"Гордая бедная княжна" - читать интересную книгу автора (Картленд Барбара)Глава 7Герцог любовался восходом, облокотившись о поручни, когда дверь на палубу открылась и появилась Милица. Не поворачивая головы, он видел краем глаза, как она сделала несколько шагов к носу яхты и затем заметила его. Она стояла не шелохнувшись, и он знал, что она решает, не поспешить ли ей уйти, раз он не обратил на нее внимания. Видимо, убедив себя, что он вправе потребовать разделить с ним компанию, она направилась к нему. Он все еще не двигался с места, и лишь когда она встала рядом с ним, спокойно сказал: – Доброе утро, Милица. Вы так рано встали! – Папа провел беспокойную ночь, – ответила она. – Он только что заснул после того, как Доукинс дал ему большую дозу его особого лекарства. Герцог понимал, как она беспокоится, и успокаивающе сказал: – Мы будем в Монте-Карло через три дня. Милица тревожно вздохнула. Словно успокоившись от его слов, она облокотилась о поручень, как и он, и стала смотреть на море. Она встала подальше от него, в то время как любая другая женщина старалась быть к нему поближе, но герцог понимал, что и такая дистанция – уже шаг вперед в их взаимоотношениях. С тех пор как они покинули Каир, герцог был занят этой увлекательной и захватившей его игрой, пока не почувствовал, что и он, и она продумывают каждый свой шаг, как в шахматной партии. В первый вечер их совместного ужина, когда она заранее пришла в салон, он почувствовал, как она была нервна и насторожена. Она выглядела очень красивой в другом новом платье из такой же недорогой ткани и такого же покроя, что и то, какое надела утром. На бледно-розовом фоне платья были рассыпаны маленькие розы, в этом наряде она казалась герцогу совсем юной и похожей на волшебную фею. Платье подчеркивало почти прозрачную белизну ее кожи, необычные тени ее волос и таинственную глубину ее выразительных глаз. – Сегодня мы в первый раз ужинаем вместе, – сказал герцог, когда она подходила к нему через салон, – и нам следует выпить шампанского. Я уже налил вам. Герцог протянул ей бокал, думая, а пробовала ли она когда-либо шампанское в юные годы, когда оно текло рекой в роскошных дворцах Санкт-Петербурга. Милица отпила глоток шампанского, и герцог сказал: – Вы, наверное, удивляетесь, что я не предлагал шампанское вашему отцу, но, по-моему, кларет намного полезнее для организма. – Он очень любит кларет, – ответила Милица, – и я подумала, что именно поэтому вы и посылаете ему такие старые и превосходные марки этого вина. – Я был уверен, что оно понравится ему, – сказал герцог. Они вошли в столовую. Герцог уже знал, что Милице понравились превосходные блюда его повара. Но она все еще поглядывала на него с испугом в глазах. Герцог старался беседовать с ней о том, что больше всего могло заинтересовать ее, а к концу ужина они еще и оживленно поспорили. Он словно разговаривал с Гарри или с кем-либо другим из своих близких друзей и не мог припомнить ужина в обществе дамы, за которым он бы с таким удовольствием беседовал на темы, не касавшиеся их лично. Однажды во время беседы Милица развела руками и сказала: – Вы так много знаете, что мне становится стыдно за свое невежество. Пожалуйста, скажите, какие книги я должна прочитать, чтобы быть более эрудированной. – А вам хочется спорить? Обычно большинство женщин предпочитали соглашаться с ним, тем самым завоевывая его расположение. – Папа всегда говорил, – ответила Милица, – что споры помогают яснее выразить мысли, анализировать их, потому что порою мы ленимся это делать, если не высказываемся вслух. – Сейчас вы как раз заставляете меня заниматься этим, – сказал герцог. – Но ведь вам представляется столько возможностей выражать свою точку зрения. Герцог вопросительно поднял брови, и она объяснила: – Вы можете выступать в палате лордов, и я уверена, что принимаете многих государственных деятелей и политиков, что делал и папа до революции. Она вздохнула и сказала: – Если бы только я была тогда постарше и могла бы слушать, о чем они говорили! – Вам еще встретится немало мужчин, которые с радостью будут говорить, если вы будете слушать их, – ответил с иронией герцог. – Может быть, я глупо поступала, не присоединяясь н вам и вашим друзьям, когда вы приглашали меня, – сказала она тихим голосом. Герцог же подумал, что будь она с его гостями, то разочаровалась бы в их беседах. Долли всегда заботилась о том, чтобы при ней никогда не заводили политических или интеллектуальных дискуссий. Они старались перещеголять друг друга веселыми байками. Его разговор с Милицей разительно отличался от всего того, что звучало в салоне в предыдущие вечера. Они продолжали беседовать и после того, как стюарды убрали со стола, и герцог потягивал бренди, который предпочитал портвейну. Наконец почти с неохотой они встали из-за стола и покинули салон. Герцог почувствовал, что Милица опять держится неуверенно. – Наверное, папа… заснул, – сказала она, – может быть, мне тоже… надо идти… спать. Она нерешительно выговаривала слова, и герцог понимал, что княжна боится того, что может произойти теперь. – Пожалуй, это хорошая мысль, Милица, – отвечал он. – День был длинный, полный треволнений, вы наверняка устали. Она смотрела на него вопросительно, и он добавил: – Надеюсь, что завтра утром вы позавтракаете со мной около половины девятого, если это не слишком рано для вас? – Я проснусь намного… раньше, – сказала она с легкой дрожью в голосе. – Спокойной ночи… ваша светлость! – Спокойной ночи, Милица! – серьезно сказал он. На следующий вечер, когда они сели ужинать, герцог понял, что княжне не терпится начать разговор о его поездке в Индию. Он был уверен, что днем она обдумывала, в какой области на сей раз ей предстоит «заимствовать у него знания». Не на все ее вопросы у него были ответы, но герцогу вновь доставляло удовольствие общение с нею. Ему было лестно, что к нему относятся как к кладези всякой премудрости, а комплименты, которые он слышал от Милицы, еще не делали ни Долли, ни кто-либо еще из его обожательниц. Наконец, когда надо было пожелать друг другу доброй ночи, герцог не сомневался, что Милица гадает, как он сейчас поступит, и уверяет себя, что в любом случае обязана будет повиноваться ему. Он проводил княжну по коридору до ее каюты, но вновь только попрощался с нею, не пытаясь прикоснуться к ней, и дал понять, что не увидит ее до следующего дня. И вот она стояла рядом с ним, облокотившись о поручни, и напоминала герцогу дикого зверька, который начинает доверяться ему, но все еще держится настороженно. – Как все прекрасно! – сказала Милица, словно разговаривала сама с собою. Она любовалась солнечными лучами, рассеивающими утренний туман над гладью моря. – Я всегда считал, что русские острее воспринимают красоту и во всем остальном тоже гораздо чувствительнее, чем другие люди, – заметил герцог. – Может быть, это и правда, – сказала Милица, – но когда мы жили в страхе и были так голодны, нам было очень трудно пренебрегать бренной жизнью и стремиться к духовному. Тихая улыбка тронула губы герцога, и он подумал, что мало кто смог бы так просто выразиться о пережитом. Он знал по своему опыту, что в минуты опасности или страдания от жажды в пустыне было почти немыслимо думать о чем-либо, кроме насущных потребностей. – Зато теперь все кажется настолько… ярким, таким… поразительным, как никогда раньше, – говорила Милица. – Я хочу, чтобы вы всегда так чувствовали, – ответил герцог. – Красоту можно по-настоящему оценить, когда вокруг не так многолюдно и никто тебя не отвлекает. Герцог вспомнил Долли, которая видела красоту лишь в драгоценностях, и ее присутствие зачастую мешало воспринять должным образом и оценить по достоинству многое, что его привлекало. Ему вдруг захотелось вместе с князем Иваном отыскивать сейчас древние сокровища в Долине Царей близ Луксора, и он решил, что как только устроит на лечение Великого князя, то возвратится в Египет, и на сей раз, конечно, без Долли. Милица будто прочитала его мысли и сказала: – Если бы мы не причинили вам столько… неудобств, то вы нашли бы… и красоту, и… сокровища в Египте. – Князь Иван поможет мне в этом. – Но ведь совсем другое дело, когда обнаруживаешь их сам. – У меня еще будет для этого достаточно времени, – ответил герцог. – А пока я должен позаботиться о вашем отце и о вас, а это важнее, чем отголоски минувших дней. – Очень неловко чувствовать себя… обузой, а мы вас… слишком обременяем, – сказала Милица. – Вы чересчур щепетильно относитесь к вашему присутствию в моей жизни, – ответил герцог. – Пожалуй, мне стоило бы предупредить вас, что я очень эгоистичный человек, и если я действительно хотел бы отправиться с князем на поиски сокровищ, то организовал бы ваш отъезд с отцом в Монте-Карло без меня. Она с удивлением повернулась к нему, и он увидел, что наверняка это ей и в голову не приходило. – Почему же вы не сделали этого? – Потому что я хотел быть уверен, что вашего отца успешно прооперируют. Кроме того, готов заявить со всей искренностью, что испытываю наслаждение от самого путешествия и особенно от наших бесед. – Вы действительно… говорите правду? – Я всегда говорю правду. – Знаете, я тоже получаю удовольствие от общения с вами, потому что от вас я столько всего узнаю. – Значит, нам не стоит расшаркиваться друг перед другом. Мы оба делаем то, что хотим. – Да… это так. Она словно хотела скрыть смущение и вновь повернулась к морю. Туман над морем уже растаял в теплых лучах солнца, что показалось герцогу добрым предзнаменованием. После завтрака он вместе с Милицей провел некоторое время с Великим князем, и у него сложилось впечатление, что старик очень слаб. Доукинс сказал, что приступы боли участились и усилились. Герцог считал, что Милице лучше об этом не знать, поэтому он старался забавлять ее своими рассказами о различных землях, о политической ситуации в Европе и о послевоенном кризисе в Англии, когда она стала переживать период несколько сомнительного процветания. – Есть еще очень много безработных, – сказал он и по выражению лица Милицы понял, что она подумала о будущих трудностях поиска работы. Рано или поздно ему придется объяснить ей, что он готовит для нее совершенно иную жизнь, в которой не будет борьбы за существование в обществе, которым все еще заправляют мужчины. Однако, по мнению герцога, время для этого еще не приспело, поэтому он заговорил на отвлеченную тему, не касавшуюся ее лично. В тот вечер Милица довольно поздно рассталась с ним и отправилась к себе. После ее ухода он долго просидел в своей каюте, погруженный в раздумья. Он хотел почитать и даже взял с полок несколько книг, чтобы освежить в памяти даты некоторых событий, которые собирался обсудить на следующий день. Но мысли о княжне не давали ему сосредоточиться, и в час ночи герцог решил отправиться в постель. Он шел к своей спальной каюте, когда открылась дверь и из каюты Великого князя вышла Милица, страшно перепуганная и озирающаяся в поисках помощи. Герцог поспешил к ней. Она протянула к нему руку. – Папа! – воскликнула она. – Мне кажется, у него какой-то… приступ, и я не… знаю, что… делать. Герцог быстро прошел в каюту. Достаточно было беглого взгляда на Великого князя, чтобы понять: больной боролся с удушьем. Герцог приподнял его повыше на подушках и резко сказал: – Бренди и ложку! Милица выполнила его просьбу, и он дал Великому князю несколько капель бренди. Через минуту-другую на лице больного появился румянец, и он задышал более равномерно. Герцог устроил его поудобнее, присел рядом и нащупал его пульс. Рука Великого князя похолодела, а пульс был очень слаб. Милица следила за ним, встав с противоположной стороны кровати. – Ему нужен доктор, – прошептала она. Герцог чувствовал, что никакой даже самый опытный доктор ничего не сможет сделать для Великого князя. Наконец он открыл глаза, но ему, видимо, трудно было сосредоточить взгляд на чем-либо, и Милица приблизилась к нему и спросила: – Что с тобой, папа? Через несколько секунд у старика прояснился ум, и он узнал дочь. – Милица! – Я здесь, папа, и герцог рядом. Мы испугались за тебя. Не без усилия Великий князь посмотрел на герцога, слушавшего его пульс, и медленно и слабо произнес: – Позаботьтесь о Милице. И этими последними словами он закрыл глаза, голова его упала набок, и пульс больше не прощупывался. Герцог все понял, но Милица с отчаянием глядела на отца, затем подошла к кровати с бутылкой бренди. – Дайте ему еще бренди – быстро! – вскричала она. Герцог поднялся, мягко положил руки Великого князя ему на грудь и повернувшись к ней, сказал: – Мы ничего больше не сможем сделать. До Милицы не сразу дошел смысл его слов. Что-то прошептав, она машинально двинулась к герцогу и уткнулась лицом ему в плечо. Он обнял ее за плечи и ощутил, что она была в одной тонкой ночной рубашке, оставленной ей Нэнси. Ее распущенные волосы доходили до талии. Но на все это он не обратил внимания, когда только вошел в каюту, потому что был поглощен состоянием Великого князя. Держа теперь Милицу в своих руках, он хотел защитить ее и позаботиться о ней – такого наплыва чувств он раньше не испытывал ни к одной другой женщине. Она дрожала у него в объятиях, но не плакала и лишь пыталась как-то справиться с собой, словно ощущала себя под обломками в одночасье рухнувшего на нее мира. – Сейчас трудно о чем-либо думать, – очень нежно сказал герцог, – но ваш отец избежал многих страданий. Вряд ли бы операция могла пройти успешно. – Я не могу… поверить, что он… покинул меня… – еле слышно проговорила Милица, и голос ее оборвался на полуслове. – Он обрел покой, – сказал герцог. Он отвел Малицу в ее каюту и послал за Доукинсом. – Я боялся, что это произойдет, ваша светлость, – сказал Доукинс. – Организм его высочества с каждым днем становился слабее и слабее. – Я тоже этого опасался, – согласился герцог. – Не намерены ли вы похоронить его в море, ваша светлость? – Это хорошая идея, Доукинс. Он вошел в каюту Милицы. Она лежала на кровати так же, как он оставил ее, и, как он и ожидал, не спала, уставившись широко раскрытыми глазами в какую-то в невидимую точку. Когда он вошел к ней, она не смутилась и не удивилась, видимо, не оправилась еще от шока и не в состоянии была ни о чем думать, кроме отца. Герцог сел рядом с кроватью и взял княжну за руку. – Я хочу, чтобы вы выслушали меня, Милица, – сказал он, – это очень важно. Ее пальцы сжали ему ладонь, но он знал, что она инстинктивно просто хочет ухватиться за что-то надежное и прочное, как за соломинку, и сам он тут ни при чем. – Я подумал, – сказал он, – что нежелательно было бы, чтобы большевики узнали о смерти вашего отца, которой они так жаждали. Пускай они пребывают в неведении, жив он или нет. Так и для вас будет лучше, и не придется никому говорить о вашем побеге из России, – Кажется, я… понимаю, – сказала Милица после короткого колебания, – у меня нет желания… говорить… о папе с чужими людьми. – Конечно, – согласился герцог. – Вот почему я хочу спросить вас, не возражаете ли вы против захоронения его в море. В таком случае никто ни о чем не будет расспрашивать, яе будет никакого мрачного богослужения и никакой огласки. – Мне не хотелось бы всего этого, – ответила Милица. – Тогда, с вашего позволения, – продолжал герцог, – я похороню его императорское высочество завтра на рассвете. Она не в силах была больше говорить, и герцог поднялся. Все еще держа Милицу за руку, он поднес ее к губам. – Вы очень мужественная, – сказал он тихо и вышел из каюты. На следующий день с восходом солнца Великий князь был погребен в пучине моря. По мнению герцога, церемония была очень трогательной, капитан прочел погребальную речь, и тело Великого князя было плавно опущено в море. Милица удивила герцога, присоединившись к нему за обедом, и, хотя была очень бледна, ему показалось, что она не плакала. Он снова вспомнил строки, так часто приходившие ему на ум, когда он думал о княжне: Но жгучая гордость, Презренье к врагам Не дали упасть Подступившим слезам. Может быть, гордость – самое верное средство удержать слезы, подумал он, которые любую другую женщину довели бы до истерики. Он восхищался княжной, когда во время обеда она рассказывала о своем отце, о том, как много он для нее значил в детстве, как даже в худшие годы их скитаний она была счастлива, потому что он был рядом с нею. Несколько раз голос княжны задрожал, а ее мужество и гордость в глазах герцога придавали ей особую прелесть. Когда они пообедали и княжна должна была его покинуть, как она обычно делала, возвращаясь к своему отцу, она сникла и приуныла. Чуткий герцог понял, что, спустившись к себе, она будет остро ощущать пустоту соседней каюты. – Я иду на мостик, – сказал он. – Почему бы вам не пойти со мной? Я бы показал вам, как мы управляем «Сиреной». – Я пойду с вами, – ответила Милица. – Возьмите с собой пальто, – сказал герцог. – Кажется, что сейчас тепло, но средиземноморский ветер в это время года бывает довольно коварным. Она растерянно замешкалась, и он послал стюарда в ее каюту принести пальто. Он перекинул его через руку, и они направились к мостику. Какая она изящная и хрупкая, думал он. Жизнь наносит ей удар за ударом, и большинство женщин наверняка оплакивали бы свою судьбу в подобной ситуации, пытаясь вызвать сочувствие к себе, а она держится так, как он и сам, возможно, не смог бы. Как он и предвидел, она очень заинтересовалась управлением судном, и после этого он повел ее вниз показать двигатели. Когда они расставались, он подумал, что она, возможно, не сумеет поужинать с ним, но княжна ничего не сказала. В каюте его стало клонить ко сну после почти бессонной ночи, и герцог проспал до самого ужина. Он ждал Милицу в салоне, когда появился Доукинс и сказал: – Ее светлость крепко спит, и мне кажется, не стоило бы будить ее, ваша светлость. – Да, конечно, – согласился герцог. – Пусть она поспит. Сон для нее сейчас лучшее лекарство. На следующий день Милица сильно извинялась. – Мне так жаль, что я не смогла составить вам компанию, – сказала она, – ведь вы говорили, что, не любите ужинать в одиночестве. – Это совершенно понятно в вашем положении, – ответил герцог. – Вы же так устали. – Я проспала до самого утра, пока Доукинс не пришел-с чаем и не разбудил меня утром. Герцог рассказал ей, как тоже заснул у себя в каюте до самого ужина. Она тихо рассмеялась. – Почему вы смеетесь? – спросил он. – Просто невероятно вдруг обнаружить, что и у вас есть человеческие слабости. Вы всегда казались мне таким сильным, почти всемогущим, и я не могла себе представить, что вы способны простудиться или же уколоть палец, из которого пошла бы кровь. Герцог рассмеялся и подумал, что Милица впервые говорит с ним в шутливом тоне. Когда она закончила завтракать, он сказал: – Хочу кое о чем спросить вас. – О чем? – поинтересовалась она. – Ничего особенного. Я лишь хотел узнать, не возражаете ли вы, если мы направимся в Монте-Карло, как и собирались. – А вы хотите туда? – Я распорядился, чтобы там открыли мою виллу, но если хотите, мы можем изменить наши планы и остаться на яхте. Милица внимательно на него посмотрела. – А чего вы хотите? – спросила она. – Честно говоря, я бы хотел побывать в Монте-Карло хотя бы день-другой. – Тогда, конечно, я согласна. – Очень хорошо. Мы должны быть там завтра утром, и спасибо за вашу сговорчивость. – Я всегда была сговорчивой. – Но вы – женщина, – сказал герцог, – а все женщины непредсказуемы. Милица слегка улыбнулась. – Вы забываете, что последние шесть лет я провела в обществе троих мужчин, с которыми научилась по крайней мере не создавать никому проблем. – Это приятно слышать. В тот вечер после ужина, когда они прошли в салон, герцог сказал: – Это наш последний вечер на яхте, и мне будет не хватать наших спокойных вечеров, проведенных вместе. Я был рад, что рядом не было гостей и мы оставались одни. – Я тоже была… рада. Видимо, она решила, что следовало бы сдержаннее выразить эмоции, и слегка покраснела. Немного выждав она сказала: – Вы хотите поговорить со мной… о будущем? – Я не вижу в этом необходимости. Вы вольны отменить ваш долг, поскольку мне не придется уже платить за операцию для вашего отца. – Я все равно… в долгу перед вами за то, что вы сделали для него и для меня… до настоящего времени, – сказала Милица тихим голосом, – и если я вам… не нужна… я боюсь, что должна буду… занять немного денег у вас для того, чтобы жить, пока я… не смогу… найти работу. – Тогда наше соглашение остается в силе. Они посмотрели друг другу в глаза. Смущаясь, она пересилила себя и отвернулась, будто старалась избежать возникшей между ними некой таинственной тяги. – Я… думаю, мне пора… пора спать. – Хорошая мысль, – согласился герцог, – и не утомляйте себя полночным чтением. – Откуда вы об этом знаете? – Просто я заметил, сколько книг было взято с полок и с какой феноменальной быстротой возвращено на место. – Мне так хочется знать, о чем спрашивать вас, и выслушивать ваши разъяснения обо всем, иначе как мне учиться? – Ну что ж, – сказал с улыбкой герцог, – вы поступаете правильно, но сегодня не надо этого делать, Милица. Завтра у нас дел невпроворот, поэтому это – приказ! Он знал, что пробудил в ней любопытство, хотя она не стала ни о чем спрашивать. Она грациозно удалилась, но так, что вновь напомнила ему маленького дикого зверька, который никак не может свыкнуться с условиями неволи. Они причалили в гавани Монте-Карло задолго до того, как просыпаются любители развлечений, и, может быть, даже раньше, чем последние игроки покидают казино. Герцога ждал автомобиль, чтобы отвезти из города в горы, где находилась его вилла. Внушительных размеров и просторная, она была построена отцом герцога в последние годы его жизни, когда врачи рекомендовали ему более теплый климат. Покойный герцог затратил много времени и средств на то, чтобы разбить великолепный сад, который стал бы достопримечательностью княжества. Когда Милица вышла из автомобиля, она не смогла сдержать восторженного возгласа. Красочные цветы и стройные кипарисы причудливо гармонировали, за ними простирался широкий захватывающий дух морской окоем. – Как здесь прекрасно! – воскликнула она. – Почему вы не сказали мне? Я и вообразить не могла, что вы владелец такого волшебного уголка земли. – В ваших словах слышится скрытое оскорбление, – сухо ответил герцог. Она с некоторой робостью взглянула на него, решив, что он обиделся. Но поскольку он улыбался, она сказала: – Просто я думала, что у вас более… обычные… вкусы. – Вы хотите сказать, – ответил герцог, – что я – англичанин, а следовательно, лишен воображения и не способен ценить красоту так, как вы? – Ничего подобного! – запротестовала она. Несмотря на вежливое отнекивание, герцог знал, что княжна сказала то, что на самом деле думала. Стены виллы украшала ценная коллекция картин, а полированные полы были устланы изысканно вытканными коврами – все выглядело так же очаровательно, как сад. Милица восторгалась, рассматривая картины, и герцог понимал, что она испытывает истинное наслаждение, по которому так изголодалась. – Рубенс! – воскликнула она. – Папа рассказывал о его картинах. Он старался, чтобы я запомнила их, но со временем мне трудно было сохранить в памяти все, что хранилось в нашем дворце в Санкт-Петербурге. – На вилле есть и другие комнаты, и вам еще будет чем полюбоваться и там, – сказал герцог. – Но после завтрака вам надо будет заняться другими делами. – Чем же… именно? – Я отправил телеграмму, чтобы к вашему прибытию успели сшить много нарядов. Но когда портные принесут платья, думаю, что вам захочется кое-что в них переделать. Милица была изумлена, поскольку меньше всего ожидала услышать это. На долю секунды герцог подумал, что она сейчас откажется принять одежду. Но он с легкостью читал ее мысли и понял, что она вспомнила о своем положении любовницы, которая должна принимать подарки мужчины, которому она принадлежит. Герцог подозревал, что от Нэнси она знала, какую страсть к драгоценностям питала Долли и что в Константинополе они искали именно украшения для нее. Как женщина смышленая Милица понимала: она теперь, как выразилась бы Нэнси, «очень близкий друг» герцога, а посему он заплатит за любые драгоценности для нее, пока они будут вместе. Он почти визуально воспринимал ход ее мыслей. Видимо, стараясь быть покорной, она сказала: – Благодарю… вас. – Вы сможете поблагодарить меня, когда будете выглядеть такой прекрасной, какой я хочу вас видеть, – сказал герцог. Он увидел, что она поражена, и добавил: – – Я ценю красоту так же, как и вы, и как картине требуется подходящая рама, так и красивой женщине необходимо одеваться должным образом. Милица задумалась, и в это время к герцогу подошел слуга и сказал по-французски: – Прибыла мадам Бертин, ваша светлость. Она говорит, что вы назначили ей прием. – Да, – сказал герцог. – Проводите мадам Бертин наверх, в спальню ее светлости. Слуга поклонился, и, когда он вышел из комнаты, Милица спросила: – Сколько… платьев я могу… купить? – Все уже устроено, – ответил герцог. – Я дал нужные указания мадам Бертин, но если вам что-либо не понравится, вы должны сказать ей об этом. Когда вы закончите примерку нарядов, пошлите мадам ко мне. Милица была в нерешительности, и, заметив ее смущение, он сказал: – Поспешите! А то наряды, которые ожидают вас, окажутся просто плодом вашего воображения и улетучатся! Тогда в самое изысканное модное общество вы попадете в вашем нынешнем платье! Он знал, что любую женщину испугает подобная перспектива, и Милица, притворно восклицая от ужаса и смеясь, исчезла из комнаты. Герцог, улыбаясь, вышел в сад, наводненный цветами. Когда через несколько часов мадам Бертин ушла, Милица робко направилась по лужайке к герцогу, который, удобно устроившись в тени, читал газету. Еще издали он любовался княжной в дорогом светло-голубом шифоновом платье, и было ясно: она остро чувствовала, что не только выглядит по-иному, но и сама уже не та, что прежде. Милица подошла к герцогу, и он еще ни разу не видел такого выражения у нее в глазах. – Не знаю, как и… поблагодарить вас за все… удивительные наряды и за все… чулки… туфли… ночные рубашки. Я понятия не имела, что такие прекрасные вещи существуют. – Вы скоро привыкнете к ним, – сказал герцог, – и я уверен, что, подобно всем женщинам, будете говорить мне, что вам нечего надеть! Милица недоверчиво рассмеялась и сказала: – Мне на годы хватит носить… то, что у меня сейчас есть. Она взглянула на герцога, будто молча спрашивала, как долго она еще будет с ним и через сколько недель или дней он скажет, что она уже оплатила свой долг и больше ему не нужна. После обеда он взял ее прокатиться в автомобиле, и пока она наслаждалась потрясающими видами Монте-Карло, герцог восхищался ею – настолько она была прелестна в широкополой шляпке, в белых туфельках и перчатках. Герцог не сомневался, что она станет объектом зависти женщин, которые в виллах и ресторанах уже обсуждали его приезд. «Сирена»в гавани возвестила о его прибытии гораздо раньше, чем об этом сообщили газеты. Однако он велел слугам говорить всем, кто бы ни приходил, что его нет дома. Когда же опустились сумерки и быстро стемнело, герцог сказал: – Вечером после ужина я хочу кое-куда отвезти вас. По этому случаю я хочу, чтобы вы надели то необычное платье, которое привезла с собой утром мадам Бертин. – Там было одно такое платье, очень красивое, – ответила Милица. – Она сказала, что оно бальное, но я не знаю, надену ли когда-нибудь его. – Обещаю, что вам еще не раз придется надевать его. Не дожидаясь расспросов, он продолжил: – Ступайте отдохните, а вечером наденьте именно это платье. Она поднялась к себе, и они встретились только во время ужина. Княжна вышла в платье, которое выделялось среди других нарядов, принесенных мадам. Оно было белое, до самых пят, украшенное серебристой, сверкавшей на свету вышивкой. – Оно казалось Милице волшебным, и она думала, что ее матушка, наверное, наряжалась в такое же платье во время великолепных балов в Зимнем дворце. Когда Милица надевала платье, то подумала, что герцог, видимо, имел в виду то же самое, заказывая его. Глаза герцога излучали не только одобрение, но и восхищение, когда он смотрел на нее. Но он только сказал: – Вы очаровательны! – Ужин готов. Пойдемте? Повар на вилле оказался таким же мастером своего дела, как и кок на «Сирене». Вскоре они вновь увлеклись излюбленными спорами, и Милица чувствовала себя фехтовальщицей, которая пыталась парировать выпады герцога. Будучи более искусным в словесных баталиях, он неизменно выходил из них победителем. После обеда француженка-горничная, помогавшая Милице одеваться, уже ожидала ее в холле с бархатной накидкой, отделанной белой лисицей, и с кружевным шарфом; чтобы покрыть голову. Изысканное тонкое кружево шарфа было настолько длинное, что, спадая с плеч, доходило до подола платья. Вечер был холодный, и она понимала, что герцог, как и на яхте, оберегал ее от ночной прохлады., Автомобиль уже дожидался их, и они поехали вниз к морю. После оживленной беседы за ужином герцог был довольно молчалив, и Милица не знала, о чем он думает. «Он так добр… и я хочу… отблагодарить его, несмотря на то, что он не хочет моей благодарности», – думала она. Автомобиль остановился у подъезда какого-то дома. К удивлению Милицы, свет горел в нескольких окнах. – Эта вилла принадлежит одному русскому, спасшемуся от революции, – сказал герцог. – Его сейчас нет, но я хочу что-то показать вам. Он помог княжне выйти из автомобиля, и они вошли в холл, который был пропитан ароматом цветов. Слуга принял от Милицы шаль, оставив на ней кружевную вуаль. Герцог повел ее вдоль прохода, и когда они достигли его конца, послышались величественно-тихие звуки музыки. Они напоминали ей орган. Княжна с волнением ожидала, что их будет встречать множество гостей. Герцог подал ей руку. Она сжала ее пальцами и сказала: – Я… я не знаю… как… вести себя, Герцог остановился. – Это не прием, – ответил он. – Здесь частная часовня Русской Православной Церкви, к которой вы принадлежите. Перехватив ее изумленный взгляд, он сказал: – Ваш отец велел мне позаботиться о вас, и я намерен сделать это как ваш муж! Милица замерла. Она держалась за него обеими руками, будто боясь упасть. – В-вы… просите меня… в-выйти замуж за вас? – спросила она еле слышным голосом. Он отрицательно покачал головой. – Я не прошу тебя – я повелеваю тебе! – сказал он. – Так же, как ты требовала тогда моей помощи. Тебе так же невозможно отказаться, как и мне тогда, Он заглянул ей в глаза, и Милица поняла, что это – правда и ей ничего не остается, Как повиноваться ему. Он понимал, какие чувства ее обуревают. Он ввел княжну в открытую дверь и повел к свету свечей, горевших на алтаре ив серебряных светильниках, свисающих со свода церкви. На обратном пути к вилле Милице все еще казалось, что она видит сон и никак не может пробудиться. Сама служба, молитвы, произносимые перед святыми иконами, зажженные свечи в руках у нее и герцога и венцы, которые держали над их головами, – все это сплелось в замечательную картину, она это никогда не забудет. Эта церемония запечатлелась в ее сердце. Твердый голос герцога перед алтарем и ее робкие и смущенные ответы священнику отзывались в ней странной мелодией – это была песня радости, всколыхнувшейся в ее душе. Княжну точно окрыляла всевозрастающая восторженность, особенно с того момента, когда герцог надел кольцо на ее палец и они опустились на колени для благословения. И вот она осталась наедине с мужчиной, который стал ее мужем, тот самый человек, которого она ненавидела, а теперь питала к нему совсем иное чувство. Они подъехали к вилле, и, когда вышли из автомобиля, герцог сказал: – Наверху, в твоей гостиной, есть шампанское, давай выпьем за наше будущее, Милица уже успела мельком познакомиться со своим будуаром, который был так же великолепен, как и все на вилле. Когда они с герцогом вошли туда, она увидела, что он убран белыми цветами, а в полумраке в нем витал волшебный дух неземного очарования, от которого все вокруг казалось нереальным, как и весь этот вечер. Она оглядывалась вокруг, когда герцог снял меховую накидку с ее плеч. Затем – вуаль, прикрывающую голову, и она удивилась себе, что не сразу поняла, что это – подвенечная фата. Она повернулась к герцогу и увидела, как на его губах играет слабая улыбка, а в глазах какое-то необычное выражение – так он еще не смотрел на нее. Вопрос, который она хотела задать ему, непроизвольно сорвался у нее с губ: – Как случилось… что ты захотел… жениться на мне? – Когда умер твой отец и ты обратилась ко мне за утешением, – ответил герцог, – я понял, что должен заботиться о тебе, но не так, как ты предлагала, а всю жизнь. – Это… то, что ты… сам хочешь? – спросила Милица. – Пожалуй, я без слов, более красноречиво скажу тебе, чего я хочу. Он придвинулся к ней и, когда обнял ее, почувствовал, как она дрожит, уткнувшись лицом в его плечо. – Так я держал тебя тогда, – тихо сказал он, – и понял, что влюблен. Милица от удивления подняла на него глаза, и его губы оказались очень близко к ее губам. Герцог пристально всматривался в нее, и наконец ее губы оказались в плену его губ. В первую минуту он ощутил, какие у нее мягкие губы, невинные и неуверенные. А когда его поцелуй стал более настойчивым и он теснее прижал ее к себе, поцелуй показался ему совсем не похожим на прежние поцелуи. Чувствуя дрожь Милицы, он знал, что она сейчас переживает то же самое чудо. Герцог наконец-то нашел женщину своей мечты, столь иллюзорную и ускользающую от него, а теперь даже предвосхитившую все его ожидания. Милица сопереживала с ним и не противилась ему. Она была так молода, невинна и неопытна, что герцог готов был долго добиваться ее любви. Готов был ждать и сдерживать себя, как он делал это в последние дни на яхте. Он предполагал, Что сначала придется добиться ее доверия, а затем убедить поверить в его чувства. Но он и не подозревал, что каждый день, час и даже минута, проведенные с нею, усиливали его любовь, и ой желал ее так, как ни одну женщину за всю свою жизнь. За продолжительным поцелуем герцог вдруг почувствовал, что под гордостью Милицы скрывается еще и искорка пылкой страсти. Он не сомневался, что она перерастет в такое же всепоглощающее чувство, которым был охвачен и он сам. Он хотел быть с ней мягким и нежным, чтобы не задеть одухотворенную красоту ее робких чувств, поэтому, слегка отстранившись от нее, нерешительным голосом произнес: – Скажи, что ты ко мне чувствуешь? Щеки княжны загорелись слабым румянцем, губы покраснели от его поцелуя, а в глазах сиял свет. – Я ненавидела… тебя, – сказала она наконец, – но теперь я… знаю, что с самого… начала, наверное, так выражалась моя любовь. – С самого начала? – удивился герцог. – Когда я впервые… увидела тебя в каюте, я… испугалась тебя. Она подумала, что герцог не понял ее, и поспешила объяснить: – Не только потому, что я боялась, что ты не согласишься выполнить наше требование, но еще потому, что ты был таким… великолепным, таким внушительным, таким властным! Я всегда думала, что мужчина должен быть… именно таким. Однако у тебя было все, а мы по сравнению с тобой выглядели нищими, вот я и уверяла себя, что , ненавижу тебя. Герцог крепче обнял ее и сказал: – Продолжай. Что случилось потом? – Все наши были абсолютно уверены, что ты не захочешь нам помочь, и я так боялась, что ты откажешься, поэтому ненавидела тебя за это. Когда же ты взял нас на яхту, мне была в тягость эта пропасть между твоим богатством и нашей бедностью. – Я могу понять это, – сказал герцог, – Я видел, какая ненависть сквозила в твоих глазах. – Я ненавидела тебя за то, что ты вызывал во мне эти чувства, – сказала Милица, – поэтому не хотела ни видеться, ни разговаривать с тобой, вообще подпускать тебя близко. – Что же ты еще чувствовала? – спросил он. – Меня охватывали странные чувства, сердцем… будто я тянулась к тебе, от тебя что-то исходило, к чему меня влекло. – Я ощущал эти флюиды! – воскликнул герцог. – Я чувствовал их с того момента, как ты пришла на яхту, а еще когда мы ехали вместе в задрипанном экипаже к пустому дому. – А когда мы… были на… яхте, – продолжала Милица, – я будто наполовину была к вам благосклонна, но все-таки я продолжала… бороться с собой, потому что я… ревновала. Последнее слово она произнесла шепотом и уткнулась лицом ему в грудь. Он поцеловал ее волосы и сказал: – Я не представлял, что у тебя были такие чувства. Мне было ясно одно: как только я встретил тебя, у меня пропал интерес к другим женщинам. Она дрожала, прижавшись к нему, а потом подняла лицо и, словно желая удостовериться в его словах, спросила: – Ты… правда так чувствовал? – Чистая правда, – сказал он, – но я, как и ты, боролся с этими странными и непонятными мне чувствами. Однако все оказалось тщетно: для меня теперь существовала в мире только одна женщина – ты! Милица чуть было не вскрикнула от восторга, но поцелуй герцога вновь запечатлелся на ее губах. Его страстные, требовательные поцелуи будто жаждали ответной пылкости от ее губ. Он безвозвратно и навсегда отдал ей свое сердце и знал, что она также всецело принадлежала ему. Задыхаясь, герцог сказал ей: – Ложись в постель, мое сокровище. Я хочу, чтобы ты стала мне еще ближе… Он вновь поцеловал ее и быстро вышел в другую дверь будуара, которая вела в его спальню. Снимая белый галстук, вечерний фрак и до хруста накрахмаленную рубашку, он думал, что взволнован, счастлив и возбужден сейчас, словно впервые влюбленный юноша. Он вернулся довольно скоро в голубом шелковом халате, на нагрудном кармане которого красовалась его монограмма, увенчанная короной. На герцога любо было смотреть. Он открыл дверь в спальню Милицы, которая была напоена ароматами цветов, у большой белой кровати с подальковом горел светильник, словом, в ней витал романтический дух. Герцог удивился, что Милица была все еще одета и стояла посередине комнаты. Он почувствовал что-то неладное. – – Что такое? Что произошло? – спросил он. – Я не могу… расстегнуть… платье, – тихо и беспомощно призналась она. – Ты… подумаешь, что я очень… глупая. Герцог улыбнулся, подходя к ней. – Моя дорогая, прости меня. Я совсем забыл, что у тебя еще не было таких платьев. Она виновато глядела на него, боясь, что он сердится. Но сиявшие нежностью глаза герцога заставили ее броситься к нему и расплакаться. Он крепко прижал ее к себе. – Моя драгоценная! Моя любимая! Не надо плакать. Ты была такой поразительно храброй. Я не могу видеть тебя несчастной. – Я вовсе не… несчастлива, – сквозь слезы промолвила она. – Я счастлива… так безумно… счастлива… что не могу поверить этому. – Это – правда, мое прекрасное сокровище. – Я была так… напугана, когда папа… умер, – бессвязно бормотала она, – я была совершенно одна… я не хочу зарабатывать… на жизнь… я не хочу быть гордой, но… хочу быть… в безопасности с… тобой. – И так будет всегда, – ответил герцог, касаясь губами ее волос. – Ты… уверен… действительно уверен, что любишь… меня? – Очень, очень уверен, – сказал он. – Но ты не должна плакать, моя любовь. Он понимал, что в ней теперь рушатся барьеры, которые она возвела между собой и миром и которые защищали ее, как доспехи. Гордость сменилась любовью, и княжна принадлежала теперь ему. Держа ее за подбородок, он поднял ее лицо вверх. Со слезами на темных ресницах и на щеках она выглядела такой прелестной, что он смотрел на нее так, будто видел впервые, – Я люблю тебя! Я люблю тебя! – сказал он. – Как могло нам выпасть такое счастье? Как же мне повезло во всем мире найти тебя! – Я… хочу сказать то же самое, – пролепетала Милица. – Я никогда не думала, что ты… полюбишь меня. Когда я… предложила тебе… себя, я притворилась, что делаю это лишь потому, что должна оплатить долг… благодарности. Если бы я могла быть с тобою хоть… недолго, у меня было бы… что помнить… всю оставшуюся жизнь. – Всю оставшуюся жизнь ты проведешь со мной, – сказал твердо герцог, – и, мое сокровище, я знаю, что мы будем бесконечно счастливы, даже если мне придется сражаться против такого грозного врага по имени Гордость. – Я никогда, никогда не буду… гордой, – покорно сказала Милица. Герцог рассмеялся: – Уверяю тебя, что этого я не могу ни предотвратить, ни изменить, и я буду чрезвычайно гордиться тобой, моя прекрасная любовь. – Ты… действительно думаешь, что я… прекрасна? – Я смогу убедить тебя, что ты чрезвычайно прекрасна, – ответил герцог, – но на это потребуется очень много времени. – Я согласна, ведь мне так нравится с тобой разговаривать! – Я тоже счастлив разговаривать с тобой, – ответил герцог, – но теперь, моя восхитительная жена, я должен многому научить тебя в любви. Он почувствовал, как Милица затаила дыхание и в ее голосе проскользнули неожиданные нотки страсти: – Научи меня… пожалуйста… научи меня! Я хочу не только любить тебя… но и заставить тебя… любить меня… и я такая… невежественная, что не знаю… как… начать. – Вот как мы начнем, – произнес герцог, приблизив губы к ее губам. Он поцеловал ее сначала в губы, затем – в шею, улавливая пробуждающиеся в ней неведомые доселе чувства. Она была настолько пленительной и соблазнительной, что и в герцоге с новой силой всколыхнулись физические и духовные страсти, тоже еще неизведанные им. – Я… люблю тебя! – воскликнул он, – Боже, как я люблю тебя, моя прекрасная! Я буду очень нежен. Тебе будет хорошо, не надо бояться. – Я… не боюсь, – шептала она. – Я очень люблю тебя, и нет… ничего в мире, кроме тебя. Губы их слились в страстном поцелуе, и когда в разгоряченной пламенем любви княжне сгорали и гордость, и ненависть – все, кроме любви, – она почувствовала, как он расстегивает на спине ее платье… |
||
|