"Хомуня" - читать интересную книгу автора (Лысенко Анатолий)

5. Что в имени твоем

Аланская епархия ждала из Константинополя нового владыку — епископа Феодора. За день до приезда его преосвященства через перевалы, по горным лесистым тропам, торными караванными путями, кто пешком, кто верхом, и с Куфиса, и с Кяфара, и с равнинных низин стекались в Аланополис монахи, иереи, пресвитеры в строгих сутанах, а порой даже в расшитых золотом и серебром ризах, сверху прикрытых дорожными япопчицами — грубыми шерстяными накидками.

Иные шли налегке, иные — с котомками, иные — прижимали к груди толстые библии, евангелия, иромологии и октоихи — книги священных ирмосов и песнопений, бережно укутанные скарлатом — дорогим бархатом.

На благородных конях, украшенных серебряными бляхами и накладками, в окружении телохранителей, рабов и наложниц важно восседали неторопливые князья низинных земель и равнин, двигались со своими стадами овец, коров, молочных кобылиц, с походными шатрами и мягкими постелями.

Вихрем, сбивая с дороги странников, нищих, калек, паломников и других, одетых в рубища босоногих людей, проносились в сопровождении десятка сородичей бородатые, в темных бурках, вожди горских селений, обвешанные острыми саблями, закаленными кровью ядовитых змей, с тугими луками, облагороженными костяными и серебряными накладками, с начищенными до блеска колчанами, боевыми секирами и острыми пиками.

Никогда еще горы на своих дорогах и тропах не видели такого множества людей. Все торопились в Аланополис, боялись опоздать к приезду епископа. И не только потому, что уже несколько лет кряду епархия жила без владыки, а люди эти тревожились, что церкви пришли в запустение, многие племена охладели к вере в Иисуса Христа, все большее и большее число горских селений начали возвращаться к язычеству. Люди спешили и потому, что впервые за сотни лет, с тех пор, как в землях Алании утвердилось христианство, владыкою епархии назначен не эллин, а уроженец здешних мест. Его преосвященство отец Феодор родился и вырос в Аланополисе, учился грамоте и воспитывался в монастыре епархии, отсюда увезен был в Константинополь, там и получил он высокий духовный сан.

На только что убранных, но еще не вспаханных полях, на лужайках по правому, примыкающему к городу, берегу Инджик-су, и даже за городскими стенами запестрели шатры, запахло дымом, жареным мясом, пряностями. Все три и без того кривые узкие улицы до непроходимости стеснила разноликая громкоголосая, многоязычная, текущая круговоротом толпа. К каменным заборам жилых кварталов, тесно застроенных одно- и двухэтажными домами, крытыми тонкими плитками песчаника и красно-коричневой черепицей, скученно прижались торговцы с лотками фруктов, пышных лепешек, овечьего сыра, мяса, с большими кувшинами белого и красного вина. В проулках прямо на земле выставили свои товары оружейники, гончары, кузнецы, ткачи, портняжки, чувячники, сапожники. Молодые ремесленники громко зазывали покупателей, расхваливали товар. Те, что постарше, наоборот, презрительно посматривали на приезжих, тихо переговаривались между собой.

Одетые в легкую бронь стражники алдара, князя Кюрджи, жестокого и хитрого властелина, с секирами и длинными кинжалами, медленно прохаживались по улицам, разнимали дерущихся, добивали тяжело раненных, на глазах у всех снимали с них и делили между собой одежду и драгоценности, если таковые находили у пострадавших, и, оставляя кровавые следы, выволакивали голые трупы на окраину кладбища, хоронили в старых, давно заброшенных склепах и пещерах.

У южной стены города, недалеко от Абхазских ворот, между древним языческим капищем и христианской церквушкой, на ровной, будто отшлифованной, базальтовой плите уселся Шила Бадур, обладатель волшебных ивовых прутьев и священного белого петуха, маг и предсказатель, тощий, с редкой, но длинной седой бородой и густыми бровями. Ослепительно белые одежды его широкими волнами рассыпались по камню, почти полностью прикрыли большую плиту — осталось место лишь для священного петуха, привязанного за ногу веревкой, и пучка ивовых прутьев.

Шила Бадур не спеша вытащил из небольшой котомки кусочки пожелтевшего сыра и черствого хлеба, бережно разложил их на камне рядом с волшебными прутьями, достал медный, чуть примятый, кувшин с узким горлышком, заткнутым хорошо подогнанной деревяшкой, открыл его и окропил хлеб водой.

Шумная, разношерстная толпа в ту же минуту плотным кольцом обступила предсказателя, беззастенчиво рассматривая его скудный обед, загадочные ивовые прутья, холеные руки Шила Бадура с тонкими длинными пальцами, равнодушно-спокойное лицо с крепким орлиным носом и черными умными глазами.

Среди людей, окруживших мага и предсказателя, были и молчаливые горские князья, и нетерпеливые ремесленники в коротких, засаленных куртках, и осторожные, не привыкшие к людскому столпотворению пастухи в мохнатых бараньих шапках, и нарядные женщины в пестрых, плотно облегающих платьях, украшенных шитьем, позолоченными разрезными бубенчиками с узорами из красной и синей эмали. У многих на груди и на поясе блестели начищенные застежки, медные бляшки с небольшими овальными вставками из ярко-голубого стекла и ляпис лазури.

Особняком, не смешиваясь с толпой, стояли пятеро доминиканских монахов во главе с худым и высоким, с редкими жирными волосами, торчавшими из-под клобука, его преподобием отцом Юлианом. Монахи выглядели усталыми, изможденными. Их мантии, когда-то строгие и внушительные, шитые из тонкого венецианского сукна, были порваны и теперь, туго подпоясанные серыми пеньковыми веревками, жалкими отрепьями висели на узких костистых бедрах. Все пятеро молча смотрели на Шила Бадура и поминутно сглатывали слюну.

Протиснувшись сквозь толпу, рядом с монахами остановились Вретранг — коренастый, широкий в плечах, с седеющей бородой, и младший его сын, Николай, — долговязый юнец с большими, распахнутыми глазами и темным пушком на верхней губе. Оба одеты в светлые короткополые легкие кафтаны с ромбовидными костяными застежками, в темно-серые салбары и легкие чувяки из сыромятной кожи.

Шила Бадур, не обращая внимания на любопытных, взял ивовый прут, наколол им кусочек сыра и отправил в рот. Жевал он не спеша, сосредоточенно, изредка запивая водой.

Толпа постепенно умолкла, будто не хотела мешать трапезе мага и прорицателя.

Но вот Иелие, богатый, известный во всех городах и селениях купец из страны Лазов, растолкав локтями людей, рассмеялся и громко воскликнул:

— Приветствую тебя, Шила Вадур!

Предсказатель лишь на секунду поднял глаза на купца, раскрасневшегося от обилия выпитого вина, и, не удостоив его ответом, продолжал есть.

Купец сделал вид, что не заметил равнодушия предсказателя.

— Пойдем ко мне в шатер, Шила Бадур, я накормлю тебя молодой бараниной.

Шила Бадур обеими руками взял кувшин, досыта попил воды, сложил в котомку остатки своего обеда, подобрал крошки, высыпал их петуху и негромко произнес:

— Несчастен человек, который поедает животных. Рано или поздно боги перестанут защищать его от злых демонов.

Купец усмехнулся, нарочито закатил вверх глаза, перекрестился.

— Я признаю только одного бога — Иисуса Христа. И приехал в этот святой город для встречи с посланником всевышнего, его преосвященством епископом Феодором.

— Посланник твоего бога — есть ничто. И едет на пустое место, ибо все, что должен был совершить он, то сделал ты, Иелие. Ты, торговец, имеющий много золота, скота, тканей, разъезжая по всей стране, своею волею назначил священнослужителей там, где опустели церкви, — Шила Бадур насмешливо взглянул на купца. — Что же остается епископу, посланнику твоего бога? И что это за бог, если его покидают люди, а новых пастырей назначает не слуга, облеченный доверием и властью, а торговец, имеющий деньги?

Купец слушал Шила Бадура, удивленно раскрыв рот: все, о чем говорил прорицатель, было правдой. Иелие и в самом деле сам назначал пресвитеров, платил им деньги. Оттого не только святые отцы, но прихожане каждый раз встречали его как своего благодетеля. Под защитой церкви, в закоморах, хранились его товары, и сам он без охраны переезжал из села в село, из города в город.

Иелие почувствовал, что люди, которых он только что усиленно расталкивал локтями, сами отстранились от него, один на один оставили с прорицателем.

— Все, что священно, — то неподкупно и неподвластно торговцу. Если есть у тебя, Иелие, золотой динар, то брось его моему петуху — и ты убедишься в истине.

Иелие вытащил из кармана кошель, достал золотой динар и кинул его под ноги священной птице, настороженно взирающей на могучего телом купца. Монета, звякнув о камень, откатилась к одеждам прорицателя. Петух нехотя подошел к блестевшему на солнце кружочку, наклонился, повернул набок голову, чтобы рассмотреть лучше, и равнодушно отошел в сторону.

Толпа затаила дыхание. У доминиканских монахов жадно загорелись глаза. Шила Бадур щелкнул тонкими пальцами — петух встрепенулся, прыгнул на плечо прорицателя, потянулся головой к его уху, будто прошептал что-то, и слетел обратно.

— Вот видишь, Иелие, священный петух не принял твоего золота. Подойди ближе и забери динар обратно, — сказал прорицатель. Собрав в левую руку ивовые прутья, он молча начал по одному раскладывать их перед собой.

Купец, опасаясь насмешек, не стал забирать золотую монету. Подумав, спросил:

— Что же, по-твоему, есть бог?

— Посмотри вверх, а потом опусти голову — и узнаешь.

Купец рассмеялся.

— Там пустое небо. А под ногами у меня только пыль и камни.

Прорицатель нахмурился и воздел вверх руки с зажатыми в них ивовыми прутьями.

— Смотрите, люди! — воскликнул он. — Этот человек имеет глаза — и не видит солнца. У него есть ноги — и он не чувствует земли!

Толпа возбужденно загудела.

— Ты, слепец, Иелие. Так знай и расскажи всем: на свете только три великих божества — солнце, земля и вода. Человек не может изобразить богов ни в камне, ни на бумаге, ни на ткани. Боги равнодушны к идолам, засоряющим землю, — Шила Бадур опустил руки, снова начал раскладывать перед собой ивовые прутья. Потом посмотрел на купца. — Бог, Иелие, — ни женщина, ни мужчина. Он бог. Потому и неподкупен. Сними с себя, Иелие, золотые кольца и браслеты, не носи больше украшений, тем более, что ты — не женщина, не блудница, ищущая похоти. Пусть постелью тебе служит земля, пищей — фрукты, овощи, сыр и грубый хлеб. И тогда боги явятся тебе воочию. И ты поймешь, что бог — это не идол, а живое существо. Бессмертное, как и человек. Разумное, совершенное, не приемлющее ничего дурного — какие и есть солнце, земля и вода. Пока земля, которую ты безжалостно топчешь, обогретая солнцем и напоенная влагой, будет рожать травы и злаки, человек будет жить. Кроме богов, Иелие, существуют священные деревья и рощи, камни и горы, птицы и животные. Есть и демоны, Иелие. Они живут рядом с людьми, едят и спят вместе с ними, посылают им сны и знамения, надзирают за их делами. Если ты, Иелие, остаток жизни проведешь рядом со мной, то многое узнаешь о божествах и полюбишь их.

— Нет, Шила Бадур. Хоть и сладкие твои речи, но я не пойду за тобой. Если я это сделаю, то кто же будет привозить людям ткани, оружие, посуду, обувь?

Предсказатель потянулся рукой к золотому динару, взял его, сдул с него невидимую пыль и бросил купцу. Иелие поймал монету и спрятал в кошель.

— Правильные слова ты сказал, Иелие. В старое время мудрецы говорили: «Лучше с разумом быть несчастным, чем без разума быть счастливым». Пахарь должен растить хлеб, пастух — смотреть за стадом, чувячник — шить обувь, а купец развозить все это людям. Но не обманывай их, Иелие. И больше никогда не превращайся в белого петуха, не пытайся заменить его. Только белому петуху боги позволили кричать в урочное время, возвещать людям истину.

— А почему именно белый петух, Шила Бадур?

— Белый цвет — самый чистый и благой от природы. Посмотри на свои руки — они черные.

Иелие торопливо спрятал руки в карманы. Толпа засмеялась.

— Прощай, Шила Бадур. Приходи ко мне в лавку, я прикажу дать тебе белой ткани для одежды.

— Прощай, Иелие. Когда будешь доедать молодого ягненка, не забудь перед собой поставить соль. И чаще смотри на нее. Она рождается от чистого солнца и чистого моря и всегда сохраняет правду.

Шила Бадур устал. Ему расхотелось гадать на ивовых прутьях, и он засобирался в путь. Толпа начала расходиться.

Вретранг взглянул на сына. Николай словно оцепенел. Стоял не шевелясь и зачарованно смотрел на человека в белых одеждах.

— Ты что, уснул? — толкнул его в бок Вретранг. — Пошли.

Николай повернулся к отцу, но мысли его витали еще где-то там, рядом с предсказателем.

— Что ты сказал? — переспросил он.

— Пора, говорю. Идем домой. Русич сегодня должен прийти.

— Отец, откуда берутся мудрецы?

Вретранг пожал плечами.

— Не надумал ли ты податься в язычники, в ученики к Шиле Бадуру?

Николай улыбнулся, посмотрел вслед уходящему предсказателю.

— Нет. Не учение его меня привлекает, а сам он — мудрый, сильный, независимый. Откуда у него все это? Не в нищете же он черпает силы?

Вретранг задумался. Он не знал, как ответить сыну. Николай все чаще и чаще ставил его в тупик своими неожиданными вопросами.

Вретранг поднял голову и увидел, что обоих их окружили доминиканские монахи.

— Сын мой, — низко склонившись к Вретрангу, вкрадчиво заговорил его преподобие отец Юлиан, — ты христианин и добрый человек. Посмотри внимательно на слуг господних — сердце твое содрогнется от жалости, если узнаешь, сколько дней мы питаемся только травами да случайными дикими плодами. Неужели ты допустишь, чтобы посланники всевышнего умирали голодной смертью? Мои спутники ослабли телом. Но они сильны духом, каждый готов умереть во славу господа бога Иисуса Христа, на ниве приобщения язычников в лоно римской католической церкви.

Вретранг удивленно посмотрел на Юлиана и равнодушно сказал:

— Ну, так умирайте, я мешать не буду.

Юлиан смутился. Но не в его правилах отступать от задуманного.

— Грешен ты, сын мой. Сказано в писании: «Никто из нас не живет для себя и никто не умирает для себя». Все во славу божию. Я искренне хочу помочь тебе и за невысокую плату продам индульгенцию, дарую прощение и отпущу грехи твои.

Вретранг похлопал себя по пустым карманам.

— Не ношу денег с собой, — сказал он и зашагал прочь.

Его преподобие жеребцом на длинных ногах обскакал Вретранга, загородил дорогу.

— Сын мой, я благословлю благословляющих тебя, а злословящих тебя прокляну; и благословится в тебе все племя твое. Во славу непорочного зачатия девы Марии, ради святой мадонны прошу тебя: накорми братьев моих, как когда-то Христос накормил детей израилевых. Проникнись состраданием к человеку. Поверь, бескорыстен я в молитвах своих.

Перед Вретрангом уже стояли все пятеро истощенных монахов. Кроме Юлиана, никто из них не произносил ни слова, но глаза их, наполненные слезами, жалкие, просящие, как у голодной собаки, тронули Вретранга.

— Ладно, — махнул он рукой. — Идите за мной. Так и быть, будете сегодня гостями в моем доме. — Вретранг повернулся к сыну. — Николай, ступай быстрее вперед, пусть приготовят поесть людям.

На улице Эллинов, на площади Святого Георгия, не далеко от которой стоял новый дом Вретранга, собралось столько людей, что Вретранг с трудом протискивался вперед. Он шел и прислушивался к словам монаха, взобравшегося на священный языческий камень с изображением небесных созвездий Рыбы и Овена. Монах был без привычного клобука, в одной камилавке, небольшой черной тюбетейке, одетой поверх длинных рыжих волос. Мантия его расстегнулась, из-под нее выглядывала серая нижняя рубаха. Чтобы монах не упал с высокого камня, двое товарищей его, таких же, чуть захмелевших, поддерживали оратора за дрожащие колени. Третий с сумой продирался по толпе, собирал пожертвования.

Вретранг возмутился надругательством чужеземцев над священной реликвией города, звездным камнем, энергичнее начал работать локтями.

— …И видит пресвятая богородица жену, подвешенную за зуб, — закатывая глаза, громко, на всю площадь орал рыжий монах, — и страшные змеи исходят из уст ее и впиваются в тело ее. «Кто эта женщина, — спрашивает богоматерь, — какой грех она сотворила?» И отвечает ей архистратиг Михаил: «Госпожа моя, эта женщина любила ходить по родственникам, по соседям, подслушивала, о чем говорят они, сплетничала, ссорилась. Из-за этого теперь и мучается». И говорит богородица: «Лучше бы она не родилась вовсе». И видит пресвятая других женщин, подвешенных за ногти. Пламя исходит из уст их, змеи выползают из пламени и прилепляются к несчастным. И вопиют женщины, и просят: «Помилуйте нас, нет мучительнее мук наших!» «Чем согрешили эти?» — спрашивает богородица. «Это попадьи. Попов своих не чтили и после смерти их вышли замуж. А это черницы из монастыря, продали свое тело на блуд. Оттого и мучаются». И видит святая реку огненную. Будто кровь густая, течет она по земле и поедает ее. А среди волн — множество грешников. Прослезилась богородица и спрашивает: «В чем согрешения их?» И отвечает архистратиг: «Это блудницы и любодеицы, тайно подслушивающие, о чем ближние между собой говорят, сводницы и клеветницы, пьяницы, немилостивые князья, епископы и патриархи, и цари, не творящие по воле божией, сребролюбцы, лихоимцы, беззаконницы». Идет добродетельная дальше. И слышит плач и голос грешных: «Господи, помилуй нас». Только произнесли они молитву — утихла буря речная, схлынули волны огненные и явились свету грешники, как зерна горочные. Увидела святая, прослезилась и говорит: «Что есть река эта и волны ее?» И отвечает ей архистратиг: «Это течет смола, а волны у нее огненные. А мучаются жидове, как мучили господа нашего Иисуса Христа, сына божия; и все народы, крестившиеся во имя отца и святого духа; и те крестьяне, что веруют в демонов, отвергают бога и святое крещение; кто блуд сотворил в святом крещении и с кумом своим, и с матерями своими, и с дочерьми своими; и отравительницы, те, кто ядом умерщвляет человека; кто оружием убивает людей, и давят детей своих. Все мучаются за дела свои». И говорит святая: «Поделом им! Пусть так и будет!» Нахлынули волны — и скрыла тела грешников огненная река. И завопили ангелы в едины уста: «Свят, свят, свят еси, боже светлый, и ты, богородица. Благословляем тебя и сына божия, родившегося от тебя. Радуйся благодатная богородица, радуйся просвещение света вечного!»

Толпа смеялась и стонала, полнела звенящими монетами сума проповедника, женщины вытирали слезы, набожно крестились и удивленно посматривали на недовольно хмыкающих доминиканцев.

Вретранг вплотную протиснулся к монаху, столкнул его со священного камня.

— Ты что, наглец, грязными ногами чужую святыню топчешь? — воскликнул он и выхватил кинжал.

Рыжий монах испуганно закричал, юркнул в толпу и скрылся из виду.

— Горяч ты, Вретранг, — удивился Юлиан. — Разве можно на человека в сутане оружием целить?

Вретранг усмехнулся, спрятал кинжал и молча зашагал вдоль высокого, не заглянешь во двор, каменного забора.

Около узкой калитки, сделанной из толстых, грубо обработанных досок, Вретранг остановился, подождал спутников, постучал. Дверь открыл полуголый, крепкий юноша, одетый в короткие, грубые посконные салбары и истоптанные чувяки. Юноша, отступив в сторону, слегка поклонился Вретрангу, подозрительно посмотрел на незнакомых монахов.

— Хурдуда, приготовь воды, святым отцам умыться надо, — приказал Вретранг.

— Слушаюсь, мой господин, — покорно ответил раб и закрыл на засов калитку.

В глубине двора — просторного, с многочисленными хозяйственными постройками, возведенными вдоль ограды, сразу за большой ветвистой яблоней, возвышался длинный двухэтажный дом с узкими решетками застекленных окон и крутой двускатной крышей, покрытой тонкими плитами песчаника и светлой, почти оранжевой калиптерой — полукруглой черепицей, плотно подогнанной по коньку и карнизам. И светлая черепица, и не успевшие потемнеть оконные рамы, деревянная крутая лестница, ведущая на второй этаж, да и сами стены, сложенные из тесаного, хорошо подогнанного камня, говорили о том, что дом выстроен недавно. Старый — приземистый, одноэтажный, в котором умерла Аримаса, — стоял в самом углу двора. Теперь там располагалась мастерская Анфаны, старшего сына Вретранга, известного в городе сапожника.

Отец Димитрий сам крестил первого сына своего юного друга, дал имя ему — Афанасий. Но Вретранг и его жена, маленькая красавица Альда, с трудом выговаривали длинное чужеземное имя, и Афанасий вскоре превратился в Анфаны. Узнав об этом, отец Димитрий метал громы и молнии, грозился самыми тяжкими небесными карами, около года не показывался в доме Вретранга, но потом, под давлением Русича, отца Луки, смирился. И когда Анфаны подрос, сам отвел его в ученье к монахам, хорошо знающим сапожное ремесло. Отец Димитрий лелеял надежду поселить Анфаны в монастыре пожизненно, но Вретранг категорически воспротивился и решительно заявил, что ни Анфаны, ни кто-либо из других его сыновей монахом не станет. Детей у Вретранга было немало. Альда родила ему шестерых сыновей и дочь. Следом за Анфаны на свет появился Димитрий, потом Ботар, Библо, Сослан, Русудан и Николай. Все они выросли здоровыми, крепкими.

Едва доминиканские монахи вошли во двор и чинно расселись в тени под яблоней, из мастерской стремительно, словно с цепи сорвался, спотыкаясь о разбросанные у дверей поленья, выкрикивая бранные слова и гремя развешанными вдоль прохода медными котлами, выскочил Анфаны. Добежав до середины двора, он остановился, как вкопанный, и удивленно уставился на незнакомых людей. Не отрывая глаз от монахов, Анфаны медленно стащил с себя и бросил на землю грязный кожаный фартук, оправил выскочившую из-за пояса забрызганную краской серую чугу — летнюю рубаху с короткими рукавами, шитую из грубой холстины, поклонился монахам и лишь потом поднял фартук.

Из дверей дома, сараев и клетушек на шум выглянули братья Анфаны, служанки, Русудан и Альда.

— Отец, если ты задумал сегодня устроить пир, то я тебе не помощник, у меня нет времени встречать гостей! — развел руками Анфаны и вопросительно взглянул на Ботара.

— У нашего отца — увлечение, — рассмеялся Ботар, — он любит дружить только с монахами.

— А ты помалкивай, когда старшие разговаривают! — оборвал его Анфаны. — Молод еще указывать. Лучше подойди ближе и я угощу тебя подзатыльником! Сколько можно ждать тебя? Неси накладку на подперсник. А ты чего глаза пялишь? — набросился он на Димитрия. — Быстрее тащи сафьян, не хватает кожи на катур и пахву.

Кто-то из братьев прыснул, Анфаны повернул голову, но так и не понял, кто и почему смеялся.

— Все хохочете? — на всякий случай прикрикнул он. — Рады, что не вам, а мне подставлять голову под секиру Кюрджи?

Анфаны побежал обратно в мастерскую, споткнулся о сучковатое полено, громко выругался, запустил поленом по медному котлу. Двор снова наполнился звоном.

Вретранг нахмурился, приказал сыновьям помочь старшему брату.

Анфаны сердился неспроста. Кюрджи к приезду нового епископа заказал для себя светло-коричневые сафьяновые сапоги. Причем такие, чтобы ни у кого похожих не было. В тон сапогам велел изготовить седло, попону и сбрую.

Заказ князя выполняли втроем. Димитрий выделывал кожу и готовил остов седла, Ботар ковал стремена, застежки, бляхи, накладки, украшения из меди и серебра, наносил позолоту, Анфаны шил. Но когда с летних пастбищ, оставив табун лошадей и стадо овец на попечение рабов, приехали Библо и Сослан, все побросали работу и напрочь забыли о княжеском заказе. Теперь же надо было спешить, епископа ждали с часу на час.

Монахам подавали женщины. Вретранг сидел рядом и молча наблюдал, как голодные, люди спешили набить свои пустые желудки.

Сначала монахи были нерешительными, даже слишком скромными, чопорными и щепетильными, настолько вежливыми, что Вретрангу порой становилось неприятно. Прежде чем взять что-либо с уставленной блюдами широкой кошмы, они бросали вопросительные взгляды на Юлиана, благодарно заглядывали в глаза Вретрангу. Но уже через минуту перестали церемониться, обжигаясь, жадно хватали горячее мясо, лепешки, наперебой, мешая друг другу, тянули руки к корчагам с кислым молоком.

Первым утолил голод его преподобие отец Юлиан. Вретранг заметил это по его движениям. Они стали неторопливыми, степенными. Юлиан старался выбрать себе кусок мяса не крупнее, а повкуснее, тщательно обгладывал косточки, молоко пил не спеша, с наслаждением.

Наконец, он посчитал нужным заговорить с хозяином. Отметил, что давно ему не приходилось так вкусно поесть, потом уточнил, сколько у Вретранга сыновей, похвалил их. И тут он попал в точку. Вретранг расплылся в улыбке. Детей своих он любил и гордился ими: мастеровые, за что ни возьмутся, сделают так, что любо посмотреть.

Юлиан счел нужным заметить:

— Все живые существа рождаются друг от друга через семя. Чем лучше семя, тем лучше и потомство. О сыновьях же сказано: «Что стрелы в руке сильного, то — сыновья молодые. Блажен человек, который наполнил ими колчан свой». — Юлиан взглядом показал на Хурдуду, мастерившего в углу двора новую арбу. — Этот, как я понял, не сын твой?

Вретранг улыбнулся, еще раз посмотрел на того, о ком заговорил монах, перевел взгляд на Русудан, единственную свою дочь, которая, он заметил, то и дело бегала к Хурдуде, о чем-то шепталась с ним.

— Эта раб мой — Хурдуда. Он попал ко мне лет десять назад.

Монахи уже заканчивали есть, но никто из них не вставал с кошмы, все прислушивались к словам Юлиана и Вретранга.

— Вижу, хозяйство у тебя крепкое, — продолжил Юлиан, — рабочие руки лишними не бывают. И вот о чем я хочу тебе сказать. Папа римский возложил на меня миссию найти, остатки племен восточных венгров, дабы обратить их в веру католическую. Но дорога трудная, средства на пропитание у нас кончились. А потому прошу тебя, Вретранг, купи двоих сотоварищей моих, пусть будут они у тебя самыми послушными рабами.

Вретранг внимательно посмотрел на спутников Юлиана. Монахи выпрямились, расправили плечи. Бродячая, без средств к существованию, жизнь всем им порядком надоела, и они рады продаться в рабство к хлебосольному хозяину. Двое из них были еще довольно молодыми и крепкими, если их подкормить как следует, вполне получились бы хорошие работники.

— Кто-нибудь из них умеет землю пахать? — спросил Вретранг.

Юлиан окинул взглядом своих собратьев и повернулся к хозяину.

— Этого им еще не приходилось делать.

— А зерно молоть?

— Нет.

— А пасти лошадей или овец?

— И этим заниматься им не приходилось. Служить богу — они умеют, а всему остальному, я думаю, научатся.

— Не стану от тебя скрывать, преподобный отец, — усмехнулся Вретранг, — заполучить монахов в качестве рабов — для меня особенно любопытно и заманчиво. Представляю, как бы посмотрел на это мой старый друг, иеромонах отец Димитрий. Он сейчас в отъезде, но скоро будет. Думаю, что он не пережил бы такого. Но — мана манит, а бог бережет. Дело соблазнительное, а все же кормить бездельников задарма — не вижу пользы.

Юлиан вздохнул и опустил голову.

Во дворе показался Библо, побежал в конюшню, вывел оттуда своего жеребца. Братья вынесли седло, попону, начали примерять. Чистопородный каурый арабский скакун в одну минуту украсился нарядной сбруею. Бока нетерпеливого, чуть подрагивающего жеребца облегала великолепная попона, искусно расшитая золотой и серебряной нитью. Здесь были и замысловатые узоры в виде змей, перевитых между собой, и цветы. Попона застегивалась на груди с помощью большой золоченой бляхи с темным изображением Сэнмурва — крылатого чудовища, поедающего людей. Сверху попоны красовалось роскошное седло, украшенное рельефным плетеным орнаментом и тонкими золочеными, с чернью, пластинками в виде птиц и зверей. Анфаны принес и вставил в стремена мягкие сапоги из тонкой сафьяновой кожи, отделанные золочеными аппликациями. Он так выкроил голенища, чтобы верхняя их часть острым треугольником, обшитым тканью, плотно прикрывала колени. Фигурные выкройки передника и задника голенищ и головок, сшитые для крепости с вставленной между ними сложенной вдвое узкой полоской черной кожи, образовали рельефный узор. На внутренней стороне голенища Анфаны сделал подкладку из тонкой просвечивающейся кожи.

Не только монахи, но и вся многочисленная семья Вретранга окружила коня, залюбовалась искусной работой. Хурдуда обнимал своих молодых господ, радостно смеялся и беспрестанно повторял:

— Надо же? Никогда бы не поверил, что все это сделано вашими руками. Надо же? Учите и меня своему ремеслу!

Даже Юлиан позабыл о своей степенности, подскочил к Вретрангу, хлопнул его по плечу.

— Воистину золотые сыновья у тебя!

Вретранг расплылся в улыбке.

Братья посмеивались, довольные. Анфаны отошел в сторону, склонил голову набок, залюбовался. Потом нахмурился, громко хлопнул себя ладонью по лбу.

— Глупая моя башка!

Все удивленно посмотрели на старшего сына Вретранга.

— И вы тоже хороши, — набросился Анфаны на Димитрия и Ботара, — не могли подсказать. Сюда же серебряные колокольцы нужны! — Анфаны подбежал и ткнул пальцем в верхнюю часть сапога. — Растяпы мы!

Ботар отступил назад, присмотрелся.

— Нужны колокольцы, — согласился он. — Маленькие, с красной эмалью, на тонкой золотой цепочке. И на попоне такие же. Впереди. По три с каждой стороны. И нашить их надо на красный бархат.

— Сойдет и так, — возразил Сослан, — а вот с конем не знаю, что и делать. Придется князю его отдать. Боюсь, к другой масти не подойдет сбруя, не так смотреться будет.

Сыновья вопросительно уставились на отца.

— Бог с ним, с конем, — махнул рукой Вретранг. — Подарок алдару напрасным не бывает. Пусть думает, что мы его любим. Ведите к Кюрджи оседланного коня. Пускай все видят, на что вы способны.

В калитку громко постучали, и Хурдуда побежал открывать. Заглянув в щель между досками, он обернулся и радостно воскликнул:

— Смотрите, кто пришел!

Хурдуда открыл калитку.

Опираясь на костыли, во двор медленно вошел русич, отец Лука. Обходиться без костылей он уже не мог, каждый шаг стоил ему немалых усилий.

— Бабахан с Сауроном приехали? — спросил он у Хурдуды.

— Нет, святой отец. Не знаю, что и думать, — Хурдуда пожал плечами и опустил голову.

— Не заболел ли? — встревожился отец Лука.

Подошел Вретранг с сыновьями, обнял русича.

— Ну, как ты? — Вретранг заглянул в глаза новому гостю.

— Скриплю потихоньку, — ответил он. — Пора на погост, давно пора. А то заждалась меня Аримаса. Больше тридцати лет прошло, как душа ее в одиночестве бродит. Снилась мне, значит, и в самом деле ждет. Не знаешь, почему Саурон с Бабаханом не приехали?

Вретранг пожал плечами.

— Наверное, что-то произошло у них, — предположил он.

Русич шагнул к сыновьям Вретранга.

— Ну, здравствуйте, добры молодцы.

— И тебе здоровья, отец Лука, — поклонились русичу юноши.

И только тут русич увидел стоявшего в стороне оседланного коня, залюбовался.

— Чей же такой красавец? — спросил он.

— Был наш, теперь Кюрджи отведем. Заказывал сапоги, седло и сбрую. Только что закончили. Решили отдать вместе с конем.

— Эдакому душегубу — такую красу? — удивился русич.

— А нам что, лишь бы золотом платил, — сказал Вретранг.

— Золотом, золотом, — недовольно пробурчал русич, — сколько тебе надо его, золота этого?

— В нем и интерес. Даром только птица гнездо вьет, да и то для себя потому что. А если говорить о золоте, ты же знаешь.

— Знаю, знаю, — перебил его русич. — Почему и прилепился к тебе, что ты лучше свое отдашь, чем чужое своруешь. Чья работа?

Братья указали на Анфаны.

— Да нет, — смутился старший сын Вретранга, — все делали. И Димитрий и Ботар. Друг без друга мы — ничто. А коня — Библо выходил.

— Молодцы, — похвалил русич. — Не был бы калекой, прокатился бы на старости лет. А с Кюрджи не церемоньтесь, сдерите с него как следует. Но помните: богатство пагубно, если им не пользоваться достойным образом. Ни больного не может излечить золотая кровать, ни глупому не на пользу слава и богатство.

Братья рассмеялись.

— А ты как поживаешь, Сослан? — спросил русич. — Невесту себе еще не выбрал?

— Да вот, стою и думаю.

— О невесте?

— Нет, отец Лука. Думаю, не взять ли нам тебя на руки да не посадить ли в седло? — сказал он и повернулся к братьям. — Покатаем игумена?

— Давай! — крикнули хором и подхватили русича на руки.

— Оставьте, оставьте, дети мои, — взмолился русич, — не тот день сегодня, и здоровье не то, чтобы баловством заниматься. Птица с одним крылом не летает.

Братья бережно опустили русича на землю.

— Не слишком ли много монахов у тебя в доме, Вретранг? — спросил русич, увидев посторонних. — Кто такие?

— Бродячие. Покормить надо было.

Русич слегка поклонился доминиканцам и тихо покостылял в мастерскую Анфаны. Вретранг двинулся следом.

Его преподобие отец Юлиан издали наблюдал, как семья Вретранга радушно встречала игумена, и ждал, что нового гостя подведут, наконец, знакомиться с доминиканцами. А когда этого не произошло, и игумен, не обмолвившись словом с католиками, скрылся в мастерской, отец Юлиан обиделся. Его задело, что игумен лишь издали кивнул им, не поинтересовался даже, зачем прибыли в епархию, не нуждаются ли в помощи. Кислая мина исказила и без того длинное худое лицо отца Юлиана, и он долго нерешительно топтался под яблоней в окружении своих спутников.

Во дворе опустело. Анфаны, Димитрий, Ботар и Библо, вооружившись кинжалами, увели коня алдару Кюрджи. Юлиану стало одиноко и грустно. Но взглянув на своих собратьев, жалких, утомленных, отец Юлиан улыбнулся и махнул рукой.

— Всяк обидимый прощай обидящему, — пробормотал он и направился туда, где скрылись игумен и Вретранг. Монахи двинулись следом.

Из мастерской вышел Хурдуда и загородил доминиканцам дорогу. Его преподобие отец Юлиан остановился и протянул благословящую руку для поцелуя. Заметив, что раб не спешит приложиться к ней, Юлиан нахмурился.

— Сюда нельзя, — улыбнулся Хурдуда.

— Отойди в сторону, несчастный раб, — глухо прошипел Юлиан и попытался оттолкнуть Хурдуду. Но раб только шире расставил ноги и не сдвинулся с места. — Мне надо переговорить с игуменом.

— Сюда нельзя, — твердо повторил Хурдуда. — Отец Лука занят. Подождите под яблоней.

Потеснив монахов и Хурдуду, в мастерскую проскользнула Русудан с кувшином вина и тонкими стеклянными рюмками. Едва она скрылась за дверью, появился Вретранг и громко кликнул Сослана.

Сын тотчас выглянул из конюшни.

— Иди сюда, — сказал Вретранг и повернулся к Хурдуде. — А ты ступай к игумену, посиди с ним.

Хурдуда скрылся за дверью, отец Юлиан приосанился, заулыбался.

— Ну и раб у тебя, Вретранг. Он настолько глупый, что не признает служителя церкви. Мне потребовалось переговорить с игуменом, а он…

— Погоди, святой отец, — перебил доминиканца Вретранг и, подождав пока сын подойдет ближе, сказал: — Сослан, отведи святых отцов под яблоню, принеси вина и угости их как следует. Пусть помянут Аримасу, покойную жену игумена.

Сослан поправил на боку кинжал, улыбнулся, взял под руку отца Юлиана, побледневшего от бесцеремонности, и забалагурил, оттаскивая монаха в глубь двора:

— Достопочтимый отец Юлиан, прости меня, грешника, недостойного раба божия, слабого умом Сослана. Я редко бываю в отцовском доме и в городе, больше пропадаю в горах, на пастбищах. А чему научишься у жеребцов, кобылиц и баранов? Только и пользы от них, что не дают застояться телу. Поверь, святой отец, как я несчастен. Овцы и лошади совсем не оставляют времени, чтобы хорошо поразмыслить о боге, о краткой жизни на земле и вечной на небе. Я все чаще и чаще задумываюсь, какую веру предпочитает сам Христос: православную или католическую…

В мастерской русич сидел на небольшой скамье, поставленной у стены, возле которой он когда-то покрыл саваном тело Аримасы. Вплотную к игумену Хурдуда подвинул фынг, круглый жертвенный столик на трех ножках. На столике — хлебные лепешки и высокие стеклянные рюмки, наполненные густым красным вином.

Справа, на кошме, расположился Вретранг, напротив — его дочь и Хурдуда.

Русич взял рюмку, вылил на землю половину ее содержимого и поставил на столик.

— Жаль, что Саурон не приехал помянуть свою мать. Хорошо, хоть вы рядом, не оставляете меня одного. Особено ты, Вретранг. Ведь и тогда, кроме тебя, в городе некому было бы приютить меня с умирающей женой. Не один раз убеждался, что друг верный не изменится и нет меры доброте его, — русич взглянул на Хурдуду и Русудан. — Знайте, дети мои, только благодаря Вретрангу и Бабахану выжили мы с Сауроном. И когда я вижу тебя, Хурдуда, вспоминаю твоего отца, Бабахана, храброго и благородного человека. Ты очень похож на него. А ты, Русудан, чем-то напоминаешь мне Аримасу. Я рад, что сегодня вижу тебя рядом.

Все четверо взяли рюмки и пригубили терпкую влагу. Никто не произнес ни слова, каждый думал о своем.

Русич пришел к выводу, что у них с Аримасой судьба оказалась почти одинаковой. Аримаса умерла в чужом доме, в городе, где нет могил ее предков. И ему суждено закончить свой путь в одиночестве. Никто так и не узнает, кто он есть на самом деле, где его корни, почему оторван от своего племени.

Русич не считал себя несчастным. Как и положено человеку, за свою жизнь он вдоволь испытал боли и наслаждения. Друзей своих любил не ради корысти. Спешил к ним чаще всего не тогда, когда они смеялись от радости, а, наоборот, когда от горя плакали. Вместе с отцом Димитрием помог он Вретрангу вырастить хороших сыновей. Конечно, не все надежды сбылись. Но и сделано немало.

Последние дни русич все чаще думал о своем сыне, о Сауроне. Хорошо, что сын вырос здоровым человеком, крепким душой и телом. Одно плохо, слишком редко видит Саурона, два-три раза в году. Конечно, настоятель монастыря ни в чем не испытывает нужды, послушники одевают его, обмывают, ловят каждый взгляд, стараются угадать каждое желание. Но русичу хотелось, чтобы желания эти — пусть не все, пусть самую малую прихоть, — но каждый день исполнял бы его собственный, родной сын, которого он зачал в самое счастливое время, в пору расцвета любви к Аримасе; сын, которому он своими руками помог выйти из чрева матери.

Вретранг поднял глаза на русича, спросил:

— Подскажи, отец Лука, как поступить мне с Николаем. Не тянется он ни к кузнечному делу, ни к скорняжному. Ни пахарем не хочет быть, ни пастухом. За что бы ни взялся — все ему в тягость.

Русич не сразу понял, о чем его спрашивает Вретранг. А когда отступили мысли о собственном сыне, задумался.

— Николай — пытливый мальчишка, — вслух начал рассуждать русич. — Он легко научился понимать эллинов, читать и писать на их языке. А плод познания сладок. И человек, вкусивший его, обязательно захочет плод этот съесть до конца, хотя предела познанию нет. Таких людей не тянет к богатству, живут они, чаще всего, в простоте, едят в меру голода, ходят всю жизнь в одном плаще. Окружающим, они кажутся бесполезными. Однако на них стоит мир. Потому что они накапливают в себе и записывают в книгах мудрость. Если алдары понимают это, то они людей таких берегут, приближают к себе, и сами слывут просвещенными. Лучше с умным камень поднимать, чем с глупым вино пить.

Русич отломил кусочек лепешки, пожевал. Хурдуда и Русудан украдкой посматривали друг на друга, улыбались. Вретранг, опустив голову, думал о беспутном своем младшем сыне. Вретранг не во всем соглашался с русичем, но не перебивал его. А потом все же сказал:

— Ученым стать легко, человеком — трудно. Я не хочу, чтобы сын мой рос эллином.

Русич недовольно вскинул брови.

— А разве Анфаны и Ботар стали эллинами, когда учились у них ремеслу?

Вретранг промолчал.

— Двести лет назад у нас на Руси жил князь Ярослав, а народ до сих пор помнит его. Не военными походами запомнился людям, а тем, что просвещение нес. Народ прозвал его Мудрым. Придя на княжение в Новгород Великий, он тотчас приказал собрать по городам и селеньям триста детей и учить книгам их, ибо велика польза бывает от учения книжного. «Если поищешь в книгах мудрости прилежно, — говаривал князь, — то найдешь великую пользу для души своей». Не противься, Вретранг. Пусть Николай попытается познать мудрость.

— Монахом станет?

— А хоть бы и монахом, так что? Какая беда в том? — повысил голос отец Лука. — Пусть служит богу. Не только эллинам просвещением ведать, слово божие людям нести. Оттого епархия наша и зовется аланскою, что аланы в церквах своих молитву творят. — Русич улыбнулся, легонько тронул Вретранга костылем. — Сравни свой дом с горской саклей. Или храмы епархии. Разве не эллины учили и помогали строить город? Разве не эллинским стеклом вставлены окна твоего дома, которое и свет божий не застит, и тепло сохраняет. Разобьется стекло — и замерзнешь от стужи. Да разве только эти блага принесли тебе эллины.

Вретранг не стал спорить, допил вино. Русудан встала, хотела наполнить рюмку, но русич остановил ее.

— Достаточно, дочь моя. Надо идти, а то пропущу епископа.

Во дворе пир подходил к завершению. Двое монахов уже спали. Остальные еще держались, вместе с Сосланом пели псалмы.

Увидев игумена, отец Юлиан вскочил и, покачиваясь, неуверенно двинулся навстречу.

— От-тец иг-гумен, — заплетающимся языком начал его преподобие, — прошу выслушать меня.

— Правду говорят, что чужое вино пить вкуснее, — укоризненно ответил русич. — Из-за пьянства можно потерять не только честь, но и бога.

— Бог у нас в сердце, он всегда с нами, отец игумен, а в меру услаждать себя вином не грешно. Помоги исполнить волю преемника Христа на земле, святейшего папы римского Иннокентия Третьего. Мы остались без средств, а путь еще длинен. Нам велено найти дикие племена и приобщить их в лоно католической церкви. Ибо сказал Иосиф: «Я ищу братьев моих; скажи, где они пасут».

— Кто насаждает веру мечом, тот поступает неразумно и недостоин помощи православных христиан. Добром на зло отвечают только рабы, запуганные своим хозяином.

— Причем здесь меч? Мы мирные служители церкви.

— А разве не Иннокентий благословил поход крестоносцев на Константинополь? Ваши мечи заставили даже патриарха православной церкви покинуть свою столицу. Знай же: из-за одного гвоздя теряется подкова, из-за одной подковы можно потерять лошадь. А кто делает зло, тот добра не встретит.

Отец Юлиан хотел опуститься перед игуменом на колени, но не удержал равновесия, толкнул его головой в живот.

Разлетелись в разные стороны костыли, охнув, упал и застонал русич.

— Ай-йя! Каналья! — вскричал Вретранг, схватил Юлиана за шиворот и двинул ему кулаком в бок. Юлиан громко икнул и, скорчившись, повалился на землю. — Сослан, Хурдуда, выбросьте этих мошенников на улицу.

Монахов быстро удалили со двора.

Его преосвященство епископа Феодора встречали у Абхазских ворот. Въездную площадь и широкую поляну за городскими стенами заполнили празднично одетые ремесленники, их жены, дети; пастухи, князья. Особняком, перед самым въездом в город, потеснив толпу, чинно выстроился клир епархии: пресвитеры, принаряженные в новые, расшитые золотом и серебром ризы; монахи и дьяки в строгих, выстиранных по случаю приезда его преосвященства мантиях, тщательно отглаженных кабаньими клыками и дубовыми рубелями.

В центре, у самых ворот, в окружении телохранителей на арабском скакуне важно восседал алдар Кюрджи. Поглаживая черные широкие усы, он то и дело поглядывал на свою обнову, улыбался и тихо переговаривался с князем Бакатаром, прибывшим из Хумары на рыжем, с темными подпалинами, ахалтекинце.

Усталая от долгого ожидания толпа мерно гудела, лениво шевелилась, то растекаясь вдоль дороги по берегу Инджик-су, то опять сбиваясь в кучу на пригорке, посматривала на верх ущелья, откуда спускалась дорога и шумно сбегала по камням река.

Первым из-за леса показался вершник. Он беспрестанно нахлестывал плетью уставшего коня и размахивал белым лоскутом, привязанным на длинную пику, возвещал о приближении торжественного поезда его преосвященства.

Толпа вздрогнула, сгрудилась, потеснила священников, кто-то сдавленно вскрикнул и тут же умолк, затоптанный сапогами, сандалиями, башмаками. Из караульной, поставленной у самых ворот, высыпали одетые в новые байданы — кольчатые железные рубашки — стражники алдара, повскакивали на лошадей, выхватили сабли и оттеснили толпу на место, унесли удушенного, чтобы не портил настроения епископу.

Из-за поворота в сопровождении конной свиты черных монахов показалась карета его преосвященства. Толпа снова взволновалась, задвигалась, устремилась вперед, но стражники опять выхватили сабли и остудили нетерпеливых.

Как только воцарились порядок и благопристойность, из маленькой церквушки, стоявшей почти у самых ворот, вышел русич и, поскрипывая костылями, неторопливо попрыгал к поляне, где намечался выход епископа для благословения паствы. Путь русичу в толпе прокладывал молодой рясофорный монах с рыжей курчавой бородкой.

— Дорогу отцу игумену! Дорогу отцу игумену! — негромко повторял послушник — и люди сами широко расступались, пропуская вперед седобородого, белого лицом настоятеля.

— Отец Лука! — окликнула русича худощавая старуха в темном платке. — Дай тебе бог здоровья.

— А, Русудан? Рад тебя видеть. Как Матярши?

— Спасибо, отец Лука. Уже встает. Поправляется.

— Молись, Русудан, молись. Бог не оставит.

— Отец игумен, — затронул худощавый ремесленник в бараньей шапке и серой короткой курткеу — ты оказался прав. Попробовал я вымочить шкуру, как ты советовал, в отваре дубовой коры — и в самом деле овчина крепкой становится и дождя не боится. Спасибо тебе. Теперь пойдет мой товар.

— Вот и хорошо, Юваши. Только и мою просьбу выполни, пришли сына, пусть поживет в монастыре, поучится росписи. Я думаю, что у него получится.

— Хорошо, отец игумен, пришлю. Хотя, по правде, и сомневаюсь, что польза от этого будет.

— А ты мне доверься.

Алдар Кюрджи заметил русича, приветливо махнул рукой.

— Иди сюда, отец Лука, здесь твое место.

Двое телохранителей князя кинулись помочь игумену, быстро очистили дорогу. И вовремя. Карета епископа была уже совсем близко, и русич мог не успеть пробраться сквозь толпу.

Ради приезда епископа Кюрджи надел самые дорогие свои одежды. На нем был хорошо подогнанный, легкий, отделанный золотом кафтан из алого сиклатуна — иноземной ткани. Салбары, заправленные в новые светло-коричневые сапоги, были сшиты из тонкого и крепкого полотна, вытканного из льна сорта тала-золото. Такое полотно делают только за горами, в Абхазии, и продают по десять динаров за отрез.

Осмотрев одежды Кюрджи, русич перевел взгляд на князя Бакатара. Алдар из Хумары тоже оделся достаточно ярко, как и положено знатному человеку: в куртку и плащ из парчи. Но салбары у него — явно дорожные, из льна сорта дабики, доступного каждому состоятельному человеку. Да и убранство коня князя Бакатара попроще.

Русичу захотелось похвалить сыновей Вретранга.

— Хорош у тебя конь, Кюрджи, а сбруя и попона — просто царские. Искусная работа, — а про себя подумал: «Коза сдохнет, а хвост не опустит».

Кюрджи заулыбался, довольный.

— Все ради величия церкви, отец Лука.

Карета его преосвященства, богато украшенная позолотой и инкрустацией, крестами и распятием Христа, легко подкатила к встречающим. Отец Димитрий, он сидел наверху, рядом с кучером, несмотря на преклонные годы, легко, по-молодецки соскочил с облучка, мельком встретился глазами с русичем, сдержанно кивнул ему, и даже, показалось, улыбнулся глазами, не спеша открыл дверцу кареты, протянул руку его преосвященству.

Не успел епископ выйти из кареты, единым вздохом над толпой пронесся легкий, неясный шум. А кто-то из стоявших позади русича громко и несдержанно удивился молодости нового владыки епархии.

Русич с удовлетворением отметил, что Кюрджи, а следом и другие князья соскочили с коней. Кюрджи и Бакатар подошли вплотную к игумену, остальные — пристроились позади.

Епископ и в самом деле был непривычно молод для своего высокого сана. Русич подумал, что его преосвященству всего лет тридцать пять — сорок от роду. Громким, рокочущим басом он поприветствовал и благословил паству, произнес положенные при этом слова о боге, о верности христову учению. Затем отец Димитрий представил епископу игумена, отца Луку, Кюрджи, Бакатара и других наиболее известных и влиятельных князей и священников.

Его преосвященство внимательно прислушивался к словам отца Димитрия, пристально вглядывался в глаза людям, с которыми его знакомили, и неторопливо, то и дело рассыпая в толпу благословения, следовал к воротам. Несмотря на радушие владыки, русич все же заметил в его глазах скрытое недовольство и настороженность. От этого в сердце русича вкралась тревога. Как новый владыка начнет строить жизнь в епархии, что принесет с собой? Будет ли добиваться примирения враждующих городов и селений, или наоборот, узнав, что здесь язычников не меньше, чем христиан, внесет еще большую смуту? И не только среди паствы, но и в клире, среди священников, если одних вздумает приблизить к себе, а других, напротив, низвести до положения врагов своих.

Постепенно вниманием его преосвященства полностью завладел Кюрджи. Русича оттеснили в сторону. И тут игумену захотелось еще раз посмотреть на карету, заглянуть внутрь ее, потому что давно считал, что вещи, коими человек обладает, лучше всего рассказывают об устремлениях хозяина, о свойствах его души и сердца, раскрывают его суть. Оглянувшись, он увидел, как по той же дороге, по которой только что приехал епископ, к городу приближалась вереница конных и пеших людей. Он предположил, что это отстала часть свиты епископа. Но всмотревшись лучше, узнал караван сарацинского купца и удивился, почему тот надумал возвратиться в город.

Тут подошел отец Димитрий. Воспользовавшись тем, что его преосвященство плотно окружили князья, он вернулся, чтобы обнять русича, своего старого друга, которого не видел около двух лет, со времени отъезда в Константинополь. Позабыв об Омаре Тайфуре, русич сразу начал расспрашивать отца Димитрия о новом владыке: каков характером, почему такой настороженный. То ли недоволен встречей, то ли просто устал с дороги.

Отец Димитрий заверил, что епископ — человек бескорыстный и душевный. Только сильно расстроен из-за того, что вчера во время отдыха в верховьях ущелья, на его глазах вспыхнула драка между двумя горскими соседними селениями, разделенными небольшой речушкой. Люди жестоко и, как показалось его преосвященству, с изуверским наслаждением убивали друг друга. Епископ, отбросив в сторону степенность, носился от сакли к сакле, от села к селу, не обращал внимания ни на свистящие стрелы, ни на звенящие сабли. Как Афина Паллада в образе Ментора утвердила мир между Одиссеем и гражданами Итаки, так и его преосвященство хотел остановить кровопролитие. Но он не бог, а только посланник бога, и ему не суждено сделать того, что под силу было дочери Зевса. По ту и другую сторону реки истекали кровью и мужчины, и женщины, и дети.

Картина, повергшая епископа в отчаяние, сегодня дополнилась новыми впечатлениями. Несколько часов назад владыке снова пришлось вмешаться в стычку, только теперь между телохранителями сарацинского купца и родом Бабахана.

— Бабахана? — удивился русич. — Зачем ему воевать с сарацином?

— Раб у купца сбежал. Бабахан поймал его и не захотел возвратить хозяину. Пора идти, русич, а то его преосвященство хватится нас.

— А сын мой тоже был там?

— Не волнуйся, ни Саурон, ни Бабахан не пострадали.

В честь приезда нового владыки аланской епархии князь Кюрджи устроил богатый пир. Кроме епископа Феодора, игумена Луки, иеромонаха Димитрия, князь пригласил к себе пресвитеров всех церквей города и князей, прибывших в Аланополис встречать его преосвященство. Во дворе, почти сплошь устланном мягким войлоком, к приходу гостей рабы широким кругом расставили вместительные кувшины с белым и красным эллинским вином, толстые стаканы из светло-голубого и темно-синего, с фиолетовыми наплывами, стекла, начищенные до блеска медные и бронзовые кубки, легкие, выточенные из дерева, кружки, неглубокие глиняные миски с водой. Каждому расстелили белую, хорошо выделанную, мягкую овечью шкуру, положили подушку.

Лишь епископу, как человеку, привыкшему жить в роскоши блистательного Константинополя, да одноногому игумену — весь город знает, что из-за деревянной ноги русич на землю никогда не садится, а заодно самому хозяину и князю Бакатару, могущественному алдару Хумары, — поставили небольшие скамейки и столики на трех ножках.

Получилось так, что все четверо как бы возвысились над остальными гостями, что сразу вызвало неудовольствие горских князей, привыкших быть первыми среди своих сородичей. Впрочем, после проникновенной, дружеской речи алдара Кюрджи, воздавшего хвалу не только епископу, но и каждому гостю в отдельности, после нескольких кружек доброго вина, обида горских князей притупилась, глаза заблестели, а суровые лица разгладила улыбка.

Но Кюрджи понимал, что человек, имеющий на плечах горячую голову, от вина только поначалу добреет. Придет время — у каждого оно разное, меряется не минутами и часами, а количеством выпитого вина — еще с большей силой обострятся чувства, и злость обязательно проявит себя — и тогда держись сосед, кинжал у каждого всегда под руками.

В другое время Кюрджи не останавливал бы такого человека, а наоборот, подбросил бы в огонь сухого хворосту да позабавился. Но в присутствии нового владыки епархии надо было соблюдать пристойность.

Князь незаметно для всех подал сигнал начальнику стражи, и тот под видом новых гостей рассадил между особо ретивыми князьями переодетых в нарядные платья дружинников.

Его преосвященство вина почти не пил, голову имел ясную. Поэтому, помолившись, сразу начал говорить о самом главном, о нескончаемых убийствах в раздираемой междоусобицами Алании. К удивлению князей и священников, епископ Феодор оказался довольно осведомленным и знающим человеком. Многие слушали его внимательно, с интересом. Особенно понравилось то, что епископ никого из присутствующих не выделял, уравнивал всех, каждому проникал в душу, наполнял ее гордостью за самого себя.

— Всем вам Христос дал самое ценное, что может быть у человека, — знатных предков, — сказал епископ. — А если предки были прекрасны, добры и справедливы, то и потомки их должны быть доблестны, великодушны и благородны. Вот почему Христос дарует вам блага, но и требует от вас много. Он вверил вам жизни ваших подданных и рабов, дал вам власть над другими людьми. И вы, следуя учению Христову, должны умело распоряжаться этой властью, в полной мере владеть чувствами добра и зла. Мудрый правитель — непогрешим, ибо не подвержен ошибкам. Путь его — уклонение от зла. Это значит, что каждый из вас не должен приносить вред ни своему, ни чужому роду. Но мудрый правитель не знает и снисхождения к убийце и вору, нарушившему закон. Ибо послабление, жалость и уступчивость тоже приводят к беззаконию. Истинно и другое: погибели предшествует гордость, падению — надменность. Только в справедливости вы можете обеспечить безопасность своих подданных и подданных алдаров соседних селений и городов. Только при таких условиях в Алании наступит мир и счастье.

Его преосвященство обратил внимание, что люди уже не слушают его: одни пьют вино, другие — разговаривают. И тут он понял, что они просто невежественны и ничтожны. Поэтому решил закончить свою короткую проповедь.

— И запомните, дети мои, слова господа нашего! — возвысил голос епископ и подождал, пока стихнет шум и все князья повернут к нему головы. — Господь бог сказал: «Если же не послушаете меня и не будете исполнять всех заповедей сих, то и я поступлю с вами так: пошлю на вас ужас, чахлость и горячку, от которых истомятся глаза и измучится душа, и будете сеять семена ваши напрасно, и враги ваши съедят их. И будут господствовать над вами неприятели ваши, и побежите, когда никто не гонится за вами».

Гости притихли. Слишком страшными карами грозился епископ. Но два богатых князя из ущелья Кяфара по-своему восприняли проповедь его преосвященства. Сначала тихо и мирно они попытались выяснить, чей род более древний и знатный, кто из них ближе стоит к великим в прошлом царственным фамилиям Алании. Потом голоса их окрепли, глаза сузились, руки опустились на рукояти кинжалов. Дружинники не стали ждать, когда установится истина, заломили обоим князьям руки за спины и, не церемонясь, вытолкали за ворота.

Все произошло настолько быстро, что его преосвященство ничего не понял. А Кюрджи, увидев, что остальные гости сразу замолчали и опустили головы, постарался замять неловкость, предложил посмотреть танцовщиц, которых ему привезли из Константинополя.

— Ведомо ли тебе, князь, что дьявол побуждает девиц к пляске, подталкивает их в спину, тем и заполучает их черную душу? — спросил епископ. — Пьянствуя и увлекаясь обольстительными зрелищами, человек теряет духовную и телесную мощь, ввергает свою душу в ад.

— Я понимаю, твое преосвященство. Однако и константинопольские базилевсы не боятся услаждать себя зрелищами, содержат танцовщиц. И святое писание не отвергает сего. Когда Давид убил Голиафа и нес его отрубленную голову, то женщины израильских городов встречали его «с пением и плясками, с торжественными тимпанами и с кимвалами».

Кюрджи поднял руки, три раза хлопнул в ладоши — из небольшой пристройки к дому выскочили два музыканта с зурной и барабаном. Плавно потекла мелодия. Сначала тихо, будто настраиваясь, а потом все громче и зажигательнее застучал бубен. Из той же пристройки выпорхнула танцовщица. Ступая мелкими шажками, на носках, слегка покачивая бедрами, она легко плыла по войлоку, по широкому кругу, очерченному яствами и напитками, перед удивленными князьями, уставившими на нее свои горящие сластолюбием глаза.

Ее рыжие волосы, стянутые тонким серебряным обручем, огненными языками струились по гибкой спине и спадали до пояса поверх ярко-красной, словно напитанной кровью, полупрозрачной туники. Танцовщица вошла в середину круга и закружилась на месте. Гости, очарованные явившейся к ним Терпсихорой, завороженно смотрели на плавные движения ее тела, слившегося с музыкой, на ее оголенные руки, будто парившие в воздухе. Каждому из князей казалось, что танец исполняется только для него, поэтому каждый привстал, подался вперед, и в эти минуты все забыли о епископе, о хозяине дома, о врагах, о друзьях, обо всем на свете. Были только музыка и она, эта прекрасная Терпсихора.

Между тем возбуждение нарастало. Музыка звучала громче, ритмичнее, движения танцовщицы стали еще ярче, темпераментнее.

И вдруг все остановилось. Умолкла музыка. Замерла танцовщица. Она застыла всего на одно мгновенье. И вот она уже быстро побежала по кругу, улыбающаяся, довольная успехом. Не останавливаясь махнула рукой музыкантам. Но теперь на удивление всем, девушка уже не танцевала, в такт музыки она делала гимнастические упражнения. Сначала простые, потом все сложнее и сложнее. Временами она откидывалась назад, касаясь руками земли, выпрямлялась, склонялась вперед, была настолько гибкой, что порой складывалась вдвое, а потом и вовсе колесом покатилась по кругу, остановилась, встала на руки, потом опустилась на грудь, закинула ноги себе за голову, ступни ног ухватила руками.

На миг умолкла музыка. Князья притихли, вожделенно смотрели на «женщину без костей».

И опять грянули ритмы. И снова, вскочив на ноги, поплыла по кругу танцующая гетера. И тут вспорхнула на войлок — никто даже не заметил, откуда взялась — еще одна танцовщица, одетая в голубую тунику. Эта была с двумя длинными мечами в руках и двумя на поясе. Первая подскочила ко второй, выхватила два меча, откинулась назад и острыми концами установила их у себя на груди, поверх плотного лифа. Балансируя мечами, она раскинула руки в стороны. Вторая танцовщица подала ей еще два меча; та, держась за рукояти, а концами упершись в войлок, скрестила под собой мечи, оперлась головой на перекрестие и, продолжая балансировать мечами на груди, оторвала ноги от пола и медленно подняла их вверх.

Еле слышно, будто боясь помешать опасному трюку, играли музыканты, плавно кружилась в танце голубая гетера. Все, кто был во дворе, затаили дыхание. Наконец та, что в голубом, сняла с груди первой танцовщицы мечи, она встала, задорно ударил барабан и, покружив перед князьями, гетеры скрылись в пристройке.

Князья восторженно кричали. Кюрджи расплылся в улыбке, довольный произведенным эффектом.

Епископ нахмурился. Он хоть и не решился прервать танец Саломеи, но выговорил князю:

— Тебе надо бы знать, Кюрджи, что танец греховодной, обольстительной Саломеи, падчерицы Ирода-Антипы, послужил причиной мученической смерти Иоанна Крестителя. Сказано у Матфея: «Во время же празднования дня рождения Ирода дочь Иродиады плясала перед собранием и угодила Ироду, посему он клятвою обещал ей дать, чего она ни попросит. Она же, по наущению матери своей, сказала: дай мне здесь на блюде голову Иоанна Крестителя… И принесли голову его на блюде, и дали девице; а она отнесла матери своей».

Кюрджи на это ничего не ответил, лишь опустил голову.

Игумену вспомнилось песнопение Басили Хандзтели «Об усекновении главы Иоанна Крестителя», которое он слышал в церкви, когда жил в Грузии. Игумен сказал об этом епископу и тот пожелал послушать.

Русич откашлялся и нараспев прочел:

Снова вышли музыканты, приготовились танцовщицы. Но, чтобы не навлекать на себя гнев его преосвященства, Кюрджи решил увести его в дом.

— Пировать в гостях у горца и не побывать в его доме — все равно, что приехать в Аланию и не увидеть ее, — добродушно сказал он епископу и повернулся к русичу и отцу Димитрию. — Прошу и вас, святые отцы, пройти с нами. Сейчас снова выйдут танцовщицы и, боюсь, вы будете себя чувствовать неловко. Пускай князья развлекаются.

Кюрджи встал, сделал шаг по направлению к дому, но тут же остановился, положил руку на плечо алдару из Хумары.

— Бакатар, друг мой, ты с нами пойдешь или останешься?

— Я позже прийду, Кюрджи, хочу еще посмотреть на твоих красавиц.

Русичу не хотелось идти в княжеский дом. И не потому, что не очень жаловал алдара. Последние дни тяжело стало подниматься на костылях по ступеням. А уходить совсем, когда епископ еще оставался здесь, тоже нельзя.

Как он и предполагал, Кюрджи повел их сразу на второй этаж. С трудом взобравшись на лестницу, русич оглянулся. Пресвитеры чинно покидали пир, князья рассаживались свободнее.

Все четыре комнаты второго этажа княжеского дома изнутри были оштукатурены и выбелены известью, слегка подкрашенной светлой лазурью. Вдоль глухих стен на широких скамейках стояли сундуки с одеждой. Выше сундуков — полки, заставленные глиняной, медной и серебряной посудой. Последняя, четвертая комната, центральное место которой занимал до блеска начищенный медный котел, подвешенный на очажной цепи, резко отличалась от остальных. Стены ее почти сплошь покрывали дорогие персидские ковры, поверх них — украшенные золотом и серебром сабли, кинжалы, лук с золотыми накладками, колчан со стрелами.

В углу стояла низкая, широкая, со скошенными спинками, кровать, прикрытая войлочным ковром. Рядом, на деревянных козлах, аккуратно сложена постель князя: набитые шерстью матрацы и подушки, прикрытые яркой шелковой тканью.

Потолок комнаты подпирало толстое бревно, орнаментированное символами огня и солнца: крестами, кругами, розетками и завитками. Капители столба, сделанные в виде пышной короны, нависали над очагом, будто укрывали его от злых духов.

Тут же стоял круглый столик на трех ножках, низкие скамеечки и княжеское кресло с высокой резной спинкой и подлокотниками. На столике — широкие изящные стеклянные рюмки на длинных ножках, кувшин с вином, фрукты в ажурном берестяном лукошке.

Кюрджи то и дело посматривал на епископа, ждал похвалы, не терпелось насладиться изумлением гостя, пораженного убранством комнаты. Но его преосвященство на роскошь не обращал внимания. Уставший, он сразу опустился на скамейку, взял в руки яблоко, откусил и медленно начал жевать пропитанную солнцем, пахнущую медом чуть кисловатую мякоть.

Кюрджи разливал вино и при этом как-то странно улыбался. Русичу показалось даже, что князь или позабыл, или совсем потерял интерес к гостям, и задумался о чем-то своем. И это свое было настолько ему приятным, что он не мог сдержать улыбки. Наполнив рюмки, Кюрджи не поставил кувшин на стол, так и держал его обеими руками на уровне груди, а сам повернулся к очажной цепи и, продолжая улыбаться, смотрел на нее долго, будто читал молитву. Кюрджи и в самом деле про себя читал благодарную молитву Сафе, богу очага и очажной цепи. Губы его чуть шевелились и оттого длинные пышные усы князя вздрагивали, топорщились.

— Князь, — обратился к хозяину епископ.

Кюрджи вздрогнул, отнял от кувшина правую руку и растопыренными пальцами сверху вниз провел по всему лицу, убрал улыбку, поставил кувшин на столик и повернулся к епископу.

— Я слушаю тебя, владыка, — мягко, почти заискивающе произнес Кюрджи и сел в кресло. Владыка молчал, поэтому Кюрджи низко наклонил голову, стараясь заглянуть в глаза его преосвященству.

— Князь, — повторил епископ, — среди пирующих, там, во дворе, есть ли зависимые от тебя люди?

Кюрджи удивленно поднял брови и рассмеялся.

— Все мы зависим только от бога, твое преосвященство, — он руководит нашими помыслами.

— А люди, на которых ты мог бы положиться, друзья твои, есть среди пирующих?

Кюрджи задумался, взял рюмку, отпил глоток, поставил ее на место.

— Вопросы твои настолько неожиданны, что я затрудняюсь ответить. А главное — не могу понять ход твоих мыслей.

— Видишь ли, князь, едва я вступил в пределы Алании, сразу столкнулся с убийствами. Мне показалось, что жизнь человеческая стоит в этой стране не очень дорого.

— Это уж точно, — подтвердил русич. — Если сосед заимеет доброго коня или саблю дамасской стали, а то и просто хороший кинжал — сразу наживет себе врагов. Я много прожил в этих горах и знаю: если в доме погибнет мужчина, то оплакивают его жена и дети, да мать с отцом. Но если недруги из соседнего рода, убив человека, заберут его оружие, то стенает все селение.

Кюрджи никак не отреагировал на слова игумена. Для него — чьи одежды богаты, тех и речь чтима.

— Все, кто сейчас находится в доме, — гости. Я не могу сказать ничего плохого о них. Исстари заведено: хозяин — слуга гостя. Все они люди свободные, никто ни от кого не зависит. А что касается друзей, тут я затрудняюсь ответить. Пожалуй, на Бакатара я вполне мог бы положиться. И еще, — Кюрджи задумался, — Худу-Темур, алдар из низовьев Инджик-су. Он привел мне в подарок десять скакунов.

— А сам-то ты богат? — спросил епископ.

Кюрджи улыбнулся, окинул взглядом ковры, оружие.

— На моих пастбищах нагуливают пять табунов и шесть тысяч овец. И в рабах я не испытываю недостатка, сколько нужно, столько и возьму себе. У меня самая сильная дружина…

— В этой стране, твое преосвященство, — перебил князя русич, — всякий без труда скажет, сколько у него овец, но не каждый может назвать, сколько он имеет друзей. Это только кажется, что богатым все люди друзья.

Кюрджи бросил недовольный взгляд на игумена, но тут же улыбнулся.

— Чем богаче алдар, тем сильнее его дружина, а значит, — тем больше его влияние.

— Все было бы хорошо, — сказал епископ, — если бы это влияние способствовало порядку в стране, распространению православной веры, а не убийствам и грабежам.

— Лучше быть нищим, чем невеждой, — вставил слово отец Димитрий. — Потому как первый всего-навсего лишен денег, а второй — образа человеческого.

— Не в том дело, отец Димитрий, — епископ повернулся к иеромонаху. — Я хочу знать, есть ли возможность в Алании перейти от междоусобиц к единству, от безвластия к строгому порядку, к подчинению человека человеку по законам, установленным правителями, как это делается в лучших государствах, как это и было в Алании при Дургулеле Великом. В Константинополе патриарх всей православной церкви Герман II давал мне читать записки о том далеком времени.

— Нет, это невозможно, — сказал Кюрджи. — Любой из алдаров, если он вздумает подчинить себе других, встретит противодействие. Тогда уж и вправду кровавые реки заполнят ущелья, зальют долины, как вода затопляет их по весне. Быстрее рыба на тополь влезет, чем алдар добровольно подчинится другому алдару.

— А разве лишь оружию под силу установить твердую власть? — нахмурился епископ. — Разве князья не в силах договориться между собой и ради отчизны пожертовать своей вольницей? Я не вижу большой разницы между царской властью и любым другим правлением. Еще древние говорили, что не обряды и законы сами по себе могут помочь государству, а лишь люди, которые ведут народ, куда пожелают. Если они ведут его хорошо, то и обряды, и законы полезны, если плохо, то бесполезны. Тот, кто хочет приказывать, сначала сам должен научиться повиноваться. Повиноваться не по принуждению, не из-за страха, страх — это удел рабов, повиноваться сознательно, пользы ради своего отечества. В этом и церковь станет на сторону князей, поможет им держать народ в повиновении. Сила любой страны в единстве. Разве тебя, князь, не беспокоит нашествие монголов, беспощадно уничтожающих на своем пути саклю раба и божий храм, мужчин и женщин, стариков и детей? Огненным смерчем они прошли по Грузии и степной Алании, в прах повергли храмы господние.

— Монголы — степной народ, в горы они не пойдут. Да и вряд ли сумеют воевать они в наших ущельях. Нет, монголы не страшны горцам, — сказал Кюрджи и снова погрузился в свои мысли.

Взглянув на лук, висевший на ковре, князь улыбнулся. Он хотел было рассказать епископу, что недавно, месяц назад, встречался с тайным монгольским послом, который как раз и подарил ему этот щедро украшенный золотом лук. И ничего страшного в том низкорослом госте Кюрджи не нашел. Вполне обходительный человек. Может быть, слишком небрежен в одеждах и нечистоплотен. Чем-то скотским от него несло. Ну да бог с ним. Он же не женщина.

Посол Бутхуу прибыл в город, когда солнце закончило свой дневной путь и опустилось на вершину Мицешты. Монгола сопровождали дружинники князя Худу-Темура и двадцать половецких воинов. В тот вечер Кюрджи как раз и узнал о поражении аланов в степях между Тереком и Кумою.

Перед нашествием татаро-монгольских туменов под предводительством Джебе и Субудай-багатура низинным аланским князьям удалось привлечь на свою сторону большую орду половцев, поэтому в первые дни сражения ни той, ни другой стороне не удалось добиться победы. И тогда татары направили своих людей к половцам, чтобы сказать: «Мы и вы одного рода, а эти аланы не из ваших, так что вам нечего помогать им; вера ваша не похожа на их веру, и мы обещаем вам, что не нападем на вас, а принесем вам денег и одежд сколько хотите; оставьте нас с ними».

Половцы соблазнились и потребовали от татар не только одежды и денег, но и много скота и лошадей. Татары не торговались, отдали все, что те просили. А как только половцы откочевали в глубь Дешт-и-Кыпчака, в глубь своих степей, напали на алан, разграбили и предали огню их села и города, часть людей истребили, часть забрали в полон и сразу двинулись на тех же самых половцев.

Главный половецкий хан, Юрий Кончакович, раскаялся в своей измене, но было уже поздно. Татары схватили не только его, но и хана Данилу Кобяковича, их вельмож и всех умертвили. Остатки половецких войск татары гнали до берегов Сурожского моря.

Джебе и Субудай-багатуру покорились все народы, которые попадались им на пути. И все это предопределено богами: большие рыбы едят маленьких.

Бутхуу, скрестив ноги, сидел напротив Кюрджи, держал на коленях отделанный золотом лук и наслаждался впечатлением, которое произвел на алдара его откровенный рассказ. Кюрджи побледнел. И нельзя было понять отчего: то ли от страха, то ли от негодования.

В те минуты Кюрджи больше всего волновало, почему половцы и аланы оберегают жизнь этого грязного коротышки, соплеменники которого столько принесли несчастья обоим народам.

Монгол словно прочитал мысли алдара, усмехнулся:

— Те из вождей половецких и аланских, кто честно и покорно склоняет голову перед непобедимыми монгольскими ханами и помогает им разбить строптивых соплеменников, получают большие награды. Прими и ты, князь, этот великолепный лук. — Монгол бережно, обеими руками поднял сверкающий от всполохов лампады тяжелый лук и протянул Кюрджи. — На нем столько золота, сколько стоят все твои табуны.

— Откуда тебе известно, сколько у меня лошадей? — удивился Кюрджи.

— Если бы я ничего не знал о тебе, то не сидел бы с тобой рядом. Война с аланами еще не закончена, покорена только небольшая часть этой страны. Основное еще впереди. Я не могу сейчас точно сказать, когда мы обратим победоносный меч на головы князей, поставивших ногу состязания на черту сопротивления. Может быть, это случится не скоро. Но ты уже сейчас должен знать о неизбежной гибели страны и быть готовым поступить на службу к Великому хану. Может быть, ты пожелаешь со своей дружиной и всеми своими людьми переселиться на восток, в Монголию, или в Поднебесную страну, покорную монголам, — в Китай? Аланы — хорошие воины, они нужны монголам и на востоке, чтобы усмирять тех, кто вздумает поднять голову против Великого хана. Подумай, князь. Там тебя ждет богатство и слава. А пока живи здесь. Когда потребуешься, я сам приду к тебе, или пришлю человека. — Монгол встал и приказал: — А теперь возьмись рукою за очажную цепь и поклянись Сафе до конца жизни быть верным Великому хану.

И Кюрджи поклялся. Он и сейчас не жалел об этой клятве, но рассказывать о ней кому-либо считал излишним. Еще неизвестно, как все обернется.

Услышав шум в соседней комнате, все четверо подняли головы и повернулись к двери. Там стояли Бакатар и сарацинский купец Омар Тайфур.

Епископ Феодор поморщился, ему не хотелось прерывать начатый разговор, да и видеть сарацина, затеявшего стычку с племенем Бабахана, не доставляло удовольствия. Кюрджи, наоборот, обрадовался возможности покончить с неприятной для него темой. Хозяин дома встал и приветливо протянул руки навстречу купцу.

— Я рад, что ты решил еще погостить в нашем городе, — сказал он, обнимая Тайфура. — Твое преосвященство, — Кюрджи повернулся к епископу, — позволь мне представить тебе моего друга — это самый богатый купец из Трапезунда, Омар Тайфур.

— К сожалению, мы уже встречались, — недовольно буркнул епископ.

— Да? — поразился Кюрджи. — Когда же вы успели?

Епископ промолчал. Отец Димитрий решил внести ясность.

— Если бы карета его преосвященства появилась перед спуском в ущелье Инджик-су несколькими минутами позже, то по вине купца могла пролиться кровь племени Бабахана, которому ты, Кюрджи, покровительствуешь.

— Бабахана? Я как-то слышал об этом человеке. Еще мой отец разрешил ему поселиться в одном из соседних ущелий. Бабахан исправно платит мне дань. Правда, дань эта не так велика, как мне хотелось бы. А что случилось?

— У меня сбежал раб, князь, а Бабахан поймал его и присвоил себе, не хочет отдавать, — ответил Тайфур.

— Смотрите, какой наглец! — возмутился Кюрджи. — Надо бы его проучить. Ну и Бабахан, козел бородатый, зна-а-ает, что много денег честно не заработаешь.

— Если бы все дело было в бороде, — усмехнулся сарацин, — то козел раньше всех стал бы шейхом.

— Скажи, Тайфур, — поднимая с пола костыли обратился русич к купцу, — если бы ты случайно не встретил Бабахана, то возвратился бы с караваном обратно в город?

— Нет, конечно. Проводник меня торопит, погода портится. Он боится, что на перевалах в неурочный час выпадет снег.

— Зачем же тебе упускать время из-за несчастного раба? Выпадет снег — и ты можешь потерять еще больше. Я в этом убедился на собственном опыте, — русич выразительно постучал костылем по своей деревянной ноге. — Понял, о чем веду речь? Лучше один воробей, которого держишь в руке, чем тысяча птиц, летящих по воздуху.

Купец не удостоил игумена ответом, обратился к Кюрджи:

— Прошу тебя, князь, прикажи вождю рода возвратить беглеца, он подал дурной пример остальным рабам моим. Ты же знаешь, что свое имущество каждому дорого. Я в долгу не останусь.

— Это не так просто, дорогой Тайфур, тут не приказывать надо, посылать дружину…

— Не делай этого, князь! — воскликнул русич. — Я хорошо знаю Бабахана. Человек он честный, коль не отдает раба, то имеет на то причину. Получит купец раба, нет ли, но десятки людей погибнут. Не забывай, что копающий яму под ближним своим — упадет в нее.

Епископ поднялся со своей скамейки и подошел к Кюрджи.

— Об этом я и толковал тебе, князь. Страна нуждается в твердой власти, в неукоснительном соблюдении законов. Может быть, и стоило наказать Бабахана, но надо ли это делать ценою жизни других людей? Я сам видел как люди бросились на защиту седого, с трудом взбиравшегося на гору человека. Так защищают не раба, а родственника, если не больше.

Кюрджи растерялся. Он не ожидал, что в это дело вмешается епископ. Князю хотелось выглядеть перед ним добрым и в то же время строгим правителем, как того и хотелось его преосвященству. Но и терять себя в глазах купца, а тем более Бакатара, тоже не следовало.

— Я понимаю отца Луку, — улыбнулся Кюрджи, — но жаль, что он думает лишь о своих интересах, — и повернулся к игумену. — Ты боишься за своего сына, святой отец? Это правда, что он женат на дочери Бабахана?

Епископ удивленно поднял брови, внимательно посмотрел на русича, потом перевел взгляд на отца Димитрия и спросил:

— Это не тот ли чернобородый, который выбил саблю у телохранителя Тайфура? Я еще удивился, почему этот светлолицый поступил так благородно, не зарубил своего противника.

Иеромонах молча кивнул головой.

— Отец игумен, — обратился епископ к русичу, — утром пошли послушника к Бабахану или вызови его к себе. Пускай отдаст купцу то, что принадлежит ему. Именем церкви принуди вождя племени возвратить раба хозяину, — и тут же повернулся к Кюрджи, — а тебя, алдар, Христом богом прошу, береги людей, не допускай кровопролития. Кто знает, может быть, им еще придется сложить голову за свободу своего отечества, за веру православную. Но та война будет угодной богу. Мы — христиане, и не можем допустить, чтобы язычники разграбили храмы господние. А ради… — его преосвященство не договорил, только с презрением посмотрел на сарацина.

Вскоре священнослужители покинули дом Кюрджи. Русич, опечаленный случившимся, попрощался с его преосвященством и направился к Вретрангу.

Конечно, ему можно было, как и советовал епископ, послать к Бабахану монахов. Но русич знал, что дело это — бесполезное, посланник церкви еще больше возмутит язычника. Только сам он, да еще Вретранг, способны уговорить вождя отдать раба сарацину.

Несмотря на то, что солнце еще не скрылось за гору, город уже затих, людей на улицах стало меньше, идти было свободно. В переулке, соединяющем улицу Эллинов с Монастырской площадью, русич наткнулся на дружинников князя, они сразу вызвались проводить игумена к Вретрангу.

— Хоть и опустел город, — сказал старший, — но ходить одному опасно, святой отец. Можно нарваться на пьяниц, а тем недолго и убить, не посмотрят на сан священника.

Дружинники напрашивались подождать игумена у ворот Вретранга, чтобы сопроводить обратно, но русич отказался, успокоил их тем, что будет находиться под защитой сыновей своего друга, а если засидится допоздна, то здесь и заночует.

Русич попал к ужину. Большая семья, густо облепив котел с варевом, дружно вытаскивала оттуда горячее мясо. Сыновья то и дело подтрунивали друг над другом, смеялись. У котла не было только Анфаны, он давно ушел к Кюрджи пришивать колокольцы, и русич удивился, что не встретил его в доме князя.

Вретранг отложил хлеб, вытер руки, встал и вынес из мастерской скамейку для русича.

— Каждый раз, когда ты уходишь из моего дома, мне хочется спросить: зачем? А когда возвращаешься, то пытаюсь догадаться, с чем ты пришел.

Русич рассказал.

— Жаль Бабахана, — тяжело вздохнул Вретранг. — Все это для него может закончиться плохо. Воевать с Кюрджи — бессмысленно. Хорошо бы уговорить Бабахана возвратить раба Тайфуру.

— Ты считаешь, Бабахан согласится?

Вретранг пожал плечами.

— Если бы мы поехали к нему вдвоем, то, может быть, и удалось уговорить его.

— Куда мне сейчас в горы, силы не те. Передай Бабахану, что я очень прошу его покориться князю. Не пойму, чем ему приглянулся раб этот?

Анфаны возвратился в сумерки. Сильно встревоженный, он сразу подошел к отцу и игумену.

— Отец, Бабахану грозит беда, надо помочь ему, — с ходу выпалил Анфаны. — Я работал в конюшне князя и случайно узнал, что Кюрджи в коморе, за перегородкой, прячет Черное ухо. Помнишь, ты как-то рассказывал о нем?

— Черное ухо? — переспросил Вретранг. — Давно я ничего не слышал об этом убийце и грабителе, думал, что его в живых уже нет. Откуда он взялся?

— Не знаю, отец.

Русич нахмурился и опустил голову, вспомнилась смерть Аримасы.

Черное ухо появился у Кюрджи сразу после отъезда монгольского посла. Его привез Худу-Темур и попросил спрятать на время, пока народ в низовьях Инджик-су не позабудет о его делах.

— Черное ухо — незаменимый человек, если надо выследить и незаметно убрать врага или провернуть любое щекотливое дело, где не должно упоминаться честное имя князя, — пояснил Худу-Темур. — Один только недостаток у Черного уха — слишком приметен.

Кюрджи приютил убийцу, но установил строгое правило: Черное ухо должен покидать княжеский дом и возвращаться обратно только ночью. И даже в таких условиях никаких самостоятельных действий Черному уху предпринимать не разрешалось. Лишь один раз, возвращаясь из поездки в Абхазию, Черное ухо, загнав своего коня, без ведома князя украл жеребца у Саурона, когда племя отмечало праздник Священного дуба.

— Послушай, Черное ухо, у тебя есть поблизости надежные люди? — услышал Анфаны сквозь тонкую перегородку в конюшне голос князя.

— Человек пять — шесть найдется.

— Нет, Черное ухо, этого мало.

— Что поделаешь, князь, слишком много времени прошло с тех пор, как я был хозяином в здешних ущельях. В те годы тебя еще на свете не было. А что, предстоит серьезное дело?

— Да.

— В таком случае постараюсь уговорить каждого из пятерых привести по пять своих кунаков.

— И этого мало, — сказал Кюрджи.

— Вот это да! — поразился Черное ухо. — Но людей больше у меня нет, придется просить помощи у Худу-Темура.

— Он уже спит, слишком много выпил. Обойдемся без него. Вот что, — подумав, сказал Кюрджи. — Ты знаешь Ашина, моего дружинника?

— Ашина не знает только тот, у кого денег нет, — усмехнулся Черное ухо.

— Вот тебе кошелек, здесь полсотни золотых монет. Не надо высыпать деньги, кошелек принадлежит купцу, Омару Тайфуру. А у денег глаз нет. Монеты можешь отдать Ашину вместе с кошельком. Так даже лучше. Золотым ключом и крепость откроешь. Пусть он тайно от меня подберет пятьдесят дружинников и утром приведет их к ущелью Черных пещер. Туда же подойдут и десять телохранителей Тайфура. Ты со своими людьми должен добраться раньше всех. И вот еще что. Каждый пусть закроет лицо повязкой, чтобы никто не узнал моих людей. И проследи, чтобы в пещеры никто не входил. В одной из них я буду с купцом, чтобы точно знать, что у тебя все в порядке.

— Значит, у меня будет около сотни человек? Теперь говори о деле, князь.

— Знаешь, где расположено селение Бабахана?

— Примерно.

— Можешь уничтожить его полностью, — милостиво разрешил Кюрджи. — Все, что найдете там, ваше.

— Велика ли твоя доля, князь?

— У Бабахана скрывается беглый раб сарацинского купца Омара Тайфура, надо возвратить его хозяину. А что касается Ашина, хорошо, если его настигнет стрела Бабахана. Что делать с остальными, после придумаем. С человеком всякое случается в жизни.

— Я твоих дружинников вперед пущу, и еще не известно, сколько их уцелеет.

— Вот, пожалуй, и все, — сказал Кюрджи. — Как стемнеет, сразу уходи, потом найдешь возможность вызвать к себе Ашина.

— А может быть, проще ограбить самого купца, князь? Он же не родственник твой?

— Нет, Черное ухо, — Кюрджи помолчал минуту, потом сказал: — Впрочем, если за пределами моих владений, где-нибудь за перевалом, то можно. Потом сговоримся.

— Ты не сказал о своей доле, князь.

Анфаны больше не стал прислушиваться. Потихоньку свернул попону, собрал инструменты и выскользнул во двор. Князя он еще долго ожидал у пустого, полуразрушенного сарая, откуда хорошо были видны и вход в комору, и дружинники, столпившиеся у ворот, и гости Кюрджи, уснувшие на подушках рядом с остатками пищи.

Закончив рассказ, Анфаны присел напротив отца и игумена.

— Надо предупредить Бабахана, отец, — к этому времени Анфаны уже справился с волнением, говорил спокойно и рассудительно. — Разреши мне поехать к нему с Сосланом.

— Никуда ты не поедешь, без тебя управлюсь. Если хочешь жить, то ни одна душа больше не должна знать то, о чем ты сейчас рассказал нам. Кюрджи не такой простак, чтобы не догадаться, кто его подслушал. Ужинай и ложись спать.

— А если ночью пробраться к Черным пещерам, подкараулить князя и убить его? — спросил Анфаны.

— Скорее всего Кюрджи сам туда не поедет, пошлет кого-либо. А если и решится на это, то отправится к пещерам с хорошей охраной, вперед себя пустит верных людей. Скажи Хурдуде, чтобы седлал двух лошадей. Мы с ним поедем к Бабахану.

Анфаны позвал Хурдуду и отправился в конюшню.

— Пора и мне уходить, Вретранг, — русич с трудом поднялся со скамьи. — Устал я сегодня, напрыгался. А надо еще повидать Кюрджи и Тайфура. Иначе не отменят налет на селение Бабахана. Могу я заверить их, что раб будет доставлен во двор князя?

— Конечно, только не утром, отец Лука. Так быстро нам не управиться. А к полудню, пожалуй, вернемся. — Вретранг проводил игумена до калитки. — Если возможно, отец Лука, не говори князю, что я поехал за рабом. Мне еще жить в этом городе, а Кюрджи злопамятен, найдет возможность свести счеты, если помешаем разграбить Бабахана.

— Хорошо, Вретранг. Скажу, что послал монахов. У тебя где-то валяются мои старые сутаны, если целы, накиньте их на себя. Вдруг Кюрджи вздумает поинтересоваться, кто вечером выезжал за ворота. В полдень я вышлю к лесу послушников, им и передашь несчастного, — русич тяжело вздохнул, перекрестился и сказал: — Не пойму, чем прогневил бога, что опять он на пути моем Черное ухо поставил? Один камень, а много, наверное, еще горшков перебьет. Тревожится сердце мое о Сауроне. С самого рождения над ним тень Черного уха витает.