"Черная шаль с красными цветами" - читать интересную книгу автора (Шахов Борис Федотович)

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Прошло, минуло время. А Федор все так же, по утрам, пока все спали, начинал свой день поклонами богородице, благодаря за благополучно прожитые годы, за чердынское вызволение, за вчерашний трудный, но все же хороший день. Он просил богородицу дать здоровье и поберечь Ульяну, Гришеньку, Георгия, Октябрину… Росла семья Федора Туланова. Пусть никто друг на друга сердца не держит… И чтобы скотина не заболела. И дом семейный, богородица, побереги от огня и воды…

Потом Федор одевался и приносил полное беремя дров к печи. Опускал на пол тихо, без лишнего стука, но Ульяна все равно слышала - то был сигнал ей подыматься.

Она открывала глаза, смотрела на согнутую спину мужа, который закладывал дрова в печь, улыбалась будущему дню, семейным заботам, детям, сопящим во сне, легко вставала, хватала с лавки свою вечную юбку из чертовой кожи и проворно пролезала сквозь нее, затягивала на крючки свою тонкую, как у молодицы, талию, и занимала свое утреннее рабочее место - у печки.

Было время сенокоса; Федор хотел сегодня с Гришей до обеда выкосить кусок луга у ручья.

- Георгия тоже возьмешь?- спросила Ульяна.- А то, пока маленький, пускай поспит досыта… К обеду все вместе придем.

- Не-не, мужичок пускай с нами идет. Пока мы косим, он поудит. На уху натаскает - и то дело. А после обеда в пологе отдохнут с Гришей, отоспится, свое возьмет.

- Гриша-то как?- улыбчиво беспокоилась Ульяна.- Получается ли чего?

- Ну-у… полный косарь… От меня не отстает, пыхтит, старается,- обнадежил жену Федор.

- Побереги, Феденька, малого сыночка, не перетрудился бы. Старания много, а силенок… Не надорвался бы…

- Неуж я не понимаю?- склонил голову Федор.- Я далеко вперед не забегаю, поглядываю, чтоб не отстал. Ему-то больно радостно. Тянется за мной, старательный. Коса у него, как игрушка, в самый раз. А как Гришуха за большую косу возьмется, эта - Георгию перейдет. Вишь, как хорошо двух сыновей иметь: инструмент не пропадает…

Ульяна счастливо засмеялась. С таким мужем можно и пятерых завести.

- Гришуху этой осенью возьму с собой в лес, пора привыкать.

- А школа как же?

- Школа ему хорошо дается, за три недели сильно не отстанет. А зверя-птицу промышлять тоже надо учиться, школа этому не научит. Меня отец с девяти лет в лес таскал. Видишь, какого охотника вырастил.

- Лишь бы лес его вовсе не переманил…

- Этого, Уля, не бойся. Школьной грамоты нам много не надобно. А лес нашего брата кормит. Вот и прикидывай, где больше учиться нужно…

- Я вам хлеба буханку завернула, миску, ложки, вот здесь, Федя. В туеске молоко с творогом, я еще сметаны положила, покушайте. А к обеду я постряпаю, и мы с Октябриной придем.

- Октябринку можно бы у бабушки оставить.

- Ничего, вместе придем. Девочка все примечает: и как у печки обряжаюсь, и с коровой, и стряпню… пусть уж со мной.

- Ну и хорошо, Уля. Тогда после обеда все будем сухое сено сгребать, да и застогуем. Сегодня да завтра - здесь закончим. И поплывем на дальние луга. Трава там нынче хорошая, славные сена поставим… Лишь бы с погодой успеть.

- Воронко и Машку куда, Федя? Может, пока с телятами отпущу на пастбище?

- Отпусти. А на дальние луга возьмем с собой. Копны таскать.

- Я с мамой поговорю, может, посидит с ребятишками. Тогда и я с тобой - туда. Одному тяжело.

- Какой же я один,- улыбнулся Федор.- Мы с Гришей. Два самостоятельных мужика.

- Да уж, мужичина растет…- улыбнулась Ульяна.- Только вот коса покороче, да руки-ноги потоньше…

- Вырастим,- обнадежил Федор.- Всех вырастим, Уля. Такие будут помощники - не нарадуешься.

- Дай-то бог, Федюшко.

- Мы там сделаем шалаш получше, Уля, да и побудем всей семьей, пока не закончим. Уж до того я люблю, когда все вместе.

- И я, Федя,- прислонилась Ульяна лбом к его плечу. Федор зашел в горницу - будить детей…

Жизнь шла, шла своим чередом. Жизнь ты, жизнь… Удачи и трудности, горе и радости в жизни рядышком ходят и, друг за дружкой, навещают людей. Кому больше одного достанется, кому - другого. Невероятно тяжелым был для деревни девятнадцатый год, да и первая половина двадцатого - не лучше. Кто пережил, тот пережил, но зарубка в памяти осталась у каждого. У Федора Туланова осталась еще и отметина на щеке…

Отметина начинала саднить, прямо-таки жгла, будто спичку приложили, как только память подымала те дни, чердынские. Но со временем становились эти ожоги все реже, научился Федор сдерживать свою память, не давать ей воли, когда она из щедрых закромов своих подсовывала лишние подробности. Да и хорошего после возвращения досталось Федору, ласки да любви Ульяны, детских добрых глаз… Было чем смягчить его сердце и душу… С Ульяной жили они в самом полном согласии, ну прямо на зависть многим,- так хорошо жили. Боже упаси, чтобы Федор сказал ей когда злое слово, даже под горячую руку не позволял себе, никогда. Да и Ульяна ему не перечила, полшага супротив не сделает, это уж так. Работящие, да умелые, да дружные, да любящие - они за десяток лет после тех печальных событий столько добра нажили… Дом-шестистенка с большими окнами, с хлевом, сараем, навесом. Не поленились - и отдельно построили амбар на два отделения да погреб вместительный. И, слава те господи, закрома и полки, и в амбаре и в погребе, не пустовали: и хлеб, и соль, и молоко-мясо. Конечное дело, с двумя лошадьми да двумя коровами, да еще и бычка держали, производителя,- ого-гой как приходилось крутиться! Да ведь как же иначе? Как - иначе-то! Достаток был, грех жаловаться, но весь их достаток пришел через свои же руки, через работу от зари до зари, через пот, пот и пот.

Сказать, будто у всех так было в деревне,- нет, этого не скажешь. Условия жизнь тебе создает, а уж остальное - ты сам. Жизнь может дать послабление, но один во как воспользуется, а другой мимо ушей пропустит и рук не приложит. Жизнь может прижать тебя в угол, да так - что и дышать нечем… Один будет рыпаться, барахтаться, искать выход, жилы рвать. А другой - лапки кверху и на дно пойдет. Или замрет надолго, станет выжидать, когда приотпустит. Или… или того хуже: спросит у жизни или у того, кто жизнью командует - чего, мол, надобно? Все, мол, сделаю, только дайте мне лично вольного дыхания…

Семья Федора Туланова - хороша ли жизнь, добра ли, сурова - всякую минуту пребывания своего на земле отдавала работе. Той простой крестьянской работе, которой полна жизнь коми человека в деревне, в тайге, на реке. Это у них от веку, это родовое было - понимание самой простой, а иногда такой сложной истины: что все на этой земле - от честного труда. Только от него. У простого работящего человека, привыкшего жить честно - все от рук его. От пота. Про ворьё не говорим, про ворьё и говорить не стоит, не о нем речь.

Да ведь и крестьянин крестьянину и охотник охотнику - рознь. Еще какая - рознь… Скажем, гнался когда-то Федор Туланов за рысью. А ну как на его месте очутился бы какой иной человек? Вот ты гонишь зверя, гонишь, час гонишь и полдня гонишь…

Устал ты, уж так смертельно устал… Ну позволь себе отдохнуть, ну перекуси, поспи часок - далеко не уйдет твоя рысь… И другой охотник дал бы себе послабление, отчего не дать! И не в этот вечер, а назавтра, утром, нагнал бы ту рысь, снял с нее шкуру… А может, и не нагнал бы. Ну, не нагнал бы, так и себя бы не умучил до смерти - когда весь ты мокрехонек среди зимы, в тайге, до того мокрехонек - аж с подошвы каплет…

А Федор настиг ее к вечеру, не дал уйти в ночь. За ночь сам высох у костров, отдохнул, сколько можно отдохнуть на еловых лапах посреди снегов, а к вечеру следующего дня уже вернулся на свою охотничью базу. Разница, если так, со стороны, посчитать, вроде и пустяковая, ну, днем раньше, днем позже. Велика ли потеря - день! Но в этой, как будто маленькой разнице - весь смысл деревенского неравенства людских характеров…

В этой разнице - и весь смысл всякого прочего, в том числе имущественного неравенства в деревне. Один - надо и не надо - жилы рвет, потом обливается с головы до ног, по пять раз на дню взмокнет весь да и высохнет, у него к вечеру усталость ажно в костный мозг залезает: ни руки, ни ноги не поднять, голова на стол падает…

А иной, в той же природе, на той же земле и при той же погоде - знай себе помахивает… Утром поспит подольше: велика разница - на час позже печку затопить, на полтора позже на покос выйти… Ну, весною приходится такому пихтовую кору в муку примешивать - так он и это потерпит, а лени своей не изменит, нет, ни в какую.

Оно бы и ничего, ну, разные люди и разные, большое дело - разность, в лесу и деревья разные. Однако люди не деревья. И вот чего интересно: именно лентяй в деревне - самый завистливый. Именно ему, который поспать норовит подольше - ему во как надо всех уравнять. По справедливости! И справедливость понимается как одинаковый кусок на столе, ведь ты человек и я человек, и права у нас - одинаковые…

В коми деревне говорят: работящему бобры-соболи сами по углу в дом лезут…

Так оно и есть. Если не принимать поговорку буквально: как бесплатный подарок природы. В простой трудовой жизни нету бесплатных подарков. Ой, нету. И еще одно, важное для деревенского жителя. Для Федора Туланова - тоже. Дети.

Федор никогда не думал специально о детях: вот надо их к труду приучить… чтоб собак по деревне не гоняли… чтоб помощники выросли…

Никакого такого специального настроения на воспитание своих троих у него не было, если по совести сказать. Да и зачем? Просто он - работал. Как и отец его, как дед - работал с утра до вечера, а ежели нужно - то и ночь прихватывал. Федор работал так, как работал отец. И если бы детей не было - он бы все равно так работал. Но дети были, и Федор работал - на их глазах. И вместе с ними, когда они подросли маленько. Сын Гришуха, только-только минуло ему шесть-семь, уже взялся за косу. Нарочно для него сделанную, маленькую, легкую, детскую, но - косу. Инструмент. Хоть в какой-то мере уравнивающий его, Гришуху, с большим отцом. И с большим ежедневным делом отца. С большим, общим, семейным делом. Вот и все воспитание. Будь самим собой, только и делов. И не отлучай детей своих от дела жизни своей.

Да, все, все будто бы хорошо у Тулановых. Только бы случай не помешал, только бы обошли их дом случайные беды. А они - не обошли. Нет. Умер вдруг отец Федора, Михаил Андреич. Какой был охотник, какой работник, в хорошем возрасте, в доброй еще силе, жить бы да жить. А вот… полтора дня минуло - и погасла жизнь его -свечечкой. Уход отца был самым тяжким событием тех лет. Живем ведь, не думаем о горе. А оно - рядышком, ждет-поджидает, куда бы клюнуть. Как змей подколодный. Вот и скажи после всего, далеко ли, глубоко ли душа в человеке, и крепко ли держится она, ежели из такого сильного тела могла этак, в одночасье, выпорхнуть…

Они вчетвером - отец, мать, Ульяна и Федор - поднимали в лесу новый кусок земли. Как принято было тут от веку: на двух десятинах валили горелые и сухие сосны, пилили на дрова. Пни нужно было убрать, обрубить корни, откопать, выкорчевать. Вот корчеванье и подвело… Отец засунул толстую вагу под самый толстый корень и, не дожидаясь Федора, попытался вывернуть пень. Да не все корни были обрублены, держался пень за привычное место, не давал себя сковырнуть. Ну, отец и нажал что было сил, да и сверх того, что было. Во крестьянстве, да еще таежном, северном, такое часто бывает - жмешь, давишь, силишься… а оно никак не поддается, не идет.

Ну, тогда и добавляешь еще маленько, то самое сверхусилие, которое либо дело сдвинет, либо в тебе самом жилу порвет.

Отец и порвал. Вскрикнул, бросил вагу, схватился за живот да и согнулся, сел на тот пень проклятый, который не поддался ему. Сидел скорчившись, обхватив живот громадными своими ладонями, расплющенными работой, работой. Боль не отступила, она усиливалась, отец так и не смог выпрямиться, так и замер, согнувшись. Федор помог ему было подняться, отец сделал шаг, его замутило, и он снова сел. Пришлось везти его домой на волокуше. Так он больше и не встал на ноги. Утром второго дня мать разбудила Федора раным-рано, от слез и бессонницы глаза ее стали кровяного цвета, лицо опухло.

- Всю ночь глаз не сомкнул, дышать даже трудно. Рвет его, Федя, ой, беда-то какая… не пьет и не ест…

- Федор,- повернул голову в его сторону отец, лежавший на родительской широкой кровати.

Ясные глаза его замутились, провалились куда-то в черные впадины, нос и скулы уже заострились…

Федор сел на стул рядом с изголовьем.

- Сегодня-то чего… не работаете?- Слова отцу давались с трудом. Ему не хватало дыхания даже на короткую фразу.

- Так ты заболел… Ульяну послали за фершалом. А он вчера в Керос уехал, к больному.

- Фершал уже не поможет, Федя… Что-то, не знаю, внутри… сорвалось. Все, сын, я отработался. Тебя прошу, не отступай от земли. Она… да лес, да речка… кормильцы наши. Доведи… ту… поляну…

Отец замолчал, дышал через силу.

- Не горюй, батя,- подбодрил Федя, хотя и видел: плохо дело, необычно плохо.- Не горюй, вот привезет Ульяна фершала… И землю до ума доведем, и внуков сам научишь - чего умеешь…

Отец ничего не сказал, только еле заметно приподнял руку, лежавшую поверх одеяла, и беспомощно опустил. Из глаз его выкатилась последняя слеза сожаления и бессилья.

К вечеру он потерял сознание. Лицо заметно почернело. Когда приехал фельдшер, отец так и не пришел в себя. Фельдшер пощупал пульс, приложил ухо к сердцу, коснулся пальцами раздутого живота. Лекарский свой саквояж так и не открыл.

- Михаилу Андреичу ничем я помочь не могу, простите меня,- грустно сказал он.- Видать, внутри… непосильный организму надрыв…

Солнце юркнуло за лес - и отец вздохнул последний раз. Для Федора и матери словно два солнца сразу угасли…

То, что согревает землю и все живое на земле,- оно завтра опять взойдет и все согреет. А отец… он совсем потух, теперь уж больше никогда не засветится, не согреет сердце и душу Тулановых. Да и не прикрикнет строго, как он умел,- строго, но без зла, строго - но за-ради добра семейного.

На другой день Федор занес над головой топор: хотел было изрубить в щепки тот пень, через который такое горе ступило в их семью… Но замер в злом своем замахе да и опустил вовсе топор. Разве пень виноват, что он так цепко держится за родную землю? Что ж остаток сосны виноватить?.. Федор посидел, подумал. Потом ровно подтесал одну сторону смолистого пня и острием ножа глубоко вырезал на белой затеске: «28 мая 1924 года. Здесь ушибся до смерти Туланов Михаил Андреич». Такой смолистый пень долго еще простоит. Не поддался отцовой силе - пусть уж живет, пускай память хранит…

Землю ту до ума довели, хоть и плакали над той поляной. Расчистили от пней, корней и сучьев, старательно удобрили и торфом и навозом: не стали надеяться на журавля…

Это у отца любимое было присловье: у ленивого пашню журавль удобряет. Посеяли, на половине - рожь, на другой - овес. Ржи в первый же год двадцать один мешок обмолотили, с той поляны. И все довели до амбара. С того года Федор и Ульяна крепко на ноги встали. Сами жили, да и другим могли пособить, ежели нужда. Ну, а все хорошо не бывает… Потому, случается, крестьянин боится похвастать прибытком или удачей - сглазу остерегается.

А тут этот сглаз сам по деревне ходил, по сторонам зыркал.

И - назыркал…

…После той, чердынской истории, возвращаясь из Усть-Сысольска, Федор привез Ульяну и Гришуху-младенца домой, в Изъядор, еще по санной дороге, хотя уже и порядком разбитой. Приезд домой стал радостью, это понятно, но и эта радость оказалась густо перемешанной с горем. Вернулся Федор, вернулся старшенький. Слава богу. А вот Гордей, бедняга, уже никогда не зайдет в свой дом. В ноябре прошлого года белые расстреляли Гордея. Так и вышло: мать, обнимая Федора, обнимая Ульяну, рыдала горько, оплакивая Гордея,- не увидят они его больше… Отец в стороне пошмыгивал носом, изредка осушая глаза тыльной стороной ладони. Пришли посмотреть на приехавших и соседи, взглянуть да спросить, что же творится на белом свете, коли свои своих стрелять начали. Что ж за дикие времена наступили, надолго ли?

Первым пришел Васька Зильган. Оказалось, он и сам недавно только вернулся. Белые взяли его в плен да три месяца продержали в тюрьме, в Пинеге. Васька и слушал, и рассказывал тоже - как они тут партизанили, пока Федора не было.

- Прошлой весной последний красный отряд, что на Эжву выходил, оставил нам два десятка винтовок, да четыре сотни патронов, да три гранаты. Сказали: такое вышло распоряжение из Усть-Сысольска, от начальства. Ну, мы сразу догадались: значит, Федор нашел там того матроса… Гордей еще говорил: я же точно знал, матрос матроса в беде не оставит, они же все - братишки. Мы просили хоть один пулемет, но не дали нам пулемета. Если бы с пулеметом - нипочем бы нас не взяли. Да мы сначала и без пулемета никого близко не подпускали,- хвастал Вася.- Кругом белые, в низовьях Ижмы, верховьях Печоры - всюду. Только у нас советская власть. Только было сунутся к нам, а мы, не спрашивая, кто да зачем - трах-бах!- да и пошли вы все к такой-то матери… Да ведь, Федор, надолго ли четыре сотни патронов? Раз пугнули каких-то верховых, другой раз - пеших, а к осени у кого обойма осталась, у кого и того меньше. Опять же соблазн, при казенной винтовке, то ворону собьешь… то еще чего, надо же испробовать… Начали нас поджимать. А красных нет и нет, куда они делись, никто знать не знает, нам не доложились. Пошли разведкой на Кыръядин, а там белые стоят. Куда деваться? Решили разойтись, от греха, по охотничьим заимкам. Ну, Федор, сам знаешь… от чужого спрятать можно, а от домашнего вора нету запора. Свой гад и выдал. Из Кероса, кулачина Алексей Трипан, помнишь? Мы же с тобой пожалели гада, когда хлеб делили. Ах, мол, дети у него… Отобрать бы весь хлеб, не церемониться, пускай бы лапти отброcил… Он, гадюга, сам по лесным избушкам белых водил, партизан ловили. Он и Гордея выдал, там, у избушки, его и расстреляли. Одиннадцать человек, гады, убили. Да нас, девятнадцать, в тюрьме гноили, в Пинеге архангельской. Если б ихние пулеметчики не восстали, не знаю, какому я богу теперь молился…

- А эти… кто белым помогал, где нынче?- спросил Федор.

- Заарестовали гадов. Всего числом четырнадцать. Трипан бежал было, но попался, вражина. Поставили его к стенке… Да не всех прижали. Я вот сосчитал, в нашей только деревне еще бы человек пятнадцать надо прижать, кто больно перед белыми лебезил…

- Господи, страху-то натерпелись,- вступила мать.- Тот Трипан бесстыжий прямо домой белых привел. Где, говорят, старший твой? Мы ему покажем, как хлеб у людей отбирать. Я говорю, побойтесь бога, нехристи вы экие, он же не себе отбирал - народ голодом сидел. Да и мы свой хлеб первые людям отдали. Заткнись, кричит, старая ведьма. Здесь, орет, красное гнездо, тут надо с корнем все повыдернуть. Господи, как и живы остались…

Мать заметно остарела в последний год, пока были в разлуке. Седые волосы лезли из-под платка, щеки впали, углы рта скорбно опустились, и похудела сильно, стала как подросток. После приезда Федора Вася Зильган сделался частым гостем в их доме. Как хороший сосед да вроде и товарищ по несчастью. Он весело шутил с Агнией и Ульяной, почтительно разговаривал с родителями. И всегда готов был помочь, если чего требовалось, его и просить не надо, сам видел и предлагал. Так, будто в его собственном хозяйстве все дела были давно решены и сделаны. Вообще - то Васька себя не шибко утруждал по хозяйству. Маленькие клочочки земли их семья перепахивала первая, земля была легкая, но и бесплодная. А новых росчистей Васька не делал и хозяйство не расширял. Только посмеивался: старикам хватало, да и мне довольно. Я, мол, человек не жадный. Сколь недостанет - в лесу доберу, в тайге и растет, и бегает, и летает… Такой вот неунывака. Каждый год, к лету, занимали Зильганы у людей муки, мешали ее с пихтовой корой и ничего, ели. Другие в деревне за несчастье почитали - кору жевать. А эти… Ну, это дело личное, хоть палку грызи, ежели ты такой всеядный. Но отец поварчивал, когда кто-нибудь шутил насчет частых гостеваний Васьки Зильгана: вот, мол, будущий зять, Агнии надежный жених.

Батя говаривал: подальше бы держаться от этаких женишков. Ты, мол, Агния, с таким мужем не пропадешь, скушно не будет - и дров нарубисся, и в кулак натрубисся.

Агния посмеивалась, себе на уме, да предполагала, вроде всерьез, а вроде и в шутку: Васька-то из ленивого племени, а на помощи соседям вон как старается. Может, ежели два рода смешать, как раз работящие дети пойдут… Отец сердился. И не понять было, куда Васька клонит.

А однажды - проявился Вася. В тот день Ульяна и Федор стоговали сено. Вася сам напросился помочь, пока погода стоит, застоговать в три-то пары рук… Федор с Ульяной и сами бы управились, дело знакомое, да ведь кто ж знает, может, и впрямь - будущей родне откажешь, обидишь. Пошли стоговать втроем. Еще до обеда поставили стог с пятью промежками: Ульяна и Васька на носилках таскали к стогу копны, а Федор метал. Работали весело, азартно. Завалили Федора копнами, потом Васька поднялся на стог - уплотнять, а Ульяна согребала с земли остатки рассыпанного сена. Так уж привыкли, все подобрать подчистую: свои труды. Рабочее веселье охватило всех троих, перекидывались шутливым словом, Васька наверху подхватывал очередной пласт сена и указывал, с шутками-прибаутками, куда хлопнуть следующий. Завершили. Пообедали не спеша, успели остыть и успокоиться. Только у Василия возбуждение не проходило, глаза неспокойно горели, и весь он был какой-то странно взвинченный. После обеда Федор пошел в лес: невдалеке заметил подходящую кокору и решил, коли время высвободилось, вытащить ту кокору и вчерне заготовить - для носа ли, для кормы - куда больше подойдет, для новой лодки, словом. А Ульяне с Васькой велел домой идти. Ульяна собирала остатки обеда, посуду, а Васька Зильган сидел, опершись руками о землю, сидел и смотрел на Ульяну. И глаза у него были неспокойные.

- А ведь не жалеет тебя Федор, Уля, ну вовсе не жалеет…

Ульяна с удивлением подняла голову, посмотрела на Ваську.

- Ну да, много ты понимаешь, Вася. Других бы так не жалели, как Федя меня…

- Если бы жалел, разве заставлял бы этак… работать?.. От зари до зари спину гнешь. Разве не вижу?.. Гляди, Уля, так-то ненадолго хватит, всю выжмет. Такая красавица… поберечься б тебе…

- Вася, да бог с тобой! Откуда этакий защитничек выискался? Какой комар тебя укусил?

- Я вот гляжу на тебя и думаю: мне бы такую королеву, я бы тебя в светлице держал, да…

- Да пихтовой корой кормил? Спасибочки, Вася. Уж лучше я досыти наработаюсь, пускай последняя рубаха на плечах сгорит, да чтобы уж на столе и самим не стыдно, и людям сытно… Полно, жалельщик. Бери вон Агнию да держи в светлице, а мы поглядим, со стороны, много ли добра прибудет от такого жаленья…

- А на что мне Агния? Думаешь, из-за Агнии к вам хожу? Еще чего… Ты мне нужна, Ульяна! Всю правду тебе, как на духу…

- Ты что, парень, вовсе из ума выпрыгнул? Чего-то ты нынче расшутился без меры.

- Не шучу я, Ульяна, нет, не шучу!

- А на кой мне, мужней жене, такая правда нужна? Заткнулся бы ты с такой правдой. Поди в лес, Вася, да и руби дерево по себе. Слушать противно…

Сказать-то Ульяна сказала, но и сама испугалась: лицо и глаза у Зильгана горели огнем, дурным огнем, и весь он был в ту минуту… какой-то свихнутый.

- Зачем тебе старый Федор Туланов, ну? Тебе двадцать один всего, а ему, старому филину, скоро тридцать. А мне тоже двадцать один. И сердце мое сохнет по тебе с первого дня, как приехала ты в нашу деревню, Уля… покою нету…

- Да ты вовсе сдурел?- Ульяна завязала крест-накрест узел с посудой.- Ты же обижаешь меня, Васька, как не поймешь дурьей своей башкой! Ты ведь левого мизинца Фединого не стоишь, Зильган. Да и моложе он тебя, в сто раз…

- А ты - попробуй… Тогда и определишь, кто моложе. - Зильган потянулся к ней прямо через кострище, чтобы удержать за ногу.

- Спятил! Я вот тебе сейчас…- Она отскочила к стогу, схватила вилы и выставила их навстречу приближавшемуся Ваське:- Заколю, дурак!

Зильган шел к ней, глаза белые, безумные. И тогда Ульяна, не из страха перед Васькой, а от ужаса того, что сейчас может произойти, закричала: - Фе-едя!

Услышав это имя, Зильган остановился в двух шагах от острия. Глаза его сузились, руки напряглись, готовые перехватить вилы…

- Дура… чего орешь-то?- прохрипел он осипшим вдруг голосом.- Придет ведь, старый хрыч, да и даст… обоим. А тебе еще и поболе достанется… как говорят, баба не захочет, мужик не вскочит… Брось вилы, не дури, говорю!

- А ты, оказывается, пакостник, Васька. Па-акостник… Тьфу!- Ульяна не опускала вилы, зорко следила за каждым его движением.- Еще полшага ступишь - пропорю тебе брюхо, вот те крест - пропорю…

- Одно слово - дура и есть…

- Заладил, умный. Убирайся отсюдова, пока кишки целы. Думаешь, испугалась тебя? Фе-едя!

Ульяна снова крикнула, потому что сила, которую она вкладывала в крик, останавливала ее, она уже еле сдерживала себя: руки сами тянулись - пырнуть.

Она увидела за плечом Васьки, как Федор выскочил из леса и пошел, пошел в ее сторону большими прыжками. В руке у него был топор. «Господи, не допусти…» И Федор словно услышал мольбу - за несколько саженей до Васьки отбросил топор в сторону…

…Федор, разыскивая кокору, зашел порядочно далеко, и голос-зов Ульяны услышал не столько ушами, сколько - сердцем. Он насторожился: не показалось ли, затаил дыхание, вслушиваясь. А сердце бухало в груди, стучало в висках, Федор выпрямился и побежал назад - послышалось, не послышалось,- скорее туда, к Ульяне! Низко наклонив голову, чтобы ветви не били по лицу и не выхлестали глаза, он летел между деревьями, несомый тревожной силой. Выскочив на опушку леса, увидел стоящего к нему спиной Зильгана и, напротив Васьки,- Ульяну с настороженными вилами. И злость и смех - все вместе - захлестнули Федора, пока он перемахивал расстояние до стога. Злость звала скорей добраться до Васькиной морды, а смех заставил отбросить в сторону топор, ну его, от греха подальше… Ваську он схватил за шиворот, поднял, крутанул - да и отбросил от стога.

Вопросов Федор не задавал. И так - понятно, отчего жена стоит с вилами в руках. Васька не успел подняться на ноги, Федор вмазал ему кулаком в подбородок, да так - чуть голову не оторвал. Зильган опрокинулся назад и шмякнулся замертво. И долго лежал не шевелясь. Когда поднял голову, глаза у него были как с крутого похмелья, он смотрел на Федора и, похоже, не видел.

Федор двинулся было к нему - добавить, чтоб у Васьки в глазах прояснело, но Ульяна схватила его за руку: Не надо, Федя, оставь ты его… Покалечишь… засудят. Уйдем от греха… Федор отошел за Ульяной к стогу. Взял вилы, грабли, потом сходил, подобрал топор, засунул за пояс. Ульяна согнутой рукой подцепила узел с посудой. Васька наконец встал на четвереньки, выплюнул кровавые слюни. Ладонью протер губы. Тяжело поднялся. Шатаясь, побрел к опушке, не оглядываясь.

Федор с Ульяной тоже пошли, не сказав ни слова. От опушки, где остановился Зильган, они услышали: - Ну-у… га-ад! Матрос проклятый… Я припо-омню… Ой - припо-омню… Тебе этот день… зубом бороны станет… поперек горла твоего…

- Васька! Слышь!- зычно крикнул Федор в ответ.- Ты вот чего, Васька! Чтоб тебя сегодня к вечеру в Изъядоре не было, слышь? Увижу - добра не жди! Заруби себе…

Зильган уехал из деревни в тот же день. Даже вечера ждать не стал, взял котомку и был таков. Своим, отцу-матери, слова не сказал: что, почему такая спешка - ни гугу.

Тулановы тоже никому ничего не сказали. Было и было. Уехал - это его дело. Федор и не злился, чисто по-мужицки понимал: ну, накатило на парня… Хотя, конечно, не случайно накатило, душонка у лентяя подленькая, из таких Зильганов хорошие денщики выходят…

Федор… как бы сказать - загрустил. Ульяна поняла это по своему, по-бабьи:

- Федя… ты на меня-то не дуйся, Федюшко… Не ложись спиной, повернись ко мне, Федя… Из-за дрянной, поганой души да чтоб между нами… Я, Федя, перед тобою чиста, чище не бывает. Тебя одного люблю, и сердцем и душою. Ты у меня… самый-самый… И до смертного моего часу будешь любимым… Как хорошо, что ты быстро прибежал, Федя. Я бы ведь запорола дурака вилами… Не знамо, как удержалась, бог свидетель. Промеж нами, Федя, никто никогда встать не сможет. Не думай о худом. Не расстраивайся, Федюшко…