"Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917" - читать интересную книгу автора (Оппоков Виталий)

Часть первая ТЕМНЫЕ СИЛЫ

1

Соколов приступил к выполнению задания Колчака спустя семь месяцев после чрезвычайного и таинственного происшествия в Екатеринбурге, в печально известном доме Ипатьева. Об этом свидетельствует следующая запись в одном из томов дела: «Предварительное следствие, произведенное судебным следователем по особо важным делам Н.А. Соколовым по делу об убийстве отрекшегося от престола Российского государства Государя Императора Николая Александровича, Государыни Императрицы Александры Федоровны (Гесс), Их детей: Наследника цесаревича Алексея Николаевича; Великих Княжон: Ольги Николаевны, Татьяны Николаевны, Марии Николаевны, Анастасии Николаевны и находившихся при Них: доктора Евгения Сергеевича Боткина, повара Ивана Пантелеймоновича Баритонова,[25] лакея Алексея Егоровича Труппа, комнатной девушки Анны Степановны Демидовой.

Начато 7 Февраля 1919 года».

И все же предлагаю читателям[26] совершить еще один временной прыжок от главного происшествия (длиной почти в полгода, отталкиваясь от приведенной записи) и последовать за Соколовым из Екатеринбурга в Париж. Поможет нам в этом еще одна запись из дела:

«Протокол

1920 года июля 2—4-го дня Судебный Следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н.А. Соколов в г. Париже, в порядке 315–324 ст. ст. уст. угол, суд., производил осмотр рукописи товарища прокурора Екатеринославского окружного суда Руднева, полученной от начальника Военно-административных управлений генерал-майора С.А. Домонтовича (л.д. 174, том 8-й[27])…»


Рукопись эта, озаглавленная «Правда о Русской Царской Семье и темных силах», позволяет изобличить «правдолюбца» Соколова как фальсификатора. Вместе с тем она дает возможность уточнить многие оценки близкого окружения царя, а также историческую обстановку, предшествовавшую отречению от престола Николая II и Февральской революции. Для товарища прокурора Екатеринославского окружного суда Владимира Михайловича Руднева, командированного «по распоряжению бывшего министра юстиции Керенского в Чрезвычайную следственную комиссию по расследованию злоупотреблений бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц», главной темной силой являлся Григорий Распутин. Для судебного следователя по особо важным делам при Омском окружном суде Николая Алексеевича Соколова — большевики. Ненависть к ним настолько ослепила его, настолько затмила разум, что он позабыл о своем «природном правдолюбстве», об обязанности «юридического беспристрастия», закрыл глаза на свой долг перед законом, на показания многих лиц, которых с таким тщанием допрашивал и показания которых так подробно записывал. Ненависть эта была настолько сильна, что, признавая вслед за Рудневым темной силой Распутина, он считает его если не большевиком, то по крайней мере распропагандированным большевиками и их агентом в царском доме и в России. Переплюнув в своей неистовой злобе против большевизма всех своих единомышленников в этом деле, Соколов в своей книге писал: «Я не верю в „германофильство“ Распутина… Эта идея была не по плечу Распутину. Если она была продуктом его собственного мышления, это был выкрик большевика-дезертира.

Конечно, это была не его мысль: „Кровь… Довольно проливать кровь…“ Эту идею внушали Распутину, чтобы он, как слепое орудие, пользуясь своим необычным положением, внушил ее Императрице».[28]

Неистовый антибольшевизм и шпиономания по отношению к «большевику-дезертиру» Распутину так захватили Соколова, что он усмотрел в деревенской привычке Распутина давать клички окружавшим его людям… условную замену фамилий с конспиративной целью. Распутин, по мнению Соколова, не только распропагандированный большевиками темный человек, но и что-то вроде подпольного резидента. Ну а его резидентура — Протопопов (министр внутренних дел), Штюрмер (министр иностранных дел), епископ Варнава, получившие от Распутина шпионские клички — Калинин, Старик и Мотылек соответственно. «Думаю, что эта терминология указывает на конспиративную организацию», — глубокомысленно оценивает распутинскую прихоть Соколов, почему-то упуская из виду, что «большевик-дезертир» величал царя не иначе, как Папой, а царицу — Мамой. Что ж, и они входили в «конспиративную организацию» Распутина? Но если «идея германофильства», по словам Соколова, не по плечу ограниченной деревенщине — Распутину, то уж куда ему до вожака подпольной организации в таком вот представительном составе. Да и клички — Папа и Мама, следуя логике следователя по особо важным делам, должны принадлежать истинным руководителям «организации». Ну а если отойти от вымыслов и домыслов, то именно императрица Александра Федоровна вела кружок, о котором в материалах дела упоминается довольно часто. Здесь же, а также во многих мемуарах той поры именно Папа и Мама представлялись значительному числу их современников главной темной силой. Соколов, к примеру, почему-то «не обращает внимания» на примечательный факт в рукописи Руднева. Характеризуя дворцового коменданта Воейкова, Руднев отмечает, что еще в 1915 году жена Воейкова в своих письмах к мужу, находившемуся в ставке царя, «умоляла его оставить службу ввиду нараставшего революционного движения, причем она предостерегала мужа, что при крушении государственного аппарата его постигнет ужасная участь». Правда, письма жены Воейкова, сообщает Руднев, «проникнуты болезненной ненавистью к Распутину как к несомненному виновнику грядущих, по ее словам, кошмарных событий».

Еще более определенно говорил об общественном подозрении царя и царицы в «измене» и «государственных преступлениях» допрошенный Соколовым в июле 1920 года (в Париже) князь Львов, первый председатель Совета министров Временного правительства. «Временное правительство, — показывал Львов, — было обязано, ввиду определенного общественного мнения, тщательно, беспристрастно обследовать поступки бывшего Царя и Царицы, в которых общественное мнение видело вред национальным интересам страны…» Это же подтвердил и последний глава этого правительства эсер Керенский. В беседе с Соколовым (август 1920 года) он напомнил следователю о своем выступлении на пленуме Московского совета 1 марта 1917 года. По его словам, на него обрушился целый поток злости и раздражения, высказываемых в адрес царя. Звучали и призывы к расправе над бывшим государем. «Там раздались, — вспоминал Керенский, — требования казни его, прямо ко мне обращенные». Хитроумный Александр Федорович даже, по его признанию, пошел на обман «солдатских тыловых масс и рабочих», настроенных крайне враждебно по отношению к Николаю. От имени правительства он пообещал, что все факты, если такие имеются, об антигосударственной деятельности царя разберет беспристрастный суд. Ну а в случае неподтверждения выдвинутых обвинений, тогда, дескать, Временное правительство отправит Николая в Англию. Но поскольку этот вопрос не обсуждался не только в Англии, но и министрами России, Керенский не знал, как к такому, внезапно возникшему в его голове варианту отнесутся та и другая стороны. И все же, чтобы придать больший вес этой версии и себе, заверил, что «сам, если нужно будет, буду сопровождать его до границы России». Ну что ж, покрасоваться он любил. Особенно на «историческом фоне». В данном случае — лихорадствующей страны и умирающей царской династии. Отвергая, дескать, призывы к расправе и «протестуя от имени правительства против таких требований», Керенский якобы «сказал лично про себя», что никогда не примет «на себя роли Марата».

Керенский высказал Соколову предположение, что простой народ, выказывая неприязнь Николаю, особо не задумывался над его конкретной личностью, да и дело было не в этой или другой личности, а в самой идее «царизма», именно эта идея и вызывала злобу и чувство мести.

Вместе с тем они, «рабоче-крестьянские массы», были равнодушны, так считал Керенский, к направлению внешней политики царя и поддерживавшего его близкого окружения, на которое также распространялся народный гнев. Но была и вторая сила, направленная против царя и исходившая, по мнению Керенского, из иных причин. Он говорил следователю: «Вторая группа причин лежала в настроениях иных общественных масс… интересы буржуазной массы и, в частности, высшее офицерство определенно усматривали во всей внутренней и внешней политике Царя и в особенности в действиях Александры Федоровны и ее кружка ярко выраженную тенденцию развала страны, имевшего, в конце концов, целью сепаратный мир и содружество с Германией…»

2

В словах Керенского о недовольстве низов «царской идеей», думается, есть резон, исторические факты — убедительное свидетельство тому. Даже в официальной монархической литературе трудно было притушить искры народного недовольства всевластной жестокостью, а подчас и самодурством «помазанников божьих». Вот как, к примеру, отмечалось такое настроение, конечно же приукрашенное, в одном из исторических изданий николаевской (Николая II) поры:

«18 марта 1584 года московские колокола своим печальным перезвоном возвестили жителям столицы о кончине Царя Ивана Васильевича Грозного.

При этой вести народ забыл все великие жестокости Грозного Царя, забыл всю ненавистную его опричнину, а вспоминал только такие великие дела его царствования, как взятие Казани, завоевание Астрахани и Сибири, издание Царского Судебника и построение в Москве великолепного храма Василия Блаженного. Русские люди искренно молились о упокоении грозного, но вместе и великого по своим деяниям Государя».[29]

Вековое недовольство накапливалось по отношению к Рюриковичам. Эта «традиция» продолжилась и в годы царствования династии Романовых. Впрочем, в исторических источниках немало противоречивых сведений, оспаривающих если не существование этой династии, то по крайней мере «трехсотлетие дома Романовых». Порой ставится под сомнение законность их воцарения. Так, современники-соперники первого русского царя из этой фамилии — Михаила Романова, пытаясь не допустить его избрания, утверждали не без оснований, что отец Михаила патриарх, Филарет (в миру Федор) получал поддержку от «воровских царей».[30] Ведь было известно, что последний стал митрополитом не без помощи Лжедмитрия I, а патриархом — Лжедмитрия II, так называемого «Тушинского вора». Оспаривалась и правомочность «Великого Земского Собора» 1613 года, положившего начало царского дома Романовых. В монархической литературе, в течение многих лет тщательно скрывавшей все острые углы этой непростой и противоречивой истории, этот собор преподносится как величайшее и справедливейшее событие, угодное богу и России, как волеизъявление всего народа. В подобных романовских жизнеописаниях отмечалось, что этот Земский собор прежде всего постановил, чтобы отнюдь не выбирать «Воренка» — сына Марины Мнишек и Лжедмитрия II («Тушинского вора»)[31] или какого-нибудь иностранного принца, а иметь над собой царем представителя из русских великих боярских родов. 7 февраля 1613 года состоялось предварительное утверждение кандидатуры, а спустя две недели — официальное. Вот как об этом говорилось в уже упоминавшихся «Очерках из русской истории за время с 1613 по 1913 год»: «В неделю Православия, 21 февраля, в Успенском соборе после торжественного молебна все выборные люди, от знатного боярина до простого крестьянина и казака, единогласно избрали Царем своим Михаила…».[32] Дальше приводился отрывок из текста избирательной грамоты, подписанной участниками собора. Но ни слова не говорилось о том, кто же были на самом деле эти «выборные представители от всех сословий русскаго народа, в том числе и от казачьяго».[33] Попытаемся восстановить этот пробел официальной царской летописи.

На избирательной грамоте имеется 277 подписей, в том числе: 57 принадлежало духовенству, 136 — служилым чинам, 84 — выборным от городов. К последним были прикреплены также «уездные» люди, которые, по всей видимости, и должны были придать собору «демократический фон». Но такими представителями было поставлено всего 12 подписей, принадлежавших далеко не рядовым «избирателям». Они представляли собой мелких служилых людей с юга, а также жителей свободных северных общин, сидевших на «черных» государевых землях. Так что настоящие народные низы, составлявшие крестьянские крепостные массы, на соборе «всероссийском» не были представлены совсем.[34]

Была и третья версия, пожалуй, наиболее важная, которая в течение трехсот лет передавалась из уст в уста и довольно остро соперничала с официальной романовской династической. Пропагандистов этой версии подвергали преследованиям, но слухи, причем время от времени подкрепляемые документально, не затихали. А утверждали они следующее. Многие исследователи считали, что романовской династии хватило всего лишь на четыре поколения, и по мужской линии она прекратила свое существование Петром II, являвшимся императором всего лишь три года (1727–1730 гг.), да и то формально. Еще меньше носил этот титул Петр III — шесть месяцев. Примечателен отзыв известного историка Ключевского о нем, высказываемый неоднократно на лекциях в университете: «После смерти Петра I много чудес перебывало на русском троне, бывали на нем и умные люди, и круглые дураки. Бывали и старики, и грудные младенцы, бездетные вдовы и незамужние матери многочисленных семейств. Но никогда не было на русском престоле скомороха. Судьбе угодно было пополнить этот пробел, — и на престоле появился Петр III». Но династию тревожили не столько подобные оценки, как убедительные доводы о вырождении «русской крови» и «русского наследства» в царском доме. И именно прародителем новой династии — Голштинской, сменившей Романовскую, стал Петр III — немецкий принц Карл-Ульрих Шлезвиг-Голштинский. Он тоже, как и Петр II, считался внуком Петра I. Но в отличие от своего предшественника[35] в его жилах текло больше немецкой, чем русской крови.

Еще меньше, как утверждали настроенные резко антигермански исследователи, ее имел последний царь Николай II. Некоторые сделали даже точный подсчет — одна тридцать вторая доля.[36]

Были мнения, которые, подтверждая факт прекращения рода Романовых на Петре II, ставили под сомнение «родоначальство» Петра III в новой царской династии. Начало этим разговорам положила, пожалуй, сама Екатерина II. В своих дневниковых записках она довольно откровенно дает понять, что ее «муж-дитя» ни на что серьезное не способен. Она же довольно прозрачно намекала на свою любовную связь с русским дворянином Салтыковым, который, выходило так, имел больше прав считаться отцом ее сына (Павел I), чем муж. Откровения Екатерины обрастали всевозможными подробностями, возможно, преследовавшими цель «разбавить густеющую немецкую кровь русских царей впрыскиванием русской добавки». Вместе с тем приобретала гласность и вторая сторона острой проблемы — незаконность наследования русского престола Павлом I и его последователями, что тоже имело широкое хождение в пересудах и умах. Правда, если быть до конца объективным, то вся трехсотлетняя история царствования Романовых, независимо от того, фиктивная она или действительная, основана на изменах, наговорах, предательствах, убийствах, и, естественно, при ее детальном рассмотрении весьма затруднительно говорить о законном престолонаследии того или иного царствующего лица. Впрочем, этим характерно любое самодержавное правление. Будь то в России или еще где-либо. Вот почему народные массы имели много поводов для недовольства царствующими особами, относящимися так неуважительно друг к другу.

Но самодержавие обрызгано не только царской кровью. Жертвы среди «черни», записанные им на свой счет, намного многочисленнее. Так, великие деяния Петра I, по мнению некоторых исследователей, обошлись России в 3 миллиона человек, и общее население в стране во время его правления не только не знало прироста, но и сократилось с 16 млн. до 13 млн. человек.[37] Конечно же, царская гласность пыталась сглаживать подобные острые углы в своих богоугодных делах. Так, оставляя в стороне человеческие жизни, царские хроники превозносили петровский период за то, что «доходы государства при Петре Великом увеличились в три с лишком раза сравнительно с предшествующими царствованиями».[38]

Много душ своих подданных загубил и последний русский царь, которому в наше время очень уж старательно и настойчиво приделывают ангельские крылышки. Если в народной памяти тот же Петр I наряду с эпитетом «Великий» приобрел не без оснований второй эпитет — «Жестокий», то Николая II нарекли, и тоже без особой натяжки, «Кровавым». Так что Керенский в беседе со следователем по особо важным делам Соколовым, высказывая мысль о народном недовольстве самой «царской идеей», был насколько прав, настолько и не прав. К царской власти даже в период ее агонии существовало далеко не однозначное отношение. Еще в 1905 году рабочие, веря в справедливость и человеколюбие «помазанника божия», пошли к нему с верноподданнейшей жалобой и за отцовскими советом и помощью. Еще в 1917 году, в водовороте февральских событий, многие надеялись получить «лучшего» царя взамен обманувшего их прежние надежды. Так что скорее больше правды в том, вопреки утверждению Керенского, что недовольство народа было вызвано не столько «царской идеей», сколько конкретным лицом, воплощавшим эту идею. В нашем случае — Николаем Романовым-Салтыковым-Ангальт-Цербстским-Голштинским или еще каким-нибудь иным, трудно сказать, каким точно. Но настало время поведать более подробно и об этой «темной силе».

3

О Николае II, хотя он по времени ближе всего к нам, чем другие русские цари, сказать что-нибудь определенное очень трудно. О нем столько самых противоречивых отзывов, что порой создается впечатление, будто представляемые на суд николаевские словесные портреты его современников (не говоря уже о тех, кто «рисует» его с чужих слов и своим собственным воображением) — это фрагменты стодушного человека. Даже порой одно и то же лицо, знавшее Николая, давало о нем неоднозначный отзыв. Вот, к примеру, что говорил о последнем царе бывший председатель Совета Министров Коковцов (часто встречается — Коковцев) в беседе с французским послом в России (последние предреволюционные годы) Палеологом:

«Царь рассудителен, умерен, трудолюбив. Его идеи чаще всего здравые идеи. У него возвышенное представление о своей роли и полное сознание своего долга. Но ему недостает образования, и величие проблем, которые он призван решать, слишком часто выходит за пределы его ума. Он не знает ни людей, ни дел, ни жизни. Его недоверие к себе самому и к другим заставляет его остерегаться всех, кто выше его. Поэтому он терпит возле себя одни ничтожества. Наконец, он очень благочестив, узким и суеверным благочестием, которое заставляет его ревниво охранять верховную власть, потому что она дана ему Богом».[39]

Одни считали его безвольным, ограниченным, ничтожным. Другие — ровным, благожелательным, учтивым, благоразумным. Словом, что ни человек — то какое-то особое мнение.

Но, поскольку речь идет о материалах судебного дела, которыми располагал Соколов, то попытаюсь разыскать некоторые оценки в этих материалах.

Князь Г.Е. Львов (июль 1920 года):

«Мне, как общественному деятелю, приходилось иметь общение с Императором, беседовать с ним, делать ему доклады. Учитывая мои личные впечатления в результате этого общения на протяжении многих лет и события жизни государства, я так себе представляю его личность. Он был человек не глупый, даже, быть может, более в этом отношении одаренный, чем многие другие люди; безусловно хитрый, весьма скрытный, в высшей степени сдержанный и молчаливый; не без лукавства „в византийском духе“. По духу это был безусловный самодержец, питавший, вероятно, в глубине этой мысли идею мистицизма. У него были прекрасные глаза, приятный голос, мягкие манеры…» Нарисован действительно сложный, поистине «византийский» характер. Львов подкрепляет свои наблюдения и выводы довольно примечательными примерами, с которыми читатель сам сможет ознакомиться. «Если Вы обратитесь к изучению многих таких фактов Императора Николая II, которые предшествовали созванию первой Думы, — говорил Львов, — вы увидите в них одну и ту же черту: недоговоренности. Они о чем-то трактуют, рассуждают, но ничего реального, осязаемого не устанавливают… У него в этом отношении вырабатывалась определенная манера „поддакивания“. Он соглашался, говорил „да“, но в глубине у него была иная мысль: не знаю, как поступлю».

Оценки, данные Львовым Николаю II, столь же противоречивы, насколько непредсказуемыми были решения царя. Так, Львов, с одной стороны, ярко и убедительно «рисуя византийский коварный портрет» бывшего государя, с другой — заявляет, что это был… «безвольный человек». Конечно, заявлять так у князя имелось немало оснований, поскольку Николай II давал множество поводов судить о нем как о «послушном правителе», «игрушке» в более сильных руках и т. п. И все же есть вполне достаточно фактов для иного предположения: «безволие» — это была ширма, это было оружие из все того же «византийского» арсенала. Ведь не зря князь Львов, по всей видимости, невольно, но объективно поставил на первый план — безусловную хитрость, устоявшуюся скрытность, в «высшей степени» сдержанность и молчаливость, самодержавное лукавство. Именно на эти качества обращали главное внимание и другие свидетели Соколова.

А.Ф. Керенский (август 1920 года):

«Он был человек очень ушедший в себя, скрытный, недоверчивый к людям и бесконечно их презиравший; человек ограниченный, неинтеллигентный, но с каким-то чутьем жизни и людей». Оценка, как видим, во многом совпадает с мнением Львова и вместе с тем разнится кое в чем с ним. Еще большее несовпадение с высказыванием, уже приводившимся здесь, бывшего царского Председателя Совета Министров Коковцова, считавшего, что Николай II «не знает ни людей, ни дел, ни жизни».

Впрочем, у того же Коковцова есть и другое наблюдение за двуличным поведением царя в отношении к не менее непостоянным в словах и поступках членам Государственного Совета. Со слов «близкого друга», Коковцов, давно не видевший царя после своей отставки с поста Председателя Совета Министров, был огорчен «глухим голосом, впалыми щеками и взглядом недобрым» Николая II. Еще большее беспокойство у Коковцова якобы вызывало недоразумение между царем и правительством. Обычно сдержанный в публичных высказываниях на этот счет, царь в узком кругу высказывал недовольство Государственным Советом, говорил о его членах с раздражением.[40]

Именно в отношении к представителям «бумажной демократии» — членам различных «советов» и «дум», которых он презирал и ненавидел, поскольку должен был с ними вынужденно, пусть и частично, но все же делиться властью, — именно по отношению к этому «сословию-злословию» и проявлялось главным образом «византийское коварство помазанника божьего». С одной стороны, он не любил тех, кто пользовался авторитетом, кто старался вести себя независимо, насколько это позволяло делать взаимоотношение с царем, и подрывал, по его мнению, основы самодержавия. К примеру, откровенно резко и даже агрессивно, опять же неофициально, он воспринимал деятельность Председателя Совета Министров СЮ. Витте, а также его самого. Смерть Витте явилась для него даже облегчением. В этот день, 28 февраля 1915 года, Николай II уезжал в ставку. И в этот же день он писал жене, что, хотя ему грустно покидать ее, Александру Федоровну, и детей, все же на этот раз уезжает «с таким спокойствием в душе…». Удивляясь неожиданному своему спокойствию, он не скрывает, что одной из причин такого состояния может быть газета, «которую Бьюкенен дал… о смерти Витте».[41] Еще более определенно по этому поводу он высказался в разговоре с французским послом: «Смерть графа Витте была для меня глубоким облегчением, я увидел в ней знак божий (?)».[42] Вместе с тем он терпел тех, кто, вопреки суетности Витте, известного творца русской Конституции, и других подобных ему «либералов» и «демократов», признавал безоговорочность самодержавной власти русского царя. Одним из таких сторонников неограниченной монархии, ставшим «особой, приближенной к императору», был министр внутренних дел (1912–1915 годы) Н.А. Маклаков. Это он, потакая «помазаннику божьему» в его «византийском коварстве», предлагал Николаю II осуществить «государственный переворот» в декабре 1916 года, т. е. разогнать Государственную Думу. Подобные советы выдвигались им еще раньше, в октябре 1913 года. Причем они горячо приветствовались Николаем II. Более того, на этот счет имелись специальные «бланковые указы» царя с его предварительной подписью и пустым местом для даты, которая должна была быть внесена то ли Маклаковым, то ли другим министром в день роспуска Думы или, в крайнем случае, созыва новой, более «удобной» и «сговорчивой». Показательным является письмо Николая II Маклакову от 18 октября 1913 года:

«Также считаю необходимым и благонамеренным немедленно обсудить в Совете Министров мою давнишнюю мысль об изменении статьи учреждения Госуд. Думы, в силу которой если Дума не согласится с изменениями Госуд. Совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это, при отсутствии у нас Конституции, есть полная бессмыслица!

Представление на выбор и утверждение государя мнений, и большинства и меньшинства, будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и при том в русском духе».[43]

Нет, Николай II не был безвольным. «Поддакивание», о чем говорил Коковцов, — это скорее всего не подлаживание под чье-либо мнение, а усыпление бдительности настойчивого просителя или советчика, попытка отвязаться, а еще чаще — метод оттачивания своей тайной идеи. Кроме того, большинство «советчиков», в первую очередь наиболее настойчивые, беспокойные, а значит, «опасные для самодержавия», со временем устранялись, изолировались, предавались осмеянию или даже уничтожались. Нельзя, к примеру, упорно отрицать версию причастности Николая II к убийству Григория Распутина, поскольку тот превращался в посредника между богом и царем, чего «помазанник божий» допустить не мог. Также нельзя отвергать и того, что тот же Григорий, как и другие «советчики», состоял при царском дворе в качестве громоотвода от дворянского и общенародного гнева, готовился на роль «козла отпущения» в случае крайней необходимости, которую нетрудно было предвидеть. Как бы там ни говорили иные современники Николая II о его безразличии к царской власти накануне Февральской революции, о легкости, с какой он якобы отказался от прав на престол, большинство фактов и его поступков скорее утверждают в обратном: царские привилегии были в его жизни бастионом, и он цеплялся за последний камушек этого бастиона. Как последовательный монархист, олицетворявший, по его представлению, божью волю быть монархом, Николай II непреклонно придерживался одного из самых основных правил, утвердившегося задолго до его царствования, которое довольно метко сформулировал известный историк К.Д. Кавелин. «Всякие ограничения верховной власти в России, — писал он в 1877 году, — кроме идущих от нее самой, были бы невозможны, и потому, как иллюзия и самообольщение, положительно вредны».[44]

4

Когда нынче на разных перекрестках вновь зазвучали достаточно «запетые» в свое время лозунги о возвращении России в «лоно цивилизованной Европы», в «общий европейский дом», то не каждый, кто пользуется этими лозунгами, задумывается над тем, что красивые призывы не содержат в себе исторической правды. Единой цивилизованной Европы, как и общеевропейского дома, никогда не существовало, ну а если эту часть света и представить каким-то условным домом, то это был поистине «дом, где разбиваются сердца». Конфронтация за конфронтацией. Конфликт за конфликтом. Война за войной. Страны, словно игральные карты, переходившие из одной колоды в другую, видоизменяли враждующие группировки и коалиции. Та же Россия только в течение ста лет, отделивших завоевательские походы Наполеона от Первой мировой войны, кому только не противостояла и с кем только не союзничала. Хотя сказать Россия — тоже большая натяжка и несправедливость, поскольку страны втягивались в вооруженное соперничество правящей верхушкой, повязанной между собой настолько тесными семейными узами и тяжбой за передел «вотчинных границ», что создавалось порой впечатление: и впрямь идет дележ домашнего скарба между неразумными наследниками.

В исторической литературе известен случай попытки датского короля Христиана X (1915 год) взять на себя роль мирного посредника (Дания в Первую мировую войну придерживалась нейтралитета). Рассчитывал он на успех своего предприятия именно по причине наличия этих «семейных уз». Так, его дед Христиан IX являлся отцом Марии Федоровны (мать Николая II) и английской королевы Александры (мать короля Георга V). Так что Николай II являлся двоюродным братом своего союзника — английского короля. Но ведь и их противник — германский император и прусский король Вильгельм II сам называл себя «полуангличанином», поскольку покойная английская королева Виктория была его бабкой.[45] Считала себя англичанкой и Александра Федоровна — жена Николая II, немка по рождению, так как воспитывалась в английской королевской семье. Навряд ли ее глубоко волновали проблемы чужого народа — русского.

А какие истинно российские интересы могли, к примеру, волновать Екатерину I — ливонку Марту Скавронскую, прервавшую своим недолгим незаконным правлением династическую линию Романовых на престоле? Что российское могло заботить Анну Ивановну, дочь фиктивного царя Ивана V, в течение двадцати лет (начиная с семнадцатилетнего возраста) являвшуюся герцогиней курляндской, а затем, почти так же, как и ее отец, фиктивно правившую Россией десять лет, отдав управление страной и свое «вотчинное» герцогство фавориту Бирону? Чем исконно российским могла изводить себя немецкая принцесса Софья Фредерика Августа, с помощью гвардии свергнувшая царствующего мужа и ставшая Екатериной II? Ведь любая из них, сложись их судьба иначе, носили бы иные имена и титулы, хлопотали бы об иных «европейских домах» и вотчинах, слали бы войска не для защиты интересов России, а для их ущемления ради процветания тех земель и стран, где бы воцарились.

Но это царствующие женщины, невеликие и великие. А что же — «мужики»? Разница небольшая. Вот Петр II. Его отец, опальный царевич Алексей Петрович, убежавший от гнева не менее немилосердного, чем великого батюшки-государя, за границу, под крылышко супруги своей принцессы Бланкенбургской-Вольфенбюттельской Софьи Шарлотты, стал козырной картой в руках недоброжелателей Петра I, недовольных его нововведениями. Алексей пал от руки сурового петровского суда, а его сын, унаследовавший дедовский престол в двенадцатилетнем возрасте и не успевший избавиться от иноземной вычурности, спустя три года, так и не дождавшись коронации, умер от оспы, поставив точку в роду Романовых по мужской линии. «Младенческим» нероссийским отношением к российскому царствованию прослыл второй внук Петра Великого, который появился на свет три года спустя после смерти великого деда, а на российском престоле — в тридцатитрехлетнем возрасте. Он всю жизнь так бы мог и остаться Карлом или Ульрихом, не подвернись случай заменить на престоле не ко времени состарившуюся тетку — Елизавету Петровну, возведенную в свое время на царствование гвардейцами. Она, видимо, вместе с престолом передала онемеченному племяннику и трагический способ избавления от «божиевого помазанничества». Петр III тоже был свергнут гвардейцами и убит в тюремной камере, как и Иван VI (Иван Антонович — сын принца Антона Ульриха Брауншвейгского и мекленбургской-шверингской герцогини Анны Леопольдовны).

Для всего этого племени временных и случайных престолосидельщиков интересы России — это интересы их вотчинных земель, в которые их водворили, да и царствовали они довольно условно, окруженные сонмом фаворитов, опекунов, правителей. Некоторые из них напоминали кукушек в механических часах, заявляя о себе в обозначенное время придворных приемов и дворцовых заседаний. Иные и вовсе были безголосыми по причине малолетства или бесхарактерности. Но действия как первых, так и вторых направлялись купеческим и дворянским механизмом. Они появлялись или исчезали, повинуясь вращению шестерен и шестеренок царских межродовых интриг, различных заговоров и переворотов, концы нитей которых находились не только в отечественных, но и зарубежных руках заинтересованных лиц и группировок.

С годами царское самодержавие крепло и его авторитет возрастал, по крайней мере внешне. И все же межродовые антипатии и противоречия, не переводившиеся в российской царствующей семье, зачастую сводили на нет усилия наиболее решительных и последовательных борцов за прочный государственный престол «помазанника божия». Остановлюсь более подробно на утверждении в императорской роли последнего из российских государей.

Оставим в стороне многочисленные медово-елейные публикации прошлого, а особенно нынешнего времени о воспитанности, образованности, порядочности, «голубоглазости» и прочих, как мнимых, так и действительных, достоинствах Николая Александровича. Возьмем во внимание лишь исторические факты да вполне логичные варианты возможных перекосов в судьбе законного и незаконного монарха.

5

Доказать законность престолонаследия Николая II несложно: корона перешла к нему из рук умершего отца. Но не представляет большого труда убедиться и в обратном — в незаконности этой передачи символа высшей власти. Несколько подробностей, имевших место, так сказать, на дальних подступах Николая и его прямых предшественников к званию монарха.

Екатерина II воцарилась на престоле после свержения и убийства мужа — Петра III. Спустя два года был убит в тюремной камере обладавший формальным правом на корону Иван VI, пребывавший в заключении с младенческого возраста более двадцати лет. А тут еще пересуды, что сын Екатерины — Павел родился от побочной связи. Будь живы более законные наследники престола и превратись пересуды в доказанный факт, тому же Павлу не только не мыслить о престоле или великом княжении, но и близости к царской семье. Еще меньше перспектив имелось бы у его прямых наследников. Вот, скажем, граф Владимир Павлович Палей, погибший в июле 1918 года (материалы следствия из дела «Об убийстве царской семьи») близ города Алапаевска. Ведь его отец — великий князь Павел Александрович, а вот сын удостоился только титула графа, поскольку родился от морганатического брака, то есть жена (вторая) великого князя оказалась нецарской и некоролевской фамилии.

Но свели счеты и с Павлом І. С молчаливого согласия его наследника — Александра, с Павлом расправились, как отмечалось в записках одного из участников заговора — Чарторийского, обвинив в «безрассудности разрыва с Англией, благодаря которому нарушаются интересы страны и ее экономическое благосостояние». Прошло еще почти четверть века — и снова не совсем законная передача престола. Второй после Александра I сын Павла I — Константин якобы тайно отказался от престолонаследия, и царем был провозглашен, через голову старшего брата, третий сын — Николай. Это был дед Александра ІІІ и прадед Николая II. А ведь оба наследника взошли на престол не по прямому наследованию. Первый из них стал наследником после преждевременной смерти старшего брата, а царем — после убийства отца — Александра II. Второй — тоже не был первенцем в семье, и ему путь к трону освободила кончина в раннем детстве претендента на престол.

Так что воцарению Николая II, как и многих его предшественников, способствовала целая цепочка заговоров, переворотов, убийств, случайностей. И вполне понятно, что те, кто не имел звена в этой цепочке, а тем более те, у кого это звено было вырвано другими, таили в себе обиду, зависть, призрачную надежду на возвышение. Особенно это касалось великих князей, которые, словно члены-корреспонденты Академии наук, желавшие стать, но не очень-то многие становившиеся академиками, с особой остротой чувствовали себя обойденными на иерархической лестнице. Ведь каждый из них, ревниво изучавший родословные (свою и потенциальных соперников), мог явственно просчитать, кем мог быть на самом деле, если бы не всевозможные случайности, царствующий Николай II. Не исключено, что женился бы он на безызвестной принцессе Гессенской, осел бы с ней в заштатном немецком городишке Дармштадте, со временем унаследовал бы, быть может, герцогский титул тестя, да и стал бы подручным у своего могущественного кузена Вильгельма II. Так что в Первую мировую войну он мог оказаться на стороне Германии против России…

О великокняжеских возни и кознях вокруг престола можно узнать из многих источников. Например, один из них — дневниковые записи двоюродного брата Николая II великого князя Андрея Владимировича, оказавшегося впоследствии во Франции. Но ценность предлагаемых записей в том, что это именно дневник, а не воспоминания. Это фиксация впечатлений и мыслей по свежим следам, причем не для печати, а для себя, где человек становится более точным, откровенным и объективным. Это сиюминутный взгляд на факты, события, окружающие уверенного в себе человека, отдаленного пока что только от трона, а не обидчивое или злобное брюзжание эмигранта. Дневниковая тетрадь, которой воспользуюсь, охватывает время с 18 апреля по 23 октября 1915 года.

Выдержка из дневника:


«12 августа. Царское Село.

У мама[46] обедал министр иностранных дел С.Д. Сазонов. После обеда вот что он нам рассказал.

„Начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Янушкевич позволяет себе совершенно невероятные вещи. При этих условиях вести дела совершенно невозможно… Янушкевич низкий, грязный человек, совершенно опутавший Николая Николаевича…[47] К счастью, всему этому будет положен скоро конец. Государь сам вступит в командование армией. Государь уже давно этого хотел, но долго колебался и, наконец, решился. Он послал в ставку генерала Поливанова[48] передать Николаю Николаевичу, что он назначается наместником Кавказа и что его величество сам вступит в командование…“

Сазонов высказал при этом некоторое опасение, что всякая неудача падет на государя и даст повод его критиковать. Ввиду этого ему хотелось знать мнение Бориса,[49] какое впечатление это произведет на войска. Борис высказался весьма категорично, что это произведет такой огромный эффект на армию, подымет ее нравственный элемент и будет встречено с большим энтузиазмом.

При этом он прибавил, что уход Николая Николаевича пройдет совершенно незамеченным. По моему же мнению, уход Николая Николаевича будет замечен. За год войны он все же, несмотря на ряд крупных неудач, пользовался большой популярностью и честно исполнял возложенные на него обязанности… Несомненно, что замена Николая Николаевича другим генералом была бы неудачной, но принятие государем на себя командования армией исключает всякое соревнование или обиду. Я тоже присоединился к мнению Бориса, что впечатление на армию будет огромное, и это имеет, кроме того, еще и другое преимущество, что армия почувствует ближе своего государя, что, при некотором шатании умов, будет иметь свои плоды. И Сазонов должен был согласиться….[50]

Мое мнение, которое я и высказал Сазонову, заключалось в том, что в день объявления войны была допущена крупная ошибка тем, что Николаю Николаевичу дали титул верховного. Этот титул присущ исключительно государю и никому другому. Тем, что дали этот титул, государь как бы сложил с себя верховное управление армией и флотом, что было недопустимо, так как он всегда есть верховный вождь и должен был оставаться таковым. Ежели он не хотел сразу вступать в непосредственное командование, то Николаю Николаевичу следовало бы дать звание главнокомандующего, что исключало бы необходимость государю, как это теперь происходит, самому вступать в должность своего же подчиненного…Тогда не пришлось бы Николая Николаевича сменять и делать такую ломку всего штаба и столько шуму в деле, которое принципиально не может вызывать ни споров, ни осуждений и могло бы осуществиться в любой момент простым выражением словесно своего желания государем. Ошибка и заключается в том, что с титулом верховного была дана власть государя, что и приходится теперь изменять. Теперь, конечно, трудно без шума привести все в нормальное состояние, так как приходится уничтожать титул верховного, изменить в церквах ектинию,[51] т. е. придавать всему большое значение, подчеркивать то, что не следует подчеркивать… Но за старые ошибки приходится теперь расплачиваться. Но я заметил Сазонову, что следовало бы все это обставить уже более аккуратно и не допускать новых ошибок, которые лишь вводят народ в недоумение… К концу разговора Сазонов согласился с нами, что решение государя правильное. Он колебался раньше, потому что в думских сферах это решение было встречено с большим опасением. Да и сам военный министр Поливанов был против этого, — по крайней мере он это говорил Сазонову…

Нас всех очень интересовал вопрос, кто надоумил государя принять такое решение. Сазонов уверял, и это вполне вероятно, что императрица настаивала на этом. Ей страшно показалось, — и в этом она права, — что государя лишили власти, устранили совершенно от всех дел. Такое положение не могло продолжаться без существенного ущерба для престижа государя… Мне лично кажется, что командование армией принесет и пользу государю лично. Это его успокоит. Он очень мучился удалением от армии, тяготился неведением, что делалось, и чувствовал, что долг ему велит быть при армии. Это выработает у него твердость воли…

15 августа.

По поводу решения государя принять командование над войсками оказывается, что против этого решения восстали многие во главе с императрицею матерью. Как я уже писал выше, и министры были против этого решения, и в результате государь колебался. По словам лица вполне верного (С),[52] государь последние дни был очень расстроен. Он стал чувствовать, что все его надувают, верить ему никому нельзя, и не знал, как выбраться из создавшегося положения. Кроме того, известия с войны не могут служить утешением. Верховный к тому же написал ему письмо панического оттенка, что еще больше его расстроило, и он даже плакал…

24 августа. Петроград.

За последние дни снова много говорили о предположении государя стать во главе армии и о назначении Николая Николаевича наместником Кавказа… Толки по этому поводу делились на две группы. Одни находили, что государю вовсе не следует становиться во главе армии, так как это его отвлечет от дел государственных; другие, наоборот, что это очень хорошо, но при условии, что Николай Николаевич останется на месте. На последнем условии почти все согласились. И действительно, Николай Николаевич случайно попал на этот пост после того, что совет министров упросил государя не брать верховное управление армией в начале войны. Для поднятия престижа Николая Николаевича в церковных службах была установлена для него особая молитва. Государь осыпал его милостями и достиг того, что личность Николая Николаевича была известна всей России и его популярность не была даже поколеблена последним периодом войны, когда нашей армии пришлось все отступать. Казалось, что результат был блестящий. Но вот именно этот блестящий результат, созданный трудами государя, не понравился А.[53] Тут и причина, почему государь назначает Николая Николаевича на Кавказ. Люди осторожные уверяют, что это вызовет всеобщий ужас и негодование и приведет к тяжким последствиям. Вот вкратце общее настроение…

Днем я был у тети Minny[54] на Елагином острове. Нашел ее в ужасно удрученном состоянии. Ее волнует больше всего вопрос о Николае Николаевиче. Она считает, что его удаление поведет к неминуемой гибели Н.,[55] так как этого ему не простят. Во всем разговоре она выгораживала Ники, считая Алике виновницей всего. Когда Ники был пред отъездом у нее, она долго его молила подумать обо всем хорошенько и не вести Россию на гибель. На это он ей ответил, что его все обманывают и что ему нужно спасти Россию — это его долг, призвание. Напрасно тетя его уговаривала, что он мало подготовлен к этой трудной роли, что дела государства требуют его присутствия в Петрограде, он остался неумолим и даже не обещал пощадить (т. е. оставить при ставке) Николая Николаевича.

Во время этого разговора Алике сидела в другой комнате с Ксенией,[56] которая спросила ее, неужели Николашу сменят: он так популярен теперь.

„Опять про Николашу, все только о нем и говорят, — ответила Алике, — это мне надоело слышать; Ники гораздо более популярен, нежели он, довольно он командовал армией, теперь ему место на Кавказе“.

Тетя Minny, передавая мне эти разговоры, так волновалась, так возмущалась, что мне страшно стало… Тетя Minny мне еще говорила, что у нее был дядя Алек,[57] который молил ее уговорить Ники не ехать в армию. Он предвидит ужасные последствия до народных волнений включительно. Дядя был прямо в отчаянии. „Он катался по полу“, — так выразилась тетя… Когда мама была у нее, она еще прибавила, что это ей напоминает времена императора Павла I, который начал в последний год удалять от себя всех преданных людей, и печальный конец нашего прадеда ей мерещится во всем своем ужасе.

Мы действительно переживаем в эти дни очень тревожное время. Малейшая ошибка может создать огромные события, непоправимые по тем впечатлениям, которые они оставляют. Удаление Николая Николаевича на Кавказ есть уже одна огромная ошибка. Он сам по себе мало причастен к той популярности, которой он пользуется в России. Как я писал выше, это было создано самим государем и это его огромная заслуга, ибо только человек популярный, который пользуется доверием массы, способен эту массу двигать и одухотворять.

Что скажут теперь в России? Как объяснить народу и армии, что Николай Николаевич, который был покрыт всеми милостями царя, вдруг сменяется? Естественно, спросят, что же он сделал, чтобы заслужить такую немилость. Хорошо, если правительство так обставит этот вопрос, что государь сам становится во главе армии, и, естественно, верховный должен свой пост покинуть. Но он мог бы у него остаться помощником. А молитва за ектенией? Что с ней делать? С уходом Николая Николаевича народное впечатление будет задето глубоко. Во всех судах его фотографии, все за него молятся, — и в один день херь все. Да за что, невольно спросит себя всякий. И, не найдя подходящего ответа, или скажут, что он изменник, или, что еще может быть хуже, начнут искать виновников выше. Еще одно соображение. С принятием государем командования армией, естественно, все взоры будут устремлены на него с еще большим вниманием. И ежели на первых порах на фронте будут неудачи, кого винить?..

В истории не было примера со времен Петра І, чтобы цари сами становились во главе своих армий. Все попытки к этому, как при Александре I, в 1812 году, так и при Александре II, в 1877 году, дали скорее отрицательные результаты. Главным образом вокруг ставки создавалась атмосфера интриг и тормозов… И в те времена государя отговаривали ездить в армию и вмешиваться непосредственно в дела главнокомандующего.[58] Во всем этом много верного. Государь должен быть вне возможных на него нападок. Он должен стоять высоко, вне непосредственного управления…

1 сентября.

Итак, совершилось то, о чем так много все говорили, судили, волновались и беспокоились. Одна группа лиц осталась недовольна, а именно, мне кажется, та группа, для которой всякое усиление власти нежелательно. Естественно, что государь, опираясь непосредственно на свою армию, представляет куда большую силу, нежели, когда во главе армии был Николай Николаевич, а он сидел в Царском Селе. Большинство же приветствовало эту перемену и мало обратило внимания на смещение Николая Николаевича. Отмечают лишь, что рескрипт Николаю Николаевичу холоднее рескрипта графу Воронцову…[59]

6 сентября. Петрофад.

На днях Алике заехала к мама в Царское Село с двумя старшими дочерьми чай пить. Следует отметить, что за двадцать лет это первый раз, что Алике без Ники приезжает к мама. Но самое интересное — это разговор, который происходил. Алике горько жаловалась, что все, что бы она ни делала, все критикуется, в особенности в Москве и Петрограде. Все восстают против нее и связывают ей этим руки… Мама спросила, правда ли, что она и весь двор переезжают в Москву. „Ах, и до тебя это дошло! Нет, я не переезжаю и не перееду, но „они“ этого хотели, чтобы самим сюда переехать (тут она дала ясный намек, кто это „они“: Николай Николаевич и черногорки[60])“, к счастью, мы об этом вовремя узнали, и меры приняты. „Он“ теперь уедет на Кавказ. Дальше терпеть было невозможно. Ники ничего не знал, что делается на войне; „он“ ему ничего не писал, не говорил. Со всех сторон рвали у Ники власть. Урывали все, что было возможно. Это недопустимо в такое время, когда нужна твердая и непоколебимая власть среди этого развала во власти…

24 сентября.

…Можно пока лишь строить догадки о том, что Ники стали известны какие-то сведения относительно Николая Николаевича, и эти сведения побудили его сменить Николая Николаевича и выражаться крайне резко про „ставку“. Но в чем дело — мы не знаем. Можно сделать одно заключение. Ники всегда очень сдержан, никогда резко про кого бы то ни было не говорит и в принятии коренных мер всегда нерешителен. Ежели теперь он принял такие серьезные меры, как это было 23 августа, и выражается так откровенно про Николая Николаевича, можно с уверенностью сказать, что причины должны быть серьезны, и его долготерпению пришел конец…

27 сентября.

Мамак пила на днях чай у Ники и Алике. Она мне передала, что Ники выглядит очень бодро. Доволен своим новым положением и тем, что в курсе дел… Одно лишь чувствовалось в его разговоре, как это заметила мама, это много горечи к бывшему верховному. Тут, по-видимому, кроется неизвестная для нас причина. Что-то произошло между ними и произошло что-то нехорошее. Иначе он так бы не выражался каждый раз про Николая Николаевича, которого осыпал всякими милостями…»

6

Из приведенных выдержек довольно явственно проступает непростой конфликт между Николаем Александровичем и Николаем Николаевичем. Непростой, потому, что он начинался в глубине царской династии, и эти фигуры были действующими лицами многоактной борьбы за власть на верхних этажах императорского дома.

Великий князь Николай Николаевич Младший впервые ощутил огромную разницу между своим положением и положением царского наследника, пожалуй, в десятилетнем возрасте. Его двоюродный брат по отцу, Александр Александрович, вот этой магической приставкой — «наследник», доставшейся ему довольно неожиданно, становился чужим и далеким. Особой близости между ними и раньше не было. Но до того, как умер старший брат Александра, претендовавший на наследство престола, определенное отчуждение между двоюродными братьями объяснялось разницей в возрасте. Один — мальчишка, другой — двадцатилетний юноша. И все же оба, как и многие из их российской и нероссийской родни, находились в одинаковом положении: до короны, как и до бога, — немыслимо высоко и далеко. Но вот для одного из них свет в конце тоннеля забрезжил более явственно. Правда, осчастливился он этим светом спустя шестнадцать лет и мог оставаться наследником еще неопределенный срок, если бы не свершилось убийство отца террористами-народовольцами.

Ну а Николаю Николаевичу и это не светило. Точно так же, как и его отцу — Николаю Николаевичу Старшему, третьему сыну в царской семье. Хотя, если более строго отнестись к фактам, то у Старшего имелись кое-какие иллюзии. Все-таки он родился не в великокняжеской семье, как его тезка-сын, а в царской. Да и пример отца, Николая І, тоже третьего сына в царской семье, мог вселить в ум определенные надежды. Но затем, когда у старшего брата Александра (впоследствии Александра II), пока еще наследника, появились сыновья (Николай, затем Владимир), рухнули и эти надежды. Ему оставалось удовлетворяться только тем, что в обращении к нему, великому князю, прибавлялось — «ваше императорское», да еще претензиями на высокие воинские должности. Так, в русско-турецкую войну 1877–1878 годов он являлся главнокомандующим Дунайской армией, в 1878 году удостоился звания генерал-фельдмаршал. Еще больших успехов на воинском поприще добился его сын — Николай Николаевич Младший. Как уже известно из дневника великого князя Андрея Владимировича, Николай II доверил своему дяде верховное главнокомандование над всей русской армией, обеспечив тем самым и публичные царские почести.

Что за этим скрывалось, попытаюсь разобраться несколько позже, а сейчас попрошу читателей возвратиться к извечным мотивам конфликта между высокородным дядей и его царствующим племянником. Это, подчеркну, не отвлеченная тема, а главенствующая в нашем разговоре. Конечно, вывод, к которому подвожу читателей, — сугубо личное мнение автора. Вместе с тем он, этот вывод, подкреплен всевозможными фактиками и фактами, почерпнутыми из исторических источников. А суть его в том, что основной «темной силой», подтолкнувшей монархию к пропасти, а последнего русского царя к бесследному исчезновению или к смерти, была великокняжеская элита. Склоки, раздоры, зависть, месть, убийства — все это, как и многое другое, копившееся веками, словно грозовые тучи, и, будто тучи грозами, разражавшееся периодическими заговорами и дворцовыми переворотами, но полностью так и не исчезавшее с монаршего надголовья «помазанника божия», — все это способствовало «февральской буре». Примечательной иллюстрацией такого вывода может служить выдержка из воспоминаний князя Владимира Андреевича Оболенского — «Моя жизнь и мои современники». Сам себя он считал республиканцем и с 1917 года являлся не только членом влиятельнейшей партии того времени — конституционно-демократической (кадетов), но и членом ее Центрального комитета, а с весны того же года — секретарем.

Вот что можно прочитать в его воспоминаниях: «На второй день революции в Думу стали являться депутации от всех полков петербургского гарнизона. При мне пришла депутация от Гвардейского флотского экипажа, во главе которой с красным бантом на груди находился ныне провозгласивший себя Императором всея Руси Великий князь Кирилл Владимирович».[61]

Следует уточнить, что названный великий князь — это родной брат автора дневника, выдержки из которого приводились выше, — Андрея Владимировича. Кирилл Владимирович упоминается в дневнике несколько раз. Особенно примечательно то место в записях великого князя Андрея, касающееся его старшего брата Кирилла, где речь идет о важной миссии — поездке в Румынию с целью воспрепятствования немецкому усилению в этой стране и склонения последней на сторону России. Вместе с Кириллом должна была ехать его жена — Даки, Виктория Федоровна, сестра румынской наследной принцессы. В организации этой миссии самое активное участие приняли все Владимировичи во главе с их «мама». Последняя настойчиво советовала «Ники и Алике» разрешить эту поездку и, как будто, по словам Андрея Владимировича, сумела убедить их в ее необходимости. «Вчера мамак была у Ники и Алике, — читаем в дневнике, — и сообщила им этот проект. Ники и Алике были вполне согласны, и Алике, в особенности, нашла, что это крайне своевременно и необходимо. Ники добавил, что он сам об этом уже думал. Теперь мы ждем, что будет. Мама советовала Кириллу ехать к Ники и переговорить с ним об этом. Но он что-то не желает сам начинать этот разговор».[62]

Из последней фразы не совсем понятно, кто именно не желал «сам начинать этот разговор» — Кирилл Владимирович или же Николай Александрович, но в других источниках можно отыскать сведения, которые приписывают «нежелание» скорее всего последнему. Это исходило из не совсем понятного для других недоверия царя к Владимировичам, высказываемого исподволь. Возможно, его наблюдательный и обостренный до болезненности, если речь шла о каких-либо притязаниях на корону (пусть даже и смутно угадываемых), его скрытый для многих природный ум уловил в поведении старшего из Владимировичей — Кирилла какую-то чрезмерную «невеликокняжескую» амбицию. Как бы то ни было, но в одном из писем жене Николай II писал, что, посоветовавшись с генералом Алексеевым и министром иностранных дел Сазоновым, принял решение Румынию пока «оставить в покое и не посылать Кирилла».[63]

Есть основание предполагать, что о «Кирилловых кознях» были осведомлены и другие люди. В некоторых местах дневника явно проглядывается намерение старшего из Владимировичей собирать на особо доверенных лиц Николая II (к примеру, на генерала Алексеева) порочащую их информацию. Несколько цитат из дневника: «Вчера перед отъездом Кирилла из Седлеца к нему пришел морской офицер, состоящий в оперативном отделении штаба, и просил Кирилла от имени всего штаба передать Янушкевичу их ужас перед теми распоряжениями, которые отдает Алексеев по фронту. Кирилл все это передал сегодня Янушкевичу. До какой степени должно быть доведено отчаяние всего штаба, чтоб дерзнуть обратиться к Кириллу в такой форме и с такими словами. Только на краю гибели люди могут дерзнуть на такой шаг, который почти равен бунту…», «Сегодня Кирилл был у Рузского, который прямо в отчаянии от назначения Алексеева начальником штаба при государе…», «Кирилл говорил мне, что в морском штабе, где есть выдающиеся люди, Алексеева винят во всем…», «Кирилл писал на днях из ставки Decky, что Алексеев действует все хуже и хуже. Его приказы один глупее другого. Ники начинает это видеть, но неизвестно, как он поступит».[64]

Как же так получилось, что один из неистовых защитников интересов империи и приверженцев монархии вдруг так же яростно ринулся в Февральскую революцию, ниспровергнувшую царский режим? Думаю, что ответ можно найти в откровениях сына старшего из Владимировичей — Владимира Кирилловича, унаследовавшего от самозваного монарха-отца титул «Императора всея Руси». В одном из недавних интервью тогда еще здравствующий «помазанник божий» вот о чем поведал миру: «Когда покойный государь Николай II и вся его семья погибли, то линия Александра III кончилась. После него старшим членом нашей семьи был бы мой дед великий князь Владимир Александрович, то есть следующий брат Александра III. Моего деда уже не было в живых, и, когда эта трагедия произошла, мой отец, великий князь Кирилл Владимирович, оказался в положении старшего в семье, разумеется, не по возрасту, а по старшинству. Тем самым он стал главой дома Романовых. Его сменил я, как его единственный наследник в нашем роду».[65]

Знакомясь с этим признанием, невольно ловишь себя на мысли, а точнее — подозрении: а не делали ли Владимировичи все возможное, чтобы «линия Александра III кончилась»? По крайней мере, не таким уж необоснованным предположением может явиться оценка действий Кирилла Владимировича в предфевральские и февральские дни. По всей видимости, он воспринимал грядущую, а затем и произошедшую революцию как очередной… дворцовый переворот, совмещенный с новой бунтарской волной «черни». Нет сомнений, что и он и другие великие князья надеялись извлечь из этого «бунта», окунувшись в него, определенную выгоду, а избавившись от Николая II, еще приблизиться к трону. Монархию они, каждый в отдельности, действительно считали незыблемой и единственно правильной системой, но только в том случае, а точнее — в большей мере тогда, когда царственный ореол будет окружать не чужую голову. В одно и то же время все они были и родня и враги друг другу в стремлении к заветной короне, точно так же, как и те, кто стремился к власти, отвергая и свергая монархию.

Но на что надеялись Владимировичи, всячески поддерживая и подогревая недовольство против близкого окружения Николая II? Ведь откажись последний от престола, корона должна была переходить к его сыну — Алексею или, в крайнем случае, к младшему брату — Михаилу Александровичу, который уже некоторое время ходил в наследниках, пока не появился на свет племянник.

Алексей, вне всякого сомнения, в расчет не брался. Наследственная болезнь крови, от которой в роду его матери — Александры Федоровны умерло несколько человек, была всем известна и значительно снижала шансы малолетнего царевича на долгое пребывание на престоле, если бы он ему и достался.

Михаил Александрович тоже не воспринимался как серьезный претендент. «Его заставляют передать престол отроку сыну и слабому маловольному регенту — брату Михаилу»,[66] — отмечал в своих записках официальный историограф при царской ставке генерал Д.Н. Дубенский. Он же зафиксировал и примечательные слова генерал-адъютанта Нилова: «Михаил Александрович — человек слабый и безвольный и вряд ли он останется на престоле»,[67] — прокомментировав их после отказа Михаила так: «Прав был К.Д. Нилов, говоря, что Михаил Александрович не удержится и за сим наступит всеобщий развал».[68] Не очень высокого мнения был о младшем брате и Николай. Это явно ощущается в одной из его дневниковых записей, скупых, как большинство из них, не только на слова, но на чувства и откровенность. «Оказывается, Миша отрекся, — писал он 3 марта 1917 года. — Его манифест кончается четыреххвосткой для выборов через 6 месяцев Учредительного Собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!..»[69] Советчиков и надоумщиков «на гадость» хватало. Одних великих князей, жаждавших, не в пример Михаилу Александровичу, однрому из немногих опасавшемуся «тяжелой шапки Мономаха», да еще в такое смутное время, — не перечислить. Кроме того, Михаил, зная скрытный и жесткий до жестокости характер старшего брата, мог опасаться какого-нибудь подвоха с его стороны с этой неожиданной и скоропалительной передачей монаршего престола.

По воспоминаниям флигель-адьютанта царя полковника А.А.Мордвинова, Николай ІІ рано утром 3 марта послал с дороги (при переезде из Пскова в Могилев) телеграмму в Петроград великому князю Михаилу Александровичу, «уведомляющую о передаче ему престола». Но это не совсем так. Михаил узнал о «своем великом счастии и предназначении» лишь из «Манифеста отречения», подписанного в ночь со 2 на 3 марта и, как вспоминал В.В.Шульгин, переданного по прямому проводу в Петроград ночью же. Ну а в телеграмме, адресованной Михаилу и отправленной спустя несколько часов, содержалось не «уведомление», а каверзное извинение: «…прости меня если огорчил тебя и если не успел своевременно предупредить».[70] Так что если Мордвинов и прав, выказывая сомнение в доставке телеграммы адресату, не много последний извлек бы из нее, ознакомившись с ней. Вот почему Михаил (по воспоминаниям В.Д. Набокова) выразил вполне оправданные подозрительность и недовольство, заявив, что брат «навязал» ему престол, даже не спросив его согласия.

О том, что Михаил Александрович пользовался услугами «советчиков», можно узнать, к примеру, из любопытного сборника, составленного в 1921 году по неизданным документам Александром Блоком. В коротком предисловии, помеченном июлем 1921 года, составитель сообщил, что «вся деловая часть предлагаемой книжки основана на подлинных документах, в большинстве своем до сих пор не опубликованных и собранных учрежденной Временным правительством Чрезвычайной Комиссией для расследования противозаконных по должности действий бывших министров». В изложенной в этом сборнике хронике предреволюционных событий за 27 февраля можно прочитать следующее. После 8 часов вечера в кабинете последнего царского председателя Совета Министров князя Голицына сошлись, кроме хозяина кабинета, военный министр генерал Беляев, председатель Временного комитета Государственной Думы Родзянко, государственный секретарь Крыжановский. Прибыл на это высокое собрание и Михаил Александрович, чтобы ознакомить присутствовавших с текстом телеграммы, которую он подготовил на имя Николая II. В ней сообщалось о «серьезности положения», а также о необходимости «…назначить председателя Совета Министров, который сам подобрал бы себе кабинет». Но главное, чем примечательна эта телеграмма, заключалось в том, что Михаил (не такой уж «скромный» простак!), спустя неделю упрекавший старшего брата, что тот, дескать, не спросясь его, Михаила, навязал ему престол, брал инициативу на себя. Он не только давал рекомендации в отношении «самостоятельного председателя», но и называл кандидатуру князя Львова. Более того, он предлагал «принять на себя регентство»! Получалось так, что младший брат навязывал свою идею старшему, а еще точнее — сталкивал его с престола. И обижаться было больше повода у Николая, который в сдержанном ответе по телеграфу в тот же вечер сообщил через генерала Алексеева, что «благодарит за внимание, выедет завтра и сам примет решение».[71]

Советчиком у Михаила Александровича, что вполне допустимо, если судить по вышеприведенной хронике, мог быть в числе других и великий князь Кирилл Владимирович. Вот как описываются активные, с «великодержавным значением» действия последнего в тот же самый вечер, т. е. 27 февраля 1917 года:

«Приехавший в градоначальство великий князь Кирилл Владимирович рекомендовал Беляеву принять энергичные меры и, прежде всего, сменить Протопопова;[72] выражал неудовольствие, что ему не сообщают о событиях, и спрашивал, что ему делать с гвардейским экипажем, на что Хабалов[73] доложил, что гвардейский экипаж ему не подчинен. Кирилл Владимирович прислал к вечеру две „наиболее надежные“ роты учебной команды Гвардейского Экипажа».[74]

А ведь, кроме Владимировичей, были еще и Михайловичи — ближайшие потомки четвертого сына Николая I. Из дневниковых записок генерала Дубенского можно узнать, что один из них, Александр Михайлович, вместе с великим князем Борисом Владимировичем в числе первых присягнул на верность Временному правительству. В документах сохранилось письмо того же Александра Михайловича к Николаю II, датированное 25 декабря 1916 — 4 февраля 1917 года. В нем, в частности, есть такие строки:

«Дорогой Ники… Мы переживаем самый опасный момент в истории России… И вот, в это святое время, когда мы все, так сказать, держим испытание на звание человека, в его высшем понимании, как христианина, какие-то силы внутри России ведут Тебя и, следовательно, Россию к неминуемой гибели. Я говорю: Тебя и Россию — вполне сознательно, так как Россия без царя существовать не может, но нужно помнить, что царь один править таким государством, как Россия, не может; это надо раз навсегда себе усвоить… немыслимо существующее положение, когда вся ответственность лежит на Тебе и на Тебе одном. Чего хочет народ и общество? Очень немногого — власть… Разумная власть должна состоять из лиц первым делом чистых, либеральных и преданных монархическому принципу, отнюдь не правых или, что еще хуже, крайне правых, так как для этой категории лиц понятие о власти заключается: „править при помощи полиции, не давать свободного развития общественным силам и давать волю нашему никуда не годному, в большинстве случаев, духовенству“… Председателем Совета Министров должно быть лицо, которому Ты вполне доверяешь; он выбирает себе и ответствен за всех других министров… Теперь замечается как раз обратное: ни один министр не может отвечать за следующий день, все разрознены; министрами назначаются люди со стороны, которые никаким доверием не пользуются и, вероятно, сами удивляются, что попадают в министры, но так как людей честных вообще мало, то у них не хватает смелости сознаться перед Тобой, что они не способны занимать посты, на которые назначаются, и что их назначение для общего дела приносит только вред, их поступки граничат с преступлением… Ты окончательно решил вести внутреннюю политику, идущую в полный разрез с желаниями всех Твоих верноподданных… Сколько ни думал, не могу понять, с чем Ты и Твои советники борются, чего добиваются… Можно подумать, что какая-то невидимая рука направляет всю политику так, чтобы победа стала немыслима. Тот же Протопопов мне говорил, что можно опереться на промышленные круги, на капитал; какая ошибка! Во-первых, он забывает, что капитал находится в руках иностранцев и евреев, для которых крушение монархии желательно… Как видишь, прошел месяц, а письмо мое я еще не послал, все надеялся, что Ты пойдешь по пути, который Тебе указывают люди, верные Тебе и любящие Россию не за страх, а за совесть. Но события показывают, что Твои советники продолжают вести Россию и Тебя к верной гибели; при таких условиях молчать является преступным… Приходишь в полное отчаяние, что Ты не хочешь внять голосам тех, которые знают, в каком положении находится Россия, и советуют принять меры, которые должны вывести нас из хаоса, в котором мы все сегодня находимся…».[75]

В письме Великого князя Александра Михайловича нетрудно уловить недоверие и иронию по отношению к мерам, предпринимаемым Николаем II, а также ультимативное предостережение. Есть здесь и строки, перекликающиеся с «рекомендациями» Михаила Александровича в его телеграмме царствующему брату о «самостоятельном председателе Совета Министров». Не исключено, что они подсказаны одному из главных претендентов на престол именно автором вышеизложенного письма. Он же, Александр Михайлович, мог посоветовать Михаилу Александровичу мотивацию «временного отказа от престола», которая так вывела из себя сдержанного Николая Александровича. В воспоминаниях Мордвинова отмечается: «5 марта было воскресенье. Утром мы узнали, что великий князь Михаил Александрович отказался принять власть впредь до подтверждения его императором Учредительным собранием».[76] Можно предположить, что «авторитет Учредительного собрания» соблазнил Михаила исторической параллелью — его тезка, первый русский царь из «династии Романовых» — Михаил Федорович был посажен на трон Земским собором. Но такой соблазн, кроме коварства и амбициозных целей определенных лиц, хотя бы тех же Владимировичей и Михайловичей, ничего рационального в себе не нес, и, по всей видимости, у Николая II было достаточно оснований считать его «такой гадостью». «После известия об отказе Михаила Александровича не только среди лиц, окружавших государя, но и среди всей Ставки не было уже почти никаких надежд на то, что Россия сможет вести войну и продолжать сколько-нибудь правильную государственную жизнь, — вспоминал генерал Дубенский. — Надежда, что „Учредительное собрание“ будет правильно созвано и утвердит царем Михаила Александровича, была очень слаба, и в нее почти никто не верил».[77]

Еще более нелицеприятные и жестокие версии связывали с именем великого князя Сергея Михайловича, погибшего в июле 1918 года под Алапаевском. Об этом высказывала озабоченность царица в письме мужу 23 июня 1916 года: «Бедняга lt;Штюрмерgt; был очень расстроен слухами, которые ему передали от лиц, бывших в Могилеве, а когда Родзянко на него набросился, он пришел в полное недоумение. Будто бы предполагается военная диктатура с Сергеем Михайловичем во главе, что министров также сменят и т. д.; и дурак Родзlt;янкоgt; налетел на него, спрашивая его мнения по этому вопросу и т. д. Он ответил, что он ничего по этому делу не знает, и потому у него не может быть никакого мнения. Я его утешила, сказав, что ты мне ничего об этом не писал, что я уверена, что ты никогда бы не назначил на такое место великого князя, а меньше всего С.М., у которого достаточно дел, которые он должен привести в порядок».[78]

Думается, что Александра Федоровна в этом случае была права, поскольку с ее мужа-монарха оказалось достаточно одного «военного диктатора», от которого он избавился, — великого князя Николая Николаевича, о чем уже шла речь. Кстати, последний тоже поторопился присягнуть на верность Временному правительству. Вот как описал этот, по сути дела, предательский акт генерал Дубенский: «Кажется, 10 марта поезд великого князя Николая Николаевича прибыл в Могилев. С ним прибыли великий князь Петр Николаевич с сыном Романом Петровичем, пасынок Николая Николаевича герцог Лейхтенбергский, князь В.Н. Орлов, генерал Крупенский и несколько адъютантов. Их рассказы полны интереса… Кажется, на второй день великие князья Николай и Петр Николаевичи и князь Роман Петрович, его высочество принц Александр Петрович Ольденбургский и пасынок великого князя Николая Николаевича, герцог Лейхтенбергский, и вся свита их приняли присягу Временному правительству в вагоне поезда его высочества. Николай Николаевич очень нервно был настроен, и его руки, подписывая присяжный лист, тряслись. Приводил к присяге священник Ставки, и присутствовал при этом, вместо генерала Алексеева, дежурный генерал-лейтенант П.К. Кондзеровский. Все это мне передавали очевидцы присяги».[79]

Трудно предположить, что нервозность великого князя объяснялась тревогой за судьбу «помазанника божия», уже бывшего, и его семьи, поставленных актом присяги на верность новому строю и правительству «вне закона». Ведь он, царский дядя, сам подготавливал трагическую участь своему племяннику, добиваясь, настойчиво, возможно, и безотчетно, но не настолько, чтобы не понять последствий своей настойчивости, — отставки Николая II. Об этом свидетельствует, к примеру, телеграмма с подписью — «генерал-адъютант Николай», адресованная через генерала Алексеева царю. Последний ознакомился с ней 2 марта 1917 года и смог узнать из нее напутственное слово дяди «спасти Россию и… наследника». В нескольких словах очертив «создавшуюся небывало роковую обстановку», которая великому князю почему-то представляется не из его личного видения остроты момента, а из разъяснений генерала Алексеева, он, тоже по подсказке, предлагает и выход из невероятно тяжелого положения — отказ от престола. А это для Николая II, как уже отмечалось, было равносильно самоизоляции, самозаточению и даже самоубийству. Молва давно уже объявила царя и царицу преступниками. Для сведения счетов нужны были лишь «законные» мотивы и «законная» обстановка. Они-то, эти мотивы и обстановка, подготавливались (по совету заинтересованных лиц) руками, в первую очередь, великих князей. Ну а те и не заставляли себя долго уговаривать на предательство царствующего родственника, к подведению его к приговору. Тот же Николай Николаевич. Лишь только генерал Алексеев заикнулся об удобном варианте устранения монарха-племянника, а у царского дяди уже и текст ура-патриотической телеграммы готов. Не исключено, что если Михаилу Александровичу были обещаны регентство, а затем и престол через Учредительное собрание, то Николаю Николаевичу послужило соблазном взамен на предательство возвращение ему звания верховного главнокомандующего. И он получил на короткое время (во второй раз) эту дорогую игрушку, которую у него так же бесцеремонно (как и первый раз) отобрали. Возможно, что спасение собственной жизни и выезд за границу были обеспечены той же ценой.

Но это что касается конкретных причин и субъективных факторов, обусловивших трагический конец «помазанника божия», ведущую роль в котором сыграла царская элита. А ведь она, эта элита, и объективно подготавливала заключительный акт романовской трагедии. Уж так повелось, что само звание — «великий князь» обеспечивало, независимо от ума, способностей и желаний, особые привилегии и особую карьеру. В первую очередь это касалось воинской службы, где великим князьям были зарезервированы, по сути дела еще до их рождения, высокие должности. Если в мирные дни, когда все их командование сводилось к потехе да церемониям, сумасбродство отдельных военачальников-высочеств сходило с рук, то в боевой обстановке их непомерные амбиция и некомпетентность оборачивались потерями и поражениями. Если в старину великий князь — это, как правило, был действительно великий воин, то с годами от былой славы осталась только величественная мишура. Любопытны рассуждения по этому поводу великого князя Андрея Владимировича, которого в апреле 1915 года намеревались назначить командиром лейб-гвардии конной артиллерии.

«История моего назначения имеет некоторую своеобразность, а потому в двух словах напомню, в чем было дело, — писал он в своем дневнике. — Еще осенью 1913 года… мамак мне писала, что д. Николаша[80] был у нее и спрашивал ее мнения относительно моего назначения на эту должность. Я тогда же ответил мамак, что ничего ей не могу ответить, так как считаю, что эти вопросы должны решаться непосредственно между мною и д. Николашей, который мог бы мне об этом сам написать. Ответ мамак был написан в обиженном тоне… Весной 1914 года… я просил меня уволить от командования батареею по расстроенному здоровью. Через месяц от командира л. — гв. конной артиллерии Н.А. Орановского я получил письмо, в котором он мне сообщает, что скоро получает новое назначение, и спрашивает меня, желаю ли я быть назначенным на его место. Я ему ответил почти как и мамак… Затем снова получил от мамак запрос по тому же делу, и мне пришлось в этот раз ответить отказом. Я не считаю себя вправе, только что отказавшись от командования батареею по расстроенному здоровью, принимать высшую должность… Затем уже во время войны я неоднократно видел д. Николашу, и лишь один раз он меня спросил, как мое здоровье. Я в то время страдал головокружением, в чем чистосердечно и сознался ему… В январе этого года в Петрограде я был у Сергея Михайловича,[81] который спросил меня, желаю ли я быть назначенным командиром л. — гв. конной артиллерии. Я ему сказал, что если предложат, то не откажусь…».[82] Итак, вопреки желанию самого великокняжеского отпрыска, вопреки здравому смыслу и недовольству специалистов, считавших непозволительным подобное назначение, поскольку великий князь Андрей больше увлекается кутежами, чем службой, вопрос решился в пользу династической прихоти и настояния «мамак». Вечером 20 апреля 1915 года Андрей Владимирович получил от командира гвардейского корпуса генерал-адъютанта Безобразова телеграмму следующего содержания: «Прошу ваше императорское высочество не отказать сообщить о согласии принять вами должность командира лейб-гвардии конной артиллерии».[83] Согласие было дано. Новоиспеченный военачальник не осмелился больше противиться династической установке и великокняжеским традициям. Ну а как выполнял свои военачальнические обязанности, об этом могут поведать символические строки из его же дневника: «Разговор зашел о кухаркиных сыновьях. Генlt;ералgt; Борисов… заметил Николаю Михайловичу, что в старину князья шли впереди и первые рубились, а в образовавшуюся брешь лезли кухаркины сыновья. Теперь же кухаркины сыновья впереди».[84]

Заканчивая разговор о околопрестольных кознях главной «темной силы» в деле Николая II — великокняжеской элиты, следует высказать предположение еще об одной безнравственной акции, осуществленной этой силой. В рукописи товарища прокурора Екатеринославского окружного суда Руднева «Правда о Русской Царской Семье и темных силах», приобщенной следователем по особо важным делам Омского окружного суда Соколовым к делу, центральной фигурой, олицетворяющей «темные силы», обозначен Распутин. Причем заканчивается рукопись, видимо, не случайным акцентом. Руднев считает «нужным обратить внимание» на то, что «выдвижением Распутина ко Дворцу принимали в свое время особо горячее участие… Великие Княгини Анастасия и Милица Николаевны». А ведь это и есть те самые «черногорки», которых так опасалась и не любила Александра Федоровна — Алике. А ведь это — жены великих князей Николая и Петра Николаевичей, которые и сами были ярыми сторонниками «выдвижения Распутина ко Дворцу». Зачем? Это очень примечательный вопрос. Он в духе традиционных дворцовых заговоров и переворотов. При дворе нужна была одиозная фигура для компрометации царя и царицы, чтобы за спиной этой фигуры элита смогла «законно» свергнуть «помазанника божия», свалив всю вину на эту фигуру. Расчет, в общем-то, оправдался. Распутин ославил и Ники, и Алике, «благородный гнев» великокняжеской элиты, расправившейся с «черным царедворцем», нашел сочувствие и оправдание.

О том, как Николаевичи «выдвигали Распутина ко Дворцу», имеются некоторые подробности в воспоминаниях бывшего французского посла в России Мориса Палеолога. Он писал: «В 1905 году архимандриту Феофану, ректору Петербургской Духовной Академии, духовнику императрицы, пришла в голову несчастная мысль вызвать к себе Распутина. Он ввел его в круг своих благочестивых клиентов, среди которых было много спиритов, во главе последних очень влиятельная группа: Николай Николаевич, в то время командующий императорской гвардии, его брат Петр; затем их жены, Анастасия и Милица, дочери Черногорского короля… Они же в 1907 году представили Распутина царю и царице».[85] Затем Николай Николаевич, «осчастливив» племянника — «помазанника божия» знакомством с «божьим человеком», сам же решил и избавить скомпрометированного царя от этого «счастья». О своих хлопотах он говорил буквально каждому встречному, и скоро «создалось общественное мнение», что великий князь, осознав свою ошибку, стал тревожиться, как бы она не стала «роковой для династии». Один из «биографов» Распутина сообщал: «Николай Николаевич, впрочем, считал, что ему особенно легко достичь желанного по той простой причине, что он был, как и царь, мистиком-спиритом и вместе с тем лицом, представившим ему в 1906 году, вместе с женой своею Анастасией (тогда еще невестой) их бывшего фаворита о. Григория».[86] Надо заметить, что уже шла война, и Николай Николаевич являлся верховным главнокомандующим русскими войсками. Но, переключившись на время с фронтовых забот на тыловые, он пытается возглавить «операцию по ликвидации опасного внутреннего врага», а для этого поручает директору департамента полиции Белецкому вооружить его изобличающими фактами о преступных делах Распутина. По словам Белецкого, «великий князь решил определенно поговорить с государем об удалении Распутина из Петрограда».[87]

Но это была не прихоть Николая Николаевича, а династическая установка. Ее довольно откровенно выразил в разговоре с членом Государственной Думы Пуришкевичем старейшина великокняжеского рода, пропагандист и поборник династических традиций, президент «Русского исторического общества» Николай Михайлович. Он признался, что почти вся «семья Романовых подала государю записку о Распутине». При этом, по словам Николая Михайловича, он «получил серьезное поручение от государя и, выполнив его… написал доклад».[88]

Великие князья «пригрели» Распутина, «выписали» ему путевку в высший свет и… на тот свет. И все же их стратегическим замыслом (если он был; автор не настаивает на своих предположениях и относится к ним только лишь как к предположениям) воспользовались не они. Нашлась не менее темная и безнравственная сила, чем великокняжеская элита, — партия кадетов (конституционно-демократическая). Кстати, в ее рядах были и отпрыски княжеских родов, которые предали и продали не только монарха, но и монархию. Причем сделали это ни за понюх табаку. Понюхали и пошли прочь… Зато теперь их отпрыски — неистовые защитники монархии и непримиримые обличители цареубийц.

Проектом выборов в V Государственную Думу, который подготавливался и обсуждался в 1915–1916 годах, как один из важных пунктов предусматривался сбор средств на предвыборную агитацию и деятельность правой прессы. «Потребуется около 5 000 000 рублей, — отмечалось в плане выборной кампании, — из коих 2 миллиона и даже свыше должно быть отпущено из казны и 2–3 Миллиона может быть получено от банков. За счет этих средств должна быть организована и памфлетическая литература (по примеру прошлых изданий „Правда о кадетах“ и т. д.)…».[89]

Упомянутая брошюра, изданная почти за десять лет до описываемого времени, имела официального автора — Н.П. Васильева.[90] Но под этим псевдонимом скрывался член Совета министра внутренних дел И.Я. Гурлянд. Видимо, в этом сокрытии имелся свой резон, поскольку стрелы острой критики, иронии и ехидства, вылетевшие со страниц небольшой книжонки, метили в реальную, опасную и мстительную силу. Впрочем, подобными качествами были в не меньшей мере наделены и те, кто начинял эти стрелы ядом. Словом, шла жестокая и бесчестная, принципиальная и беспринципная борьба за власть и привилегии. А тут уж и не до морали, и не до гуманности. Впрочем, в этом читатель сможет убедиться сам по некоторым выдержкам из названной книги. В наше время это, конечно, бестселлер. Не по тиражу, а по редкой встрече. Не стану комментировать неточности или предвзятости цитируемых из книги мест. Пусть читатель сам оценит, насколько приводимые описания уместны для исторического понимания рассматриваемых здесь проблем. Пусть он сам убедится, кто действительно расшатывал устои нашей государственности.

Вот о чем писал Васильев-Гурлянд:

«Кадеты, т. е. бывшие конституционалисты-демократы, а ныне партия народной свободы, занимают в ряду существующих политических партий совсем особое место. В действительности едва ли можно говорить о кадетах как об одной партии. Три, пять, десять различных групп и подгрупп входят в состав кадетской партии. Но и этого мало: группы, входящие в партию, в сущности, совершенно разнородны и по общественному положению, и по задачам, и по степени революционного напряжения…»

Не вдаваясь в излишние подробности, отметим хотя бы всем уже давно и одинаково известные основные три кадетские группы: центр, состоящий из лидеров, их ближайших учеников, друзей и агентов; правое крыло, охватывающее часть городской буржуазии, и левое крыло, которое, главным образом, состоит из воинствующей… интеллигенции и некоторой группы, весьма, впрочем, немногочисленной, студенчества.

Правое крыло, как мы сказали, охватывает часть городской буржуазии. Сюда, следовательно, входят: доктора из числа тех, кто, обладая независимой практикой, желал бы добиться и хоть некоторого внешнего почета; адвокаты из числа тех, которые должны быть в оппозиции, чтобы не навлечь на себя опасных гонений… служащие в банках, страховых обществах, комиссионных и иных конторах, особенно если знакомые студенты успели поколебать в них веру в существующий порядок, а отсутствие политического развития не позволяет разбираться в том, где кончается скорбь о недочетах правительственного механизма и где начинаются революционные замыслы. Сюда же входят и группы чиновников разных ведомств, зачисляющих себя в оппозицию из нерасположения к своему ближайшему начальству, из-за уменьшенной порции праздничных наградных, из-за неполученного места, на которое имелись расчеты…

Сюда же входит и некоторая часть купечества, а именно те торговцы, которые «до всякой высшей политики своим умом доходят» и недоброжелательство по отношению к своему участковому приставу распространяют на саму идею правительства. Сюда же входит и та часть приказчиков, у которых нет смелости рисковать местом из-за прямого сочувствия революции с ее бомбами и грабежами, но которым чается, что если министрами будут не графы да князья, а «хороший господин Набоков», или «знаменитый во всей Европе ученой головой» Кареев, или Ковалевский, то всякому служащему и жалованья прибавят, да и полиция будет «меньше безобразить». «Помилуйте! — говорят такие кадеты, — хозяин намеднись напился сверх всякого безобразия, и хоть бы что! А мы, маленькие люди, чуть где в ресторане развернешься, сейчас тебя в участок! Разве в Европе такие порядки?!»

Словом, все это крыло было бы правильнее назвать отчасти оппозицией по необходимости, в силу ряда нелепостей русской действительности, отчасти кадетами во имя всякого рода практических чаяний… Такие, конечно, пальцем о палец не ударят даже во имя того же «нового» порядка, но не прочь заранее приобщиться к тем, кто, по их мнению, сумеет его устроить. На всякий случай. Тем более что такие обыкновенно решительно ничем не рискуют.

Именно эта группа и составляет главный фонд партии, тот фонд, на котором центр партии строит все свои расчеты…

Совсем иное представляет собой левое крыло партии.

Оно состоит из людей воспламененных, из людей, в такой мере ненавидящих существующее правительство, что когда они говорят о нем, глаза их принимают рубиновый оттенок, лица искажаются, а некоторых даже начинает как бы подергивать. Здесь…адвокаты, журналисты и педагоги по профессии, социалисты по убеждениям, люди с революционным прошлым, с определенными революционными связями, застрявшие в рядах кадетов и не пошедшие в глубь левых партий только потому, что они слишком интеллигентны, чтобы не сообразить всех выгод такого серединного положения… Напомним лишь ту основную ноту, которая звучала в целом ряде предвыборных речей и думских заявлений этих кадетов. «Мы здесь, в Думе, — говорили они, — а наши товарищи там, в ссылке, в каторге, в крепостях. Разница между нами только та, что мы оказались счастливее их…» Это — изнанка той программы, лицевую сторону которой представляет собою правое крыло. Это та агентура, при помощи которой кадетский центр нащупывает свои шансы в революционном подполье и при помощи которого, с другой стороны, делает свои наиболее бешеные атаки на уравновешенную часть общества.

В этом же уголке кадетской партии подготавливаются директивы, которые потом, правда, всегда урезываются центром, но не считаться с которыми центру нельзя. Для центра это левое крыло своего рода кнут, и кнут не из очень деликатных…

Если правое крыло можно сравнить с воробьем, которого провели на мякине, а центр с волком в овечьей шкуре, то левое крыло, конечно, нельзя сравнить ни с чем, как только с гиеной, которая питается трупами и, в зависимости от того, больше трупов или меньше, воет с большим или меньшим напряжением, с большей или меньшей энергией. Трупы — работа других, но вакханалию над этими трупами устраивают они… Если правые кадеты в большинстве случаев просто не понимают замыслов своего центра и идут за ним более или менее бессознательно, то левые не понимают нерешительности и колебаний центра.

С их точки зрения давно пора приступить совсем к иным приемам борьбы, но, конечно, руками… правого крыла…

Центральную группу партии народной свободы мы сравнили с волками в овечьей шкуре… Если бы эта группа честно и откровенно заявила обществу, чего она именно добивается, она могла бы в одних вызвать сочувствие, в других — несочувствие; но, во всяком случае, она ни в ком не вызвала бы того вполне естественного негодования, которое обязательно там, где речь идет о лицемерах, о людях, из сознательной лжи сделавших основной прием своей политической тактики.

Чтобы не быть постоянно лжецами, им следовало без всяких оговорок и колебаний заявить: «Да, мы — революционеры, если только под этим именем можно понимать людей, стремящихся к решительному перевороту, к превращению России в буржуазную республику, к передаче власти из рук исторически сложившихся правящих кругов в наши руки… Да, мы — революционеры, — должны были бы они сказать, — потому что мы в своих стремлениях не остановимся ни перед какими преградами, будь это законы, традиции, предрассудки, будь это даже кровь ни в чем не повинных людей…»

Но, конечно, это не случайность, что они не сделали подобного заявления. Не случайность и то, что они сделали ряд заявлений как раз противоположного содержания, а сделав их, с настойчивостью, иногда решительно комической, любили и любят возвращаться к ним. Особенно если их припрут к стене… Следовательно, тактика определялась сама собой: до поры до времени не только сочувствовать, но и содействовать заговорам; однако все время помнить, что может наступить решительное столкновение между заговорщиками и ими; в последнюю же минуту отречься от заговорщиков.

Старый девиз стремящейся к власти буржуазии: все через революцию, чтобы потом все обратить против революции…

Осев везде, где только можно было найти более или менее удобную почву для проведения в жизнь своих стремлений, эта группа, в общем, весьма малочисленная, то увеличивавшаяся, то уменьшавшаяся в числе, вела агитацию всегда с той энергией, какую дозволяли обстоятельства. Три сферы деятельности были предметом ее особенных стремлений: земство, профессура и пресса…

И путем земства, и путем прессы, и путем университетского преподавания старательно создавалась та атмосфера недовольства и раздражения, которая должна была привести прежде всего к двум следствиям: к «переоценке ценностей», т. е. к отказу от всего, что так или иначе отдавало традицией, привычкой, а следовательно, мешало вкоренению новых начал, во-вторых, к естественной уверенности, что на смену старого порядка уже готов новый и что, во всяком случае, уже определялись лица, которые лучше других могли бы осуществить такой новый порядок…

Кто же, наконец, эти основные, эти главные силы кадетского центра?

Во главе стоит, конечно, П.Н. Милюков. «Признанный глава партии», — говорят о нем и тогда, когда собираются превозносить его, и тогда, когда собираются посмеяться над ним… Он бросил заниматься наукой, как наукой, и усмотрел в ней лишь одно из средств политической борьбы.

Глава партии, тот, кто имелся в виду для роли ни более ни менее, как председателя совета кадетских «фютюр-министров», — это обязывает. Мы не можем отнестись к нему как к какому-нибудь бывшему камер-юнкеру вроде Набокова или как к какому-нибудь «масону», как г. Кедрин. Если человек не только заставил о себе говорить целую партию, но сделался предметом интереса даже для европейских политических журналистов (правда, особого рода), то все-таки, значит, что-то есть в этом человеке.

Что же именно?.. Его политическая нравственность? Тут, конечно, перед нами крайне сложная задача… К счастью, перед нами выписки из его статей и речей почти за целый год…

На съезде земских и городских деятелей в Москве, накануне образования кадетской партии, г. Милюков, «кооптированный» в состав бюро, иначе сказать — свалившийся как снег на головы земцев и думцев, проводил мысль о необходимости конституционной монархии на условии свобод и автономии… Он, вообще говоря, старался держаться такой почвы, будто речь идет только о реформах во имя улучшения правительственной машины. Это, однако, не мешало ему несколько погодя в целом ряде политических митингов забрасывать удочки совсем в другую сторону…

В это время события пошли более быстрым темпом. Не зная, пора еще или не пора обнаружить большую смелость, г. Милюков, с одной стороны, принимает участие в тайном соглашении с поляками, с другой стороны, обнадеживает на одном из митингов армян, поднявших тогда резню на Кавказе, с третьей стороны, усиленно хлопочет, чтобы крайние революционные партии не зарывались, давая им в целом ряде статей понять, что они слишком нерасчетливы. Одобрял ли он деятельность этих партий? Конечно, и даже очень одобрял, поскольку она расчищала почву для его комбинаций. Он боялся лишь одного: зарвутся, мол, глупые, и тогда опять начнется реакция.

Это был момент, когда все громы метались против бюрократии, но идею непосредственного единения Царя с народом берегли и лелеяли…

События пошли еще более быстрым темпом. Подготавливалась всеобщая забастовка. В успех ее г. Милюков не верил и не скрывал этого. Но он понимал, что, если бы он высказался решительно, он подвергся бы опасности потерять нужные ему и ценные связи. Он поэтому выжидал. Его речи потеряли вдруг всякое содержание, да и вообще он еще более стал избегать определенных ответов. Он, впрочем, придумал довольно удачный способ выйти из затруднения: повсюду являлся не иначе, как с г. Родичевым. Этот говорил, а г. Милюков сосредоточенно слушал, улыбался, приветливо кивал головой направо и налево. А ведь г. Родичев такой, что может все сказать, даже то, о чем за минуту перед тем и не думал, а через минуту, наверное, забудет. Таким образом, получалось впечатление, что г. Милюков, хоть и не говорит, а сочувствует. Если же г. Милюкову нужно было достичь как раз обратного впечатления, — у него и на это было средство: ведь говорил не он, а г. Родичев.

Но забастовка «удалась». Приятная неожиданность для г. Милюкова! Он оживился и засуетился… не рассчитал момента и попал под запрещение, которое потом помешало ему войти в первую Думу. Но уже начиналась предвыборная борьба. Надо было во что бы то ни стало образовать и укрепить партию. Какой же избрать путь? Прежде всего г. Милюков занялся приноровлением программы к моменту. Ничто крайнее не было вычеркнуто из нее, и, если угодно, кое-что было даже усилено. Но это крайнее не мешало включению в программу начал, специально принятых для умеренных. А чтобы не так был заметен фокус, г. Милюков прикрыл его новым названием партии.

«Партия народной свободы»!.. Звучит гордо, независимо, вызывающе, а вместе с тем ровно ни к чему не обязывает. Название на все вкусы и оттенки вкусов. Тут же началась и соответствующая агитация.

Вот описание одного из таких предвыборных собраний, на котором нам лично пришлось присутствовать. Довольно большой зал, битком набитый народом… За столом г. Кареев, который, очевидно, в эту минуту обдумывал, какой из новых книгоиздательских фирм выгоднее продать написанные им за два вечера накануне четыре новые книги для самообразования грудных младенцев; с ним рядом озабоченный г. Милюков; небрежно великолепный г. Набоков, откинувшись на спинку кресла, любовался своей независимой позой и, должно быть, думал: «Черт возьми, революция — революцией, а когда же, наконец, власть?!»

Говорит, само собою разумеется, г. Родичев. Что именно? Ах, это трудно сказать. Он говорит о произволе, о трупах расстрелянных 9 января, кровь которых не дает ему спать, о генерал-губернаторах, о евреях, о резне в Баку. Не успел он кончить и раскланяться, как из первых рядов вылез… господин… Прежде всего он обвинил г. Родичева в буржуазности настроений, потом заявил, что требует от кадетов честного ответа на вопрос: за монархию они или за республику? Наконец воскликнул: «Долой буржуазию! Да здравствует самодержавный русский народ!..»

Гром аплодисментов. Г. Милюков встревожился. Уже г. Родичев хотел встать, чтобы вновь начать говорить то же самое, что он уже говорил сотню раз и будет говорить еще столько же раз, но г. Родичев мог бы рассердиться и действительно договориться до республики. Г. Милюков усадил его и выступил с ответом лично…

И ответ, в конце концов, все-таки не был дан. Но это не мешало Милюкову тут же, как только заседание кончилось, доказывать тому же… оратору, что, в сущности, конечно, кадеты — республиканцы, но нельзя же все сразу… Дума овладеет положением, и тогда…

Следующей по значению «особой» кадетского центра является бесспорно Ив. И. Петрункевич, сам г. Петрункевич… происходящий по женской линии от гетмана Мазепы и по женской же линии владеющий огромным имением, великолепными конюшнями и располагающий возможностью пользоваться роскошным замком на южном берегу Крыма. Это — основной запасный магазин кадетской «практики жизни», олицетворение кадетской административно-полицейской находчивости и изворотливости, опытный проводник партии по узкой-узкой тропинке, отделяющей явно запрещенное от неявно дозволенного…

Г. Петрункевич говорит не очень красиво, но язвительно. Пишет он совсем нескладно, но не менее стараясь быть язвительным. Когда он говорит, он имеет вид человека, который вот-вот забудется и сам себя уязвит в самое сердце. Конечно, это не г. Винавер, который, когда говорит о правительстве, и шипит, и свистит, и брызжет слюной, и извивается, точно еще движение, и он бросится на дразнящего его мстительное воображение врага. Г. Петрункевич все-таки сдержаннее. Каждую стрелу он сначала оттачивает, потом медленно обмакивает в яд собственной желчи и затем уже пускает, стараясь попасть прямо в цель…

Старый матерый агитатор, он в настоящее время несколько смущен. Земство подвело, ушло из рук, а портфель все-таки еще когда-то будет! Тем более что он с грустью замечает, как день ото дня делается все более и более дерзкой молодежь и как много развелось и помимо него охотников за портфелями…

За г. Петрункевичем идет г. Муромцев. Великолепный г. Муромцев! Это тот самый, который много лет назад хорошо знал римское право, а теперь хорошо знает парламентские обычаи. Человек с видом большого барина, с душой холодной, с манерами строгими и выдержанными… Как оратор он никогда не отличался, но как изрекающий время от времени напыщенные афоризмы он всегда был знаменит, а теперь даже в Европе прославился.

Для большой деятельности он слишком ленив, для мелкой — слишком великолепен. Поэтому, действительно, как председатель Думы, он был вполне на месте. Дума наделала глупостей, но председатель… но председатель выше глупостей…

В третью очередь следовало бы поставить двух сразу: г. Набокова и г. Гессена. Оба представляют собою совершенно законченные типы того поразительного по яркости и определенности политического оппортунизма, которым… отличается партия народной свободы и ее центр — в особенности. Оба они неизменно ведут ту же линию политической авантюры, бросаясь на всякую наживку, которая хоть на минуту мелькнет перед ними.

Но, кроме этой общей черты, между ними во всем остальном резкое различие. Г. Набоков богат (по женской линии, конечно), и потому он больше озабочен славой. Г. Гессен, наоборот, должен читать лекции в десяти учебных заведениях и везде по разным, не имеющим между собой связи, специальностям. Ему, поэтому, пока не до славы. Г. Набоков уже многое может делать, г. Гессен еще многого не может. Потом все-таки г. Набоков сын министра и как-никак бывший камер-юнкер, что в кадетской среде, заметим в скобках, очень высоко ценится. А г. Гессен? Он, хоть и ближайший сподвижник г. Милюкова и «золотое перо» кадетских изданий, но все-таки никогда не был и не будет камер-юнкером. Оттого г. Набоков, например, полнеет и вообще раздается вширь куда смелее, чем г. Гессен.

Оба они считаются у кадетов «профессорами». Это значит, что ни один из них никогда не написал никакой ученой работы. Вот тоже черта, которая их объединяет…

Когда г. Набоков говорит, сейчас видно, что это говорит человек, который, в сущности, если очень рассердится, может и на кадетов махнуть рукой и просто уехать к себе домой, на юг Италии, на о. Капри или на о. Сан-Принсип.

А когда говорит Гессен, вы видите, что старается человек из-за своего положения, из-за всего своего будущего…

Маленькая подробность, которая отлично характеризует великого г. Набокова. Когда в день открытия Думы был Высочайший выход в Зимнем дворце, г. Набоков шел в процессии депутатов, заложив левую руку… не в карман даже… О, это сделал бы только г. Гессен! А сзади, под фалды фрака, так, что наполовину рука уходила в глубь панталон и этим придавала всей фигуре вид самой независимой из всех когда-либо бывших на свете парламентских фигур…

Маленькая подробность, определяющая г. Гессена. Он все прощает даже своим политическим врагам, если только знает, что они меньше его зарабатывают. Но он ненавидит даже друзей, если вдруг окажется, что какой-нибудь новый заработок получен кем-либо из них, а не им… Мы еще ни слова не сказали о том, что на всем Урале нет завода, где бы так притесняли рабочих, как на заводах г. Набокова, бывших Рукавишниковских… Мы также не говорим и о том, какими путями г. Гессен получал места в привилегированных учебных заведениях, т. е. в тех, самое существование которых противоречит основным воззрениям исповедуемых г. Гессеном политических учений.

Чтобы закончить с этой парой кадетов, остается сказать, что во всем кадетском центре нет никого, кто бы так откровенно, как эта пара, приветствовал революционный террор, как лучшее средство расчистки пути кадетам…

Обойдем молчанием такие слишком определившиеся и всем хорошо известные фигуры, как «масон» г. Кедрин… или как все эти «профессора» новой формации, как гг. Фридман, Идельсон, Ицеккранц, Майзельхес, известные лишь тем, что время от времени выскакивают в «Речи» или «Праве» с громовыми статьями против кабинета, написанными «настоящим одесским» языком. Все это мелочь, которая в общем составляет только серый фон кадетского центра. О звании «фютюр-министров» им еще рано мечтать. В кадетском плане это, вероятно, только директора департаментов или губернаторы русских центральных губерний…

Делаемся теперь необыкновенно почтительными, пишем стоя и на лице изображаем нечто раболепное. Дело в том, что речь пойдет о князьях Петре и Павле Долгоруковых…

Оба брата, по кадетскому списку, числятся в «единственных Рюриковичах». Это означает, что, во-первых, если бы они были Рюриковичами, то были бы лишь одними из многочисленных Рюриковичей, а во-вторых, что они вовсе и не Рюриковичи. Оба брата высоко ценятся в партии за свой княжеский титул и за уменье не сметь иметь своего собственного мнения. Но титул — прежде всего. Ни в одной среде не ценятся титулы в такой мере, как в демократической среде кадетов. «Настоящий князь». Это муссируется комитетом партии, который знает, что такое для основного состава партии… иметь своего настоящего русского князя. «Это не чего-нибудь!» — с гордостью говорят в Одессе и Шклове.

Оба брата участвовали в организации союза «Освобождение».[91] Оба теперь находятся под дворянским запретом, но это их не смущает, особенно если и князю Петру удастся так же выгодно ликвидировать свои дворянские имения, как удалось князю Павлу. По существу ни тот, ни другой серьезного влияния на дела партии не имеют. Да они и не стремятся иметь его. Зачем? Они и так во всех родственных гостиных уже известны как очень крупные и опасные общественные деятели, а в партийной среде за ними ухаживали и будут ухаживать из-за их связей и отношений. Иначе говоря: в гостиных они — интересные революционеры, а в революционной обстановке они — интересные завсегдатаи гостиных.

Их политический горизонт необыкновенно широк: в него все умещается, что хотите. И барская жизнь любителей и ценителей прелестей жизни, и удовольствие поиграть в революцию, и уменье устроить личные дела, и крайний демократизм, и преувеличенное мнение о роде, к которому принадлежат…

У кадетов есть еще один настоящий князь. Это бывший секретарь Думы, князь Д.И. Шаховской. Тип студента 70-х годов, одна из тех неуравновешенных натур, которой тесно и скучно без широкой агитации и тех особых волнений, которые дает только участие в заговоре. Вся его молодость прошла в этом. Настоящим образом, конечно, он мог развернуться только к открытию семидесяти семи свобод. Впрочем, именно тут, впервые увидев воочию, что такое то, к чему он так стремился, он весь сжался. Как известно, в Думе он только однажды попробовал что-то сказать, но был резко остановлен г. Муромцевым.

Типичный представитель кадетской тактики, как она понимается г. Милюковым, всегда быть правее преобладающего в партии настроения и, не замечая, вести партию все влево и влево, — такова формула этой тактики.

Есть еще князь Бебутов, но о нем кадеты вспоминают только тогда, когда заходит речь о необходимости увеличить расходы партии. Мог бы быть также и князь Урусов, но его вначале не сумели взять, а потом перехватила по дороге партия демократических реформ, этот забавный кадетский отросток, который только время от времени воспаляется и причиняет кадетам страдания, но сам по себе никому не нужен…

8

За десять лет, прошедших с момента цитируемой выше книжки («Правда о кадетах») до февральских событий, партия кадетов значительно усилила свои позиции. Но внутренняя ее разношерстность и разобщенность, ее спекулятивная сущность — загребать жар власти чужими руками — остались прежними. Даже лидеры не поменялись. Из воспоминаний князя В.А. Оболенского, тоже приобщенного к руководству этой авантюристической партии, то и дело можно «услышать» знакомые по брошюре Васильева-Гурлянда голоса: «ведущего тенора партии» Родичева, поющего чужие песни и вечно забывающего об этом; то по-барски вальяжного, то сверх меры «раздемократизированного», то чрезмерно государственно-значительного бывшего камер-юнкера Набокова, для которого неважно, где произносить свои напыщенные фразы и где решать «судьбу России» — на Васильевском острове или на острове Капри; ходячего фальшивого «родового герба» партии — князя Шаховского, вовлеченного (как и автор воспоминаний князь Оболенский) в сложную и далеко не честную политическую игру тройственного, по образному выражению Васильева-Гурлянда, союза — «воробья, проведенного на мякине», «волка в овечьей шкуре» и «гиены, питающейся трупами». Видим мы в «гостиной князя Оболенского» и одного из главных «двурушников» и лидеров партии — Милюкова. «Хорошо помню, — писал Оболенский о событиях в феврале 1917 года, — заседание Центрального комитета… на второй день революции. Обсуждался вопрос о том, следует ли стремиться к сохранению монархического образа правления. Милюков решительно высказался за монархию. Его поддержало несколько правых кадетов… Большинство склонялось к мнению, что монархия фактически уже не существует и что бороться за ее восстановление и нежелательно и бесцельно. Это, хотя и не проголосованное, мнение большинства ЦК не помешало Милюкову через три дня горячо убеждать Великого князя Михаила Александровича вступить на освобожденный его братом престол». Но и последние хлопоты не помешали тому же Милюкову войти в состав Временного правительства первого созыва, арестовавшего царя, царскую семью и, по сути дела, похоронившего монархию. Не унял он своей разрушительной активности и после того, как на смену дискредитировавшему себя Временному правительству пришла Советская власть. Получалось так, что Милюков и возглавляемая им партия кадетов были против любой государственности, проявляя вместе с тем завидное нахальство в борьбе за крохи привилегий от той или иной власти.

Показания бывшего министра иностранных дел Временного правительства Павла Николаевича Милюкова, которые он дал 23 октября 1920 года следователю Николаю Алексеевичу Соколову, свидетельствуют о том, как с первых дней Советской власти кадеты предпринимали всевозможные меры для организации нового заговора с помощью… немцев, т. е. той силы, за связь с которой, причем недоказанную, большевики теми же кадетами яростно и публично обвинялись. Звучным в этом клеветническом хоре был и голос Милюкова. Так, он категорически воспротивился возвращению русских эмигрантов в Россию после Февральской революции наиболее коротким и безопасным путем, каким являлся проезд через Германию. Причем речь шла не только о большевиках. На этот счет есть у Милюкова откровения с другим следователем — Павлом Александровичем Александровым, ведшим по поручению Временного правительства дело «об измене большевиков».

11 октября 1917 года бывший министр, но еще проживающий в Петрограде, рассказывал Александрову: «Вопрос о возвращении эмигрантов осложнялся только желанием некоторых из них вернуться в Россию кратчайшим и наиболее безопасным путем через Германию. В этом смысле ко мне, как к министру иностранных дел, поступил ряд ходатайств телеграфных от швейцарских эмигрантских организаций. Ходатайства о проезде через Германию мотивировались тем, что более далекий путь через Францию и Англию небезопасен и что союзные правительства ставят эмигрантам на этом пути препятствия, лишающие их возможности массового возвращения в Россию. Для облегчения возможности проезда через Германию мне рекомендовалось в этих телеграммах приравнять эмигрантов к военнопленным и поставить вопрос на точку зрения обмена политических эмигрантов на неприятельских военнопленных, пребывающих в России. При этом из донесений представителей информационного ведомства за границей я узнал, что через швейцарских социалистов Платтена и Гримма наши эмигранты уже вошли по этому поводу в сношение с германским правительством, обещая ему начать ходатайство об обмене при посредстве Платтена… В своих ответах обществам эмигрантов я категорически отказался приравнять их к военнопленным…»

Заявив на словах о законном праве эмигрантов возвратиться на родину, независимо от их политических взглядов, «демократ» Милюков (ратовавший за монархию и укреплявший республиканский строй) на деле лишал своих сограждан этого законного права. Нашлось у него и оправдание (на всевозможные уловки, отговорки, двусмысленные толкования он был мастер). Из него следовало, что Милюков направлял эмигрантов именно на более длительный и опасный путь, для отвода глаз ведя переговоры с союзниками «в пользу эмигрантов». Зная о двуличии Милюкова, эмигранты, по всей видимости, ему не доверяли (кто из них мог поручиться за истинную суть его переговоров?), продолжая, к неудовольствию Милюкова, предпринимать меры к осуществлению своего плана. «Несмотря на устранение всяческих препятствий к проезду эмигрантов через Францию и Англию, — возмущался впоследствии в беседе с Александровым Милюков, — я продолжал получать сведения, что группа швейцарских эмигрантов, вопреки протесту их товарищей, продолжает вести переговоры через швейцарских социалистов Платтена и Гримма о проезде через Германию…» При этом Милюков не уточнил, что «товарищи» из «группы швейцарских эмигрантов» — это люди, которые не только в кругу своих соотечественников, но и зарубежных публицистов, политических деятелей приобрели дурную славу склочников, интриганов, скандалистов. Объявившие себя в свое время непримиримыми врагами царизма, они быстро нашли общий язык с Временным правительством, в том числе и монаршествующим кадетом Милюковым. Речь в первую очередь идет об Алексинском и Бурцеве. Первый из них некоторое время примыкал к большевикам, затем сомкнулся с меньшевиками. Ради известности и легкого заработка при случае поругивал тех и других, пользуясь для этого непроверенными сведениями и откровенными сплетнями. Второй — использовал те же методы. Более того, под видом разоблачения провокатора он публично ославил свою партию эсеров. Для получения нужной информации он подставил под удар своего второго товарища по партии — Рутенберга, убившего по поручению тех же эсеров Гапона. В иных случаях в погоне за очередной сенсацией не брезговал не только связями с нечистоплотными лицами, но и дружбой с ними. К примеру, его часто видели в обществе агента царской охранки, а также, как многие утверждали, германской разведки — Манасевича-Мануйлова. Но об этом несколько позже, а сейчас завершу рассказ о кадетствующем монархисте или монархиствующем кадете Милюкове.

В своих показаниях Александрову в октябре 1917 года он так пытался облагородить свою миссию по отношению к эмигрантам: «Одно из препятствий к пропуску эмигрантов через союзные страны заключалось в нахождении имен некоторых из эмигрантов в так называемом международном контрольном списке… Я решил по отношению к лицам, числившимся в этой категории, рассматривать каждый случай отдельно и ходатайствовать перед союзным правительством о беспрепятственном пропуске тех из них, относительно которых мои сведения окажутся благоприятными. Этот прием я применил к случаю пропуска Зурабова. Далее, трудности для пропуска эмигрантов через Англию заключались, во-первых, в строгости общих правил, установленных для въезда и выезда в Великобританию, и, во-вторых, в крайней недостаточности тоннажа. Я настаивал перед великобританским правительством об устранении для политических эмигрантов как того, так и другого рода препятствий… В конце моего пребывания в министерстве мне удалось получить от великобританского правительства обещание еженедельно доставлять возможность нескольким сотням эмигрантов возвращаться в Россию. Это было, вероятно, во второй половине апреля…

Единственный случай, мне известный, в котором я мог бы предположить желание английского правительства считаться с политическими убеждениями эмигрантов, был случай с Троцким. Относительно этого лица мне были официально сообщены великобританским правительством данные, что при отъезде его из Америки для него были собраны между германоамериканцами 10 000 долларов на предмет низвержения Временного правительства. Из более поздних сообщений американских корреспондентов я узнал, что действительно Троцкому были устроены проводы германским союзом, описанные в нью-йоркских газетах, каких именно, я не знаю, но обещали мне их прислать. Об этих проводах сообщали мне, между прочим, сотрудники американских газет — Герман Берштейн, еще другой сотрудник и один русский, фамилии которых я не помню, но передавали мне об описанном факте как очевидцы. Тем не менее немедленно по получении сведений о препятствиях, чинимых Троцкому,[92] я обратился к великобританскому правительству с просьбою о его беспрепятственном пропуске в Россию, на что и получил немедленно согласие…» Но Милюков не только «добивался пропуска подозрительных лиц», но и запрещал их въезд в Россию. И об этом он «доверительно» сообщил Александрову, назвав для примера фамилию Гримма. «Роберт Гримм, — рассказывал он, — председатель Циммервальдской конференции и известный сторонник крайнего интернационалистского течения в социализме… Во всяком случае того, что мне было известно о Роберте Гримме, было достаточно для моего решения запретить въезд и этому лицу, как сносящемуся непосредственно с враждебным нам правительством. Мое решение, однако же, не удовлетворило Комиссию международных сношений при Совете рабочих и солдатских депутатов, и от имени этой Комиссии ко мне явился Скобелев[93] с настойчивым требованием пропустить Гримма…

Впоследствии я узнал, что мое отношение к пропуску Гримма явилось одним из мотивов для Совета рабочих и солдатских депутатов добиться моего удаления из состава правительства. Об этом, если не ошибаюсь, публично заявил Церетели в одном из публичных своих выступлений…».[94]

Итак, по словам Милюкова, он пострадал за истину, а главное — за «патриотическую принципиальность», которой, дескать, придерживалась и вся партия кадетов. Он не уважал людей, вступавших в связь с противником, ведших с германцами переговоры, возвратившихся в Россию через немецкую территорию. То, что это «благородное возмущение» — обычная милюковско-кадетская поза, можно убедиться, ознакомившись с протоколом допроса бывшего министра-временщика, записанного Соколовым. Чего только стоит милюковское совершенно противоположное осуждение спустя каких-нибудь полгода после беседы с Александровым и не кого-нибудь, а сопартийцев, часть из которых в начале 1918 года настаивала на союзе с Антантой в борьбе против большевиков. Ярый «противник германцев», Милюков стал придерживаться иной точки зрения, которую изложил Соколову (23 октября 1920 года; Париж): «Я лично не разделял тогда тех чаяний, которые существовали у большинства членов моей партии кадэ по этому вопросу. Я был убежден, что создание фронта в таких условиях, как это происходило, не приведет к хорошим результатам… Предполагая, что в реальных условиях того времени для нас, быть может, представляется возможным прийти к выгодному соглашению с Германией, я не скрывал тогда этих моих взглядов… в Киеве я имел по этим вопросам суждения с представителями немецкой власти. Таким лицом, которое вело со мной беседы со стороны немцев в Киеве, был Гассе, заведовавший у них разведывательной частью…»

Вот те раз! Большевиков за мнимую связь с немцами — на скамью подсудимых, а себя за фактические переговоры не просто с немецкой стороной, но и с немецкой разведкой — в герои. Но, то ли не сошлись в цене, то ли германская сторона посчитала кадетов вместе с их хитроумным лидером ненадежными партнерами, — торг не состоялся. А ведь на карту, по признанию того же Милюкова, ставилось не только будущее лично его и остальных кадетов. Речь шла о судьбе Украины, Прибалтики, всей России.

О закулисных переговорах кадетов с немцами в начале 1918 года подтвердил в своих показаниях Соколову бывший полковник Генерального штаба русской армии Б.В. Свистунов — адъютант штаба 56-й дивизии, затем помощник старшего адъютанта штаба Особой армии. Он тоже считал, что немцы достигали своей цели «уничтожения фронта и развала России, как боевой единицы… через большевиков, сознательно работавших в таком направлении». Поэтому, чтобы бороться с большевиками, Борис Владимирович Свистунов (Соколов допросил его 13 сентября 1920 года в Париже) в январе 1919 года оказался в… Берлине!

Это очень примечательный факт, и я хочу обратить на него особое внимание: те, кто яростно обвинял большевиков в «шпионстве» в пользу Германии, почему-то оказались после Октябрьской революции не в Лондоне, не в Париже, а в Берлине. Убийственная логика, компрометирующая кого хочешь, но только не большевиков. Ну как тут не вспомнить русскую пословицу — «на воре шапка горит». Вот и Свистунов оказался в такой же «воровской шапке». Причем, так же как и Милюков, не смущается изобличать самого себя: «Проживая в Берлине, я имел там общение с немецкой военной средой и общественными силами национальных немецких партий». Он же сообщил, что в начале весны 1918 года в Москве существовало антибольшевистское подполье в составе двух заговорщических групп — «Союза возрождения» и «Национального центра». И в ту и в другую в числе различных политических сил входили кадеты, но вторая группа имела германскую ориентацию. «Члены (Центра), — рассказывал Соколову Свистунов, — вели переговоры с немцами, интересы и власть которых представлялись в то время в Москве Мирбахом».

9

В своих показаниях следователю Александрову лидер кадетов Милюков облагораживал себя тем, что в силу своих возможностей, какими он располагал в бытность министром иностранных дел Временного правительства, препятствовал въезду в Россию лиц, скомпрометировавших себя «связями с противником». На самом деле он ставил препоны политическим противникам, поскольку и до приезда их для кадетов конкурентов хватало с избытком. Причем многие из них — не менее агрессивные и беспринципные, чем сами кадеты. В первую очередь это, пожалуй, относится к эсерам. О том, как постепенно росло их влияние во Временном правительстве, как они все настойчивее расталкивали конкурентов в «министерской очереди», может свидетельствовать партийный состав правительства, время от времени изменявшийся. Так, со 2 (15) марта по 6 (19) мая 1917 года в него входили: 1 октябрист; 8 кадетов, в том числе и председатель (Г.Е. Львов); 1 трудовик, с марта «перекрасившийся» в эсера. Это был 1-й состав. 2-й состав (май—июль): 1 октябрист, 8 кадетов, 3 эсера, 2 меньшевика. 3-й состав (июль—сентябрь): 7 кадетов, 5 эсеров и народных социалистов, 3 меньшевика. Этот состав наиболее показателен возросшей ролью эсеров не только по числу мест в правительстве, но и обладанием председательским креслом в лице А.Ф. Керенского. Был еще и 4-й состав. В нем количество министров-эсеров значительно поубавилось. Стало меньше в нем и кадетов, но зато эсеры сохранили за собой ведущий пост — председательствующий. Из этих цифр видно, что кадеты последовательно теряли свое влияние (ведь названные цифры включали в себя не только «чистых» кадетов, но и примыкавших к ним, то есть колеблющихся между различными группировками), в то время как их главные соперники — эсеры день ото дня набирали силу. Так что Милюков знал, что среди эмигрантов, стремившихся в Россию после Февральской революции, было немало эсеров, рвущихся к правительственному пирогу, к государственной казне. Об этом в определенной степени свидетельствует документ, подшитый в следственных материалах, собранных Александровым. Он представляет из себя, как значится в препроводительной справке к нему, «Список эмигрантов, прибывших в Россию в начале апреля сего года». Направил его «весьма спешно» судебному следователю по особо важным делам Александрову (по запросу следователя под № 659) начальник контрразведывательного отделения штаба Петроградского военного округа на театре военных действий. Датирован документ 4 октября 1917 года за № 11021. В препроводительной также указывалось, что «подробный список эмигрантов, прибывших в первой половине мая сего года, всего около 250 человек» направляется начальником контрразведывательного отделения «заведывающему центральным Бюро при Главном Управлении Генерального Штаба».[95]

В списке эмигрантов (прибывших в Россию в начале апреля 1917 года и официально зарегистрированных при переезде границы), предоставленном Александрову, значатся 72 фамилии. Среди известных меньшевиков (Г.В. Плеханов, Л.Г. Дейч) и большевиков (В.И. и Н.К. Ульяновы, М.Г. Цхакая, Г.Е. Зиновьев[96]) числились и не менее известные эсеры. Здесь, например, под номером 48 упоминался Борис Савинков. Конечно, не многие его знают как автора романа «То, чего не было» (написан в 1914 году), нескольких повестей, стихов, выступавшего под псевдонимом В.Ропшин. Но как об организаторе всевозможных заговоров и мятежей, о террористе — об этом, пожалуй, все наслышаны. Во Временном правительстве он занимал пост товарища военного министра. Ровно через десять номеров записан Илья Фундаменский. Впрочем, иногда его фамилия писалась Фондаминский, еще чаще — Фундоминский. Он имел также псевдоним — Бунаков. Считался одним из лидеров партии социалистов-революционеров (эсеров), был депутатом Учредительного собрания, входил в «Союз возрождения России». 60-м в список внесен Виктор Чернов. Конечно, Милюкову не было никакого резона пускать в Россию, а точнее, подпускать к власти, такого предприимчивого и опасного человека, прослывшего одним из основателей и теоретиков партии эсеров. Немудрено, что Чернов сумел пробиться в состав Временного правительства, где занял пост министра земледелия, а также стал председателем Учредительного собрания. Сразу же за ним в списке записан ошибочно Николай Авкшитев. Ошибочно, потому что правильная фамилия этого, тоже известного лидера эсеров, — Авксентьев. Спустя три месяца после приезда в Россию он вошел в состав Временного правительства в должности министра внутренних дел.

О яростном соперничестве кадетов с эсерами накануне и после Февральской революции любопытные сведения можно почерпнуть из довольно неожиданных источников, а точнее — услышать от людей, казалось бы, далеких и от той, и от другой партии. Вот, к примеру, атаман Анненков. Отъявленный монархист, он, мстя Советской власти за гибель старого мира, залил кровью все Семиречье (ныне юго-восточная часть Казахстана), не щадя ни виновных, ни безвинных, ни старого, ни малого. В 1927 году он по приговору суда был расстрелян. Мне довелось знакомиться с материалами предварительного следствия и судебного производства. Так вот, в показаниях Анненкова встречаются сообщения о том, как именно кадеты и эсеры, соперничая между собой за влияние на войска, разваливали фронт и расшатывали веру солдатской массы в царское правительство. «Представители различных партий, чаще социал-революционеры и кадеты, утверждали, — рассказывал бывший колчаковский генерал, — что император Николай II находится под большим влиянием жены и благодаря своему слабому характеру не способен управлять страной». Еще больше активности стали проявлять партнеры-противники после Февральской революции. Анненков честно признался, что для него, последовательного монархиста, в силу обстоятельств принявшего присягу на верность Временному правительству, не всегда была понятна истинная суть патриотических призывов «агитаторов Керенского». Он говорил следователю: «В целом довольно трудно было разобраться, какая из партий придерживается более правильной позиции. Я больше склонялся в сторону эсеровской, и у меня сложилось определенное убеждение в необходимости поддержки Временного правительства. Мне казалось, что Временное правительство создаст такую власть, которая нужна народу, а Учредительное собрание выберет нового царя, опирающегося на Думу и земства».

Соперничая, кадеты и эсеры нередко вступали и в сговор между собой, когда нужно было наброситься на кого-нибудь сообща. Они вошли в альянс при свержении царя, при формировании Временного правительства, чтобы не допустить в него большевиков, при неистовой травле последних после июльских событий 1917 года, в годы Гражданской войны и иностранной интервенции. Многие из них, временно отступив перед Советской властью, довольно изобретательно замаскировались и растворились в массе «советских граждан», а то и довольно успешно стали делать карьеру в советских учреждениях. Более того, многие стали называться коммунистами и так же неистово бороться с врагами Советской власти, как до этого боролись против нее. Особенно преуспели в этом эсеры. Одни из них «перекрашивались» ради того, чтоб выжить, другие в силу крайней невозможности для них жить без власти и привилегий. Но значительная часть просто-напросто маскировалась, при случае занимаясь вредительской работой, дискредитацией партии и новой власти, озлобляя людей своими противозаконными выходками и более серьезными акциями.

Нельзя исключать, что одно из громких (именно громких, объявленных в печати и распространяемых на всех углах и перекрестках) дел, сотворенных эсерами от имени Советской власти, — дело о царской семье. Засилье эсеров на Урале, как перекрашенных, так и явных, было в то время общеизвестным. И далеко не пассивным. Примечательная информация на эту тему содержится, к примеру, в материалах, собранных Соколовым, в частности, в показаниях Н.А. Соковича от 24 августа 1918 года. Особенное внимание, на мой взгляд, заслуживают следующие слова Соковича: «Я ни к какой партии не принадлежал и не принадлежу, но был записан, как сочувствующий, в партию социалистов-революционеров. Записался я в середине декабря 1917 года… В январе месяце 1918 года я, по предложению партии, пошел на съезд крестьянских депутатов с целью познакомиться с разницей программы правых и левых социалистов-революционеров… Большевики предложили этой фракции 4 места в комиссариатах, а именно земледелия, юстиции, транспорта и здравоохранения». Итак, в числе других постов в Уральском областном совете наркоматом юстиции ведали эсеры. Но известно, что «главный цареубийца» — Юровский являлся товарищем комиссара юстиции именно этого совета. Немаловажный факт! Значительное количество интересной информации на этот счет содержится в материалах по «Алапаевскому делу», хотя бы в показаниях Петра и Афанасия Старце-вых — тоже эсеров.

Но это, так сказать, «мелкая рыбешка». Они, как правило, чаще приносились в жертву в большой политической игре. Ну а игроки — более значительные имена. Читатели имеют возможность ознакомиться с антибольшевистской неистовостью одного из них — Владимира Львовича Бурцева. В материалах следствия зафиксированы два его показания Соколову (от 11 августа и 2 октября 1920 года), а также к ним приобщены номера газеты «Общее дело», которые представил следствию редактор этой газеты — все тот же Бурцев. Как в газетных публикациях, так и в показаниях он сосредоточился на «разоблачении двурушничества большевиков», добившихся власти «с помощью немцев». Но вот короткая справка о самом Бурцеве: восьмидесятые годы прошлого столетия (он родился в 1862 году) — близок к народовольцам; канун первой русской революции (1905–1907 годы) — сошелся с эсерами, а после ее поражения — поддерживает кадетов. Вот такие шарахания. Но они еще более парадоксальны в последующее время. Объявив себя на весь мир непримиримым врагом самодержавия, неистовым борцом за истину, справедливость и демократию, он тем не менее в 1917 году поддерживает рвущегося к диктаторству Корнилова, а после Октябрьской революции — белогвардейцев-монархистов. Вот такая «последовательность».

Больше всего Бурцев прославился в разоблачении «темных сил», а точнее, по его же словам, в ведении борьбы в революционной среде, к которой он себя причислял, «с теми ее элементами, которые являются в ней предателями в отношении самой идеи — борьбы за благо Родины».

Как он это делал? А вот как. Избрав для себя средством борьбы, по его же заверению, «публичное, открытое, печатное слово», он, видимо, решил, что факты, как и деньги, — не пахнут. Их можно добывать где и как угодно, более того, предавать огласке, не убедившись в их достоверности. Поэтому он связывался с целью добычи скандальной, а чаще лживой информации с теми, за контакты с которыми других предавал анафеме. В его показаниях Соколову от 11 августа 1920 года читаем о Ленине: «Прибыв в Россию в 1917 году с целым сонмом завербованных им агентов, в чем ему открыто помогли немцы, он повел энергичную борьбу на развал России в самом широком масштабе». А вот о себе спустя менее чем два месяца: «…я несколько раз был в Германии в последнее время, и мне удалось получить неопровержимые данные вот какого характера…» Характер, в общем-то, этих данных, как и их суть, оставались прежними — скандальными и клеветническими. Прежними остались и источники, которые чаще всего были известны лишь одному богу да Бурцеву, а потому их никто и никогда не смог бы проверить — «одно лицо сообщило» или «есть человек, который ведал». Но главное в том, что сам разоблачитель Ленина и большевиков «несколько раз побывал» в стране, фактически еще находящейся в состоянии войны с Россией, о чести и достоинстве которой так печется этот благородный правдолюб. Брестский договор аннулирован почти два года назад, до нового, Рапалльского, оставалось полтора года, Россия не успела отдышаться от дружеских объятий внешней интервенции и по-прежнему задыхалась от внутренней междоусобицы… Единственной силой, которая пыталась сплотить народ и воспрепятствовать развалу страны и дележу ее между своими и чужими благодетелями, — были большевики. Так не за это ли их так яростно преследовал и травил Бурцев?..

Вообше-то, при изучении его кипучей деятельности и «интимных откровений» следователям (как Соколову, так и Александрову)[97] может сложиться впечатление, что у Бурцева с годами вздорный характер и непомерные амбиции переросли в манию кого-нибудь да преследовать. Причем не ради, как он заверял всех, истины и «блага России», а для собственного престижа. Что ж, вполне знакомый образ иных современников, прошедших, видимо, заочную историческую школу у Бурцева. Вот как он сам говорил об этой «школе»: «При царском режиме я боролся с идеей самодержавия и личностью Императора Николая II. При большевиках я боролся прежде всего за целость самой Родины, считая систему их действий по осуществлению власти прежде всего предательством России». Временное правительство и Керенского он, между прочим, тоже изобличал как предателей России и слуг Германии, точно так же, как затем утверждал, «определенно заявляя», что «самый переворот 25 октября 1917 года, свергнувший власть Временного правительства и установивший власть советов, был совершен немцами через их агентов, на их деньги и по их указаниям».

Нужную информацию Бурцев получал иногда от загнанных в угол лиц, пользуясь их безысходностью или продажностью. В одной из книг читаем: «Загнанный в тупик руководством партии эсеров… Рутенберг живет в Европе буквально на птичьих правах: ни своего дома, ни средств к существованию… Рутенберга разыскал эсеровский деятель Бурцев, знаменитый главным образом тем, что он был инициатором разоблачения действовавшего в партии полицейского провокатора Азефа и первым опубликовал разоблачительный материал в издаваемом им журнале „Былое“. Ознакомившись с тогда еще не оконченной рукописью воспоминаний Рутенберга, Бурцев принял ее к печати. Так у Рутенберга появились деньги…».[98] У Рутенберга не совсем чистые деньги, а у Бурцева — такого же качества слава разоблачителя.

И все же, вопреки стремлениям Бурцева сделать для себя рекламу суперпатриота, его усилия, как и многих ему подобных «честных партийцев», с кем ему доводилось тесно сотрудничать, — эсеров, кадетов, монархистов, а то и просто агентов полицейской охранки и иностранных разведок, — эти усилия шли не столько на пользу, сколько во вред России.

10

«В 1917 году я встретился с ним однажды у Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова», — рассказывал Бурцев Соколову в Париже 11 августа 1920 года о знакомстве с банкиром Карлом Иосифовичем Ярошинским. Любопытная деталь. Ярошинский, якобы отправивший в Тобольск «ссыльному» Николаю 11 35 000 рублей, сообщает об этом Бурцеву, который общеизвестен не просто как антимонархист, но и откровенный недоброжелатель Николая II. Впрочем, Бурцев, всегда ко всем подозрительный, в беседе с Соколовым нелестно отозвался о Ярошинском. Тот, дескать, произвел на него «впечатление человека, мало уравновешенного, весьма сомнительного, с большим размахом». Но бог с ним, с Ярошинским. Нас в большей мере может интересовать другое лицо, действительно сомнительное, но не по воображению, а по делу, о котором дурная слава накопилась и в тайных архивах охранки и контрразведки, в редакционных портфелях, на газетных и журнальных полосах, в общественных пересудах. Речь идет о Манасевиче-Мануйлове. В короткой фразе, зафиксированной Соколовым и произнесенной Бурцевым, звучит если и не уважение, то доверие к «Ивану Федоровичу». И как же иначе, если они в течение долгих лет были связаны темными делишками.

Разрозненные сведения об этой странной и вместе с тем закономерной дружбе можно разыскать в различных публикациях. Но, думается, наиболее интересные сведения содержатся в довольно редкой книжонке.[99] Начинается она так:

«В одном из правительственных секретных архивов сохранилось объемное дело о коллежском асессоре Иване Федоровиче Мануйлове. На обложке дела надпись:

„Совершенно секретно. Выдаче в другие делопроизводства не подлежит“.

С 1895 по 1917 год заботливой рукой подшивались сюда всяческие документы и бумаги, касавшиеся коллежского асессора. В своей совокупности бумаги эти развертывают целое полотно жизни Ивана Федоровича: жизнь же его — подлинный роман приключений… Похождения его интересны по тем нитям и связям, которые тянутся от мелкого агента к самым громким деятелям… Надо добавить, что секретное дело, которым мы пользуемся, было секретным и для следственной и судебной властей, разбиравших дело Мануйлова в 1917 году».

Уместно уточнить, что «разбором дела Мануйлова» занимался все тот же следователь (в то время пока только по важнейшим делам) Павел Александрович Александров, азартно и суетливо собиравший затем всевозможные улики против Ленина и большевиков. Ну а доверили ему «лишь незначительную часть документов» потому, что «остальное представлялось слишком зазорным для оглашения хотя бы среди следователей и прокуроров». Секретным являлся, конечно же, не формулярный список, удостоверявший, что подследственный в 1910 году имел 40 лет, был лютеранского вероисповедания, окончил курс в реальном училище Гуревича и состоял на службе по «императорскому человеколюбивому обществу». Безусловно, нет. Скрывалось совершенно иное, начиная с бытовых мелочей и кончая крупными государственными аферами. Ну хотя бы такая келейная подробность: «Еврейского происхождения, сын купца, Мануйлов, еще учеником училища, обратил на себя внимание известных в Петербурге педерастов: директора департамента духовных дел А.Н. Мосолова и редактора газеты „Гражданин“ князя Мещерского, взявших под свое покровительство красивого, полного мальчика. Юношу Мануйлова осыпали деньгами, подарками, возили по шантанам и другим вертепам, и под влиянием покровителей у него развилась пагубная страсть к роскоши, швырянию деньгами, картам, кутежам и т. п. Приняв православие, он, при содействии князя Мещерского и Мосолова, поступает на государственную службу… Первое выступление юного Рокамболя произошло в 1894 году. На горизонте политического розыска блистал в то время звездой первой величины П.И. Рачковский, стоявший во главе заграничной агентуры русского правительства. С этим старым волком и задумал потягаться безвестный в мире агентуры юноша…».[100]

Не стану говорить об этой дуэли, поскольку в книжке изложено много всевозможных подробностей. Перейду к «дуэту» Мануйлов—Бурцев.

Сведения об их связи переполошили департамент полиции, где числился Мануйлов, в январе 1910 года. Тут только решили дать ход резолюции Столыпина, написанной им на одном из донесений об очередной афере ценного, но ненадежного агента 20 марта 1909 года: «Забыл передать вам сегодня прилагаемые документы, касающиеся Мануйлова. Пора сократить этого мерзавца». Ну а сообщение, переполнившее чашу терпения начальства Мануйлова, извещало о том, что «бывший агент Иван Федорович Мануйлов „запродал за 150 000 франков массу документов революционеру Бурцеву и получил в задаток 20 000 франков“. Заручившись обещанием „торговца государственными секретами“ выкрасть из архивов департамента новые ценные документы, Бурцев якобы выехал в Америку (не торговать ли полученными бумагами, сняв с них копии!) для сбора остальной суммы в соответствии с договором.

В материалах, собранных Соколовым по делу царской семьи, имеется протокол допроса (от 6 августа 1920 года) Веры Ивановны Барковой — дочери Манасевича-Мануйлова. Ее рассказ свелся в основном к аресту отца в августе 1916 года. Но такая угроза нависла над ним еще шесть лет назад. Все началось с обыска, который получил в обществе звучный резонанс. В книжке, о которой идет речь, приводится донесение агента Леонида Раковского о реакции на это происшествие:

„С.-Петербург, 21 января 1910 года.

Много толков в обществе вызвал обыск, произведенный в ночь на 17 января у бывшего чиновника особых поручений при департаменте полиции Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова. Носятся слухи, что обыск произведен в связи с взрывом на Астраханской улице. По другой версии, Мануйлов якобы являлся информатором В. Бурцева, и у него обнаружена переписка с последним“.

Но обыск у Мануйлова вызвал тревогу и за рубежом, в частности, встревожил французскую тайную полицию. Об этом „лично“ и „совершенно доверительно“ докладывал директору департамента российской полиции заведовавший заграничной агентурой А.А. Красильников:

„Имею честь доложить вашему превосходительству, что, по полученным совершенно конфиденциально сведениям, парижская Surete Generale крайне озабочена имеющимися у нее указаниями на сношения Мануйлова с Бурцевым. Получив известие об обыске, произведенном у Мануйлова, Surete Generale опасается, не продал ли он уже Бурцеву некоторые документы, относящиеся к русско-японской войне и сообщенные ему полицией французской… В течение двух лет в распоряжение Мануйлова представляли все, что он только желал: перехваченные телеграммы, письма, донесения французских чинов и т. п. Некоторые официальные бумаги были в подлинниках доверены Мануйлову, который так их никогда и не возвратил и, вообще, как выражаются в Surete Generale, „недостойным образом обманул оказанное ему французскими властями доверие“.

В министерстве внутренних дел очень боятся, не попали ли уже или не попадут в руки Бурцева некоторые из этих документов, предъявление которых в палате депутатов как несомненное доказательство содействия, оказанного русской полиции во время японской войны со стороны полиции французской, вызвало бы небывалый по сенсационности скандал…“

А вот что писал сам „пострадавший“, стараясь задобрить и снова „усыпить“ свой любимый департамент, в письме на имя генерала Курлова 24 декабря 1910 года:

„Ваше превосходительство, корреспондент „Русского слова“ (от 16 сего декабря) сообщает, что в непродолжительном времени предстоят разоблачения Бурцева по вопросам разведочной агентуры (наблюдения за посольствами и т. д.), по поводу коей Бурцев получил сведения от бывшего агента Леруа, находившегося на нашей службе. Ввиду того, что эти разоблачения могут вызвать значительные осложнения и газетную полемику против России, я позволяю себе доложить вашему превосходительству, что, если бы вашему превосходительству благоугодно было, я мог бы представить данные, которые могли бы до известной степени парализовать гнусную выходку Бурцева и подкупленных им агентов. Может быть, ваше превосходительство сочтет полезным приказать кому-либо из ваших подчиненных войти со мною по сему поводу в переговоры. Вашего превосходительства преданный слуга И. Мануйлов“.[101]

Книжка заканчивается тем, что, несмотря на „гнусную выходку Бурцева“, Манасевич стал снова искать финансовой помощи у последнего, а тот поспешил в Россию, чтобы поприветствовать „гласно“ Февральскую революцию, а тайно — собирать новый клеветнический материал на очередных „немецких шпионов“, на тех, с кем постоянно заигрывал, кого называл своими „собратьями-революционерами“ — кадетов и эсеров, вошедших в состав Временного правительства. В эпилоге книжки об этом говорится так:

„По иронии истории Манасевич, осужденный при царизме, был освобожден из тюрьмы февральской революционной волной 1917 года.

Как настоящий „революционер“, Манасевич нашел для себя в первый период революции достойное применение, став ревностным сотрудником перенесенного В.Л. Бурцевым в Россию „Общего дела“; но долго пожить на свободе ему не удалось, и, уже волей революции, он был арестован снова; хотя вскоре после Октябрьской революции ему опять удается временно освободиться…“.[102]

А вот еще один „суперагент“ — Бурштейн, которого допрашивал в качестве свидетеля Александров по делу измены большевиков. Беседа между ними состоялась в июле 1917 года. Но Александров к тому времени уже располагал исчерпывающими сведениями, что его собеседник — давний „друг“ департамента полиции, но услугами которого пользовались всегда с оглядкой. Настороженность вызывалась нечистоплотностью „добровольного агента“, продававшего своих и чужих, нечистого на руку. В декабре 1915 года он направил два письма на имя директора департамента полиции Белецкого. В первом изобличал в шпионаже в пользу Германии Парвуса (Гельфанда), а также связанных с ним „большевиков“ — Козловского и Фюрстенберга (Ганецкого). Во втором — говорилось вот о чем:

„В конце ноября 1913 года я имел честь лично передать Вашему Превосходительству записку о деятельности заправил пароходных обществ России, занимающихся перевозкой пассажиров в Америку, во главе которых состояли Мясоедов, Фрейберг, Фальк и К0, ныне казненные.

Кроме записки, переданной Вашему Превосходительству, я в продолжение 1914–1915 годов представил обширного материала документы в подлинниках и фотографиях и.д. генерала при Двинском военном округе на театре военных действий Михаилу Михайловичу Горленко и подполковнику Ивану Петровичу Васильеву…

Мои разоблачения Мясоедова и K° начались в 1911 году и продолжались до их казнений, что я сделал безвозмездно, не жалея ни труда, ни времени…“

Сделал Бурштейн и довольно неосмотрительное обращение к члену военно-морской комиссии Государственной Думы Д.Н. Чихачеву. Причем — за два месяца до письма Белецкому. Двурушничество Бурштейна было воспринято с большим неудовольствием не только его хозяевами, но и контрразведкой. Об этом в материалах, собранных Александровым, свидетельствует примечательный документ:


Начальнику секретно

Копия контрразведывательного отделения

Главн. упр. Генеральн. Штаба

8 октября 1915 г.

№ 147

Петроград

Доклад

Докладываю Вашему Превосходительству, что автор письма на имя Члена Государственной Думы Чихачева — еврей Зельман Бурштейн является лицом, не заслуживающим никакого доверия.

Целым рядом расследований выяснено, что Бурштейн представляет собой тип темного дельца, не брезгующего никакими занятиями. Неоднократно подвергался взысканиям и ограничениям в административном порядке и в настоящее время не имеет права жительства во многих местах империи.

Едва ли не последнее обстоятельство и заставляет его искать реабилитации через посредство Члена Государственной Думы…

Подписал: подполковник кнlt;язьgt; Туркистанов…»


Вообще-то, трудно поверить в то, чтобы такой ушлый человек, как Зельман Бурштейн, не понимал, что не Дума лишила его «права жительства во многих местах империи» и не она восстановит его в этих правах. А только уж чье-то сильное и активное воздействие могло его заставить лишний раз «мелькнуть» в глазах общества и сыска. Ну а целью такого риска могла быть попытка налаживания контактов этой довлеющей над Бурштейном силы (не исключено, что бунда) с думской фракцией кадетов, меньшевиков и других антибольшевистских сил.

Думается, не случайно, что и Александрову был «рекомендован» именно такой свидетель. Не может не вызывать удивления то, что он воспользовался так доверительно показаниями столь сомнительной личности, но это иная сторона дела, о которой еще пойдет речь. Сейчас же передам суть их беседы.

«Я занимаюсь комиссионными делами, и в июне 1915 года я поехал за границу, — рассказывал Бурштейн, — в Англию, Голландию с целью найти лиц, которые согласились бы финансировать возникающее в России пароходное общество под названием „Помор“… Собственником устава этого общества состоял Павел Иванович Лыкошин (Шпалерная, 9), и встретилась необходимость в том, чтобы Лыкошин свиделся с финансистами в Бергене, однако ему не удалось туда поехать, и он вместо себя послал Абрама Максимовича Рабиновича, ныне проживающего в Копенгагене».

Дальше Бурштейн поведал о своей встрече в Бергене с Рабиновичем, передал рассказ последнего о знакомстве в дороге с соотечественником — социал-демократом, бывшим членом Государственной Думы, присяжным поверенным Мечиславом Юльевичем Козловским. Вскоре после этой встречи (Бурштейна с Рабиновичем) Козловский прислал письмо, а затем телеграмму с просьбой приехать в Копенгаген или Христианию (Кристиания; с 1914 года — Осло) для завершения деловых переговоров, начатых при дорожном знакомстве. Компаньоны выехали из Бергена в Копенгаген, где их ожидали Козловский и Фюрстенберг. «…Считаю долгом отметить, — показывал Бурштейн, — что у обоих вид был довольно сильно поношенный, и их вид не позволял мне даже предполагать об их близости к финансовым сферам…»

С вокзала все вместе они отправились в гостиницу, где снимал номер Козловский. От того узнали, что он является юрисконсультом у некоего крупного капиталиста Гельфанда. Позже Бурштейн узнал, что у того имеется и вторая фамилия — Парвус. Ему также стало известно от служанки Гельфанда Марии (ей в свою очередь рассказала подруга Эмма Ольм; вот такие «достоверные» сведения поставлялись охранному отделению, такие же использовал для гласного обвинения большевиков и Александров!), что Гельфанд имеет связь с Берлином. В это же время, по словам Бурштейна, в русских газетах, главным образом в «Речи», появились статьи, «разоблачавшие некоего Парвуса, проживающего в Копенгагене и занимающегося шпионажем, по газетным сведениям, он субсидируется Германией, состоя в непосредственном сношении с Германией, в интересах которой и работает в Германии». В Копенгагене Бурштейн также узнал, что двойная фамилия и у Фюрстенберга — Ганецкий, что он и Козловский тоже шпионы. Об этом он решил сообщить своему знакомому журналисту — Александру Кону. Но, опасаясь отправить письмо обычным порядком, попросил военного атташе при русской миссии в Копенгагене Потоцкого переправить свой «сверхсекретный донос». Потоцкий же поставил якобы условие, чтобы письмо было адресовано официальному лицу. Зная о близости Кона к директору департамента полиции Белецкому, Бурштейн написал на конверте фамилию последнего. Вот такое наивное сокрытие бывалым человеком своей роли агента.

После этого по поручению Лыкошина, который отказался иметь дело с Парвусом, Бурштейн через Голландию отправился в Америку проворачивать их коммерческие дела. В конце июля 1916 года возвратился в Европу, а месяц спустя в Копенгагене встретил Фюрстенберга. Тот сразу на него набросился с угрозами, предупредив, что ему известно о доносе Белецкому под видом частного письма. Бурштейн так описывал эту сцену Александрову: «Когда я встретился с Фюрстенбергом в Копенгагене в последний раз, и он стал мне говорить в угрожающем тоне и передал мне дословно содержание моего письма на имя Кона через Белецкого, то я, зная, что никто, кроме меня, содержания письма не знал, сказал Фюрстенбергу так: „До сего времени я был убежден в том, что вы немецкие шпионы, а, как теперь вижу, вы служите нашим и вашим“.[103]

Вообще-то, на первый взгляд произошел как будто рядовой случай: столкнулись два агента в стремлении подставить один другого под удар. И все же факт этот, если бы Александров дал ему ход, мог бы перекроить все следствие. Ну признай он, что Фюрстенберг „свой человек“, тогда, конечно же, отпадало бы обвинение против него как большевика — немецкого шпиона. Но ведь это изменяло весь ход следствия. Кстати, когда о причастности Фюрстенберга к агентурной деятельности Александров получил подтверждение, да еще от более ответственного лица, он не на шутку переполошился.

Приведу выдержку из протокола допроса „важного“ лица, зафиксированного следствием 23–24 сентября 1917 года:

„Я, нижеподписавшийся начальник контрразведывательной части штаба Верховного Главнокомандующего Генерального штаба полковник Николай Васильевич Терехов, православный, 38 лет… С 1909 года почти непрерывно до сего времени я нес службу по разведке и контрразведке. С 1909 года до начала войны — в должности помощника старшего адъютанта разведывательного отделения штаба Варшавского военного округа, затем с начала войны — на той должности в штабе 2-й армии, где с 1915 года, будучи старшим адъютантом, выполнял особо секретные поручения штаба Верховного Главнокомандующего по разведке и партизанской организации на многих фронтах нашего театра военных действий. Настоящую должность занимаю с июня месяца текущего года… Под именем и фамилией Якова Фюрстенберга мне известен еврей, бывший в самом начале войны в августе—сентябре 1914 года подагентом у моего агента-разведчика Иосифа Герца; он зарекомендовал себя мелким шантажистом, и, ввиду его ненадежности и за негодностью, он был уволен. Впоследствии, вместе с тем же Герцом и другими лицами, он был командирован по разведке одним из штабов за границу, в Копенгаген. В результате этой деятельности было назначено предварительное следствие по подозрению их в шпионстве. Дело о них находится в Военно-судной части штаба Западного фронта. Яков Фюрстенберг всегда имел репутацию темной личности. К сему присовокупляю, что командирование Фюрстенберга в Копенгаген относится к лету 1915 года, именно к началу июня. Фюрстенберг жил в Варшаве…“

Ставка Верховного Главнокомандующего, где нес свою контрразведывательную службу полковник Терехов, находилась в Могилеве. Именно там последний давал показания следователю по важнейшим делам Гродненского окружного суда Сцепуре, переславшему протокол допроса Александрову в Петроград. И что же делает, получив такие неожиданные сведения, Александров? Посылает в экстренном порядке запрос в штаб Западного фронта, где, по словам Терехова, в Военно-судной части находилось дело на Фюрстенберга, Герца и других лиц? Ничего подобного. Да, он принимает экстренные меры — шлет гонца в Могилев с депешей прокурору окружного суда. В ней требование к следователю немедленно провести повторный допрос Терехова и предъявить ему для опознания фотографию Фюрстенберга, которая прилагалась к депеше. Все это зафиксировано в документе, датированном 25 сентября 1917 года. Не исключено, что с нарочным было отправлено и предупреждение Терехову быть более осмотрительным при повторном допросе. 26 сентября тот, перепугавшись, что наговорил лишнего, неуверенно заявил следователю: „…как мне кажется, на означенной фотографии изображен не тот Яков Фюрстенберг, о котором я говорил в своих показаниях, данных 23–24 сентября…“ Именно вот это — „кажется“ изобличает подлог с повторным допросом. Опытному контрразведчику с таким наметанным глазом очень уж трудно было без должной уверенности удостоверить личность своего агента, которого не видел два года и портрет которого так четко описал на первом допросе. Кстати, сравнивая это подробное описание („худощавый, брюнет… лоб высокий, нос… типичный еврейский, усы черные, подстрижены по-английски, бороду брил, уши крупные, слегка оттопыренные, шея длинная, жилистая, с небольшим кадыком…“) с фотографией, сохранившейся в материалах дела, мне показалось почему-то обратное — это было одно и то же лицо. Хотя на этом не настаиваю. Разве что приведу, на мой взгляд, более веские доказательства александровского подлога. Конечно, бывают и исключения из правил и исключительные совпадения, но чтоб вот так уж… Получается, что в контрразведке имеется на учете два Якова, два Фюрстенберга, оба — сомнительные личности, оба посылаются с агентурными заданиями в один и тот же город и в одно и то же время. Но если бы были такие двойники, сомнительно, чтобы о них не знала контрразведка. Ну а если знала, то показания Терехова, совпадающие во многом со сведениями Бурштейна, заставляют более пристально присмотреться и прислушаться к той травле, которой подвергло большевиков Временное правительство при активной поддержке их политических противников. Они, эти „суперагенты“, тайные пружинки и винтики всевозможных партий, волнений, мятежей, революционных ситуаций, предпринимали скандальные международные сделки, денежную пенку оставляя себе, а скандальную — российскому правительству и противникам, распространяя через бурцевых и алексинских „разоблачительные“ сведения. Они приветствовали Февральскую революцию и арест царской семьи, подталкивая ее к гибели и радуясь удачной затее, чтобы через некоторое время поднять волну протеста против Временного правительства и в защиту „невинных жертв революции — Государя-Императора и Его Детей“. Они, если касалось гласности, лицемерно писали с заглавной буквы и произносили с почтением то, что в сущности осмеивали и продавали, что приговаривали к истреблению. Они оседали во всех комитетах, советах и штабах, где на время воцарялась власть и где появлялась возможность поживиться, что-то узнать, напакостить. Этих „суперагентов“, подобно жестоким и коварным привидениям, можно было встретить в окружении Керенского и Корнилова, Деникина, Колчака и Семенова. Они заправляли политической и пропагандистской работой у Махно и давали советы Троцкому и Котовскому. После „самоликвидации“ они, подобно эсерам, растворившись в большевистских организациях, как до этого разбавляли собой кадетов, меньшевиков, монархистов и прочих, наводнили партийные и советские учреждения. Они, по своей извечной традиции, расшатывали новые устои, готовили новые взрывы, проникнув с этой целью в особо важные органы управления, в правоохранительный и судебный аппарат, брали в свои руки руководство финансами, торговлей, прессой, пытались влиять на армию. Они снова готовились к бунту, пытливо изучая историю и свой прошлый опыт по уничтожению монархии.

11

История — ковер. Все в ней связано и переплетено. Стоит только потянуть за одну ниточку, как начнут распускаться один за одним в своем последовательном единстве все узоры. Лишь коснешься царской трагедии или кадетского триумфа, как встретишься не только с бунтарскими кознями винаверов, но и с еще более темными и воздействующими на события масонскими затеями кедриных. Вспомним строки из книги „Правда о кадетах“, где довольно осторожно, в кавычках, легким намеком изобличалась эта темная сила. „Обойдем молчанием такие слишком определившиеся и всем хорошо известные фигуры, как „масон“ г. Кедрин, — говорил о ней автор книги Васильев-Гурлянд, в других случаях уж очень многословный, остроумный, едкий, смелый до нахальства, — от которого все требуют каких-то отчетов по городским делам…“.[104]

Признаюсь, что и мне до последнего времени все эти противоречивые разговоры о „жидомасонах“ тоже представлялись главным образом в кавычках, больше надуманными, чем реальными, чаще там, у них, чем здесь, у нас. Но вот около двадцати лет назад, когда я корпел над следственно-судебными делами в Главной военной прокуратуре, мне на глаза попал один любопытный архив, в центре которого находились: Борис Викторович Астромов-Астрошов (он же Кириченко, он же Ватсон) — генеральный секретарь Российского автономного масонства и один из руководителей масонской организации „Великая ложа Астреи“; Вячеслав Викторович Белюстин — член Верховного капитула масонского ордена „Розенкрейцеров“ и гроссмейстер масонского ордена „Розенкрейцеров-махинеистов“. Первый был арестован в июле, а второй — в апреле 1940 года. Причем последний из них сообщил, что еще в предреволюционное время обучался в лицее и входил в существующий при царском дворе масонский орден „Орионийское посвящение“. В него входили наряду с придворной знатью и гвардейскими офицерами члены царской семьи. Ну а сам он являлся сыном сенатора. Серьезное приобщение к масонству у Белюстина началось с увлечения мистикой. Это произошло в 1916 году после знакомства с некоей Аделиной Альфредовной Шлейфер, которая и ввела его в „Русское мистическое общество“. Не прекратил он этого занятия после окончания лицея, работая дезинфектором железнодорожного узла, куда пристроил его дядя, видимо, спасая от фронта. В 1918 году, то ли убегая от Советской власти, то ли по болезни, то ли из-за привязанности к Шлейфер, которая уезжала из Петрограда на юг, Белюстин оказался в Крыму. Так он попал в апреле 1920 года в „белое деникинское правительство, сменившее врангелевское“. Служил переводчиком в министерстве финансов и торговли. У Деникина он познакомился „на почве мистики“ с английским офицером, носившим русскую фамилию, Брюхатовым. Тот был разведчиком и расширял свою агентуру за счет офицеров и сотрудников „белого правительства“, тоже потерявших чувство реальности и долга, как и Белюстин, в чрезмерных увлечениях мистикой. Вскоре Белюстин, по его словам, стал осведомителем Брюхатова, снабжая его различной информацией: о разговорах среди сотрудников министерства и знакомых офицеров, о положении белого правительства в Крыму, о настроениях местного населения, об отношении к большевикам окружения Белюстина. В том же 1920 году, когда Крым был освобожден Красной Армией, Белюстин подвергся аресту со стороны новой власти. Но пробыл под арестом десять дней. Продолжая заниматься оккультизмом, он вскоре сходится с видными деятелями русского масонства, членами верховного капитула ордена „Розенкрейцеров“, Шмаковым и Мусатовым, а также с руководителем масонской организации „Эмеш Редевиус“ — Тегером. Даже скудные сведения, имевшиеся в архивном деле Белюстина, позволяли сделать вывод, что общепринятые разговоры о „жидомасонах“ чаще всего наивны и надуманны. Скажем, В.А. Шмаков являлся сыном известного в свое время черносотенца, а сам, кроме увлечения масонством, возглавлял черносотенский студенческий союз. Немец Е.К. Тегер до 1922 года был подданным Германии, в 1937 году подвергся аресту и осуждению на пять лет за активную фашистскую пропаганду в нашей стране. Пусть и не все, что содержалось в материалах дела, соответствовало действительности, но все же — какое уж тут „жидомасонство“?

В 1924 году эмигрировал из СССР Мусатов, год спустя — Шмаков, и Белюстин, к тому времени вошедший в капитул (руководство) ордена „Розенкрейцеров“ и утвердившийся в нем, занял ведущее положение в ордене.

Об этой таинственной организации в доступной для широкого читателя справочной литературе можно прочитать, что „розенкрейцеры“ — члены тайных, преимущественно религиозно-мистических обществ, распространившихся в XVII–XVIII веках в Германии, Нидерландах и других странах, в том числе и в России. Бытует несколько версий об истории их названия. Так, по одной из них, в конце Средних веков проживал некий Христиан Розен-кранц, который и дал название основанной им организации. По другой — все дело в эмблеме, на которой изображены роза и крест. Белюстин, к примеру, придерживался второй версии. В 1926 году он создал и возглавил новый орден „Розенкрейцеров-махинеистов“. Спустя семь лет все его члены были арестованы. Из показаний некоторых обвиняемых можно почерпнуть определенные сведения о сущности этой организации. Одна из ее участниц, арестованная Беринг: „В мире существуют две враждебные, диаметрально противоположные силы: светлая и темная. Светлая — добро, темная — зло. В астральном плане светлая сила, к которой принадлежит орден „Розенкрейцеров“, ведет борьбу с темной силой, каковой в данное время является Советская власть“. Акулова — „духовная сестра“ Беринг: „Орден является сторонником монархии. Острие своей борьбы он направляет против Советской власти, против марксизма“. Второй арест Белюстина длился два месяца и несколько дней, третий — еще дольше. Приговором закрытого судебного заседания от 22 апреля 1941 года Белюстин был осужден к лишению свободы в исправительно-трудовом лагере сроком на десять лет.

К несколько меньшему сроку, к восьми годам, был осужден Астромов-Кириченко. Но в совокупности ему пришлось дольше отбывать наказание, чем Белюстину. Он до этого тоже дважды подвергался аресту, но отделывался не короткой отсидкой, а более строгим наказанием: первый раз тремя годами заключения в исправительно-трудовом лагере, второй — ссылкой в Сибирь на такой же срок. К моменту третьего ареста Астромову было 57 лет. Родился и воспитывался он в небогатой дворянской семье. Отец умер в 1925 году, а до этого лет пятнадцать являлся ревизором станционного счетоводства в городе Камышине. „Воспитание получил патриархальное, так что в начале был верующим христианином, — сообщал о себе Астромов в одной из своих автобиографий (в его личном архиве их оказалось несколько), написанной 3 февраля 1926 года. — Но когда в гимназии священник сообщил педагогическому совету, что один ученик признался ему на исповеди в краже книги из гимназlt;ическойgt; библиотеки и того исключили, я перестал быть верующим…“ Это очень существенное признание для понятия, хотя бы поверхностного, сути масонства. Ведь у многих сложилось представление, что это сугубо религиозное течение. В действительности же это далеко не так. Не признавая официальной церкви, масоны чтили бога как „великого архитектора вселенной“, вводили в свое учение и в ритуал элементы христианства, иудаизма и других религий. Ну а генеральный секретарь „Российского автономного масонства“ (РАМ), как видим, был даже атеистом. Подобные факты дают основание предполагать, что масонские организации являлись тайной политической силой, влиявшей не только на сознание людей, но и на общественную жизнь и ее переустройство. Астромов, правда, оспаривал такие выводы. На суде он утверждал, что русские масоны не ставили своей задачей завоевание политической власти в государстве. „С западным политиканствующим масонством, которое ставит на повестку дня завоевание политической власти в государстве, мы связаны не были“, — настаивал руководитель РАМа. Именно история этой загадочной фирмы, а точнее, ее рукописный вариант, написанный Астромовым, вынуждает засомневаться в правдивости его слов. В упомянутом документе отмечалось: „…я всегда интересовался метафизикой и мистикой. Будучи студентом Туринского университета (Италия), в 1909 году вступил в масонскую ложу „Конкордия“, принадлежавшую к Великому Востоку Италии. Моим руководителем был инженер Джамутини. Был посвящен в степень „ученика“ и „товарища-подмастерья“. Из итальянских масонов знал, кроме того, профессора университета Ахилла Лориа и директора того же университета командатора Джиованни Горрини. Они оба изучали русский язык, и на этой почве я с ними сначала познакомился. По приезде в 1909–1910 годах в Петербург и поступлении в Государственный банк помощником делопроизводителя III разряда в Судебный отдел, я с масонством потерял связи. Хотя в это время я много читал оккультной литературы. В это время в Петербурге было два издательства — „Новый человек“ и „Изида“, где выходило много магической и окlt;культнойgt; литературы. Так продолжалось до 1917 года, когда на ускоренных курсах бывlt;шегоgt; пажеского корпуса я познакомился с его преподавателем магистром чистой математики Григорием Оттоновичем Мебосом (Г.О.М.) — автором единственной на русском языке Энциклопедии оккультизма и генеральным секретарем русского автономного ордена мартинистов (РОМ)… Во главе lt;орденаgt;, подчиненного дlt;октоgt;-ру Папюсу, то есть Парижу, стоял Казначеев (Москва). Я вступил в орден мартинистов. В 1920 году был исключен из ордена мартинистов; официально за „энволютивную жизнь“, а фактически — за проявление непослушания в отношении заместительницы Г.О.М., его тогдашней жены, Марии Альфредовны Эрлянгер-Нестеровой. Работая в это время в желlt;езноgt;-дорожном отделе Госбанка, я познакомился с работавшим там же бывшlt;имgt; директором гостеатров В.А. Теляковским, который оказался членом „Великой ложи Астреи“. Он перед своей смертью посвятил меня в 18-ю степень. Выйдя из мартинизма, я часть мартинистов перетянул в масонство и образовал в Ленинграде[105] три масонские ложи, подчиненные „Великой ложе Астреи“, — „Кубического камня“, „Дельфины“ и „Пылающего льва“. Кроме того, предполагалась к открытию женская подчиненная ложа „Золотой колосс“… Но это так, из области предположения, так как женские ложи обычно комплектуются из жен и дочерей масонов, а таковых у нас оказалось мало. В Москве была основана под руководством бывшlt;егоgt; мартиниста СВ. Полисадова — заместителя генерального секретаря РАМа по Москве ложа „Гармония“…“

Здесь, конечно, больше автобиографических подробностей, но в очерке по идеологии „Русского автономного масонства“, принадлежавшем перу того же Астромова, содержатся общие положения, программа и методы борьбы за достижение поставленных целей. Об одном из методов стоит сказать особо строками из очерка: „Буква Т, помещенная в пятиконечной звезде (пентаграмме), означает плодотворный труд, терпение, сопутствующее труду, а иногда и террор против врагов, когда приходится бороться за осуществление своих пяти заповедей“. Так что благости у масонов тоже не приходилось занимать, да и понятие орден присуще, как правило, воинствующим сообществам.

Сомнительна истинность и всех „пяти заповедей“ масонства для каждого из его членов, поскольку в разное время их исповедовали совершенно разные люди: Александр Радищев, Михаил Ломоносов, Павел Пестель, Петр I, — разве могли все они объединиться в единой борьбе за звание „гражданина мира“, за равенство в воспитании и образовании, за добровольный отказ от всяческих привилегий, за бесклассовое общество и братство всех народов, за уничтожение эксплуатации человека человеком? Фарисейства и лицемерия у масонов было, пожалуй, не меньше, чем у кадетов, бундовцев, эсеров. Привлекательные лозунги этой организации использовались различными политиками и политиканами для того же, что и другие обманные призывы, — борьбы за власть… с властью. Впрочем, масонство объединяло в себе различные политические группировки и течения, в том числе и вышеперечисленные.

Исследование очерка Астромова дает повод для размышлений отнюдь не в пользу масонства. Действительно, среди русских людей, входивших в эту организацию, было немало честных, энергичных, отчаянных до неистовства деятелей. Взять того же Михаилу Ломоносова, страстно жаждавшего образования для всех крестьянских детей и, кто знает, быть может, надеявшегося с помощью „братьев“-масонов, ратовавших на словах за уничтожение привилегий и сословий, добиться осуществления этой мечты. Заслуживает безусловного уважения Александр Радищев, сотворивший великий гражданский подвиг в соответствии с клятвой, которую давал духовному братству. Но вот Петр І. Насколько значительный, настолько и жестокий монарх. Правда, иногда мы совершаем великую ошибку, пытаясь оценивать поступки исторических лиц с позиций нынешнего дня, соизмерять их психологию, мораль, нравы со всеми современными обычаями и установками, накладывать наши условия и законы на обстоятельства и требования тех дней. То было другое время. Там была иная жизнь. И все же как-то уж очень затруднительно говорить о нравственности, а тем более высокой, относительно многих деяний Петра І, на словах исповедовавшего масонские заповеди. Если взять только одну заповедь — о привилегиях. Да, „Великий“ вел здесь борьбу, но не за их ликвидацию, а за утверждение, и в первую очередь — царских привилегий, и в первую очередь — на власть. В этой жестокой борьбе он не щадил ни чужих, ни своих. В этой борьбе он стал, по сути дела, сыноубийцей. Ему мы, так уж выходит, прощаем этот страшный грех — мучения, пытки и казнь сына, наследника Алексея Петровича, что не только прервало династическую романовскую линию, не только привело на трон далекую от государственных дел чужеземку, но и ввергло Россию в долгую, тяжелую правительственную смуту. В нем-то, Петре Великом, и других ему подобных „жрецах“ благородной бескорыстной альтруистки Астреи, богини справедливости и мудрости, в их нравственной непоследовательности (а может — безнравственной последовательности!) и заложена сермяжная ложь святой масонской ложи. Верхушке тайного ордена ничто не мешало совмещать призывы к равноправию с жестокими повадками крепостников-помещиков, заводовладельцев, банкиров и просто богатых бездельников, паразитирующих на чужой вере и на чужом труде.

„Масон — значит каменщик, — писал Астромов. — Хотя, чтобы отличить строителей готических храмов и замков (имевших право выходить за городскую стену и свободно переходить из города в город) от обыкновенных каменщиков и штукатуров, на всю жизнь привязанных к родному городу, правильно говорить не масон (каменщик), а франкмасон (свободный, вольный каменщик)“. По его словам, в качестве руководящих материалов для размышления и практической воспитательной работы масонам служили сочинения немецкого сапожника Якова Бёме из шестнадцатого века, а также французов Клода де Сен Мартена и Клода де Сен Симона из века восемнадцатого. Но простоватые вид и манеры „каменщика“-кузнеца и „сапожника“-корабелыцика Петра І не делали его справедливым и великодушным каждый раз, когда дело касалось „вотчинных“ проблем, когда кто-нибудь угрожал великодержавным интересам и монаршей собственности. В подобных случаях необузданный гнев в царской душе незамедлительно побеждал масонские разглагольствования о равенстве, братстве, праве всякого. Он не нашел в себе милосердия к собственному сыну. Но эту жертву, принесенную Петром Великим на алтарь богопомазанничества, ему если и не ставят в заслугу, то его и не винят за нее. По крайней мере стыдливо замалчивают этот царский грех. По крайней мере не проявляют того напористого усердия, с каким разоблачают большевиков в смерти наследника последнего русского царя — Алексея Николаевича. А ведь „большевистское зло“ менее всего причастно к этой смерти. Большевики не прилетели с другой планеты. Они лишь включились в вековую борьбу за власть на последнем этапе закономерной гибели монархии. Им не пришлось придумывать ни методов, ни средств этой борьбы. Кроме того, внимательный читатель, дотошно вникая в материалы, собранные в свое время разными следователями и включенные в настоящую книгу, сможет увидеть истинных виновников гибели монархии и кончины (или исчезновения) семьи Николая II. Он поймет, какие темные силы приговорили к политической и физической смерти „династию Романовых“ еще задолго до того, как свалили всю вину на большевиков. Тут и самоедствующее княжество, и злобствующие эсеры, и фарисействующие кадеты, и интригующие бундовцы, — все они нередко действовали под личиной революционеров и даже большевиков. Тут и самая таинственная темная сила — масонство, представлявшая собой не просто партию, а надпартию.

„Масонство Франции, Италии… политиканствующее; массlt;онстgt;-во Германии, Англии, России — философско-умозрительное“, — рассуждал в своем дневнике „советский“ масон Астромов. Но в этом же его дневнике приводится довольно любопытный факт о том, как „философствующая и просвещенная монархиня“ Екатерина II, почуяв угрозу своему помазанничеству со стороны „умозрительных философов“, призвала к строгой ответственности гроссмейстера русских масонов графа Мусина-Пушкина-Брюса и потребовала от него взамен на царские милости списки всего тайного братства. Гроссмейстер оказался под стать своему чину хитроумным и, чтобы „спасти кадры“, перечислил не всех участников ордена. За полупредательство он был сослан в глухую деревню. Зато глава московских масонов Н.И. Новиков оказался в подвалах Шлиссельбургской крепости. „Екlt;атеринаgt; II, — читаем в дневнике Астромова, — …наведя в Москве „тишь да гладь“ с помощью московского генерал-губернатора Прозоровского, принялась за петербургских „вольтерьянцев“ (так она злобно-иронически называла масонов за их свободолюбие)… Работы в мастерских ложах прекратились, и члены их разбрелись по своим углам, каждый в отдельности, штудируя кто Якова Бёме, кто Мартинеса Депосквалиса, кто Клода Сен-Мартена“.

В русском масонстве наступило „великое молчание“, т. е. прекращение активной деятельности, соблюдение строжайшей конспирации. Нечто подобное произошло спустя 120 лет, когда русские масонские ложи были предупреждены о том, что полиция напала на их след. „Само по себе это было верно, так как приблизительно в это время русское правительство особенно сильно заинтересовалось русским масонством, причем активную роль в этих поисках масонов играл и сам Николай…“.[106] Эта цитата взята из редкой в наше время книги о масонах. Из нее же можно узнать, что информацию о „сверхтайной силе“ для государева уха и ока добыл, как предполагает автор статьи „Русские масоны в начале XX века“ Б.И. Николаевский, известный уже нам Манасевич-Мануйлов. Но я могу высказать и другую вероятность. Получая нужные сведения от своего платного информатора из числа масонов, как сказано в книге, Манасевич, передав по начальству и за приличный куш эти сведения, мог предупредить об опасности и опять же за деньги более высокопоставленное масонствующее лицо. Это уж и не такая большая надуманность. Более того, можно даже, конечно, тоже предположительно, вычислить и конкретное лицо, кому могло адресоваться предупреждение об опасности. В упоминаемой книге в разделе „Заметки для себя“ имеется такая запись: „Перед войной… ложа особая: Великий князь Александр Михайлович, Варвара Овчинникова, Беклемишев“.[107] Но ведь именно первый из них улаживал свои темные спекулятивные делишки через уже известного читателю Манасевича-Мануйлова. Что ж, и вправду наша история — многоузорчатый ковер, в котором одной бесконечной нитью связаны и события, и судьбы.

Видимо, Николаю II не стоило столь утруждать себя в поисках таинственных масонов, а попристальнее оглянуться вокруг себя, поинтересоваться, чем занимается его ближайшая родня. Ну, хотя бы обратить внимание на религиозно-мистический кружок своей супруги, который не только средние слои петербуржцев и москвичей, но и „приличное“ светское общество нарекли „немецким“. Еще более тесную связь с масонством мог иметь спиритический кружок великого князя Николая Николаевича и сестер-„черногорок“ Милицы и Анастасии Николаевных, тоже великих княжон. А ведь если вспомнить откровения Белюстина, то именно с увлечения мистикой он вовлекся в масонство. Он же и утверждал, что в 1916 году вступил в существовавший при царском дворе масонский орден „Орионийское посвящение“, в которое входили „члены царской семьи, придворная знать и гвардейское офицерство“.

Но имеются и откровения-мемуары князя Д.Бебутова, „денежного мешка“ кадетской партии. Вот как он вспоминал об участии в масонстве: „Осенью 1906 года я решил заняться специально организацией масонов в России. Я находил, что это единственная организация, которая, если сумеет твердо основаться, в состоянии будет достичь нужных результатов для России… Масоны были в России давно, но они всегда преследовались, так как правительство боялось упускать из своих рук власть. Александр Первый был сам масон и сам же в конце концов испугался их и предал их. Страх правительства настолько был велик, что при Николае Первом в присягу была введена фраза не принадлежать к масонам. Все декабристы были масоны. И если проследить историю масонов, то становится ясным, масоны представляют силу, с которой правительству приходится считаться“.[108] Здесь называются имена Керенского и известных кадетов — Кедрина и Пергамента. Упоминается князь Урусов, которого кадеты не успели перехватить, и он достался „забавному кадетскому отростку“ — партии демократических реформ. Выплыл здесь кадет-бундовец Маргулиес. Этот список, с которым не все исследователи масонства соглашаются, находит свое продолжение в статье Г. Аронсона „Масоны в русской политике“. В частности, в ней отмечается: „Вот несколько имен из списка масонской элиты, которые на первый взгляд кажутся совершенно не укладывающимися в одну организацию, на деле, однако, тесно связанных между собой на политическом поприще: князь Г.Е. Львов и А.Ф. Керенский, Н.В. Некрасов и Н.С. Чхеидзе, В.А. Маклаков и Е.Д. Кускова, великий князь Николай Михайлович и Н.Д. Соколов, А.И. Коновалов и А.Я. Браудо, М.И. Терещенко и С.Н. Прокопович. Что поражает в этом списке, это буквально людская смесь, в которой так неожиданно сочетаются социалисты разных мастей с миллионерами, представители радикальной и либеральной оппозиции с лицами, занимавшими видные посты на бюрократической лестнице…“.[109]

Что ж, „гремучая смесь лиц“ в масонстве действительно может удивлять. Но теперь нас не так уж должны удивлять при наличии такой вот „смеси“ легкость, с которой великий князь Николай Николаевич согласился убеждать своего племянника отказаться от престола, сговорчивость государева брата Михаила Александровича принять корону после утверждения его помазанничества Учредительным собранием, невероятная карьера безвестного адвоката эсера Керенского, непредсказуемое предательство монархических интересов отца зарубежного „наследника престола“ Кирилла Владимировича и много других „чудес“, подготовивших Февральскую революцию, а вслед за ней и трагедию Николая II.

В названной выше статье Аронсона сообщается, что в 1906–1911 годах в Москве существовала ложа „Астрея“, связанная с именем психиатра Н.Н. Баженова».[110] Но вот «советский» масон Астромов утверждал, что «Великая ложа Астрея» существовала и в 1914 году. Именно в это время он выполнял специальное задание по линии ложи, и его инструктировал от масонской верхушки другой известный ученый-психиатр, в то время директор Психоневрологического института, В.М. Бехтерев. Ему же по возвращении из «командировки» Астромов докладывал о ее результатах. Естественно, что масонские дела решались в строгой тайне, а поэтому Астромову пришлось в поездке выступать под личиной то ли официального представителя российского правительства, то ли нашей разведки. На заседании закрытого суда 22 апреля 1941 года он так рассказывал об этой тройственной по целям командировке, затянувшейся почти на два года: «В 1914 году по заданию министерства иностранных дел бывшей царской России я был в Сербии и Болгарии. Мне поручено было узнать настроение оппозиционных кругов об отношении к войне. Взгляды оппозиционных кругов об отношении к войне я сообщил в министерство».

По сути дела, деятельность масонов не прекращалась и в годы войны. Не утихала она ни после Февральской, ни после Октябрьской революций. Так, Астромов в 1923 году, узнав, что известный «мартинист» Полисадов порвал со своей организацией, выехал из Петрограда в Москву, чтобы перевербовать того в свою ложу «Астрея». Поездку он совместил с пробиванием в итальянском посольстве визы на выезд в Италию. Неизвестно, как завершились переговоры о визе, но Полисадова он уговорил. Кроме того, поручил ему организовать в Москве масонскую ложу. Полисадов это подтвердил: «После посвящения меня Астромовым в 18-ю степень масонства я приступил к организации нелегального филиала масонской ложи „Астрея“. Для этого я привлек двух мне знакомых — Крейзера Петра Михайловича и Кичима Георгия Николаевича, с которым я занимался по оккультизму еще до посвящения меня в масоны. Крейзер и Кичим мое предложение о вступлении в организуемую масонскую ложу под моим руководством приняли. Тогда же я посвятил Крейзера и Кичима в I, II и III степени масонства. Кроме того, ко мне в 1924 году явился с рекомендательным письмом от Астромова о принятии его в масонскую ложу кинорежиссер Васильев Сергей Дмитриевич. В 1925 году я вместе с Астромовым вовлек в ложу профессора Восточной академии Петрова Аркадия Николаевича. Из этих лиц и существовала моя подпольная московская масонская ложа — филиал ложи „Астрея“, которая просуществовала до 6 февраля 1926 года, до момента моего ареста как руководителя этой подпольной организации».

Полисадов также сообщил, что организованная им ложа именовалась «Гармония», которой он руководил под эгидой генерального секретаря «Великой ложи Астреи» и «Российского автономного масонства» Астромова. Ну а тот в свою очередь сделал некоторые уточнения и дополнения. По словам Астромова, из ленинградских лож, куда входили преимущественно лишь лица руководящего масонского состава, наиболее активной являлась ложа «Кубический камень». Он также назвал членов московских и ленинградских лож:

«Клименко Алексей Викторович, оставшийся в ордене мартинистов; Петров Михаил Михайлович, бывший мартинист; Козырев Петр Дмитриевич, бывший мартинист; Остен-Дризен Борис Павлович, мастер-масон; Козловский Алексей Николаевич, мастер-масон; Казанский Петр Сергеевич, мастер-масон; Боровиковский Александр Александрович, мастер-масон; Каневский Александр… мастер-масон; Севастьянов Михаил Мих(айлович), заместитель генерального секретаря РАМа по Ленинграду; Сверчков Константин Георгиевич, мастер-масон; Штакенберг Максим Карлович… мастер-масон, член коллегии защитников; забыл фамилию мартиниста-масона, из-за которого я „поссорился“ с М.А. Эрлянгер-Нестеровой; Кюн Рудольф Моисеевич, мастер-масон; Латынин Борис Николаевич, оставшийся в мартинизме, товарищ-подмастерье; Гредингер-Гвенадзе Василий Федорович, товарищ-подмастерье, масон; Хартон Джон, англичанин, ученик-масон, рекомендовавший мне из СОЧ[111] бывшего ГПУ в Ленинграде Райского; Краснобородов-Рудан, имени и отчества не помню, ученик-масон, привлеченный Кюном; типографский рабочий, ученик-масон, введенный Гредингером; Снопков Петр, художник, ученик-масон, исключенный из масонства за тайную связь с женой масона, своего руководителя Сверчкова…[112] Из них Клименко, Остен-Дризен, Полисадов, Вольский и Севастьянов имели 18-ю степень масонства. Забыл, также и Кюн Рудольф тоже был 18-й степени „рыцарь розенкрейцера“. Кроме того, я посвятил в масонство приезжавшего из Тбилиси в Ленинград моего брата Кириченко-Мартоса Льва Викторовича. Из них при представлении списка масонов в СОЧ бывшей ГПУ в Ленинграде (Райскому) я не упомянул исключенных мною из масонства: Петрова М.М. — инженера, Каневского А.М. — члена коллегии защитников, Боровиковского А.А. — художника-фотографа, с целью дать им возможность избежать репрессии со стороны карательных органов и оставить их в виде кадров, на случай, если взгляд Советской власти на русское автономное масонство изменится и нам будет дана возможность снова собираться и работать».

В этих показаниях дважды упоминается Рудольф Кюн. Как в свое время Астромова направили в Сербию и Болгарию для установления связей с местными масонами, так теперь уже он, глава автономного русского масонства, направил Кюна в США. Причем поставил перед ним конкретную задачу: организовать в Соединенных Штатах «филиал российского сообщества почитателей богини Астреи». В архиве Астромова сохранилась переписка между ними, которая в определенной степени характеризует и отдельных членов «Великой ложи Астреи», а также дает дополнительные сведения о возне, которая велась вокруг царской семьи спустя несколько лет после екатеринбургских событий. Приведу несколько писем.


«Дорогой Борис Викторович!

Только несколько строк пока. Прибыл благополучно, но дела пока неважны. Фурман живет в Гамбурге, и я просто послал ему письмо с просьбой рекомендовать письменно. У них своя банкирская контора, она уже не служит больше двух лет. Липский бегал по три раза в день, пока не получил карточек, а теперь его и не сыщешь. Большой очень барин, а между тем мог бы помочь — у него большие связи в театральном мире.[113] Так попасть очень трудно. Прямо руки опускаются, бегаешь, бегаешь, и все без пользы. Был еще в одном месте, оттуда послали в другое, потом в третье и т. д. В общем, выяснилось, что про нас ничего не известно и дипломы пока не признали.[114]

Сказали, что в прошлом году была конференция всемирная в Женеве, почему не было делегата от нас? Ничего не знают и знать (кажется) не хотят. Делаю все, что могу, но пока без результата. Человек, который мог бы помочь, секретарь старший, уехал в Европу, когда вернется, неизвестно. Наверно, поздно осенью.

Вообще, нужных людей невозможно найти — все на даче или еще где-нибудь. Липский тоже живет на курорте.

Я здесь уже три недели, и пока перспективы очень неважные… люди, которые могли бы сразу помочь, ничего не делают, ибо не признаны пока бумаги…»


«Бруклин, сентябрь 25 — lt;19gt;23 г.

Дорогой наставник!

…Главный секретарь сейчас в Европе и только вернется в октябре. А дело в том, что они не то, что не признают, а недоумевают почему нас не было в прошлом году на конвенте. Я все это объяснил, что вообще в первый раз слышал. Хорошо бы выслать мне кой-какие документы, чтобы доказать, что мы регулярные и вообще подробнее, — я не могу многого сказать.

Что касается продажи документов П.А.,[115] то эти господа, которые этим торгуют, не разговаривают без оригиналов и цены… Здесь недавно продали за большие деньги документы Еlt;Катериныgt; Великой.

Так что, если хотите, перешлите документы и укажите крайнюю цену…»


«Бруклин, окт. 26 — 1923 г.

Дорогой Борис Викторович!

Получил Вашу открытку от 23.IX и благодарю за добрые слова…

Продать редкости здесь можно, только имея на руках оригиналы.

Главный секретарь только прошлый день вернулся из турне по Европе, и я его сегодня видел. Буду участвовать в исторической конференции в понедельник, результаты тогда сообщу…

Было бы хорошо, если бы Вы мне выслали всю историю Вашей фирмы[116] с года основания и подробно описали работу, которую раньше делали, сколько отделений, служащих и пр., вообще вкратце всю статистику. Это было бы здесь весьма полезно, чтобы завязать сношения…

Пишите чаще и сообщите, можно ли развивать дело, если вложить капитал…»


«Бруклин, ноября 10 — 1923 г.

Дорогой Борис Викторович!

Посылаю Вам еще вырезки из газет, из коих ясно, какую роль играл здесь Липский — альфонс, выудил у жены за 1 год свыше 33 000, — а теперь, оказывается, что Вашингтон не признает его титула.[117] В общем, Вам вся его история будет явна из газет…

Затем здесь еще одно интересное дело: одна американская танцовщица Вера Олькот претендует, что она жена князя Алексея Константиновича Зарнекау — второго кузена бывшего царя (а я в первый раз слышу эту фамилию). Будто бы он женился на ней тайно, когда она была в Петрограде танцовщицей в Мариинском театре. Познакомилась с ним в Париже. Одновременно — с вел. князем Борисом. Года она не дает, это тоже дело в газетах. Она говорит, что А.К. Зарнекау — сын принца Константина Ольденбургского и внук принца Петра Фредериковича Ольденбургского, женатого на вел. княгине Екатерине — сестре Николая I. Мать же его — урожденная Агриппина Джапаридзе из княжеского дома на Кавказе.

А мое мнение, что она все врет, что-то я никогда не слышал про князей Зарнекау. И почему, раз он сын Ольденбургского, так его фамилия иначе?

Буду очень благодарен, если Вы тоже подробно узнаете и мне сообщите поскорее. Буду с нетерпением ждать от Вас известий, ибо это мне может здесь пригодиться…»


«Бруклин, янв. 7 — lt;19gt;24 г.

Дорогой Борис Викторович!

…Что касается Липского, то он, кажется, удрал в Германию с сестрой своей жены, но я не уверен. Если найду его, то, конечно, последую Вашему совету.

Большое спасибо за Веру Окольт… Оказывается, она действительно была его жена, князя А.К. Зарнекау. Хотя еще одна женщина претендует на честь быть его женой. Весь материал я собрал и при случае вышлю Вам для истории.[118]

По получении Вашего письма я тот час же обратился опять к секретарю. Он был очень любезен, но опять направил меня к главному историку. Я пошел к нему, он тоже был любезен и не так уж категорически отрицал все факты. Он как раз готовил доклад о Европе, куда он ездит каждый год и показал мне все материалы. По их сведениям выходит, что по закрытии дел, все бумаги и чарта[119] были вывезены в Финляндию председателем, но все потом куда-то пропало. Об этом есть памфлет на финском языке. Он говорит, что в моем дипломе[120] слишком много ерунды, которой теперь больше нет на свете. Все, что они хотят видеть, — это фотографию с учредительной чарты, на основании которой институт существовал. Когда они это получат, то снесутся с учреждением, выдавшим его, и если он не был аннулирован, то я буду утвержден. В противном случае мне придется начать все снова учить. Так что судите сами и поступайте наиболее разумно.

Дискредитировать я себя не мог, ибо говорю мало, а слушаю много и к тому же много читаю литературы по этому предмету на английском языке. Я им предложил проехать в этом году и заехать, ведь они все равно каждый год ездят по Европе, но они пока не решились. Может быть, потом, когда у меня будут фотографии, я смогу иначе говорить с ними…

Жду от Вас известий с нетерпением, а также фотографии документов и чарты…»


«Января 31 — 1924 г.

Дорогой Борис Викторович!

Прошлый день получил 4 диплома… Думаю, они принесут пользу нам всем. Вчера говорил опять с историком здешнего факультета. Он, шельма, очень образованный и недаром историк. Очень трудно его убедить. Все эти дипломы — все на то, хотя они еще будут рассматриваться в заседании консилиума. Он говорит: почему — 1) шотландский стиль; 2) египетский рисунок; 3) еврейские подписи… Должно быть не больше трех факультетов. И много, много еще ерунды, которой здесь больше нет давным-давно.

Он требует дату, кем, когда утверждена чарта. Эти сведения должны быть представлены, иначе не выйдет с моим признанием и Вашим также.

Они говорят: таких обманщиков много на свете, почитали немного и лезут в ученые…

Липский сбежал в Германию, как увидите из газетных статей. Он очень некрасиво поступил со всеми своими женами и теперь бросил ребенка. Думаю, ограбит и бросит теперешнюю. Вообще он создал себе здесь скверную репутацию, и газеты вели агитацию против таких иностранцев в передовицах и карикатурах…»


«Бруклин, марта 15 — 1925 г.

…Фотографии получил в хорошем виде, но никому не покажу, пока доктор не приедет. Буду весьма рад видеть его лично, и тогда, уверен, все пойдет на лад…

В общем, положение все такое же, разве что я недавно переменил службу и теперь заведую хорошим театром в Бруклине…»

Глава РАМа Астромов искал поддержки не только за рубежом, но и внутри страны, причем во влиятельных органах. Как его предшественники пытались иметь своих сторонников и агентов в департаменте полиции и в близком окружении царя, так и он стремился наладить контакты, с видными деятелями, проникнуть в органы НКВД. Более того, он сам являлся осведомителем НКВД и написал для этого органа вариант истории «Русского автономного масонства». В этой рукописи, датированной 13 октября 1939 года, есть такие строки: «Из наших современников масоны — Вал. Брюсов, Анат. Луначарский, Ник. Ал. Морозов-Шлиссельбургский…» Если известному поэту Валерию Яковлевичу Брюсову, умершему в 1924 году, это изобличение уже ничем не угрожало, то для его родного брата Александра Яковлевича, тоже известного, только в другой области — археологии, доктора исторических наук, могли быть неприятности. За шесть лет до астромовского признания не стало и бывшего наркома просвещения, председателя Ученого комитета при ЦИК СССР, одного из организаторов советской системы образования Анатолия Васильевича Луначарского. Но вот знаменитый Николай Александрович Морозов еще здравствовал и трудился. А знаменит он был своей революционной биографией, активным участием в таких народнических кружках, как «Чайковцы», «Земля и воля», «Народная воля», в покушениях на Александра II, более чем двадцатилетней отсидкой в одиночках Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей. Необычайно популярен был в ученых кругах и среди ценителей искусства своими открытиями в химии, физике, астрономии, математике, литературными сочинениями. После Октябрьской революции являлся почетным членом Академии наук СССР.

Называл Астромов среди членов масонских лож и им сочувствующих некоторых работников НКВД. Об этом шла речь, к примеру, на очной ставке между ним, Полисадовым и Белюстиным 9 января 1941 года. Последний, в частности, сообщил, что в 1925 году, когда он, Белюстин, являлся главою московского ордена розенкрейцеров, его посетил Астромов и предложил быть идейным помощником руководителя ложи «Астрея», т. е. Астромова, а также осуществлять идейное руководство ленинградской ложей «Гармония». Год спустя между Астромовым и Белюстиным, по словам последнего, был подписан конкордат (соглашение) «об объединении антисоветских сил — ордена розенкрейцеров и „Великой ложи Астреи“». Вместе с тем у Астромова зрела идея легализовать деятельность масонских лож, с которой он поделился с Полисадовым еще в 1924 году. Позже он составил специальный доклад о масонах для чекистских органов, в котором «тщательно завуалировал ритуальные анахронизмы». Но когда убедился, что эта затея неосуществима, решил объявить о закрытии лож подпольного масонства. Белюстин и Полисадов утверждали вопреки возражениям Астромова, что это был тактический маневр. Первый из троих, к примеру, вспомнил, что в конце 1925 года Астромов сообщил ему о письме в ЦК ВКП(б), написанном им, где речь шла о ложном роспуске масонских лож и лояльности масонства к Советской власти. Этого, по словам Белюстина, не было, так как «масонские ложи продолжали существовать, и антисоветская работа не прекращалась, наоборот, она усилилась». Это же подтвердил Полисадов. Он рассказал о собрании ложи «Астрея», проведенном в декабре 1925 года Астромовым в Ленинграде, на котором, в соответствии с заявлениями Полисадова, был составлен протокол о закрытии лож. Копию этого протокола Полисадов, который тоже являлся нештатным сотрудником чекистского органа Ленинградской области, представил по инстанции.

«Все это было проделано, — рассказывал Полисадов на очной ставке, — в целях показа органам ОГПУ, что мы якобы отошли от своей преступной деятельности. На самом же деле это был обман, так как Астромов к этому времени уже имел новый орден „Изотерика“. Туда и перешли основные кадры членов бывших масонских лож. Я сам перешел к этому времени в орден Белюстина, а мои ученики по ложе „Гармония“ продолжали поддерживать со мной связь, переведя ее на чисто житейскую основу. Встречи организовывались просто как „встречи хороших знакомых“». Изобличенный Полисадовым, Белюстиным, а также собственными записями, извлеченными из его дневника, Астромов вынужден был признать, что и после уведомления ЦК ВКП(б) и органов НКВД о роспуске масонских лож последние функционировали. «Проводили занятия с учениками, — уточнил он, — но практической работы не вели». Признал он за факт и то, что поучал Полисадова проникнуть в органы. Это признание прозвучало так: «Действительно, я с Полисадовым в свой приезд в Москву в 1924 году у него на квартире вел разговор о том, что, возможно, я или он будем вызваны в органы ОГПУ, где нам могут предложить… сотрудничество. Тогда от такого предложения отказываться ни в коем случае не следует, так как тогда мы легче сможем доказывать отсутствие у нас контрреволюционности». Белюстин в свою очередь подтвердил подобное поучение Астромова, переданное Полисадовым. «Полисадов сказал мне, — показывал Белюстин, — что считает целесообразным и полезным нахождение своих людей (т. е. вообще мистиков и масонов) среди… сотрудников… ОГПУ, дабы быть в курсе текущих мистических дел и отводить направление на сочленов подпольных мистических организаций удара путем сокрытия истинной деятельности таких лиц, т. е. деятельности, направленной против Советской власти. Такие же соображения высказывал мне и Астромов по этому вопросу в наше свидание с ним в Ленинграде в январе 1926 года».

Здесь уже упоминалось о дневнике Астромова. Хотя автор и отнесся «скептически» к своим записям шестнадцатилетний давности, охарактеризовав их как выдумки, все же выдержки из этого дневника, изъятого у Астромова при его аресте 10 июля 1940 года, представляют определенный интерес для понимания механизма управления мировыми процессами. Приведу некоторые из них.

«…Несколько раз получил от Джеллы в письме из Турина вырезки из газет — карикатуры на итальянское масонство. Некоторые были остроумны. Муссолини, став у власти, принялся уничтожать ложи… Даже архивы сжигал. Спасли их от окончательного разгрома американцы-туристы, пригрозившие через посла, что Америка не даст ему займа.

Узнав о преследовании масонов, я стал размышлять, не отразится ли это рикошетом как-нибудь и на нас. Обычно действия наших антиподов вызывали соответствующие мероприятия и у нас. (После убийства в Варшаве Войкова у нас появился „войковский набор“ поляков и т. д.) На всякий случай необходимо принять меры, и вот в 1925 году Вел… Астрея объявила gross Silanum, т. е. прекращение всех работ и закрытие лож РАМа.

До сих пор наши отношения с властью были довольно дружественные. Петрогубчека, призвав наших руководителей и побеседовав с ними, выяснила, что наша организация стояла и стоит в стороне от политики и занимается философскими вопросами человеческого самоусовершенствования и перевоспитания… Следователь… Владимиров еще до революции был знаком с деятельностью „Российского автоном. м-ва“. Поэтому, расспросив и заслушав доклад Владимирова, председатель Петрогубчека Комаров махнул добродушно рукой… Нам даже удалось достать за его подписью и подписью нач. СОЧ Озолина охранную грамоту на помещение нашей ложи Астреи и ложи Аполло… ордена мартинистов, освобождающую нас от очередных обысков. Копия охран, грамоты „Вел. ложи Астреи“ (на Михайловской пл.) хранилась у нашего председателя домкома Ларионова, где был дан телlt;ефонgt; уполномоченного чека по борьбе с левlt;ымиgt; партиями, к которому и надлежало обращаться.

Перестройка чека в ГПУ не вызвала оживления наших отношений — наоборот, они прекратились…

В таком неопределнном положении нас застал 1924/25 г. Весной 1925 года я получил из Москвы от штульбрудера (председательств. мастер) ложи „Гармония“ Абельсара письмо, где он пишет, что его вызвали в „высокий дом под часами“ на Лубянке и интересовались его деятельностью. Кроме того, ему сказали, когда я буду в Москве, они не прочь пригласить меня „на чашку чая“ и побеседовать. В этом я видел скрытое приглашение, а потому, собравши кое-какой фактический и идеологический материал, весной поехал в Москву.

Зная историю м-ва и помня, каким гонениям оно подвергалось при Екатерине II и Николае I, мы приняли некоторые меры предосторожности, чтобы на всякий случай сохранить кадры нетронутыми…

Приняли нас члlt;еныgt; колlt;легииgt; ГПУ Агранов и нач. СОЧ Генкин…

Свидание было довольно коротким. Они куда-то спешили. Взяли материалы, обещали посмотреть их и просили дней через 7—10 созвониться о следующем свидании. На 8-й день Аlt;бельсарgt; созвонился, и нас просили прийти в конце присутствия на след. день. Собрание было в том же составе, если не считать секретаря нач. СОЧ Ашухина и глухонемого, который острыми глазами следил за движением наших губ…

— Почему бы вам официально не зарегистрироваться и не открыть ложи? — спросил, прощаясь, Генкин.

— Это значит превратиться в клуб, в политиканствующее французское и итальянское мас-во. Или чтобы сказали — это филиал ГПУ? К нам никто не пойдет, — ответил я.

…Мне предложили сделаться консультантом по мас-ву и оккультизму и связали известными обязательствами. Я согласился, т. к. сказал, не имею права не помочь своими знаниями там, где неправильное освещение и недостаток эрудиции могут принести большое зло.

Потом, встречаясь с Ашухиным, слышал от него:

— Какие у вас „философические“ головы! Я читаю посветитlt;ельскуюgt; тетрадь, и череп раскалывается — не могу понять ваших темных символов. А интересно!

— Ишь, чего захотел! Сразу понять мастерскую степень!.. Ни одну науку нельзя изучать со средины. Надо сначала пройти степень ученика и подмастерья… Ведь есть неполноценные масоны, которые всю жизнь остаются в 3-й степени.

Уговорившись с Абlt;ельсаромgt; о разных технических вопросах, я, после месячного пребывания в Москве, возвратился в Ленlt;инградgt;.

Утром… мне… был предъявлен ордер Лен. ГПУ на право моего ареста… Мне невольно вспомнилась эпиграмма Карла Радека на ОГПУ. Если читать… слева направо, получается: „О Г — осподи, П — омоги У — бежать“, а справа налево: „У — бежишь, П — оймают, Г — олову О — торвут“. Предсказание не оч. приятное. Лучше не бежать!.. Я успел даже вздремнуть на одном из диванов, когда явился Курс (уполномоченный, арестовавший меня) и с любезной улыбкой заявил, что Москва приказала освободить меня…

Я ног под собой не чувствовал, когда выбирался из ДПЗ…[121]

Дня через 2 позвонил по автомату в ГПУ и, назвав себя, спросил, когда и где я могу видеть нач. Лен. отдела… Проведя в свой кабинет и усадив в удобное мягкое кресло, хозяин сел против меня…

— …Я пришел к вам… с целью показать вам, что в нашей организации нет ничего контрреволюционного.

— Каким образом?..

— …Предлагаю вам отобрать наиболее проверенных интеллектуально подходящих лиц, и я их направлю в 2 ленинградские и 1 московскую ложи, где, хотя работы сейчас приостановлены, занятия с учениками ведутся. Никто, кроме меня, не будет знать, что они командированы вами.

— И они должны будут проходить все искусы! — с комическим ужасом воскликнул хозяин. — И испытания огнем, водой, землей и воздухом!

— Теперь это делается большей частью символически, — успокоил я. — Но, например, президент США Рузвельт, когда посвящался в Париже, должен был километров 10 проплыть по сточной канализации, пока его не встретили и не отмыли. Период ученичества бывает во всяком ремесле. Но сразу нельзя сделаться генералом….[122]

В такой мирной беседе мы провели больше часа. Вижу, мой собеседник утомлен… Поэтому я поспешил с ним проститься. На прощанье он просил меня через неск. дней зайти к его помощнику Райскому и предупредил, что там я должен искать Лихтермана…

Райский оказался полной противоположностью своему шефу. Насколько тот был спокоен, настолько этот был весь в движении. Сказывалась южная кровь. Он с интересом расспрашивал меня о масонской идеологии, об отношении мас-ва к семитам.

— Антисемитизм, — сказал я, — есть проверка данной организации на контрреволюционность. Как можно говорить об антисемитизме масонства, если членами его могут быть евреи.

И я ему назвал 2 из наших членов. Попутно он пожелал иметь списки наших членов. История повторяется. Екатерина II потребовала списки масонов от гроссмейстера графа Мусина-Пушкина-Брюс. Я, конечно, обещал. И подобно Мусину-Пушкину, чтобы сохранить кадры, в случае возможного преследования, я не всех членов перечислил… Благодаря Gross Silanum ложи были закрыты на неопределенное время, а вне их могли быть только свидания учителя-мастера с отдельными учениками. Ученики из ГПУ поступали туго — очевидно, трудно было подобрать подходящий элемент для философски-умозрительных занятий. За лето 1925 года у меня было 3 ученика оттуда да столько же я рекомендовал Абельсару.

„У вас всю политику направляет Коминтерн“, — упрекнул как-то нашего полпреда А.Б. Красина французский премьер-министр Аристид Бриан. „Нет, у нас есть ВКП(б), а вот у вас всякое решение, прежде чем быть принятым составом министров, обсуждается масонами“, — парировал Красин… Масонов потому назвал, что если бы масонский конвент в Лондоне в июне 1914 года не постановил сражаться с Германией, война не была бы объявлена (см. мемуары генерала Людендорфа)…»

Вот такая эта загадочная темная сила. Вот такая могучая надпартия. Перед ней отступает несговорчивый в других случаях итальянский фашистский диктатор. Она дает разрешение и представляет возможности на политическое или вооруженное вторжение в пределы какой-либо страны для «помощи, улучшения обстановки, исправления ошибок, наказания». Масоны решали, быть или не быть Первой мировой войне и в каких сочетаниях должны столкнуться между собой враждующие группировки. По их сценарию проходили Февральская революция и упразднение монархии в России.

Поначалу, как считают некоторые исследователи масонства, ядро этой темной силы вынашивало идею очередного дворцового переворота и заговора. Оставаясь в тени, они всюду провоцировали разговоры на эту тему. «Кто только тогда не говорил о дворцовом заговоре, о планах отстранения царя! — писал Аронсон. — Кулуары всяких съездов, не меньше чем кулуары Государственной Думы, были полны разнообразных слухов этого рода. Известно было о совещании великих князей (их собралось 16) с целью побудить Николая Второго решительно переменить политику, об интервенции великого князя Николая Михайловича в этом направлении. Мемуаристы рассказывают о миссии тифлисского городского головы Хатисова, беседовавшего с великим князем Николаем Николаевичем о необходимости низвержения царя. А Родзянко передает, что великая княгиня Мария Николаевна столь откровенно в беседе с ним высказалась по этому вопросу, что он просил считать этот разговор „несуществующим“… Как известно, с заговором, с планом дворцового переворота в разных его вариантах, опоздали…».[123]

Аронсон даже сообщает время устранения Николая II от престола. Это якобы должно было произойти в январе — феврале 1917 года после убийства Распутина. Он, ссылаясь на другого исследователя масонства, Мельгунова, называет и организаторов заговора — находившуюся «в прямой связи с масонским центром» тройку в составе Гучкова, Некрасова и Терещенко, причем два последних «были руководящими членами масонской организации». Но заговорщики не успели осуществить свой план, поскольку их упредила революция. Думается, это спорный вывод. Похоже, судя по последующим событиям, а также принимая во внимание, что именно эта тройка вошла в будущее Временное правительство, разговоры о заговоре, подогреваемые везде и повсюду, — это был отвлекающий маневр или, в крайнем случае, запасной вариант. Основная ставка делалась именно на революционную ситуацию, которую нельзя было предотвратить. Ее можно было или поддерживать и ускорять, воспользовавшись результатами всенародного взрыва, или быть сметенными этой неудержимой волной, что случилось с Николаем II и его семьей. Ведь существует множество сведений о «составах кабинета министров», которые формировались взамен царских задолго до февральских событий. К примеру, Е.Д. Кускова в своем письме рассказывает о том, что 6 апреля 1916 года в ее квартире в Москве было созвано совещание представителей разных партий, которое занималось составлением списка членов будущего правительства России. Милюков подобное обсуждение соотносит с еще более ранней датой. Он «в своих мемуарах приводит список членов будущего правительства, — отмечает Аронсон, — составленный на квартире П. Рябушинского еще 13 августа 1915 года».[124]

Не исключено, что именно эта надпартия, которая держала в страхе и повиновении меньшевиков, кадетов, эсеров, бундовцев, внедренных ею впоследствии в советские и большевистские партийные органы, расправилась с Николаем II (приговоренным ею еще раньше к смерти) и другими «Романовыми», чтобы повести массированный «всеевропейский ход» и возвратить, выражаясь словами англичанина Детердинга, Россию «к цивилизации, но с лучшим правительством, нежели царское», чтобы открыть наши границы для всех. Ну точь-в-точь лозунги перестроечного времени. Не зря творцов этих лозунгов, достойных продолжателей кадетобундомасонов, ныне в народе метко окрестили, переиначив слово «демократы», — «демокрадами» и «домокрадами». Они, как будто и впрямь следуя масонским заповедям, хотят лишить нас и истинной демократии, основанной на упрочении государственности, законности и порядка, и дома-отечества, и истории.

Трагедия последнего «помазанника божия» многому может научить, если изучать ее не предвзято, не для спекуляции и разжигания страстей, а для жизненного урока.