выяснить все до конца еще не удалось, но клин между сообщниками был вбит крепко и воля Орлова окончательно подорвана. Гусько же временами продолжал тупо цепляться за каждую травинку, даже потребовал бумагу для жалобы, часто просился в отхожее место, однако с этого дня утреннюю зарядку делать перестал и в камере поговаривал, что, кажется, дырка ему обеспечена.

Каждый раз, выходя из ворот тюрьмы, Алексей Иваныч чувствовал безмерную усталость. Допросы изматывали Городулина больше, чем бандита.

Жалости никакой Алексей Иваныч к нему не ощущал, да и злобы, пожалуй, тоже, а скорее всего изумление, что вот сидит на табурете человек, у которого все на месте — руки, ноги, крепко сколоченное тело, объясняется он теми же звуками, что и все остальные люди, и тем не менее это не человек, и нет у Городулина никакой возможности изменить его.

В тот день, когда дело наконец было окончательно подготовлено для передачи в прокуратуру, Алексей Иваныч вышел из тюрьмы часу в седьмом. С наслаждением втянул он в себя сырой невский воздух. Внизу, у самой пасмурной воды, стояло несколько рыболовов с донками. Задержавшись подле них, Городулин с завистью подумал:

«Эх, рыбаки, рыбаки!.. И ничего-то вы не знаете!..»

Вслух он спросил:

— На выползка?

Парень, у которого от ветра подтекало из носу, облизнул верхнюю губу и ответил:

— На макароны, дедушка.

Городулин пошел дальше. Зажигались огни в окнах, вспыхнули разом уличные фонари. Народу на улице стало много, люди шли с работы. И чем больше их попадалось навстречу, тем проще становилось на душе. В битком набитом трамвае, стиснутый со всех сторон, Алексей Иваныч только поворачивал голову в разные стороны, всматриваясь в лица людей и слушая обрывки разговоров. Ему вдруг горестно захотелось тоже возвращаться домой с такой работы, где не надо общаться с утра до ночи с подонками, ловить их, матерно ругаться, сажать в тюрьму.

«А ведь я ничего другого не умею», — подумал Городулин.

Пожалуй, ему одному сейчас в этом переполненном громыхающем вагоне было приятно, что так много разных людей рядом: пусть шумно, пусть тесно, лишь бы честно. И когда до него донеслось, как молодая женщина, в закапанной мелом косынке, обратилась к кому-то, кого Городулин не видел: «Сейчас, первым делом, горячего борща!..» — Алексей Иваныч громко и серьезно сказал:

— Приятного аппетита.

В трамвае засмеялись, а Городулин даже не улыбнулся. Ему действительно хотелось, чтобы у всех у них был всегда на обед хороший горячий борщ.

По дороге домой он зашел в Управление позвонить на Всеволожскую. Отдавая Городулину ключ от кабинета, дежурный сказал:

— Вас, товарищ подполковник, разыскивал начальник Управления.

Пока Городулин дозванивался и разговаривал со Всеволожской, из соседней комнаты привычно проникали два голоса: Агапова и секретарши Вали. Переговорив по телефону, Городулин постучал кулаком в стену.

— Агапов, зайди ко мне.

Агапов вошел вместе с Валей. Валя села в сторонке на диван.

— Ты на опознании сегодня был? — спросил Городулин.

— Был, Алексей Иваныч. Все в порядке.

— Сделал по правилам, как положено?

Молоденький румяный Агапов радостно закивал:

— Чуть не завалил, Алексей Иваныч!.. Преступник, как вы знаете, рыжий, значит, положено выставить перед свидетельницей пять рыжаков, чтоб она выбирала. А местечко-то маленькое, где мне столько рыжаков достать? Хорошо, со мной сержант был в масть. Одел я его в гражданское, посадил на стул рядом с преступником, а еще троих собирали по всему поселку… Ох я и волновался, Алексей Иваныч! Старуха смотрит на нашего сержанта, а я думаю: ну как она его сейчас опознает!..

— Когда у тебя, экзамены? — перебил его Городулин, тоже невольно улыбаясь.

— Через восемь дней.

— Как он? — обернулся Городулин к Вале и увидел, что Агапов подает ей отчаянные знаки.

— Н-ничего, — хмуро протянула она; глаза у нее были красные, вроде заплаканные.

Городулин потемнел:

— Ты зачем ее обижаешь?

— Я не обижаю, товарищ подполковник, — удивленно вытянулся Агапов; было видно, что он не врет.

— Имей в виду, — сказал Городулин, — ты там этих чисел не усвоил…

— Иррациональных, — быстро подсказал Агапов.

— Вот-вот. А без них в нашем деле как без рук. Понял? Иди. А вы останьтесь, пожалуйста, Валя.

Агапов вышел строевым шагом. Он был еще совсем молод.

Городулин пересел на диван.

— Ну, быстренько, Валя. Что стряслось? Кто обидел?..

Она шмыгнула носом и промолчала.

— Я же устал, Валюша. Пожалейте старика. Мне домой пора.

— Учите их на свою голову! — со злостью вдруг вскинулась Валя.

— Кого «их»? — спросил Городулин.

— Всех… Лыткова, Агапова… Всех…

— Не понимаю.

— А то, что Лыткова назначают к нам в отдел. Вот что! — выпалила Валя, снова со злостью, словно Городулин был в этом виноват.

— Ну, назначают, — спокойно сказал Городулин. — Он и так за нашим отделом. Подумаешь, делов палата…

— Вы, честное слово, Алексей Иваныч, как маленький! — Она повернула к нему зареванное лицо. — Его же на ваше место назначают. На ваше, понимаете?..

— А меня куда? — наивно спросил Городулин.

— К нему заместителем.

Он вынул папиросу, закурил, потом поплевал на нее, притушил и аккуратно положил в пепельницу. Валя с испугом смотрела на него, она уже жалела, что проболталась.

— Вот что, Валя, — сказал Городулин, подымаясь. — Я вас убедительно прошу никогда мне больше никаких служебных сплетен не пересказывать.

— Простите, Алексей Иваныч… Я думала…

— Ладно, ладно, — улыбнулся Городулин. — Я ведь на вас не сержусь. Идите.

Она вышла.

Городулин открыл сейф, что-то ему нужно было там, но он забыл; постоял, глядя на папки, погладил их, пытаясь все-таки вспомнить; вынул штуки три необычно тяжелые самопишущие ручки, развинтил одну из них — это был узенький финский нож, сделанный хулиганом-ремесленником.

«Так вот, значит, зачем меня разыскивал начальник», — подумал Городулин.

Идти домой не захотелось. Он вспомнил, что ему нужно было в сейфе. Надо переделать статейку для комсомольской газеты. Чертовы охотники в области оставляют дома заряженные ружья без присмотра, а их дети палят потом по ком попало. Пять смертельных случаев и штук пятнадцать ранений. Он написал по этому поводу статью; в редакции очень хвалили, но попросили убрать цифры.

— Понимаете, товарищ Городулин, уж слишком это мрачно выглядит. Вы возьмите один факт полегче и оттолкнитесь от него.

Он перечитал сейчас, не присаживаясь, свою заметку. Нет, не станет переделывать. Ну их к лешему… Написано коряво, а факты правильные.

Заперев сейф, Городулин хотел было позвонить начальнику — тот иногда задерживался допоздна в Управлении, — но передумал. «Обойдется, — решил Городулин, — не он мне, я ему нужен».

Вызвав машину, поехал домой. По дороге казалось, что шофер уже тоже все знает.

Антонине Гавриловне Городулин ничего рассказывать не стал. Перед сном они, как всегда, по-стариковски погуляли в тихую сторону — к Александро-Невской лавре. Когда проходили мимо лавры, к воротам подъехал ЗИМ, из него вышел священник.

— Поп на автомобиле — зрелище антирелигиозное, — сказал Городулин.

— Да почему? — улыбнулась Антонина Гавриловна.

— Илья-пророк ездит на колеснице, а у этого хлюста — ЗИМ…

Среди ночи Алексею Иванычу показалось, что жена не спит. Он тихо сказал:

— Тоня, а Тоня… Может, мне на пенсию выйти? Но Антонина Гавриловна, очевидно, спала, она только спросонок пробормотала:

— Боржом на тумбочке…

На другой день с утра часов до трех Городулин занимался несовершеннолетними. Этим отделением ведал капитан Зундич. Городулин ценил его больше других работников, хотя многие в Управлении и называли капитана «талмудистом».

Зундич окончил пединститут, служил во время войны в контрразведке, оттуда пришел в уголовный розыск. Очень некрасивый, в очках, с большим, словно заспанным ртом и длинным выпуклым подбородком, с удивительно умными, добрыми и грустными глазами, Зундич не отличался какими-нибудь особенными качествами сыщика: раскрываемость преступлений по его отделению была невысока. Но никто не умел так предупреждать преступления, заниматься так называемой профилактикой, как капитан Зундич.

Работа эта, к сожалению, не броская, не очевидная, да в нее и не очень верят. А Зундич верил. Он редко сидел на Мойке и вечно шнырял по школам, ремесленным училищам и заводским молодежным общежитиям. У него постоянно возникали какие-то идеи, которыми он одолевал то обком комсомола, то Управление трудовых резервов и всегда прежде всего — Городулина.

Нынче Зундич нашел под Гатчиной старого коммуниста, пенсионера-учителя, с которым они вместе придумали организовать для неработающей молодежи комсомольский трудовой лагерь. Соседний председатель колхоза отнесся к этому скептически, но согласился выделить под общежитие сарай, бачок для воды и кое-какой инвентарь. Пока это было все. Если не считать, что Зундич уже раз пять собирал в Гатчине довольно пеструю молодежь и сумел убедить ее записываться в лагерь, которого еще не существовало.

Сейчас он принес Городулину подробный план работ лагеря и даже рацион питания.

— Надо достать кровати, — сказал Зундич, не дожидаясь, пока Городулин дочитает план до конца.

— А где я тебе их возьму?

— Я считаю, Алексей Иваныч, что лучше сейчас позаботиться о кроватях, чем потом о тюремных койках.

Городулин ничего не ответил и продолжал читать дальше.

— Персонал — три человека, — сказал Зундич. — Начальник лагеря, воспитатель и повар. Райком партии уже утвердил начальника и воспитателя. Повара я подыскиваю. Есть пять кандидатур, но все пьют, как лошади… Тумбочки дала гатчинская промартель…

— Нажимал? — спросил Городулин.

— Немножко, — тактично сказал Зундич. — Председателя артели вызывал первый секретарь…

— А что это у тебя за бумажка с граммофонной фабрики?

— Это шефы лагеря. Они дали постельное белье и патефон с набором пластинок.

— Сколько же у тебя всего шефов?

— Я еще окончательно не подсчитывал, — уклонился Зундич.

— А ты не думаешь, Зундич, что вся эта затея — не совсем наше милицейское дело?

— Не думаю. И вы тоже не думаете.

Дочитав до конца, Городулин попросил оставить папку. В следующий раз они поедут в Гатчину вдвоем. Он хочет познакомиться с пенсионером. А какао из рациона надо вымарать.

— Так это ж только по воскресеньям, — сказал Зундич.

— Пусть заслужат. Я в детстве какао не пил.

— Видите ли, Алексей Иваныч, ваше детство протекало в другую эпоху…

— А твое — в эту. Ты — пил?

— У нас в детдоме по воскресеньям давали морковный чай с постным сахаром. Это довольно вкусно. Если выпить сначала чай, а потом отдельно медленно съесть постный сахар.

В кабинет заглянул Лытков. С Городулиным они уже виделись, а Зундичу он шутливо помахал рукой:

— Привет талмудисту!

— Привет карьеристу, — серьезно ответил Зундич.

— Ты с ним так не шути, — хмуро сказал Городулин.

Капитан и подполковник посмотрели друг на друга, оба хотели что-то сказать, но порядочность не позволила им этого.

После ухода Зундича Городулин повозился еще с полчаса, все время посматривая на телефон. Потом решительно сел за стол, написал рапорт о переводе на пенсию, снял с вешалки фуражку, запер кабинет и отдал ключ Вале.

— Я у начальника, — сказал он, не глядя ей в глаза.

День был для посторонних неприемный, но перед дверью кабинета комиссара сидело человек пять. Механически, наметанным глазом Городулин определил, что все они, вероятно, по поводу прописки. Глядя на их лица, даже здесь, в приемной, Городулин подумал, что не хотел бы он сейчас быть на месте комиссара. Паршивое это дело — отказывать людям.

— Отыскался след Тарасов! — насупившись, сказал комиссар, когда Городулин вошел в кабинет. — Прошу садиться, товарищ подполковник… Володя, много еще там народу? — спросил он своего адъютанта.

— Трое, Сергей Архипыч.

— Ты им объясни, пожалуйста, что я ведь сегодня не принимаю… Помягче как-нибудь, но твердо. А заявления у них возьми…

Адъютант вышел.

— И никого ко мне не пускай! — крикнул вслед комиссар.

«Приготовился проявлять чуткость, — с горечью подумал Городулин. — Даром мне ее не надо».

— Я полагаю, — сказал комиссар, — вам докладывали вчера, что я приказал зайти?

— Так точно. Допрос Гусько задержал меня в тюрьме до девятнадцати часов.

— И вы после этого не заезжали в Управление?

«Знает или не знает? — быстро подумал Городулин. — А ну его… Еще врать».

— Заезжал, товарищ комиссар.

— Для вашего возраста и милицейского стажа выглядит это довольно странно. И затем сегодня утром вам надлежало тотчас же по приходе доложиться мне. Я ведь приглашал вас не к теще на блины, а по служебному делу, товарищ подполковник…

Одутловатое, обычно бледное лицо Городулина покрылось розовыми пятнами. Ожесточение и обида, с которыми он явился к начальнику, сперва подернулись стыдом, а затем еще более растравились.

«Теперь-то в самый раз цепляться…»

— Виноват, товарищ комиссар, — сказал Городулин.

— Что с Гусько? — сухо спросил комиссар. Городулин коротко доложил. Надо думать, прокуратура будет вести следствие не более недель двух, а затем — народный суд в Усть-Нарве.

— Вышку получит? — спросил комиссар.

— Вряд ли.

— Жаль. А может, по совокупности?

— Не думаю.

Комиссар был одного возраста с Городулиным. Начинали они когда-то в угрозыске вместе, затем пути их разошлись. Сергей Архипыч ушел сперва в комвуз, потом на рабфак и в институт, а Городулин продолжал трубить и трубить в милиции. В войну, начав старшим лейтенантом разведроты, Сергей Архипыч дослужился до генеральского чина и году в сорок шестом снова вернулся в милицию. Встретились они ни горячо, ни холодно: уж очень много повидали отдельно друг от друга; рассказывать было долго, а не рассказывать — вроде глупо. Навязываться Городулин не стал. Генерал же сделал две-три необязательные попытки, как всегда в таких случаях чувствуя себя словно бы виноватым, но Городулин, именно потому, что попытки были необязательные, встретил их холодно. В общем, обоим им было от этого легче.

Относился Городулин к комиссару с уважением не за чины и ордена, а за то, что Сергей Архипыч терпеть не мог всякой лжи и показухи и умел в любой высокой инстанции не ронять своего достоинства. Упрямства, когда чувствовал себя правым, он был бешеного и даже иногда своевольничал, за что ему изрядно влетало.

Сейчас всего этого Городулин не помнил, а сидел сбычившись и односложно отвечал на вопросы комиссара. В кармане у себя Городулин все время чувствовал листок с рапортом о пенсии; незаметно дотрагиваясь до него пальцами, он словно набирался от этого решительности и сил. И еще хотелось ему на прощание сказать что-нибудь горькое и язвительное, но пока ничего не придумывалось и не вставлялось в разговор.

Вспылив вначале и уже отойдя, комиссар заметил глупую скованность Городулина и начал было накаляться сызнова, но сдержался. Продолжал сухо расспрашивать о работе отдела.

К осени, как обычно, преступлений немножко поубавилось, но еще с прошлого года висело на отделе несколько нераскрытых дел, и Городулин считал, что сейчас ими можно заняться.

— Насчет прошлогоднего Всеволожского разбоя я уже зондировал, — сказал Городулин. — Там есть один вариант. Если его разработать, может красиво получиться…

— Ох, Алексей Иваныч! — вздохнул вдруг комиссар. — Ты мне скажи, кончатся когда-нибудь эти жулики?

Вопрос был риторический, и Городулин не посчитал нужным отвечать. Он переждал секунду, как докладчик, которого перебили неуместным восклицанием, и продолжал дальше. По лицу комиссара он видел, что тот слушает не очень внимательно.

— В общем, по всем этим старым делам понадобятся новые санкции прокурора, — закончил Городулин.

«Пусть Федька Лытков разматывает, — подумал он. — Жулье страсть как боится диплома!»

— Ведь что получается, Алексей Иваныч, — сказал комиссар. — Профессиональный преступный мир мы разгромили еще в тридцатых годах…

«Ты-то больно много громил», — исподлобья посмотрел на начальника Городулин.

— А нынче нас мучают главным образом любители. И оказывается, справиться с ними не легче, а иногда даже сложнее…

— Образование мешает, — буркнул, усмехнувшись, Городулин.

— То есть? — не понял комиссар.

— Мы-то ведь тогда дипломов не имели… Ловили как бог на душу положит.

Скользнув взглядом по ожесточенному лицу Городулина, комиссар поморщился и продолжал уже более вяло, словно теряя интерес к собеседнику:

— Все дело, я думаю, в том, что часть молодежи нашей развращена пустословием. Не верит она ни в бога ни в черта… А претензий!.. Беседую я тут иногда с хулиганьем, так от их цинизма глаза на лоб лезут!..

Комиссар говорил то же, о чем думал порой Городулин, но сейчас общность их мыслей раздражала его. Глупея от обиды, словно она произвела в нем короткое замыкание, Городулин упрямо повторил:

— Мы без дипломов ловили…

— Это нисколько не остроумно, Алексей Иваныч! — резко оборвал его комиссар. — Когда в двадцатом году матрос, рабочий или солдат произносил: «Мы университетов не кончали!» — это была горькая фраза. И талдычить ее сейчас, в пятьдесят седьмом году, глупо и стыдно. — С грохотом он отодвинул кресло от стола, но не встал. — Нашел чем хвастать! И очень жаль, что нет диплома.

— А вы мне скажите, товарищ комиссар, где его можно купить?.. Я, что ли, виноват, что у меня его нету?.. Три раза рапорт подавал, — отпускали меня учиться?

В кабинет заглянул адъютант, но комиссар заорал:

— Занят!

— А теперь ходят вокруг меня, — со злостью продолжал Городулин, — и уговаривают: «Давай, Городулин. Посещай, Городулин. Изучай, Городулин…» Сидишь вечером дома как попка — башка не варит!..

Этого Алексей Иваныч говорить не собирался, но его занесло. Рванув из кармана листок с рапортом, Городулин доложил его на стол.

Не беря листок в руки, комиссар прочитал то, что там было написано.

Помолчав, спросил:

— Сам придумал или кто-нибудь помогал?

— А чего, — усмехнулся Городулин. — Тебе же проще….

Впервые за все время совместной службы он сказал комиссару «ты», но Сергей Архипыч и не заметил этого.

— Понятно, — сказал комиссар. — Уже настучал кто-то про Лыткова?

— При чем тут Лытков, — сварливо повел плечами Городулин. — Устал, и все. Имею полное право на законный отдых.

Комиссар посмотрел на него, отвел глаза и постучал костяшками своих кулаков друг о друга.

— Вот что, Алексей Иваныч. Есть у нас три варианта. Можем разговаривать, как начальник с подчиненным. Как коммунист с коммунистом. Или как двое пожилых мужчин. А вот как две бабы — это уволь меня.

— Мне выбирать? — быстро спросил Городулин.

— Тебе.

— Ладно. Как коммунисты. Про Лыткова я знаю. Служить под его начальством не хочу.

— Обиделся на советскую власть?

— Ты мне, Сергей Архипыч, пятьдесят восьмую не шей. Для меня ни Федька Лытков, ни даже ты — это еще не советская власть.

— Чего ж ты на ней-то вымещаешь?.. Ну, я — плохой начальник, ну, Лытков — дерьмо, а уходить собрался не от нас ведь?.. Что ж я, по-твоему, частной шарашкой тут управляю?!

В сердцах комиссар хватил кулаком по стеклу на столе, промахнулся и попал по каменному пресс-папье. Мотая от боли рукой в воздухе, он рассвирепел:

— Не нравится ему, видите ли, что приходят люди с высшим образованием! А ты за что воевал три раза? За что дуранду в блокаду жрал?..

Вошел на цыпочках адъютант и прикрыл вторую дверь.

— Там что, слышно? — спросил комиссар.

— Немножко.

Теперь уже понизив голос почти до шепота, он наклонился к Городулину через стол:

— Думаешь, я не понимаю, кто таков Лытков? Распрекрасно я его вижу. Лежит у меня месяц в столе проект приказа. Потому и не подписываю. Не из-за того мариную, что ты уж больно хорош, а потому, что Лытков дрянь человек. А приведи мне завтра хорошего работника, да с дипломом, — не задумываясь посажу на твое место. И ты учить его будешь. Еще как будешь!.. Головой не мотай.

Городулин встал.

— Я пойду, товарищ комиссар. Рапорт оставляю у вас.

— Не читал я его, — сказал комиссар. — И не видел. Заберите, подполковник.

Он протянул через стол листок, но Городулин не взял его. Тогда комиссар аккуратно сложил листок вчетверо и порвал в клочки. Затем он обошел стол, взял Городулина за локоть и, провожая до дверей, каким-то смущенным голосом произнес:

— И есть у меня, Алексей Иваныч, одна к тебе просьба, за ради Христа. Книжки ты, что ли, внимательней читай или слушай, как люди говорят. А то, понимаешь, неловко получается. И поправлять как-то неудобно, и молчать при этом совестно. Ты вот, например, произносишь: «социализьм» — с мягким знаком, «капитализьм» — с мягким знаком… Ну куда это годится?..

Остановившись на пороге открытой приемной, вероятно, для того, чтобы люди, сидящие там, не подумали, что он кричал на этого седого человека, комиссар громко сказал:

— Супруге кланяйтесь, товарищ подполковник.

В приемной гражданских уже не было. Сидели у стены Лытков и блондин-кадровик.

— Вы ко мне? — спросил комиссар.

— Никак нет, — вскочив, произнесли они хором.

Стыдясь смотреть на них, словно не они его, а он их подсиживал, Городулин быстро пересек приемную и вышел в коридор.

Он старался не думать о своем разговоре с комиссаром, чтобы уберечь себя от немедленных выводов, но чувство досады на себя точило его душу.