"Черная шаль с красными цветами" - читать интересную книгу автора (Шахов Борис Федотович)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Вишняков глаза вытаращил, когда Федор заявился в контору, ни с того, ни с сего, безо всякого предупреждения.

- Тулано-ов… Ты-ы… Откуда?!- Вишняков не верил своим глазам, он откинулся на спинку стула и пялился на Федора, лицо его стало испуганным, руки бегали по столу, словно ища, что схватить.

- А почитай, с того света, товарищ Вишняков… Ты меня туда послал, ну вот, я тебе оттудова привет принес. В рай не пустили, в ад я сам не восхотел. Так что принимай, какой есть,- покривился Федор в улыбке.

Котомку он бросил в угол, под стул у дверей, шапку и шубу повесил на гвоздь. Подошел к столу и сел рядом, без приглашения.

- Ты еще и шутишь,- с недоверием смотрел на него Вишняков.- Гляди-ка… Ушел с такими деньжищами… да и пропал.- В голосе Вишнякова появились злые нотки.- Ни слуху ни духу… столько месяцев… Подумать только. А он - живой, да еще и шутить пришел. Ну ладно. Туланов. Хлеб - где?

- Хлеб… да…- Федор положил перед Вишняковым ту самую справку за подписью Гурия.- Вот, все тут…

Вишняков перевел взгляд с Федора на бумажку, которую тот положил перед ним. Прочитал, посмотрел на Федора, причем выражение его лица никак нельзя было назвать умным - но Федору было не до смеха. Снова опустил глаза на справку, снова прочитал.

- Да ты… что… Туланов… издеваться надо мною вернулся? Объясни толком: что ты мне подсунул? Заместо денег, заместо хлеба.

- Не получился хлеб, Вишняков,- начал рассказывать Федор.

И подробно поведал всю свою дорогу туда, с Паршуковым, и все, что произошло там, на чердынской земле. Словом, все-все-все. Даже метку на щеке показал. И дырку в десне от выбитых пулей зубов. Вишняков долго молчал. Сказал потом:

- Смелый ты человек, матрос… Ушел отсюда, взяв триста тысяч… Обратно вернулся пустой, с бумажечкой и длинной сказкой… волшебной… Красные его недорасстреляли. Ну надо же придумать такое, Туланов. Да красные простого человека защищают, для того они и красные, Туланов. Да если б они твой мандат увидели, что деньги назначены на прокорм рабочему классу - заготовителю дров, они бы тебе… все условия… А ты мне сказочки загибаешь… Ну кто тебе поверит, скажи? Ты ведь ой какой не дурак, Туланов. Не сказать, чтобы шибко грамотный, но - не дурак. Иначе бы тебя партия не определила ко мне заместителем… Ты бы хоть про остальных не думал, будто они такие придурки, что бумажки твои примут…

- Слушай, Вишняков,- медленно закипал Федор.- Справка - не сказка. И подпись там, и печать. И против Колчака не десять полков сражались, а наверняка один Бугурусланский, других таких… вряд ли есть. Пойди да запроси, коли не веришь. А мне пожрать дай хоть чего да кипятку, я со вчерашнего дня… не ел…

- Постой, Туланов. А сюда, ко мне, ты откуда пришел?

- Как - откуда?- удивился Федор.- Прямо с дороги пришел. Никуда и не заходил. А котомка третий день как пустая. Крошки нету. Мне ведь наши вояки из тех трехсот тыщ ни рубля не оставили… Все против Колчака пошло.

- Так ты ко мне… сразу с дороги? Оттуда?

- Ну откуда ж еще, Вишняков! Я что, не понимаю, какой груз на тебе лежит…

Вишняков подумал, помолчал. Сказал, не удержался: - Даже этот момент у вас предусмотрен, Туланов… Молодцы, ничего не скажешь. Добротно задумано… Федор сплюнул:

- Тогда поди к черту!

- Я те пошлю, я те пошлю… к такому черту пошлю с твоей сказкой - тебя там ни один ангел не сыщет!.. А ну - сдай наган, сказочник!

- Какой наган, Вишняков?.. Ну ты совсем спятил. - Так. Ясно. Тут разбираться - не в моей власти. Видит бог, Туланов, я к тебе относился с полным доверием. Иначе как выдать такую сумму? Да что - сумма! Дело тебе доверили! Здоровье тебе доверили наших рабочих, детей ихних! А ты… Ну - погоди, Туланов. Я на себя много брать не стану, но ты перед людьми ответишь за свои шуточки… Ни один красный командир не может отобрать деньги у советской организации! Нету такого права ни у кого! Иначе это не государство будет, а… а…-

Вишняков не был готов к таким сравнениям, поэтому застрял и замолчал.

Встал, лицо официальное, злое. Жди здесь.

Вышел, заперев Туланова на ключ. Вернулся через час, не один - с красноармейцем, вооруженным винтовкой.

- Ты, Туланов, арестован. Такое решение принято: мы точно установим, где и как погиб Паршуков, куда делись триста тыщ казенных денег. Где ты обретался столько месяцев. Тогда и будет с тобою разговор. Все! Шагай.

Глубокая тоска навалилась на Федора. Ждал он этого разговора, представлял его во всех подробностях, и вопросы Вишнякова, и свои ответы ему и кому там еще отвечать придется. Но все равно - несчастье казалось теперь даже больше того, что ему удалось пережить. Там, в слободе, не верили чужие люди, которые его не знали да и знать не желали. Хотели они увидеть в нем белого шпиона - и увидели. Они, скорей всего, и договорились с конвоем, чтобы шлепнули их с Паршуковым за околицей, без лишнего шуму: ведь хозяйка слышала, как их допрашивали, видела деньги. И надо было при ней отдать громкий приказ: мол, доставить в штаб…

А здесь, дома… Ведь свои же! Как можно не верить человеку, которого давно знают? Да что ж это деется на вольном свете? Когда ж теперь он увидит Ульяну, дитя свое - когда? Пока напишут, пока запросят, пока обратно ответ добежит… Да и добежит ли.

За две недели ожидания, в отдельной камере, в тюрьме, и сердце, и душа, и сознание Федора - все устало, бесконечно устало ждать и надеяться. Горе давило тяжестью непомерной, надежда почти угасла. Месяц минул после ареста. Освобождать его явился сам Вишняков. Он вошел в камеру и долго стоял перед Тулановым, стоял и смотрел молча, не в состоянии свыкнуться с мыслью, что его, Вишнякова, никто здесь не собирался обманывать.

- Ну ты и фрукт, Туланов… Смотри, какой ты фрукт… Можно сказать - овощ!- Он покрутил головой.- Да ты ведь и вправду - невиновен. Ну нисколечки невиновен, да еще и пострадал ни за что. Там - пострадал. Да тут… я добавил, вернее,- мы. Я, брат, не один принимал такое решение… Так что давай без обид. История-то невероятная, Туланов! Ты меня тоже пойми, Федор Михалыч!..

Федор молча ждал конца тирады.

- Командование Шестой армии сообщило - да, был такой факт в Бугурусланском полку, документально зафиксирован в ревтрибунале армии… Ну ты счастливый, Туланов… Это ж надо такому счастливому родиться: пулю, нацеленную в затылок, схлопотать, да и живому остаться! Да что - пулю… Триста тыщ казенных рублей потерять, заместо притащить в мешке бумажку с дурацкой печаткой - и к стенке не встать… Ну, Туланов, ты везун… Такой везун, прямо пробы некуда ставить… Тебя показывать надо - за большие деньги…

У Федора в груди, в горле завязался такой тугой узел, что ни дыхнуть, ни выдохнуть. Больно зажало сердце. Он закрыл глаза, затылком уперся в холодную стену и ждал, когда хоть маленько ослабнет в груди.

- Идем отсюдова, Туланов. Хорошенько попарься в баньке, отоспись да выходи завтра на работу. Дел - во! По горло!

Федор натопил баньку сам, жарко. Попарился, а заместо отдыха - постирал белье. Тут же и высушил. Еще попарился, отдохнул и снова попарился. Вышел из бани чистый и чуть живой. Выпил самовар чаю да уснул, не погасив света.

Утром на работу пришел с котомкой. Вишняков опять удивился:

- Ты чего? С котомкой? Никуда пока не пошлю тебя, в конторе посиди. Отдохнешь, оклемаешься, тогда уж…

- Я домой пойду, Вишняков. Здесь работать больше не стану. Все, хватит. Для чего человек уродился, тем пусть и занимается. Моя доля - деревня и лес. Охотничать да земельничать… И я с нею согласен, с такой долей…

- Мало ли, Туланов, с чем ты согласен.. Я, может, тоже… Да… Такие решения столь резво не принимаются, Туланов. Да потом есть и партийная дисциплина…

- Все, Вишняков, я свое слово сказал. Теперь, после всего, меня никакая дисциплина не удержит. Да и с тобой, в любом случае, я работать не стал бы.

- Это еще почему?- обидевшись, спросил Вишняков.

- А потому,- отрезал Федор и надел шапку.- Вот еще чего… У Паршукова в Усть-Неме осталась жена и детишек четверо. Помоги им, богом тебя прошу. Ты все же какая-никакая, а власть. Ты его послал за делом, а он там пулю получил. От своих получил - да ведь вдове не легче от этого, Вишняков. Для Советской власти работал, за нее и погиб, безвинно. Помоги, слышишь?

Федор вышел из конторы, Вишняков его не останавливал. Он очень спешил домой. Только домой! Несмотря ни на что!

Что там еще Вишняков говорил… Мол, время такое… мол, все образуется… Мол, ты меня тоже пойми, как мне было… Хватит. Сколь уже дом брошен, жена, ребенок, которого еще не видел даже. Родители старые. Время, говорит. Да что это за время такое, когда простой мужик, как он, Федор Туланов, все-то должен виноватиться перед властью?.. Когда он берется за дело, которое власть должна делать - людей кормить,- а потом еще получает пулю - ни за что, а потом сидит в тюрьме, ждет расстрела - опять же ни за что. И хоть бы спасибо кто сказал за труды напрасные. И хоть бы посочувствовал кто. Не… никому и дела нету. Зарыли бы Федора в чердынской земле - бог с ним. Жив остался - господь тебе судья…

Хватит. Домой, скорее - домой. Не было еще прежней силы, Федор чуял - далеко до прежней, но до Кыръядина дотопал быстро, до Пасхи еще сутки оставались. Изо всех сил держался, чтобы не побежать к дому Ульяны, спокойно дошел. Взялся за дверную скобу, тихо постучал, никого бы не переполошить, может, и не ждут уже.

- Кто ж там припозднился?- послышался из-за двери голос тестя, Ивана Васильевича.

- Открой, тесть дорогой, я это, Федор Туланов. Голос у Федора дрожал, и тут он ничего уже не мог поделать. Дверь распахнулась резко и настежь, в середине проема стоял, в одном нижнем белье, Иван Васильевич, широко крестился:

- Благослови Христос… В самом деле, кажись, Федор… Выходит, Федя, для нас Христос нынче раньше воскрес…

- Да, Иван Васильевич, аккурат к Пасхе приспел,- тихо отозвался Федор и обнял тестя.

Снова открылась дверь в избу, в одной рубахе появилась Ульяна - вскрикнула, выбросила вверх обе руки, кинулась Федору на грудь. Руки ее обвились вокруг мужниной шеи, упругое теплое тело прильнуло к нему и вдруг - обмякло - Ульяна упала бы, если б Федор не прижал ее крепко к себе.

- Федюшко…- только и молвила она, глаза закрылись, лицо и губы стали белыми.

Федор занес ее в избу.

- В обмороке, кажись.- Тут же прибежала с ковшом холодной воды мать Ульяны, побрызгала ей в лицо.

Ульяна открыла глаза и смотрела на Федора, смотрела. - Ты… как сам господь… перед Пасхой…- сказала она. Потом медленно встала, подошла к зыбке, висящей на гибком шесте, взяла на руки запеленатого ребенка,- На, батюшко… Твой… Гришутка…- протянула ребенка мужу.- Сын! Сынок…

Федор осторожно прижал к себе теплый сверточек, стараясь рассмотреть белеющее в пеленках личико, но от волнения и сквозь невольные слезы не видел ничего.

Он опустился на лавку, только теперь почувствовав, каким тяжким свинцом осели в нем сотни и сотни верст дороги, сначала от дому, потом - домой.

- Мама… Федюшко, поди, голоднющий… Давай покормим родного моего…- Голос жены звучал как бы издалека, Федору все еще не верилось, что все позади и он - дома.

Проснулся Федор рано, сам не ожидал, что после такой дороги да после встречи с родными, с Ульяной, встанет с рассветом. Изба через большие окна залита была мягким светом утренней зари. Федор осторожно высвободил левую руку - на ней лежала голова Ульяны. Поднялся с постели. Постоял, полюбовался. Чем дольше живёт он с Ульяной, тем дороже она, тем ближе, милее.

Слышала ли Ульяна, как встал супруг, нет ли, но глаз не открыла, только губами, алыми, свежими, как у невевесты, пошевелила, видно, сказала что-то во сне.

Федор встал на колени. Не забыл он своей клятвы матушке-богородице… Он долго молился и кланялся на угол с иконами, благодарил за вызволение из чердынской беды, за ладную дорогу к дому, к Ульяне, за сына Гришутку, которому богородица не дала помереть во время отцовской отлучки… Федор шептал молитвы и благодарности, не очень связные, не шибко грамотные… как понимал - так и шептал, так и благодарил. Оно и жизнь ведь - не так чтоб слишком стройно да грамотно построена… Во всяком случае, та жизнь, которая выпадала на дюлю Туланова. Чего же от него, после приходской-то школы, требовать в молитве стройности? Да и вообще - молитва творится не по образованию, но по душе и сердцу, исполненному благодати…

Решено было: два-три денька Федор поотдохнет, придёт в себя на родной земле, и тронутся они с Ульяной и Гришуткой в путь - туда, в ижемские верховья, в Изъядор.

И все эти дни, отведенные на отдых и рассказы о пережитом в доме тестя, Федор начинал ранним-ранним утром, на коленях перед иконой, не выпуская взором строгий, но сочувствующий взгляд богородицы.

А потом они поехали домой, в Изъядор. И что там творилось, дома… не передать словами. А уж слез было пролито за праздничным столом… А какие вечера пережила семья Тулановых следом за возвращением старшего сына… когда, при свете лучины, слушали все тулановские про заготовку дров для Питера и Москвы, про голод, про дорогу на Чердынь, про Паршукова и его судьбу… про все, про все, вплоть до той бумажки за подписью и круглой печатью, которую он вернул в Усть-Сысольске заместо денег… и про тюрьму, конечно…

И даже в качающемся слабом свете лучины ясно виднелась метка на левой щеке Федора, виднелась со стороны. А он сам начинал чувствовать эту метку - как ожог, если вдруг накатывало волнение или злился на что-нибудь. Ну, это теперь было редко и со временем все реже и реже. Забывалось горестное, чем дольше жил дома или в родной тайге охотился - тем дальше и дальше отходило все, что произошло с ним, сам всматривался в свое прошлое, как в чужой рассказ, удивленно и недоверчиво: да неужели такое могло стрястись с человеком? Ну… не придумано ведь… Но тут начинала гореть метка на левой щеке: было, было, Федор, все это было.