"Седьмой канал" - читать интересную книгу автора (Кисилевский Вениамин Ефимович)

Глава девятая Здесь живет доктор Зайцев

Папа, услышав про поезд, удивился:

— Ты же говорил, что завтра едешь?

— Обстоятельства изменились, — вздохнул дядя Гарик. — Ты ведь знаешь, придется сначала в Москву заехать, в министерство. Хорошо бы, конечно, полететь, да билетов на самолет нет — я звонил, узнавал.

— Но у тебя же отпуск! Неужели, кроме тебя, некому решить вопрос в министерстве?

Дядя Гарик подошел к зеркалу, посмотрел в него, потом скорчил страшную рожу и говорит своему отражению:

— Больше некому! Я единственный и незаменимый!

Не поймешь, когда он шутит, а когда серьезно говорит. А папа, сразу видно, очень расстроился.

— Что ж ты раньше не сказал? Все планы нарушил. Я с работы еле отпросился. Думал, сходим куда-нибудь сегодня, вместе побудем. Столько лет ведь не виделись, даже не поговорили толком. И еще я хотел, чтобы ты этого паренька посмотрел. Я тебе рассказывал — с ожогом пищевода.

Глеб знал, о каком пареньке речь идет. Этот бедный пацан выпил нечаянно из бутылки уксус. Думал, что лимонад, не посмотрел на этикетку. И лежит сейчас в хирургическом отделении. А папа все сомневается, оперировать его или так лечить, без операции. Не делается, видно, пацану лучше. Дядя Гарик, оказывается, здорово в медицине понимает, если папа к нему с такой просьбой обращается. А ведь папа у себя в отделении самый главный хирург. Заведующий отделением. Его всегда вызывают, когда что-нибудь случается. Правда, у дяди Гарика ученая степень. Только, наверное, правильнее говорить не «степень», а «ступень». На одну, значит, ступеньку выше, чем остальные.

Дядя Гарик еще одну смешную гримасу в зеркало состроил и отвечает папе:

— Отдохнуть успеем. А в больницу можем сейчас съездить, времени у нас — вагон. Я, например, уже готов.

Они ушли, а у Глеба совсем настроение испортилось. Всего четыре часа дяде Гарику осталось, и то папа его в больницу повез. Но пацану, который уксус выпил, дядя Гарик, конечно же, нужней! Тут уж ничего не поделаешь.

Дима увидел, что Глеб приуныл, и говорит:

— Хочешь, в хоккей поиграем?

Глеб, конечно, хотел — не так уж часто Дима с ним играть соглашается. Это он после истории с автобусом Глебу угождает.

Сняли со шкафа коробку, сели посреди комнаты, начали играть. У Глеба игроки красные, у Димы зеленые. Это очень важно, у кого какие; игра куплена давно, и некоторые хоккеисты совсем уже разболтались. У зеленых один вообще клюшкой по шайбе не попадает, зря только место занимает.

Матч получился интересным. И проходил в равной борьбе, как по телевизору любят говорить комментаторы. Но Глеб чаще вперед выходил. И сейчас счет уже 8:6 в его пользу. Дима старается вовсю, по полу ерзает. Угождать-то угождает, но все равно проигрывать не хочет. Не любит он проигрывать.

Но тут из кухни приходит мама и спрашивает:

— А когда вы, братцы-зайчики, собираетесь уроки делать? Опять на ночь глядя?

Вот так всегда. Только разойдешься — сразу уроки. Еле упросили до круглого счета доиграть, до десяти. Если по-честному, Глеб этот матч выиграл. Со счетом 10:9. Но Дима сказал, что для того, чтобы засчитывалась победа, преимущество должно быть в два гола. Это ж не по правилам — так ведь только в волейболе или в теннисе бывает. А хоккейный матч может вообще нулевой ничьей закончиться, кто же этого не знает? Ладно, пусть будет так, как говорит Дима, — Глеб ему и одиннадцатый гол забьет. Только не вышло, как хотелось. Шайба, как заколдованная, — не идет в ворота, и всё. Короче говоря, проиграл Глеб — 11:13. Дима, наверное, почувствовал, что незаконно выиграл, и говорит:

— Даю тебе, слабаку, возможность отыграться. Играем до пятнадцати. — Таким голосом говорит, будто одолжение делает, еще и слабаком называет.

Но тут опять мама вмешалась. Сказала, что они по-хорошему не понимают.

Глеб свои уроки сделал раньше, чем Дима, и попросился погулять. Но мама сказала, что будет лучше, если он почитает. Глеб дальше просить не стал, потому что некрасиво получалось — он ведь, хоть мама и не напомнила, наказан. Почитал немного, чтобы маме приятное сделать, а потом интересную игру придумал, получше хоккея, — с осьминогом дяди Гарика.

И вот уже идут они с Логом по голубой планете, над которой не бывает ночи, потому что сменяют друг друга четыре солнца. Вокруг дома стоят, каких не бывает на Земле, — высоченные, разноцветные. Автомобили-ракеты мимо проносятся — длинные, блестящие, бесшумные. Лабиольские дети на ножках-стебельках прыгают. Только Глеб начал с ними в контакт вступать — входит в комнату мама, начинает звонить по телефону. Глеб догадался, что в больницу. Попросила она папу к телефону, послушала, что ей отвечают, и говорит растерянным голосом:

— Оперируют? А долго им еще? Будьте добры, узнайте, когда закончится. Жена, скажите, звонит. Я подожду у телефона.

Глеб сразу с Лабиоли на Землю спустился. Значит, все-таки решили оперировать пацана. Достается ему сейчас! Странно в жизни получается — один человек прыгает себе по комнате с игрушечным осьминогом, а в это время другому тяжелую операцию делают. И еще неизвестно, как эта операция закончится, хотя Глеб и уверен, что лучше, чем папа с дядей Гариком, никто ее не сделает.

Мама, пока он об этом думал, дождалась ответа и говорит в трубку совсем уже упавшим голосом:

— Еще не меньше часа? Так и сказал? Нет, ничего передавать не нужно. Благодарю вас. — Положила трубку, посмотрела на часы и только вздохнула: — Опять горячку пороть будут! На вокзал не опоздали бы!

Мама как в воду глядела. Они вбежали в квартиру, когда до отхода поезда сорок минут оставалось. А еще, как Глеб из разговоров понял, надо было билет переком… прост… ну, проще говоря, в билетной кассе отметить, чтобы место в вагоне дали. А потом от билетных касс на перрон бежать. Хорошо, что чемодан уже уложен. Маму больше всего беспокоило, что дядя Гарик уедет голодным. Когда она ему в третий раз об этом оказала, он пригрозил, что положит ее в авоську и съест по дороге. На сутки, сказал, хватит, если экономить. Мама не обиделась, рассмеялась и побежала на кухню делать ему в дорогу бутерброды. Папа про еду ничего не говорил, но волновался, что могут не поймать такси. Один дядя Гарик, кажется, был спокоен. Даже что-то насвистывал, засовывая в портфель туалетные принадлежности.

В такой спешке и думать было нечего о том, чтобы проводить дядю Гарика, как раньше хотели, всей семьей. Папа сказал, что на вокзал только он поедет.

— И я поеду! — заявил Глеб. — Можно, дядя Гарик? Я не отстану, вы не бойтесь!

— Глеб! — сказал папа.

Всего только одно слово, а сразу ясно, что он имеет в виду, — чтобы не приставал, не морочил голову, чтобы понял: сейчас не до него. Но неожиданно поддержал Глеба дядя Гарик:

— Ну, если не отстанешь, тогда конечно!

— Гарик! — опять всего лишь одно слово проговорил папа. И опять всем понятно, что он хочет сказать.

А дядя Гарик ему в ответ скорчил такую же гримасу, какую себе в зеркало делал.

Папа был прав, когда опасался, что поймать такси будет трудно. Пытались останавливать не только такси, а вообще все проходящие мимо машины, но ни одна не притормозила. Глеб заметил, что дядя Гарик тоже начинает нервничать. То есть вел он себя как обычно, но стал посматривать на часы. Неужели опоздает? Не попадет в свое министерство и не решит вопрос, который не может решить никто другой. И опять Глеб вспомнил слова дяди Гарика о том, что Лог, хоть и не появился на экране, может по-прежнему держать с ним связь. А что, если попробовать? Увидел приближающиеся синие «Жигули», сделал шаг вперед, поднял руку и тихо проговорил:

— Лог!

Папа сразу же потянул его за рубашку и только хотел сказать, чтобы близко не подходил к дороге и не смешил людей, как «Жигули» замедлили ход и остановились. Из окна высовывает голову улыбающийся парень в очках и говорит папе:

— Садитесь, Валентин Евгеньевич, подвезу! — Видит, что папа непонимающе морщит лоб, и продолжает: — Не помните меня? Моя фамилия Дубинин, вы мне в прошлом году аппендицит вырезали.

Так благополучно и закончилась история с отъездом дяди Гарика. Правда, не все гладко и потом было. И очередь у кассы уговаривали, что поезд вот-вот отправляется и нужно билет отметить, и мчались потом от касс на перрон со всех ног. Хорошо еще, что поезд на первом пути стоял, не надо было через переходной мост бежать. Дядя Гарик в вагон вскочил, когда уже зеленый свет дали.

Глеб с папой долго, пока видно было, махали ему руками, и дядя Гарик им тоже махал. И не уходили до тех пор, пока не скрылся за поворотом последний вагон. А когда он исчез, стало Глебу очень грустно. Потому что всегда грустно, когда уезжает хороший человек. Глеб посмотрел на папу и увидел, что лицо у него тоже пасмурное, будто зуб разболелся.

— Ты очень расстроился, что дядя Гарик уехал? — спрашивает Глеб.

— Конечно, — отвечает пана и вздыхает. — Но и, кроме дяди Гарика, хватает причин, чтобы расстроиться.

— Из-за меня?

— И из-за тебя тоже, — улыбнулся папа и растрепал ему волосы.

— А еще из-за чего?

— А еще, понимаешь, парень у меня в отделении очень тяжелый лежит.

— Которого вы с дядей Гариком оперировали, с ожогом пищевода?

— Слушай, — удивился папа, — ты, по-моему, в курсе дел больше, чем я. Мы с тобой знаешь, что сейчас сделаем? Возьмем машину и поедем посмотрим, как он там. Что-то неспокойно у меня на сердце.

Папина больница недалеко от вокзала. А хирургическое отделение, где он работает, — на втором этаже. Глеб знает, потому что бывал уже здесь с мамой. На третьем и четвертом тоже больные лежат, но там другие врачи и заведующие другие.

Папин кабинет в конце длинного коридора, и они довольно долго шли по этому коридору мимо больных, которые здесь сидели или ходили. Глебу не то чтобы страшно стало, когда он смотрел на них, — в больничных пижамах, перевязанные, некоторые с костылями, — а как-то не по себе. Но в первую очередь, конечно, жалко. Жалко, потому что лежат они в больнице в такой хороший, теплый вечер, потому что им больно и, самое главное, никого здесь у них нет. А еще Глеб увидел, с каким уважением относятся больные к папе. Все, когда они с папой проходили мимо, вставали (один даже с костылями, хоть и трудно ему было), говорили «добрый вечер» и обязательно кланялись. Но не так кланялись, как показывают в кинофильмах о старых временах, а так, что сразу видно — уважают они папу. И папа, немного не такой, как дома, — уверенный, подтянутый, — тоже кланялся в ответ, останавливался, спрашивал о самочувствии.

В папином кабинете Глеб никогда раньше не был и рассматривал сейчас все с большим любопытством. Особенно его заинтересовали большие фотографии на стене. Их было много, десять штук, и повешены плотно одна к другой, в одинаковых металлических рамочках. На фотографиях — одни мужчины, почти все с усами и бородами, со строгими, немного грустными глазами. Наверное, какие-нибудь знаменитые врачи.

Папа повесил в шкаф пиджак, надел вместо него белый халат, а на голову белый колпак и говорит Глебу:

— Ты, сынок, здесь посиди, подожди меня. Только никуда не выходи, слышишь? Если скучно станет, посмотри журналы. Я постараюсь недолго. — И вышел, а дверь открытой оставил. Глеб так и не понял — по забывчивости или специально.

Оставшись один, Глеб сначала походил по кабинету, во все углы заглянул, потом принялся смотреть в окно, выходящее в больничный двор. Папа все не шёл. Тогда он взял сшитые вместе журналы «Здоровье», лежащие на полке, сел на диван и начал рассматривать картинки. Полистал журнал, который сверху, и вдруг почувствовал, что кто-то на него смотрит. Поднял глаза — а в коридоре напротив открытых дверей стоит маленькая, едва ли старше пяти лет, девочка.

— Ты зачем сюда вошел? — спрашивает девочка. — Ты новенький? Доктор увидит — ругать тебя будет.

— Не будет, — улыбнулся Глеб. Не словам ее улыбнулся, а потому что девочка очень смешная была. Крепенькая такая, тугощекая, глаза темные, блестящие, как спелые вишни, а над ними бровки в одну линию строго сдвинуты.

— Ты из какой палаты? — продолжает допрос девочка. — Как твоя фамилия?

Конечно, не следовало девчонке морочить голову, надо было оказать ей сразу, кто он и что здесь делает. Он бы так и поступил, если бы она, совсем еще маленькая, не говорила голосом Натальи Викторовны, когда та сердится. Глебу вдруг захотелось сказать что-нибудь такое, ну совсем уже такое, чтобы девчушка сразу свои учительские манеры растеряла. Встал с дивана, заложил руки за спину, прошелся взад-вперед по кабинету, потом останавливается перед ней и строго, по-взрослому говорит:

— Я не из палаты. Я ваш новый врач. У меня ученая ступень. Приехал из Москвы, из министерства.

Думал, что девчонка сразу рассмеется, но та от удивления только рот раскрыла, и глаза у нее круглыми стали.

— Из к-какой Москвы?

— Вы что, Москву не знаете? — Он специально с ней на «вы» заговорил, как папа с больными. Чтобы солиднее было. — Москва — столица нашей Родины, там все медицинские министерства.

Наверное, из-за этого «вы» девочка совсем растерялась. Поверить, конечно, не поверила, но на всякий случай тоже на «вы» заговорила:

— И вовсе вы не врач!

— Вот начну вас оперировать, тогда узнаете, врач я или не врач! — стоит на своем Глеб.

— А меня уже оперировали, вот! Мне завтра швы снимать будут!

Глеб не понял, о каких швах она говорит и как можно их снимать, но виду не подал.

— Мы еще посмотрим, надо их снимать или не надо!

Эх, жалко, очков у него нет! Сейчас бы в самый раз снять очки, протереть стекла, снова надеть их и покашлять. Пришлось только покашлять, так, без очков.

— Вот видите, вовсе вы не врач, — развела немного бровки девочка, — вы больной, у вас кашель. Вам надо горчичники поставить, а еще лучше банки.

— Это я от своей ученой ступени кашляю, — говорит Глеб. — Не нужны мне никакие банки.

— Врач не может быть таким маленьким!

— Нет может! Я знаю одного доктора, так он ростом почти такой, как я. Только с усами.

— А почему же у вас усов нет?

— Потому что… потому что я их сбрил! В нашем медицинском министерстве не разрешают с усами ходить. Кто с усами и без сменной обуви — сразу выгоняют!

— А если вы врач, почему же тогда без халата?

— Сейчас придет мой заместитель, доктор Зайцев, и принесет. Я его как раз послал за халатом.

Может быть, глаза у нее расширились бы еще больше, но больше было просто невозможно.

— Какой доктор Зайцев? Валентин Евгеньевич?

— Да! Валентин Евгеньевич!

— Ваш заместитель???

— А то чей же? Конечно, мой.

— Врун ты, а не врач! — закончила разговор девочка. — Вот скажу Валентину Евгеньевичу, как ты про него говорил, он тебе задаст! — И убежала.

Глеб, оставшись один, сначала похихикал немного, а потом пожалел, что девочка ушла. Очень интересно было с ней разговаривать. И еще ему понравилось, как она возмутилась, когда он папу своим заместителем назвал. Может быть, зря этот спектакль устроил? Все-таки она в больнице лежит, операцию ей делали. А завтра швы снимать будут. Пойти поискать ее? Правда, папа не велел выходить из кабинета. Но девочка вернулась, сама — выставляет из-за двери свою круглую рожицу и спрашивает:

— Что же тебе халат не несут? — И улыбается хитро.

И Глебу вдруг очень захотелось сделать ей что-нибудь хорошее — чтобы девчушка обрадовалась, засмеялась, чтобы забыла про свои швы. Она, наверное, пока в больницу не попала, любила посмеяться. У нее такие щеки яблочками — словно специально для смеха. Но что он может для нее хорошего сделать?.. И тут же сообразил. Вынимает из кармана пеструю шапочку с длинным козырьком, которая была сначала Димина, а потом его, и говорит:

— Возьми. Я тебе дарю.

У девчушки сразу глаза загорелись. Очень любят девчонки всякие новые вещи, особенно разноцветные. Девчушка делает два шага вперед, потом останавливается, смотрит подозрительно на Глеба и тихо спрашивает:

— А почему ты мне ее хочешь подарить? Ты ведь мне чужой.

— Никакой я не чужой, — отвечает Глеб. — Просто ты раньше меня не знала.

— Не обманываешь?

— Не обманываю.

— Честное слово?

— Честное-пречестное.

Девчушка подходит и руку к шапочке протягивает так, будто боится, что она горячая и об нее обжечься можно. Думает, наверное, что Глеб в самый последний момент руку отдернет и гоготать начнет. Не верит все-таки. Глеб это понял и, чтобы никаких уже сомнений не было, сам надевает ей шапочку на голову. Девчушка ее тут же с головы снимает, начинает рассматривать со всех сторон, потом снова надевает, и лицо у нее такое, что смотреть одно удовольствие. Глеб смеется вместе с ней, и ему нисколечко, ну вот нисколечко не жалко, что шапочка теперь не его.

— Спасибо, — говорит девчушка.

А Глеб отвечает так, как взрослые говорят, когда подарки делают:

— Носи на здоровье.

Стал думать, что бы еще хорошее сделать, но больше ничего придумать не мог.

— Хочешь, картинки в журнале посмотрим?

— Хочу, — говорит девчушка. Забыла, наверное, что они в кабинете Валентина Евгеньевича, села рядом с Глебом на диван. А потом вспомнила: — Пойдем отсюда, здесь доктор Зайцев живет.

«Живет»! Окажет тоже! Папа здесь работает, а не живет. И тут Глеб вспомнил, почему он в больнице. Что-то долго папа не возвращается. Плохи там, видно, дела. Говорит девчушке:

— Сиди, не бойся. Валентин Евгеньевич — это мой папа. Я тоже Зайцев, только Глеб. Слушай, ты знаешь того пацана, которого сегодня оперировали? Что вместо воды уксус выпил.

— Знаю, — говорит девчушка. — Его Лешей зовут. У нас здесь все за него очень переживают. Только ему все равно повезло.

— Да ты что? — даже подпрыгнул на месте Глеб. — Думаешь, что говоришь? Ничего себе повезло!

— Потому что с ним мама сидит. Когда мама сидит, не так страшно.

— Почему же с тобой мама не сидит?

— Не разрешают. Она только приходит. А Леша может умереть? Что тогда с его мамой будет?

— Не бойся, не умрет, — успокаивает Глеб. И вдруг подумал: «А что, если может? Не зря ведь папа не решался так долго делать операцию и прямо с вокзала его смотреть поехал. И на сердце у папы неспокойно… Сидит сейчас, наверное, Лешина мама, плачет…»

Глеб на секунду представил, как все было бы, если бы такое с ним случилось и над ним мама плакала. Даже холодок по коже пробежал. А тут еще девчушка говорит некстати:

— Знаешь, он так стонет, что я близко к его палате подходить боюсь.

Лучше бы она этого не говорила. Хуже нет, когда все понимаешь, а помочь не можешь. Хотя, почему же? А Лог? Что, если случай с «Жигулями» вовсе и не совпадение? И Глеб на всякий случай произнес тихонечко: «Лог!». А потом не столько девочке, сколько себе оказал:

— Леша выздоровеет, ты не волнуйся. Давай лучше я буду тебе рассказывать, что на картинках нарисовано.

Но много рассказать не успел, потому что вошел папа. Посмотрел на девочку в велосипедной шапочке и сразу все понял. Опять, как тогда, на вокзале, взъерошил Глебу волосы и улыбнулся:

— Молодчага, Глеб. Смотри, как Катюшке хорошо в этой кепке!

Та тоже заулыбалась от удовольствия, что понравилась папе, а Глеб спрашивает:

— Как там Леша, па?

— Нормально, — отвечает папа. — Пока все нормально. — И сказал «тьфу-тьфу-тьфу», как иногда делают, когда боятся сглазить. — Прощайся, сынок, с Катюшей, надо нам домой двигать. Заждались уже, наверное, нас.

И снова Глеб не понял — помог Лог или не помог. И есть ли он вообще теперь, Лог?