Степка-растрепка

Это случилось еще до того, как мы узнали, что сделал Стефан, или, по крайней мере, до того, как поняли, что же там произошло на самом деле, хотя моя мать говорит, что такие вещи в принципе не укладываются в голове. Вообще-то она ошибается, но не стоит мне говорить ей об этом, особенно теперь, когда она сидит перед телевизором и плачет, обхватив колени руками.

В те дни мы еще собирались после школы в доме Андершей, потому что он стоял ближе к шлюзам. Если не было дождя, мы, побросав учебники и схватив по пригоршне леденцов из жестяной банки, которую мистер Андерш всегда оставлял для нас на столе, тут же бежали к воде. Чайки у нас над головами кружили в солнечных лучах, и их тревожные крики словно дразнили нас: «Не успеешь!.. Не успеешь!..» Мы мчались наперегонки между рядами низких каменных двухэтажных домиков, печальных маленьких садиков, где цветы с растрепанными лепестками были словно прибиты дождем. Мы бежали мимо выщербленных стен ресторана «Черный якорь», где мистер Паарс, бывало, засиживался, склонясь над столом и мурлыча что-то себе под нос над тарелкой вяленой трески, если он, конечно, не вышагивал по Маркет-стрит, разгоняя своей тростью с головой собаки на рукоятке голубей с дороги. Наконец мы гурьбой врывались в парк и проносились по еловой аллее, распугивая прохожих и птиц, пока не достигали воды.

Мы любили часами бродить по берегу, глядя, как моряки кричат на подплывающих тюленей, стоя на шлюзовых ограждениях, и как тюлени в ответ и ухом не ведут: то ныряют за рыбой, то вертятся на спине или шлепают по воде ластами. Мы смотрели на парусные лодки богачей с поржавевшими мачтами, на небольшие серые рыбацкие шхуны с Аляски, Японии или России, где скучающие моряки курили на палубе, облокотившись на леера, и швыряли бычки в тюленей, а над их головами пронзительно вопили чайки.

Пока не начинался дождь, мы стояли и бросали камешки, стараясь добросить до другого берега реки, а Стефан ждал, пока мимо нас будут проходить корабли, и тогда кидал камень, метя чуть повыше их борта. Моряки осыпали его проклятиями на чужих языках и иногда по-нашему, а Стефан принимался швырять камни побольше. Когда они с громким стуком попадали в цель, мы падали навзничь прямо на сырую траву и стучали в воздухе ботинками, словно тюлени — ластами. Это был самый грубый жест из тех, какие мы знали.

Конечно, дождь шел часто, и мы оставались в подвале дома Андершей до тех пор, пока не приходил мистер Андерш с сербами. Там, внизу, было промозгло (мистер Андерш клялся, что его подвал — один из трех, имеющихся во всем Балларде), и можно было почувствовать, как снаружи, с травы, наползает сырость — будто вода в шлюзе.

Первое, что делал Стефан, когда мы спускались вниз, — это щелчком включал газовый камин — не для того, чтобы согреться: теплее от него не становилось. Можно было бросать в огонь и жечь всякий хлам: карандаши, пластиковые чашки. А однажды попался старый бильярдный шар с номером 45. В огне он весь покоробился и выплюнул какую-то черную гадость, как осьминог, который выпускает чернильное облако. Потом шар стек между поленьев и растаял.

Однажды Стефан ушел наверх и вернулся с одним из красных фотоальбомов мистера Андерша, бросил его в огонь, а когда одна из сестер Мэк спросила, что в нем было, он ответил:

— Понятия не имею. Не смотрел.

Жгли мы все это недолго, может всего минут пять. Потом мы обычно грызли леденцы и играли на «Атари», который мистер Андерш купил Стефану несколько лет назад на распродаже. Чаще всего Стефан усаживался в свое оранжевое скрипучее кресло, вытянув длинные ноги, а его сильно отросшая черная челка неровными прядями свисала ему на лоб. Он разрешал мне и сестрам Мэк играть по очереди, и Кении Лондону со Стивом Рурком тоже. В те дни, когда они еще приходили. В простых играх типа «Астероидов» или «Понга» меня никто не мог обыграть, но Дженни Мэк всегда выигрывала в «Диг-Даг», не давая вылезающим из-под земли монстрам поймать себя. Даже если мы просили Стефана сыграть в свою очередь, он отказывался. Мы слышали от него: «Валяйте сами!» — или: «Я устал...» — или: «Да ну, к черту!»

А однажды я оглянулся на него (как раз когда сильно проигрывал Дженни) и заметил, что он смотрит на нас, а не в телевизор, но смотрит так, как мог бы смотреть на дождь за окном. Он немного напоминал мне моего деда незадолго до смерти, когда тот усаживался в свое кресло и никуда не хотел уходить. Он был доволен тем, что мы были рядом. И Стефану, как мне казалось, нравилось, что мы были там, с ним.

Когда приходил домой мистер Андерш, он выуживал из жестяной коробки леденец для себя, если мы ему оставляли — чаще всего мы старались ему оставлять, — а потом спускался вниз, и когда он заглядывал с лестничного пролета, его черная шерстяная шляпа была будто из оплывшего воска. Он никогда не был похож на того себя, каким мы видели его в школе. В школе, с руками, белыми от мела, с грушами, которые он вечно носил с собой, но, казалось, никогда не ел, он был просто мистер Андерш — учитель математики в пятых классах, со смешным акцентом, и его забавно было позлить. В школе ни одному из нас никогда не приходило в голову его пожалеть.

— Ну, здравствуйте все, — обращался он к нам, будто мы были кучкой щенячьего дерьма, попавшегося ему на глаза, и мы прекращали игру и, не дыша, замирали, ожидая, как поступит Стефан.

Чаще всего Стефан отзывался: «Привет» — или даже: «Привет, па».

Тогда и мы гудели, как стенные часы с боем:

— Здравствуйте, мистер Андерш...

— Спасибо за конфеты.

— У вас опять вся шляпа промокла...

И он улыбался, кивал и поднимался наверх.

Случались и другие дни. Правда, это бывало редко. Тогда Стефан чаще всего совсем ничего не отвечал, не желая и глаз на отца поднять. Только один раз он сказал:

— Привет, папаша.

И Дженни обомлела около «Атари», и один из подземных монстров проглотил ее кладоискателя, а остальные смотрели во все глаза — но не на Стефана и не на мистера Андерша. Просто стояли и таращились в никуда.

Несколько секунд мистер Андерш, казалось, принимал какое-то решение. Дождевая вода рекой стекала по окнам, словно прозрачные змеи, и мы старались даже не дышать. Но все, что он наконец произнес, было:

— Позже мы поговорим, растрепа, — что лишь совсем немного отличалось от слов, которые он обычно говорил Стефану, когда тот вытворял подобные штучки. Обычно он отвечал: — А, вот и ты. Привет, Степка-растрепка.

Мне никогда не нравилось, как он это говорил. Будто приветствовал кого-то совсем другого, не своего сына. Иногда Дженни или ее сестра Келли говорили:

— Привет, мистер Андерш.

А он окидывал нас взглядом, словно забыв, что мы здесь. Потом поднимался наверх и приглашал сербов войти, и мы больше не виделись с ним, пока не начинали расходиться по домам.

Стив Рурк побаивался сербов. Сегодня это кажется даже забавным. Оба они были большие и смуглые, эти два брата, начинавшие разглядывать собственные руки всякий раз, как повстречают детей. Один из них работал автомехаником, другой — на шлюзах, и они все вечера просиживали в кабинете мистера Андерша, прихлебывали чай и шептались по-сербски. Тихие слова их звучали грубо, наполняли дом шелестом и каким-то горловым свистом, как будто они жевали стекло.

— Они там, наверное, чего-то замышляют... — бывало, скажет тогда Стив.

— Папа говорит, оба этих типа были отважными бойцами.

Но чаще всего, насколько мне известно, они рассматривали огромную коллекцию фотоальбомов и слушали пластинки. Джуди Коллинз, Джоан Баэз[1]. Вроде все было даже прикольно, как я это называю.

Конечно, к этому последнему Хэллоуину — моему последнему вечеру в доме Андершей — оба серба уже умерли: их сбил пьяный водитель, когда они шли по Фремонтскому мосту. И Кении Лондон переехал жить в другое место, и Стив Рурк больше не приходил. Он говорил, его не отпускали родители, и я могу поспорить на что угодно, что так оно и было, но он перестал приходить не из-за того. Я знал это, думаю, Стефан тоже знал, и это меня как-то беспокоило.

Можно сказать, и я тоже вовсе не был обязан туда ходить. Я стоял за дверью, на улице и моргал от резкого солнечного света и ветра, порывы которого долетали со стороны Пролива, когда моя мать окликнула меня:

— Эндрю!

Я обернулся и увидел, что она стоит у открытой двери нашей двухэтажки, сложив на груди руки в своем длинном сером пальто — она и сейчас его носит и в доме и на улице с октября до мая, без разницы, светит на улице солнце или нет, — и седеющие завитки ее волос были подколоты на макушке. Стоя там, высоко, и слегка покачиваясь, она походила на форель, которая пытается удержаться на самой быстрине реки. Она редко вымещала на мне свое настроение, но сейчас вид у нее был рассерженный, хоть я и сидел в своей комнате, не показываясь ей на глаза, как только вернулся из школы. Она была против того, чтобы я куда-нибудь шел сегодня вечером. Только не к Стефану. Только не после того, что случилось в прошлом году.

— Это что, твой костюм? — Она кивнула на мои джинсы, заношенный черный свитер и непромокаемую куртку, которая была мне мала, и она обещала купить мне в этом году новую.

Я пожал плечами.

— Ты не собираешься обходить дома и собирать сладости?

По правде сказать, в нашем районе Балларда, да и в Бэллингеме, где мы жили еще с отцом, никто не обходил дворы на Хэллоуин. Как правило, в последние годы на улице в это время было слишком сыро и противно, и уж чересчур много подвыпивших типов шаталось поблизости от таких мест, как «Черный якорь», иногда забредая в жилые кварталы, где они горланили и ругались между поникших деревьев.

— Ходить по домам и собирать сладости — это для малышей, — ответил я.

— Хм, интересно, кто из твоих приятелей тебя этому научил, — сказала моя мать, и на ее лице мелькнуло непривычное выражение. Как будто она боялась за меня. У нее и сейчас такое лицо.

Я шагнул к ней, и ее отражение колыхнулось в стеклах моих очков.

— Я не останусь там на ночь. Буду дома в одиннадцать, — буркнул я.

— Ты будешь дома к десяти часам, или ты еще долго вообще никуда не пойдешь. Понял? В конце концов, тебе сколько лет?

— Двенадцать, — ответил я как можно увереннее, и по лицу моей матери снова промелькнула тень страха.

— Если Стефан велит тебе спрыгнуть с моста...

— Столкну его самого.

Мать кивнула:

— Я чувствую, что из-за него может случиться беда...

Я подумал, что она говорит про Стефана, но тогда еще не был уверен в этом. Она ничего больше мне не сказала, я ушел, а она так и осталась стоять в дверях.

Даже когда бывало солнечно, окрестности нашего дома выглядели не слишком приветливо. Порывы ветра сносили кучи уличного мусора в переполненные канавы и остервенело срывали последние листья с деревьев, точно вошедшая в раж банда вандалов. Я увидел несколько отцов, согнувшихся в своих дождевых плащах и ведущих от дома к дому за руку маленьких детей. На ребятах были надеты купленные в дешевом магазинчике поношенные костюмы клоунов, маски Дарта Вейдера, матросские шапочки. Вид у них был довольно жалкий. В большинстве домов на звонки в дверь никто не отвечал.

Около дома Андершей я на миг остановился — поглядеть, как листья мелькают между веток, точно рыжие маленькие белки, кувыркаются на ветру, и пытался разобраться, что же именно выглядит не так, что меня тревожит. Потом я догадался, в чем дело: стала видна Гора. Бесконечный ливень в тот год рано накрыл наш город своей пеленой, миновало уже несколько недель, может, даже месяцев с тех пор, как я в последний раз видел Маунт-Рэйниер. Видя ее сейчас, я ощущал то же неуютное чувство, что и всегда. «Это потому, что ты смотришь на юг, а не на запад» — так говорят люди, будто это объясняет, как гора возникает именно в этой точке горизонта, не с той стороны от города, где она на самом деле стоит, но со стороны моря, словно вырастая из волн, а не из земли.

Сколько же раз какой-нибудь взрослый спрашивал меня, почему мне нравится Стефан? Хотя мы последние несколько лет не часто захаживали друг к другу, окружающие до сих пор иногда спрашивают об этом, но раньше, если речь заходила обо мне, без разговоров на эту тему не обходилось. Я не был жесток. Несмотря на мой рост и телосложение, меня непросто было испугать, я успевал в школе — не так, конечно, как Стефан, но учился без проблем; и еще: мое поведение было «предпочтительно — хорошее», как мистер Корбетт (Стефан называл его Охренет) написал в моем зачетном листке в прошлом году. «Если ему научиться принимать решения и, может быть, более тщательно подойти к выбору друзей, — он мог бы пойти далеко».

Мне хотелось уйти далеко — во всяком случае, подальше от Балларда, от шлюзов, запаха трески и от дождя. Мне нравилось отрывать и выбрасывать в канаву дверные колокольчики, но кидать камни в окна я был не мастер. А если люди бывали дома, когда мы все это вытворяли, они выходили на улицу, грозили нам кулаками или, что того хуже, просто стояли там, глядя на нас с таким видом, как будто наблюдают за ураганом или землетрясением, — тогда можно было только замедлить шаг и остановиться, и я стоял как вкопанный, препротивно себя чувствуя, до тех пор, пока Стефан не накричит на меня или не тряхнет так сильно, что у меня уже не остается выбора, и тогда я следовал за ним.

Я мог бы сказать, что Стефан мне нравился тем, как он умел выйти из положения в самый последний момент. Он мог сидеть не шелохнувшись двадцать семь минут из тридцати во время контрольной работы, потом просмотреть ее и выдать правильные ответы на все вопросы, за какую-то секунду до того, как взбешенный учитель уже норовил выхватить из его рук листок. Он мог перечислить элементы Периодической системы в обратном порядке. Он умел строить башни в пять футов высотой из мела, баночек из-под резинового клея, зубочисток и цветных карандашей, и они всегда оставались стоять, пока кто-нибудь их не касался.

Я сказал бы, что мне нравилось, как он относился ко всем. Он был первым учеником в моем классе и единственным, кто водился с сестрами Мэк — афроамериканками. Он ничего особенного не делал, чтобы понравиться сестрам. Просто вел себя с ними не хуже, чем со всеми остальными.

Стефан мне нравился по той самой причине, что моя мать и учителя его побаивались. Потому что он был бесстрашен, потому что он был жесток — к тем по большей части, кто этого заслуживал, и, главное, потому, что ему, похоже, все легко удавалось. А я знал людей, которые совсем ничего не умели, за что ни возьмись. Вообще ничего.

Далеко за городом, в покрытом белыми барашками Проливе, утонуло солнце, и Гора на закате стала красной и казалась живой. Слегка поеживаясь на ветру, я поднялся по трем каменным ступенькам дома Андершей и позвонил в колокольчик.

— Да входи же, черт подери! — услышал я крик Стефана из подвала.

Я хотел открыть дверь, но мне ее отворил мистер Андерш. На этот раз на нем был его серый кардиган — прямо поверх жилетки. Черной шляпы не было, волосы влажные и зачесаны на лоб, и у меня возникла дурацкая мысль, что он собирается на свидание.

— Заходи, Эндрю, — сказал он, и это прозвучало нелепо и слишком официально, как в школе. Однако он не сразу отступил на шаг назад, а когда сделал это, оперся рукой о зеркало на стене коридора, словно пол под ним ходил ходуном.

— Привет, мистер Андерш, — ответил я, вытирая ноги о расползающийся от ветхости зеленый коврик, где было написано что-то по-сербски.

Снизу до моего слуха доносились бормочущие звуки игры «Диг-Даг», и я понял, что сестры Мэк уже пришли. Я нацепил свою куртку на вешалку поверх плаща Стефана, сделал несколько шагов к двери, ведущей в подвал, обернулся и остановился.

Мистер Андерш не шелохнулся, даже не оторвал руку от зеркала и сейчас ошеломленно глядел в него, словно увидел там паука.

— С вами все в порядке, мистер Андерш? — спросил я, и он не ответил.

Потом он издал звук, похожий на шипение, как радиатор, когда его выключаешь.

— Сколько? — невнятно произнес он. — Сколько шансов? Как учитель, ты знаешь, что много быть не может. Два, может быть, три за целый год... Что-то случилось, была драка, или кто-то заболел, или футбольная команда выиграла, или еще что-нибудь, и ты смотришь на ученика...

Его голос растаял в воздухе, оставив лишь впечатление от того, как прозвучало слово «ученика». Он произнес «учъеника». Это был один из тех моментов, над которыми мы все прикалывались.

— Ты смотришь на них, — произнес он, — и вдруг — вот они. Это они, и это ужасно, потому что ты знаешь: у тебя должен быть шанс. Возможность что-то сказать.

Рука мистера Андерша на зеркале дернулась, и я заметил, как по его лбу стекают капли пота. Он был прямо как мой отец, и тут я подумал, не пьян ли мистер Андерш. И потом я засомневался: а может, и мой отец не всегда был пьян. Снизу раздался голос Дженни Мэк:

— Спускайся! — Это был ее голос, громкий и счастливый. — Ладно, давай, а то уже такая скукотища.

— Как отец... — пробормотал мистер Андерш. — Сколько? И что происходит.... Наступает миг.... Но ты тоскуешь по своей жене. Просто в тот момент... Или по своим друзьям. Может быть, ты устал. Идет дождь, надо готовить еду, ты устал.... Будет другой день. Конечно будет. У тебя ведь есть годы впереди. Верно? У тебя есть годы...

Стефан так быстро и так неслышно возник в проеме двери подвала, что я принял его за тень, падающую снаружи. Я даже не понял, что он там, пока не получил от него толчок в грудь.

— Что ты тут делаешь? — произнес он.

Я стал как можно красноречивее кивать на мистера Андерша. На ступенях лестницы в подвал послышался звук шагов, и в комнате появились сестры Мэк. Туго заплетенные волосы Келли были собраны под развернутую козырьком назад бейсбольную кепку. Голые руки покрывали наклеенные картинки-татуировки в виде змей, а лицо было все в белой пудре. Дженни была в красном свитере и черных джинсах. Ее волосы, ровные и прямые, блестящие, черные, волной поднимались над головой, словно птичий хохолок, и я впервые понял, какая она симпатичная. Ее глаза были ярко-зелеными, влажными и настороженными.

— И кого ты изображаешь? — спросил я у Келли, потому что смотреть на Дженни мне вдруг стало неловко.

Келли взмахнула рукой, будто на что-то указывала, и сделала быстрое, нелепое движение плечами. Это было не похоже на то, как она обычно двигалась, я видел, как она танцует.

— Ванилла Айс[2], — ответила она и покружилась.

— Пошли, — решительно заявил Стефан, шагнув за спину мне и своему отцу и сбросив на пол мою куртку, чтобы добраться до своего плаща.

— Наверное, конфетку хочешь, Энди? — подразнила меня Дженни своим певучим голоском.

— Леденец? — спросил я.

Со стороны казалось, что я говорил с мистером Андершем, который все еще стоял, уставившись на свою руку в зеркале. Я не хотел, чтобы он стоял на дороге, и начинал злиться.

Слово «леденец» точно разбудило его. Он отодвинулся от стены, потряс головой, будто очнувшись ото сна, и очень тихо произнес:

— Минутку.

Стефан открыл входную дверь, и в дверной проем ворвался ветер. Мистер Андерш вновь прикрыл дверь и даже прислонился к ней плечом, а сестры Мэк замерли, так и не успев надеть свои куртки. Стефан стоял за его спиной, и его черная челка лежала на лбу заострившимися прядями, будто острые края дощатой ограды. Но вид у него был скорее исполнен любопытства, чем гнева.

Мистер Андерш положил ладонь на глаза, зажал их, затем снова открыл. После этого он приказал:

— Выверните карманы.

Лицо Стефана ничего не выразило. Он не реагировал на слова своего отца и не смотрел в нашу сторону. Ни Келли, ни я также не двинулись с места. Рядом со мной Дженни глубоко вдохнула, словно она в этот момент обезвреживала мину, и затем сказала:

— Вот, мистер А.

И она вывернула карманы своей черной куртки, предъявляя два пластика жевачки, две сигареты, ключи на колечке, среди которых болтался свисток клуба «Морские ястребы», и автобусный билетик.

— Спасибо, Дженни, — произнес мистер Андерш, едва взглянув на нее. Он наблюдал за своим сыном.

Очень медленно, спустя долгое время, Стефан улыбнулся.

— Погляди на себя, — сказал он, — какой из тебя папочка?

Он дернул подкладку карманов своей куртки. В них совершенно ничего не было.

— Брюки, — не отступал мистер Андерш.

— Как ты думаешь, что ты ищешь, папуля? — спросил Стефан.

— Брюки, — велел мистер Андерш.

— И что ты сделаешь, если найдешь?

Но он вывернул карманы своих брюк. В них тоже ничего не было, даже ключей или денег.

Впервые с того момента, когда Стефан поднялся по лестнице из подвала, мистер Андерш посмотрел на нас, и меня передернуло. Лицо его было таким же, как у моей матери, когда я уходил из дому: немного испуганное и печальное.

— Я хочу тебе кое-что сказать, — произнес он. Если бы он в классе говорил так же, я думаю, никто бы больше не стал прятать тряпку с доски. — Я этого не допущу. Не будет разбито ни единого окна. Не будет запуган ни один маленький ребенок.

— Это не мы виноваты, — сказала Дженни, и она была по-своему права. Мы не знали, что кто-то прятался в тех кустах, когда мы запустили рулон горящей туалетной бумаги.

— Ничего не поджигать. Никого не пугать и не причинять боль. Я этого не потерплю, потому что это ниже вашего достоинства, понимаете? Вы самые сообразительные дети в моем классе.

Мистер Андерш протянул нетвердые руки и сжал плечи своего сына.

— Ты слышишь меня? Ты самый сообразительный ребенок, которого я когда-либо видел.

Мгновение они так и стояли там: мистер Андерш, сжимающий плечи Стефана с силой, способной, казалось, остановить готовый тронуться с места грузовик, и Стефан, совершенно белый.

Потом, очень медленно, Стефан улыбнулся.

— Спасибо, папа, — сказал он.

— Пожалуйста, — отозвался мистер Андерш, и Стефан открыл рот, а мы съежились в ожидании.

Но все, что он произнес, было «Ладно», и он проскользнул мимо отца в дверь. Я посмотрел на сестер Мэк. Вместе мы смотрели на мистера Андерша в дверном проеме, стоящего с запрокинутой головой, руки по швам, как пловец-ныряльщик на Олимпийских играх, готовящийся к обратному сальто. Однако он не шевелился, и мы следом за Питером вышли на улицу. Я шел последним, и мне померещилось, будто рука мистера Андерша легла на мою спину, когда я проходил мимо, но я в этом не был уверен, а когда оглянулся, он все так же стоял там, и тут дверь захлопнулась.

Я находился в доме Андершей минут пятнадцать, может — меньше, но на смену послеполуденному свету солнца, скрывшегося за горизонтом, пришел ветер. Гора потускнела, из красной стала темно-серой, замершей на поверхности воды, словно нефтеналивной танкер, из тех громадных, проходящих мимо судов, на которых никогда не заметишь ни единого человека. Я всегда терпеть не мог наших окрестностей, но тогда я особенно ненавидел их после захода солнца. Город умирал, Пролив сливался с черным беззвездным небом, а на улицах не оставалось ни души. Будто нас, как набор игрушек, закрывали в ящике и запирали на ночь.

— А куда мы идем? — резко спросила Келли Мэк.

Последнее время мы все ее просто достали. Ее достал Стефан.

— Ага... — отозвался я, пытаясь подбодрить сам себя.

Мне не хотелось мазать мылом стекла в чужих машинах, или кидать камни в дорожные знаки, или пугать детвору, собирающую сладости на Хэллоуин, но мы за этим и вышли. И с этим уже ничего было не поделать.

Стефан прикрыл глаза, запрокинул голову, глубоко и шумно вдохнул и задержал дыхание. На вид он казался почти спокойным. Не припомню, видел ли я его когда-нибудь таким. Это меня потрясло. Потом он протянул перед собой нервно подрагивающую руку и указал на меня.

— Знаете ли вы, для чего бьет тот колокол? — спросил он поставленным голосом, здорово изобразив акцент.

Я всплеснул руками.

— Тот колокол, — заунывно прогудел я, стараясь как можно точнее изобразить тот же голос, и сестры Мэк смотрели на нас во все глаза, в оцепенении, отчего моя злорадная улыбка расползалась еще шире, — пробуждает мертвых.

— Что вы там бормочете? — спросила Келли у Стефана, а Дженни не сводила с меня зеленых, как море, пытливых глаз.

— Ты знаешь мистера Паарса? — спросил я ее.

Но, конечно же, она не знала. Семейство Мэков переехало сюда меньше полутора лет назад, а я не видел мистера Паарса гораздо дольше. Не считая, конечно, ночи с колоколом. Я взглянул на Стефана. Он ухмылялся так же широко, как ухмылялся, чувствовалось, и я сам. Он кивнул мне. Мы очень давно дружим, понял я. Почти половину моей жизни.

Конечно, вслух я этого не говорил.

— Давным-давно, — продолжил я, ощущая себя хранителем маяка, рыбаком, каким-нибудь сказителем, живущим у моря, — жил этот человек. Древний седой старик. Он ел пахучую треску, я даже не знаю, какая она на вкус, шатался по окрестностям, и его все боялись.

— У него была такая трость, — добавил Стефан, и я подождал, чтобы он продолжил рассказ, но он не стал.

— Вся черная, — продолжал я, — как будто чешуйчатая. В каких-то зазубринах или вроде того. И у него на этой трости была серебряная собачья голова, с клыками, как у добермана...

— Вообще-то... — сказала Келли, тогда как Дженни, казалось, была увлечена рассказом.

— Он любил колотить ею людей. Детей. Бездомных бродяг. Любого, кто попадался ему на пути. Он бродил по Пятнадцатой улице и всех пугал. Два года назад, в первый Хэллоуин, когда нас отпустили одних, почти в то же время, что и сейчас, мы со Стефаном заметили, как он вышел из оружейного магазина. Его там уже нет, там сейчас пустырь, это рядом с тем местом, где раньше был кинотеатр. В общем, мы его там увидели и проследили за ним до его дома.

Стефан махнул нам рукой, чтобы мы шли к шлюзам. И снова я ждал, но когда он взглянул на меня, его ухмылка исчезла. У него было обычное выражение лица, и он ничего не сказал.

— Он живет вон там, — указал я на юг в сторону Пролива, — дальше, за теми домами. Там, где уже кончается улица. Почти у самой воды.

Мы отправились в сторону шлюзов, в парк. Сосновая аллея была пуста, не считая нескольких бездомных бродяг, завернувшихся в рваные куртки и газеты, как только ночь накрыла город, и мрак заколыхался вокруг нас под порывами ветра, будто стены палатки. На затянутых темной мглой деревьях сидели на ветках черные молчаливые дрозды, похожие на горгулий.

Рядом с домом мистера Паарса нет других домов, — сказал я. — Улица переходит в грязную тропинку, и там всегда сыро, потому что рядом вода, большие, заросшие сорняками пустыри и пара сараев. Я не знаю, что в них. В общем, прямо там, где кончается тротуар, мы со Стефаном немного поотстали и чуть поболтались около последнего дома, пока мистер Паарс не добрался до своего двора. Помнишь тот двор, Стефан?

Вместо того чтобы ответить, Стефан повел нас между низких каменных построек к каналу, где мы смотрели, как вода поглощает последние лучи дневного света, будто какой-то чудовищный кит, заглатывающий планктон. Единственными судами были две покрытые чехлами парусные лодки с убранными веслами, которые качались на волнах, бивших им в борта. Единственный человек, которого я увидел, стоял на корме ближайшей к нам лодки; его голову покрывал капюшон промасленной непромокаемой зеленой куртки, а лицо было повернуто в сторону моря.

— Думаешь, я смогу попасть в него отсюда? — спросил Стефан, а я вздрогнул и взглянул на его кулаки, ожидая увидеть зажатые в них камни, но он просто спрашивал. — Ладно, давай расскажи им про то, что было дальше, — велел он мне.

Я бросил взгляд в сторону сестер и оторопел, увидев, что они испуганно держатся за руки, прижавшись к ограде канала, хотя смотрят на нас, а не на воду.

— Да закончи же наконец свою историю, — попросила Келли, но Дженни только посмотрела на меня, приподняв брови.

За ее спиной пикировали чайки, сносимые порывами ветра и похожие на обрывки искромсанных в клочья облаков.

— Мы немного подождали. Было холодно. Помнишь, как было холодно? Мы были в зимних пальто и в варежках. Дул такой же сильный ветер, как сейчас, но уже примораживало. По крайней мере, грязь была не такая липкая, когда мы наконец туда спустились. Мы прошли мимо сараев и деревьев, и там не было ни одного — ни единого — человека вокруг. Слишком холодно для того, чтобы выпрашивать сладости, даже если кто-то и хотел их дать. И вообще на той улице некуда было заходить... Там, внизу, все было какое-то непонятное, таинственное. Голое поле — и вдруг справа, когда подходишь к дому Паарса, откуда ни возьмись появляется этот лесок. Целая куча густых елок. Нам почти ничего видно не было.

— Кроме того, что там был свет, — глухо пробормотал Стефан.

— Ага. Яркий свет. Во дворе у мистера Паарса все было очень ярко освещено — похоже, чтобы отпугнуть бродяг. Мы подумали, что он, должно быть, параноик. И вот, мы срезали дорогу, когда подобрались ближе, и пошли между деревьев. Там было сыро. И грязно. Мама мне такое устроила, когда я вернулся домой. Я был весь утыкан сосновыми иголками. Она сказала, что я выгляжу так, будто меня вымазали дегтем и вываляли в перьях. Мы спрятались в этом маленьком леске и... увидели колокол.

В это же время Стефан повернулся вокруг себя, широко расставив руки в стороны.

— Самый огромный колокол, какой вы только в своей жизни видели, — сказал он.

— Вы про что? — спросила Келли.

— Он был в таком... павильоне, — неуверенно проговорил я, не совсем представляя, как его описать.

— Я думаю, это называется «бельведер». Весь такой белый и круглый, как карусель, а внутри только огромный белый колокол, как в церкви, он свисал на цепи с потолка. И все освещение со двора было направлено на него.

— Странно, — отозвалась Дженни, прижавшись к спине своей сестры.

— Ага. И еще этот дом. Совсем темный и старый. Из какого-то черного дерева или из чего-то там еще, такой трухлявый весь. В два этажа. Как если поставить штуки четыре или пять тех сараев, мимо которых мы проходили, один на другой и склепать их вместе. Но лужайка была красивая. Зеленая, совсем ровная, как бейсбольная площадка.

— Вроде того, — прошептал Стефан.

Он свернул от канала и неторопливо пошел назад к улице, по сторонам которой росли деревья.

По моей спине побежали мурашки, когда я наконец догадался, зачем мы возвращаемся к дому Паарса. Я уже забыл, как мы тогда были напуганы. Как Стефан был напуган. Может быть, он два года только об этом и думал.

— Это было так странно, — сказал я сестрам, в то время как все мы смотрели на бродяг, завернувшихся в свои газеты, и на птиц, вцепившихся коготками в ветви и пристально следивших сверху, когда мы проходили мимо. — Все это наружное освещение, разваливающийся дом и — ни огонька внутри, ни машины на дороге рядом с домом, и тот громадный колокол. И мы просто смотрели, довольно долго. А потом наконец поняли, что́ было там, в траве.

Сейчас мы уже вышли из парка, и ветер стал холоднее.

— Я хочу жареной картошки с креветками, — заскулила Келли, показав рукой в сторону Маркет-стрит, где еще стоит маленький ларек, в котором торгуют жареной рыбой, рядом с «Дэйри Куин», хотя в «Дэйри Куин» уже никто не заходит.

— Я хочу пойти посмотреть на этот дом Паарса, — сказала Дженни. — Перестань ныть.

Ее голос звучал радостно, резко, как когда она играла в «Диг-Даг» или отвечала на уроке. Она была сообразительной — не такой, как Стефан, но по меньшей мере вроде меня. И я думаю, она каким-то образом заметила, что в глубине души Стефан трусит, и эта слабость ее притягивала. Вот о чем я думал, когда она запросто взяла меня за руку, и тут я вообще перестал о чем-либо думать.

— Расскажи мне про траву, — попросила она.

— Это было похоже на круг, — сказал я, чувствуя, как мои пальцы холодеют и моя ладонь деревенеет в ее руке. Даже когда она сжала пальцы, я молчал. Я не знал, что предпринять, и мне не хотелось, чтобы Стефан обернулся. Если Келли это и заметила, то ничего не сказала. — Выстриженный среди травы. Знак. Круг, и внутри него — такой перевернутый треугольник, и...

— Почем ты знаешь, что перевернутый? — спросила Дженни.

— Что?

— Откуда тебе было знать, что ты на него смотришь с нужной стороны?

— Заткнись, — не оборачиваясь, быстро и жестко сказал Стефан, ведя нас в направлении улицы в сторону Пролива, к дому Паарса.

Потом он обернулся и увидел наши руки. . Но ничего не сказал. Когда он снова смотрел вперед, Дженни еще раз сжала мою руку, и я чуть заметно сжал ее руку в ответ.

Половину квартала мы прошли в молчании, но от этого я только еще больше разволновался. Я чувствовал, как большой палец Дженни скользит по моему большому пальцу, и от этого я весь дрожал от волнения.

— Перевернутый, — сказал я. — Правой стороной вверх. Никакой разницы. Это был символ, таинственный знак. Он выглядел как глаз.

— У старого чудака, должно быть, чертова уйма газонокосильщиков, — робко пошутила Келли, взглянула на спину Стефана и осеклась — по-моему, как раз вовремя. Мистер Андерш был прав: она тоже неплохо соображала.

— Это вроде сделано для того, чтобы помешать ходить по траве, — продолжил я. — Я не знаю почему. Он просто выглядел как-то не так. Как будто он действительно мог тебя видеть. Я не могу это объяснить.

— А мне это не помешало ходить по траве,— сказал Стефан.

Я почувствовал, как Дженни смотрит на меня. Ее губы были в шести дюймах от моих волос, моего уха. Это было уже слишком. Моя рука дернулась, и я разжал ее. Залившись краской, я взглянул в ее сторону. Она отошла к своей сестре.

— Это правда, — сказал я, мечтая позвать Дженни вернуться ко мне,— Стефан прошел прямо по тому месту.

Слева от нас последние двухэтажки скользнули во тьму. Перед нами расстилалась грязная дорога, спускавшаяся с холма, сырая и ухабистая, словно чей-то гигантский отрезанный язык, распростертый по земле. Мне вспомнилось, как резиновые сапоги Стефана будто плыли над поверхностью залитой светом зеленой лужайки мистера Паарса, точно он шел по воде.

— Эй, — позвал я, хотя Стефан уже ступил в грязь, торопливо и решительно спускался с холма. — Стефан! — окликнул я его, но, конечно же, последовал за ним. Обеих сестер рядом со мной уже не было. — А когда ты его в последний раз видел, этого мистера Паарса?

Он обернулся. На его лице была улыбка, и сейчас она меня испугала.

— Тогда же, когда и ты, слюнтяй, — сказал он. — Сегодня ночью будет ровно два года.

Я моргнул, и ветер хлестнул меня, словно край скрученного полотенца.

— Откуда ты знаешь, когда я его в последний раз видел? — спросил я.

Стефан пожал плечами:

— Я что, ошибаюсь?

Я не ответил. Я смотрел на Стефана, на мглу, клубящуюся вокруг и над ним, обрамляя его, как бегущая вода обтекает камень.

— Его нигде не было. Ни на Пятнадцатой улице, ни в «Черном якоре». Нигде. Я искал его.

— Может, он тут больше не живет, — осторожно предположила Дженни. Она тоже смотрела на Стефана.

— Там стоит машина, — проговорил Стефан, — «линкольн». Длинный и черный. Почти что лимузин.

— Я видел эту машину, — добавил я. — Как раз в обед я заметил, как она проезжала мимо моего дома.

— Она проезжает туда. — Стефан махнул рукой в сторону деревьев, воды и дома Паарса. — Я же говорю, что я следил.

Конечно же, подумал я, он это делал. Если отец отпускал его, он, должно быть, пробирался прямо сюда или в бельведер, под колокол. Честно говоря, мне это казалось невозможным.

— А что такого случилось с тобой там два года назад? — спросила Келли.

— Расскажи им сейчас, — велел Стефан. — Раз мы спускаемся туда, дальше будет не до разговоров. Нельзя идти туда, пока все не рассказано до конца.

Присев на корточки, он ковырялся в холодной сырой грязи и смотрел на паромы, проплывавшие со стороны центральных районов к Бейнбридж-Айленду. Отсюда кораблей было почти не различить, виднелись только скопления огней на воде — точно тучи обреченных погибнуть светлячков.

— Трава была тоже сырая, — рассказывал я, вспоминая тяжесть набрякших от влаги штанов. — Короче, всюду было сыро, как обычно, но ощущение такое, словно вброд переходишь пруд. Ставишь ногу — и вся лужайка колышется. Сначала мы, типа, согнувшись, перебегали, прятались — так по-дурацки! — при всем том освещении. Я не захотел идти через тот круг, а Стефан прошел прямо через него. Он сказал, что я как маленький, когда я пошел в обход.

— Я сказал, что ты как маленький, потому что ты таким и был, — беззлобно отозвался Стефан.

— Мы ожидали, что в доме станут зажигаться огни или что выбегут собаки. Казалось, будто там должны были быть собаки. Но их там не было. Мы поднялись к бельведеру, где в единственном месте во всем дворе была тень, потому что его окружали те самые деревья. Странные деревья. Они были какие-то чахлые. Не сосны даже, они были больше, по-моему похожи на березы. Но невысокие. И кора черная.

— И на ощупь какая-то странная, — вполголоса проговорил Стефан, выпрямляясь и вытирая руки о свое пальто. — Она крошилась в руках, если ее потереть.

— Мы там стояли, должно быть, минут десять. Или больше. Было так тихо. Казалось, что слышен плеск Пролива, хотя никаких волн и ничего такого поблизости вообще не было. Слышно было, как колышутся большие сосны. Но там совсем не было птиц. И в доме — никакого движения. Наконец Стефан остановился напротив колокола. Он шагнул прямо внутрь бельведера, и одно из тех карликовых деревьев шагнуло, снявшись со своих корней, прямо ему наперерез, и мы оба завопили во все горло.

— Чего? — спросила Дженни.

— Я не вопил, — отрезал Стефан. — И оно меня ударило.

— Оно до тебя едва дотронулось, — сказал я.

— Оно меня ударило.

— Может, вы оба заткнетесь и дадите Эндрю закончить? — крикнула Келли, и Стефан рванулся с места, вцепившись в ее куртку, пихнул и потом так встряхнул ее, что голова Келли запрокинулась назад и потом резко качнулась обратно.

Это произошло так быстро, что ни Дженни, ни я сперва не двинулись с места, но тут Дженни прыгнула вперед, вонзив ногти в лицо Стефану, и он, ойкнув, упал, а она обхватила Келли за плечи. Несколько секунд они так и стояли, а потом Келли отняла руки и отпустила Дженни. К моему изумлению, я увидел, что она смеется.

— На твоем месте я бы этого больше делать не стала, — заявила она Стефану.

Стефан коснулся ладонью своей щеки, в изумлении взглянув на кровь, отпечатавшуюся на пальцах.

— Ой! — сказал он опять.

— Пошли домой, — предложила сестре Дженни.

— Нет, — сказал Стефан.

Прошло несколько секунд. Никто не реагировал, и он произнес:

— Вам нужно увидеть дом.

Думаю, он хотел сказать что-то еще, но о чем тут было говорить? Неизвестно почему, мне стало нехорошо. Он был как новооткрытая планета — холодная, покрытая скалами, наверное безжизненная; и мы все равно возвращались туда, потому что все там было таким странным, так отличалось от того, что было нам известно.

Он посмотрел на меня, и мои мысли, должно быть, отразились на лице, потому что он удивленно моргнул, повернулся и двинулся к дороге не оглядываясь. Мы все последовали за ним.

— Значит, дерево ударило Стефана, — тихо напомнила Дженни Мэк, когда мы были уже на полпути с холма и почти дошли до сараев.

— Это было не дерево. Оно только было похоже на дерево. Я не знаю, как мы его там не заметили. Он, наверное, все время следил за нами. Может, он знал, что мы пошли за ним. Он только вышагнул из тени и вроде как ткнул Стефана в грудь своей тростью. Той черной тростью с собачьей головой. Он действительно был как дерево. Кожа — загрубевшая и темная. А волосы — совсем белые... И его голос. Будто жаба заквакала. Он говорил очень медленно. И тут он спросил: «Мальчик, ты знаешь, что делает этот колокол?» И потом он сделал самое удивительное. Самое страшное. Он очень медленно поднял на нас свой взгляд. Потом бросил свою трость. Просто бросил ее на землю. И улыбнулся, как будто подбадривал нас, приглашал действовать дальше. «Этот колокол поднимает мертвых. Прямо из земли».

— Смотрите, — пробормотала Келли Мэк, когда мы проходили между сараями.

— «Поднимает мертвых», — повторил я.

— Угу, я слышала. Потрясающе!

Да, сараи и вправду были потрясающие. Я и забыл. Самое удивительное, что они все еще стояли. Они заросли болотной травой, по меньшей мере с одной стороны, и ни на одном из них не было крыши, и оконные проемы зияли провалами, в них врывался ветер, и они трещали, как шумят волны, перекатывая пустые морские раковины, в которых прежде была жизнь. На мой взгляд, они были поменьше, чем строят для лодок, должно быть в них хранились инструменты и тому подобное. Но инструменты для чего?

Они стояли в нескольких шагах от нас, позади, между нами и знакомыми нам домами, улицами, где мы шли. Мы достигли сосен, кольцом окружавших дом Паарса, и все было иначе, даже хуже, чем тогда. Я не мог понять, в чем дело. Но Стефан догадался.

— Огней нет, — проговорил он.

Какое-то время мы стояли в кромешной тьме, а запах моря и сосен плыл над нами, словно туман. Луны не было, но вода около дома отражала свет, и мы видели длинный черный «линкольн» на грунтовой подъездной дорожке, сам дом и бельведер рядом с ним. Прошло где-то с минуту, пока мы смогли различить в темноте колокол, свисающий с потолка бельведера, как раздутая белая летучая мышь.

— Жуть какая, — прошептала Дженни.

— Думаешь? — спросил я ее.

Но мне не хотелось, чтобы мой голос прозвучал именно так; это выглядело, словно я изображал Стефана, говорившего эти слова, если бы он вообще что-то говорил.

— Стефан, я думаю, мистера Паарса нет. Переехал или еще куда-нибудь делся.

— Ладно, — сказал он, — тогда он нам не помешает.

Он ступил на лужайку и чертыхнулся.

— Что? — спросил я, передернув плечами, но Стефан только мотнул головой:

— Трава. Здорово выросла. И мокрая как черт знает что.

— А что случилось после того, как он сказал: «Этот колокол поднимает мертвых»? — спросила Дженни.

Я не сразу ответил. Я не был уверен, хочет ли Стефан, чтобы я это рассказывал. Но он думал только о доме и, казалось, даже не слушал. Мне хотелось взять Дженни за руку.

— Мы убежали.

— Оба? Эй, Келли...

Но Келли уже прошла по траве и была рядом с Стефаном, глуповато ухмыляясь, в то время как ее ноги утопали в грязи. Стефан взглянул на нее с опаской, как мне показалось. С неуверенностью.

— Ты бы тоже убежала, — сказал он.

— Да, наверное, — согласилась Келли.

Потом мы все уже были на траве, не произнося ни звука, прислушиваясь. Ветер пронесся сквозь ветви деревьев с шумом, какой бывает от втягивающего воздух пылесоса. Я подумал, что можно услышать Пролив. Волн не было, только мертвая, тяжкая сырость. Даже чайки молчали.

Стефан еще раз прошел прямо через тот выделявшийся на траве круг, еще видимый, хотя трава на лужайке выросла. Когда нога Стефана наступила на угол перевернутого треугольника, из нарисованного на траве глаза вытекла слеза. Я вздрогнул, но потом подумал, что это чушь. Сестры подошли вместе со мной. Я прошел по месту, где был круг, обогнув края треугольника. Быстро проскочил — и все. Я не обернулся посмотреть, что сделали сестры. Я был слишком занят тем, что наблюдал за Стефаном, который все ускорял шаг. Он уже почти бежал, прямо к бельведеру, и там остановился.

— Эй! — вскрикнул он.

Как мне показалось, я тоже это увидел — вспышку света в одном из одиноких окон на верхних этажах, — и мои ноги одеревенели от нараставшего волнения. Кажется. На одну секунду. Потом она сразу потухла.

— Я видел! — крикнул я Стефану, но он не слушал меня.

Он подходил к входной двери. И, как я понял, вообще не смотрел на верхние этажи.

— Что он делает? — спросила Келли, проходя мимо меня, но не приостановилась, чтобы услышать ответ.

Зато это сделала Дженни.

— Эндрю, что происходит? — спросила она, и я посмотрел в ее глаза, зеленые и темные, как трава, но это лишь добавило мне решительности и уверенности.

Я покачал головой. Какое-то мгновение Дженни стояла возле меня. Наконец она пожала плечами и пошла вслед за своей сестрой. Ни одна из них не посмотрела назад. За нашими спинами, среди сосен, стояла тишина, ничего не шуршало в траве. Когда я судорожно огляделся вокруг, я ничего не заметил, кроме деревьев и прерывисто движущихся теней.

— Иди сюда, цыпа-цыпа-цыпа, — позвал Стефан, имея в виду меня.

Не будь трава такой мокрой, а я — таким взбудораженным, я бы шлепнулся на спину, как тюлень, и застучал ботинками в воздухе. Вместо этого я двинулся вперед.

Дом, как и сараи, будто врастал стенами в землю. Со своими жуткими окнами и гниющими досками он смотрелся как выброшенный на берег забытый корпус корабля. Вокруг него поникшие и безжизненные ветки низкорослых деревьев качались и бились друг о друга на ветру.

— А теперь, ребята, скажите, — все так же тихо спросил Стефан, — что неправильно на этой картинке?

— Не колокол, не глаз в траве, не пустые сараи и не эти проклятые деревья? — задала вопрос Келли, но Стефан не обратил на это никакого внимания.

— Он про входную дверь,— объяснила Дженни и, конечно же, была права.

Я не знаю, как Стефан заметил это. Дверь была под навесом, в кромешной тьме. Но сомнений не было: дверь приоткрыта. Исцарапанная медь дверной ручки тускло поблескивала, точно глаз.

— Ладно, — сказал я, — значит, дверь не захлопнулась, когда он вошел, и он ничего не заметил.

— Кто вошел? — насмешливо спросил Стефан. — Ты же говорил, он переехал.

Пронесся порыв ветра, и дверь приотворилась на несколько дюймов, а потом, щелкнув, закрылась.

— Угадайте, отчего это все происходит? — сказал я, зная это, даже прежде чем заметил, как, всколыхнувшись, взвились в воздухе занавески на единственном с фронтальной стороны дома окне, серые и полупрозрачные, как сигаретный дым, плывущий по ветру. Несколько секунд они висели там, потом выскользнули, свесившись из окна на стену дома, когда ветер утих.

— Угадайте,— мягко предложил Стефан, уверенно взошел по ступенькам лестницы, распахнул дверь и скрылся в доме Паарса.

Никто из нас, оставшихся, не пошевельнулся и не проронил ни звука. Вокруг нас ветви деревьев хлестали друг друга и стену дома. Я ощутил кого-то у себя за спиной и резко обернулся. Ночная роса сверкала на лужайке, точно осколки стекла, и одна из теней возвышавшихся, словно башни, сосен как будто резко подалась назад, словно другие деревья втянули ее в себя. Словом, там никого не было. Я подумал о мистере Паарсе, его трости с оскаленными собачьими клыками.

— Что он пытается доказать? — задала Келли дурацкий вопрос, в котором подразумевался, разумеется, Стефан.

Дело было не в доказательстве. Мы все это знали.

— Он там, внутри, и уже долго, — сказала Дженни.

Сквозь скользнувшие в стороны занавески Стефан высунул голову из окна.

— Идите посмотрите на это, — позвал он и снова скрылся внутри комнаты.

Колебаться уже не приходилось. Все мы знали об этом. Мы вместе поднялись по ступенькам, и дверь растворилась перед нами, не успели мы даже коснуться ее.

— Ничего себе! — оцепенело произнесла Келли, вытаращившись прямо перед собой, а Дженни снова взяла меня за руку, и затем мы все вошли внутрь. — Ничего себе! — повторила Келли.

Кроме длинного деревянного стола, сложенного и приставленного к лестнице, словно спасательная шлюпка, вся мебель, какую мы могли разглядеть, была занавешена белыми холщовыми чехлами. Холсты приподнимались и шевелились от ветра, дувшего непрестанно, потому что все окна были распахнуты настежь. Листья кружили по покрытому грязным налетом паркетному полу комнаты, прежде чем опуститься на ступеньки лестницы, спинки стульев или вылететь в окно. Стефан возник в дверном проеме на том конце коридора напротив нас, его черные волосы казались ярче блеклой черноты комнат позади него.

— Не пропустите его берлогу, — сказал он. — Я пойду посмотрю кухню. — И он снова ушел.

Теперь и Келли пошла вперед, стала огибать гостиную справа и, проходя мимо, пробежалась пальцами по спинке кушетки. Одна из картин на стене была закрыта плотнее прочих, и меня заинтересовало, что на ней. Келли приподняла покрывало, заглянула под него и попятилась вглубь дома. Я было двинулся за ней, но Дженни дернула меня в другую сторону, и мы пошли налево, где находилось то, что звали берлогой мистера Паарса.

— Тихо! — шикнула Дженни, и ее пальцы скользнули по моей руке и напряглись.

В самой середине комнаты, меж разбросанных папок для бумаг, лежавших там, куда их швырнули, и пустых конвертов с пластиковыми окошечками для адреса, шелестевших и шуршавших на задувавшем в них ветру, стоял невероятных размеров дубовый стол. Крышка столешницы, сброшенная, разломленная, стояла, прислоненная к единственному в комнате окну, и походила на расколотую скорлупу яйца динозавра. В крышку стола было вделано полукружие из шести фотографий в черных рамках.

— Похоже на надгробный камень, — проговорила Дженни едва слышно. — Понимаешь? Как это... Как там его называют?

— Фамильный склеп? — предположил я. — Мавзолей?

— Что-то такое.

Каким-то образом то, что две рамки были пусты, делало весь порядок расположения фотографий незавершенным. В остальных рамках виднелись фотопортреты, казалось, братьев и сестры — у всех были развевающиеся седые волосы, холодные голубые глаза. Они все были сняты стоя, каждый, в свою очередь, на верхней ступеньке бельведера, и у каждого за спиной сиял гигантский колокол, непропорциональный и ослепительно белый, словно Гора в ясный день.

— Эндрю,— позвала Дженни почти шепотом; и несмотря на лица, глядевшие с фотографий, и комнату, где мы находились, все во мне отозвалось, — почему его зовут Степкой-растрепкой?

— Что? — спросил я, по большей части для того, чтобы она снова заговорила.

— Степка-растрепка. Почему мистер Андерш так его называет?

— А, это из каких-то детских книжек. У моей мамы в детстве была точно такая же книжка. Она говорила, что там было написано про мальчика, который попал в беду из-за того, что не хотел стричь волосы.

Дженни прищурилась:

— И при чем тут это?

— Не знаю. Моя мама говорит, что картинки в той книжке были совершенно жуткие. Она говорила, что Степка-растрепка был похож на Фредди Крюгера[3] с африканскими косичками[4].

Дженни расхохоталась, но вскоре замолчала. Ни одному из нас, думаю, не нравилось, как звучал смех в этой комнате, в этом доме, где на нас глядели лица в черных рамках.

— Степка-растрепка, — произнесла она, с опаской перекатывая звуки этого имени во рту, как малыш, решающийся лизнуть на морозе флагшток.

— Моя мама так звала меня, когда я был маленьким, — откликнулся Стефан от двери, и пальцы Дженни сжались и выскользнули из моей руки. Стефан не двигался в нашу сторону. Он просто стоял там, в то время как мы смотрели на него точно парализованные. Миновало несколько секунд, и он добавил: — Потому что я ненавидел стричься. Или просто плохо себя вел. Она говорила это вместо того, чтобы накричать на меня. От этого я плакал.

С другого конца коридора, из гостиной, казалось, донесся какой-то глухой стук, будто что-то упало.

Пожав плечами, Стефан прошел обратно в коридор. Мы шли за ним, не только не касаясь, но даже не глядя друг на друга. Я чувствовал себя виноватым, потрясенным, опустошенным. Когда мы проходили мимо окон, занавески вздымались, касаясь нас.

— Эй, Келли! — громко прошептал Стефан и потом, повернувшись к нам, спросил: — Вы думаете, он умер?

— Похоже, что так, — ответил я, бросив взгляд в сторону кухни, туда, где будто бы шевелились тени и на кушетке лежал странный лист бумаги.

Мне не давало покоя ощущение, будто я наблюдаю за игрой актера, изображающего труп, и, зная, что актер жив-здоров, стараюсь заметить его дыхание.

— Но машина-то здесь, — напомнил Стефан, — «линкольн». Эй, Келли!

От его крика я вздрогнул, а Дженни съежилась, попятилась к входной двери, но тоже стала кричать.

— Келли?

— Эй! Что это, вон там? — пробормотал я, а мой позвоночник дрогнул, точно выдернутый из розетки электрический провод, и, когда Дженни и Стефан взглянули на меня, указал наверх.

— Где...— начала было Дженни, и потом это повторилось, и они оба это увидели.

Из-под полуприкрытой двери наверху лестницы, единственной двери, которую мы могли увидеть с того места, где стояли, мелькнула внезапная вспышка света — мелькнула и неожиданно пропала, точно молниеносно высунувшийся язык змеи.

Мы стояли там по меньшей мере с минуту, а может и дольше. Даже Стефан выглядел растерянным. Не испуганным, это точно, но что-то на его лице отразилось. Я не мог понять, что это было, и от этого занервничал.

Потом, без предупреждения, Стефан поднялся до середины лестничного пролета; и, когда он ступал по лестнице, пыль взлетала со ступенек, точно он хлопал по ним, и мы слышали его голос:

— Дурацкий способ повеселиться, Келли. Я иду. Готово или нет?

Он остановился и, обернувшись, глянул на нас горящими глазами. В основном на меня.

— Идем?

— Идем, — предложил я Дженни и, впервые сделав это первым, шагнул к ней и тронул ее за локоть, но, к моему удивлению, она отстранилась от меня. — Дженни, она там, наверху.

— Я так не думаю, — шепнула она мне.

— Идем же, — прошипел Стефан.

— Эндрю, что-то не так. Останься здесь.

Я посмотрел ей в лицо. Дженни Мэк, умница, первая девочка, с которой мне хотелось остаться. И в тот же момент я ощутил себя во власти Стефана. Секрет его власти был не в отваге, не в находчивости, а в готовности пойти на любой риск. В любой момент Стефан Андерш был готов обменять что угодно на что угодно или, по крайней мере, мог убедить людей в том, что готов к этому. Знать, что ты можешь «все», — по-моему, это все равно что держать в руке гранату с выдернутой чекой и размахивать ею перед ошеломленными лицами прохожих.

Я заглянул в глаза Дженни, наполнявшиеся слезами, и мне захотелось поцеловать ее, хотя я и не знал, с чего в таких случаях начинать. Я произнес, копируя голос Стефана:

— Я иду наверх. С тобой или без тебя.

Я не мог ничего объяснить, ничего не имел в виду. Это было похоже на игру. Мы просто рядились в костюмы, выплясывая друг вокруг друга, пугая и разыгрывая друг дружку.

— Келли? — позвала Дженни, следуя за мной, теперь уже не скрывая слез; я снова подошел, чтобы коснуться ее, и она сильно толкнула меня, отпихнув к лестнице.

— Скорей, — позвал Стефан, без малейшего оттенка торжества, который я мог бы предположить в его голосе.

Я двинулся наверх, и мы, плечо к плечу, тяжело ступая, взошли на верхнюю ступеньку лестницы. Когда мы достигли площадки, я оглянулся на Дженни. Она почти опиралась на входную дверь, взявшись за дверную ручку одной рукой, а другой утирала лицо, озираясь в поисках сестры.

У наших ног свет снова мелькнул из-под двери. Стефан поднял руку, а мы оба стояли и слушали. Мы слышали ветер, низко гудевший, и теперь я был уверен, что слышу Пролив — бьющийся о край земли, набегающий на прибрежную полосу.

— Раз-два-три! — завопил Стефан и распахнул дверь, которая наотмашь отворилась и, ударившись о стену, со стуком отлетела обратно и захлопнулась.

Стефан снова пнул ее, распахивая, и мы разом ворвались туда, где должна была быть спальня и где сейчас была просто комната — белое, совершенно пустое пространство.

Даже еще до того, как свет в очередной раз скользнул по нам, снаружи, через окно, я понял, что это было.

— Маяк, — проговорил я. — «Гринпойнт Лайт»..

Стефан ухмыльнулся:

— Ага. Хэллоуин.

Каждый год ребята с северной окраины нашего города на Хэллоуин включали свет на маяке «Гринпойнт Лайт», просто забавы ради. Один год они даже наняли паромы, увешали их водорослями, собрали на палубах своих наряженных пиратами родителей и плавали вдоль берега, этакие корабли-призраки для малышни.

— Ты думаешь, что... — начал было я, когда Стефан резко схватил меня за локоть.

— Ой! — вскрикнул я.

— Слушай, — велел Стефан.

Я услышал, как дом стонет, точно шевелится, как шелестит бумага где-то внизу, как входная дверь от ветра бьется о косяк.

— Слушай, — прошептал Стефан, и на этот раз я услышал это.

Очень низкий звук. Очень слабый, точно как если проводишь пальцем по краю стакана, но можно было сразу и безошибочно понять, что снаружи, во дворе, кто-то поднимал язык колокола и осторожно ударял им.

Я во все глаза смотрел на Стефана, а он на меня. Потом он прыгнул к окну, взглянув вниз. По резкому движению его плеч я догадался, что он хочет открыть окно шире.

— Ну? — спросил я. — Мне ничего не видно, только крышу.

Он толкнул окно, открывая его еще шире.

— Молодцы, девчонки! — крикнул он и какое-то время чего-то ждал — не то смеха, не то громкого удара колокола, не то чего-то еще.

Взволнованный, он повернулся ко мне, и луч света пересек его фигуру, осветив до пояса, и когда он погас, у него было уже другое выражение лица, уже спокойное.

— Молодцы! — произнес он.

Я развернулся, вышел в коридор и посмотрел вниз. Входная дверь была открыта, и Дженни не было.

— Стефан, — прошептал я и услышал, как он ругается, выходя следом за мной на лестничный пролет. — Думаешь, они снаружи?

Стефан ответил не сразу. Он сжимал кулаки в карманах и, не поднимая глаз, топтался на месте.

— Дело в том, Эндрю, что поделать ничего нельзя.

— О чем ты говоришь?

— Ничего нельзя поделать. Здесь. Где угодно. Теперь.

— Найти девчонок?

Он пожал плечами.

— Позвонить в колокол?

— Они позвонили.

— Это ты притащил нас всех сюда. Чего ты ждал?

Он снова посмотрел на голые стены спальни, на прямоугольный участок без пыли на полу, где до самого недавнего времени, должно быть, стояла кровать или лежал ковер, на пустой крепеж для светильника. Степка-растрепка — мой друг.

— Сопротивления,— ответил он; шаркая, вышел и двинулся по коридору.

— Куда ты? — крикнул я ему вслед.

Он оглянулся, и выражение его лица потрясло меня. Прошло уже много лет с тех пор, как я видел его таким. В прошлый раз это было во втором классе, сразу после того, как он ударил Роберта Кейса, бывшего больше его раза в два, по лицу, вдавив одну линзу очков Роберта ему в самый глаз. Это был последний раз, когда кто-либо из знавших его осмеливался с ним подраться. Вид его был... печальным.

— Сюда, — сказал он.

Я пошел за ним. Но мне стало плохо при мысли, что я оставлю Дженни. Мне хотелось увидеть ее вместе с Келли на лужайке около дома, показывающих пальцем и окно и смеющихся над нами. И я больше не хотел оставаться в этом доме. И это было утомительно — находиться рядом со Стефаном, пытаясь разгадать смысл его мистического танца.

— Я буду снаружи, — сказал я.

Он пожал плечами и скрылся за последней оставшейся неоткрытой дверью в глубине коридора. Я прислушивался несколько секунд: ничего не было слышно, и тогда я стал спускаться вниз.

— Эй, Дженни? — позвал я, но ответа не было.

Мне оставалось пройти только три нижние ступеньки, прежде чем я понял, что́ здесь было не так.

В центре коридора, на полу, посреди круговорота листьев и бумаг, лежала черная перевернутая бейсбольная кепка, точно пустой черепаший панцирь.

— Хм, — сказал я, ни к кому не обращаясь.

Я сделал еще один робкий шаг, и входная дверь захлопнулась, повернувшись на петлях.

Сначала я просто стоял и во все глаза смотрел. Я не мог даже дышать, словно у меня в горле застряло яблоко. Я только таращился на пятно белой краски из аэрозольного баллончика на входной двери. Влажный, широко открытый глаз. Мои ноги стали как ватные, я вцепился в перила и сполз на нижнюю ступеньку лестницы, стараясь держать себя в руках. Надо закричать, подумал я. Надо позвать Стефана вниз, и обоим нам нужно бежать. Я не заметил руки́, пока она плотно не зажала мне рот.

На миг я вообще ничего не мог поделать, и это состояние длилось довольно долго; прежде чем я смог вывернуться или укусить, вторая рука обхватила меня за талию и меня свалили с ног в черноту слева и ударили о стену гостиной. Я не помню, когда я закрыл глаза, но сейчас я не мог открыть их. В голове у меня звенело, кожа зудела, и я чувствовал покалывание, словно она распадалась на атомы, из которых состояла, и все они разлетались в миллиарды разных направлений, и скоро от меня ничего не останется, только пятно на гнилом пыльном полу мистера Паарса.

— Я тебя ушиб? — прошептал знакомый голос почти мне в ухо. Мне все еще требовалось время, чтобы открыть глаза. — Просто кивни или покачай головой.

Медленно, изо всех сил стараясь открыть глаза, я покачал головой.

— Хорошо. А теперь — тс-с-с!.. — велел мистер Андерш и отпустил меня.

За его спиной стояли обе сестры Мэк.

— Понравилась кепка на полу? — спросила Келли. — Кепка — это хорошая идея, верно?

— Тс-с-с, — шикнул на нее мистер Андерш. — Пожалуйста. Прошу тебя.

— Ты бы себя видел, — прошептала Дженни, склонившись надо мной, — у тебя такой перепуганный вид.

— Что это...

— Он следил за нами, не натворим ли мы чего-нибудь ужасного. Он увидел, как мы вошли сюда, и у него появилась мысль, как проучить Стефана.

Я, открыв рот, смотрел на Дженни, потом на мистера Андерша, который очень осторожно поглядывал за угол, на лестницу на верхний этаж.

— Не вернуть, — сказал он, и его голос прозвучал очень серьезно. Это был такой же голос, как мы услышали у его собственной входной двери чуть раньше, этим же вечером. Он никогда не был так схож со своим сыном, как в этот момент. — Вытянуть. Вытянуть его. Кто-то должен что-то сделать. Он хороший мальчик. Он мог бы таким быть. Сейчас, пожалуйста, не мешайте.

Все, чему я стал свидетелем, потрясало меня. Но наблюдение за мистером Андершем ничего не добавило. Он стоял у выхода из гостиной ссутулившись, его волосы были подобраны под докерскую шапочку, он ждал. Медленно я перевел взгляд на Дженни, продолжавшую улыбаться мне. Я знал, что потерял ее.

— Это было как со Стефаном, — сказал я, — вы могли бы просто высунуть голову и помахать мне, чтобы я спустился вниз.

— Угу, — отозвалась Дженни и продолжала смотреть на мистера Андерша, а не на меня.

Наверху скрипнула дверь и раздался голос Стефана:

— Эй, Эндрю!

К удивлению Дженни и ужасу мистера Андерша, я почти что ответил ему. Я шагнул вперед, открыл рот. Я уверен, Дженни думала, что я, стараясь вернуться к ней, снова стану заниматься этим спиритизмом, но по большей части мне не нравилось то, что делал мистер Андерш. Думаю, я ощущал в этом опасность. Должно быть, я чувствовал это один.

Но мне было двенадцать лет. И Стефан определенно заслуживал этого. И мистер Андерш был моим учителем и отцом моего друга. Я закрыл рот, отошел обратно в тень и не шелохнулся, пока все не закончилось.

— Эндрю, я знаю, ты слышишь меня! — крикнул Стефан, подходя к верхней площадке лестницы. Он шел — топ-топ-топ — прямо к лестнице.

— Эннн-дрю!

Тогда мы, растерявшиеся, услышали его смех. Он быстро спускался вниз, стуча ботинками по ступеням. Я подумал, что он пройдет мимо, но он остановился там же, где и я. Рядом с кушеткой, под занавешенной картиной, Келли Мэк показала на свою голову без кепки и одними губами произнесла:

— Ну вот.

Но, думаю, это был глаз на двери, а не кепка. Только глаз мог бы его остановить, потому что Стефан понимал: ни одна из сестер не смогла бы придумать такое. Они не могли знать про глаз до того, как мы привели их сюда. Даже если бы они взяли с собой баллончик с краской. Так это мистер Андерш принес с собой аэрозольный баллончик? Ясно, что он думал об этом, и довольно долго, должно быть. И если это сделал он, так тому и быть.

— Какого черта!.. — пробормотал Стефан.

Он спустился на ступеньку ниже. Еще на одну. Его нога коснулась пола. Мистер Андерш стоял наготове.

Потом он очень тихо проговорил:

— У-у-у!

И тут точно сработала кнопка катапульты. Стефан пулей вылетел за входную дверь, отмахиваясь руками от рисунка глаза, проносясь мимо него. Он был в пятнадцати футах от дома, летел сломя голову, когда до него дошло, что́ именно он услышал. Мы все увидели, каким ударом для него это было. Он дернулся, как пойманный тунец, до предела натянувший леску.

Несколько секунд он стоял посреди сырой травы спиной к нам, сотрясаемый дрожью. Смеясь, Келли вышла следом за мистером Андершем на крыльцо. Мистер Андерш, как я заметил, тоже слабо улыбался. Даже Дженни тихонько посмеивалась рядом со мной.

Но я смотрел на спину Стефана. Его тело сотрясалось, как здание, которое несколько секунд после взрыва еще стоит, хотя все перекрытия сломаны и не могут удержать стены от падения.

— Нет, — сказал я.

Когда Стефан наконец обернулся к нам, его лицо было обычным — невозмутимым, немного бледным. Острые пряди волос смотрелись почти нелепо в тени, отчего он казался младше. Капризный маленький мальчик. Малыш Кельвин из комиксов без своего приятеля — тигра Хоббса.

— Значит, он точно умер, — сказал Стефан.

Мистер Андерш вышел из дома. Келли хлопала себя со смеху по ноге, но на нее никто не обращал внимания.

— Сынок, — мистер Андерш протянул руку, словно желая подозвать Стефана, — извини. Это было... Я думал, это тебя рассмешит.

— Он правда мертв?

Теперь с лица мистера Андерша сошла улыбка, и с лица Дженни тоже, я это заметил, когда мельком взглянул на нее. Я услышал, как она сказала сестре:

— Келли, заткнись.

И та прекратила хихикать.

— Вы знаете, что он раньше преподавал в нашей школе? — спросил мистер Андерш.

— Мистер Паарс?

— Биологию. Много лет тому назад. Дети его не любили. Да, Стефан, он умер где-то с неделю тому назад. Он очень сильно болел. В школе повесили объявление.

— Тогда он не будет против, — произнес Стефан тоже совсем тихо, — если я пойду и позвоню в этот колокол. Верно?

Мистер Андерш не знал про колокол, понял я. Видя, как он глядит на своего сына, я ощутил то тяжкое бремя, которое он, казалось, носил на своих плечах как ярмо. Он и сам немного ссутулил плечи.

— Сын мой, — позвал он. Бесполезно.

огда я ринулся мимо него. Я не хотел его толкнуть, мне только нужно было, чтобы он дал мне дорогу.

— Стефан, не делай этого, — попросил я.

Его глаза, черные и гипнотические, скользнули по мне сверху вниз.

— Знаешь, Эндрю, забудь, что ты был здесь.

Это, конечно, была самая жестокая вещь, какую он только мог сказать, источник всей его власти над моей волей — все, из-за чего я был рядом с ним. Думаю, это не была моя к нему симпатия. Это было то, чего я, вообще-то, всегда боялся, где бы я ни был.

— Тот колокол... — сказал я, подумав о трости с собачьей головой на набалдашнике, о том глубоком, холодном голосе, но больше всего мне почему-то думалось о моем друге, с невообразимой скоростью уносящемся сейчас прочь от меня. Потому что именно так он сейчас, на мой взгляд, и поступал.

— Разве это будет не здорово? — спросил Стефан. И вдруг усмехнулся мне.

И я понял: он никогда не забудет, что я был там. Не сможет. Кроме меня, у него ничего не было. Он прошел по траве. Сестры Мэк и мистер Андерш двинулись за ним, как будто плывя в высокой мокрой зелени, точно морские птицы, скользившие по глади океана. Я не пошел с ними. Я помнил ощущение сжатых пальцев Дженни в моей руке, и звуки шелестящей бумаги, и шорох листьев у меня в ушах, и последняя, удивительная улыбка Стефана проплывала у меня перед глазами. Это было слишком, чересчур уж много жуткого случилось на этот Хэллоуин.

— Эта штука прямо как лед, — услышал я голос Стефана, пока его отец и сестры толпились вокруг него лицом ко мне. Он смотрел в сторону, на деревья. — Потрогайте.

Он передал язык колокола Келли Мэк, но она сейчас была такой растерянной, что лишь покачала головой.

— Готовы? — произнес он.

Потом отвел язык колокола в сторону и ударил.

Инстинктивно я поднес было ладони к ушам, но эффект был удивительный, особенно для Стефана. Звук был — точно ударили в колокол, зовущий к обеду: высокий, немного жестяной. Вроде того гонга, который мог бы звать детей из воды или из леса — к столу, к столу. Стефан еще раз ударил языком колокола, отпустил его, и звон поплыл далеко через Пролив, растворяясь в соленом воздухе, как крик чайки.

Только одно мгновение, лишь несколько вдохов и выдохов, мы простояли там. Потом Дженни Мэк вскрикнула:

— Ой!

Я увидел, как ее рука скользнула, точно змея, вцепилась в руку сестры и как та подняла взгляд, показалось мне, прямо на меня. Обе сестры не мигая смотрели друг на друга. Потом они побежали, со всех ног перелетев через двор, и напрямик, через широко открытый белый глаз, понеслись в сторону леса. Стефан посмотрел на меня, и его рот немного приоткрылся. Я не услышал, а увидел, как он проговорил:

— Ничего себе!

И он так же стрелой промчался в сторону деревьев, промелькнув мимо сестер, исчезнувших среди теней.

— Уф-ф, — попятился мистер Андерш, и его волнение смутило меня больше всего. Он почти что смеялся. — Я приношу извинения... — бормотал он, — мы не понимали...

Он повернулся и пошел вслед за своим сыном. И все равно мне почему-то думалось, что все смотрят на меня, пока я не услышал глухой стук на крыльце позади себя. Стук дерева о дерево. Стук трости по крыльцу.

Я не обернулся. Тогда — нет. Зачем? Я знал, кто позади меня. И так уже я не мог заставить свои ноги бежать, до того самого мига, когда услышал второй глухой стук, теперь ближе — как будто то, что находилось на крыльце, вышло из дома и тяжко, медленно двигалось ко мне. Спотыкаясь, я рванулся вперед, оперся рукой о траву, и грязь сомкнулась над ней, точно собачья пасть. Когда я выдернул руку, послышался разочарованный чмокающий звук, и я услышал за своей спиной вздох, еще один глухой стук, и — помчался со всех ног, и бежал до самого леса.

Прошли часы, мы еще сидели, сбившись все вместе, на кухне Андершей, жадно пили горячее какао. Дженни, Келли и Стефана обуревал хохот. Мистер Андерш тоже смеялся, кипятил воду и угощал нас зефиром, продолжая свой рассказ.

Человек, вышедший на звук колокола, рассказал он нам, был брат мистера Паарса. Он приезжал сюда уже несколько лет и заботился о мистере Паарсе, после того как тот слишком ослаб и не мог обходиться без помощи, но все же отказывался переехать в дом престарелых.

— «Линкольн», — вспомнил Стефан, и мистер Андерш кивнул.

— Господи, вот бедняга. Он, должно быть, был в доме, когда вы все туда забрались. Он, вероятно, подумал, что вы пришли воровать или хулиганить, вот он и вышел.

— Мы его, наверное, до смерти перепугали, — довольным тоном произнес Стефан.

— Так же как мы — вас, — напомнила Келли, и все они стали кричать, показывать друг на дружку и опять засмеялись.

— Мистер Паарс был мертв уже несколько дней, когда его нашли, — рассказал нам мистер Андерш. — Брат должен был уехать, оставив вместо себя сиделку. Но сиделка, думаю, заболела, или мистер Паарс не захотел впустить ее в дом, или что-то еще. В общем, когда его брат вернулся, там просто ужас что творилось. Могу поспорить — чтобы все там проветрить, потребуется не одна неделя.

Я сидел, прихлебывая какао, глядя на то, как мои друзья беспечно болтают, едят и смеются, размахивая руками, и на мои плечи медленно ложилась тяжесть того, чего ни один из них не видел. Ни один из них не слышал. Совсем никто. Я почти проговорился раз пять, но никак не мог сказать этого, думаю, потому, что все мы были в таком состоянии, где-то с час, в ту последнюю, волшебную ночь: беспечные, промерзшие на ветру, настоящие друзья. Почти что.

Конечно, это было в последний раз. Следующим летом сестры перебрались в Ванкувер, к тому времени как-то мало-помалу отдалившись от Стефана и от меня. Мистер Андерш потерял работу — после того случая, когда однажды он перестал вести урок, уселся на пол классной комнаты и проглотил кусок за куском целую коробку мела. Он стал работать учетчиком в маленьком, забранном решетками домишке на автосвалке за мостом. Постепенно даже я перестал общаться со Стефаном, хотя мне по-прежнему было приятно о нем вспоминать.

Вскоре, думаю, моей матери станет плохо от этих повторяющихся по телевизору прямых репортажей из нашей школы, фотографии Стефана, видеозаписи, где его запихивают в полицейскую машину, от бегущей строки внизу экрана, смотревшейся словно предупреждение об урагане, но уже слишком запоздалое. В пятнадцатый раз по меньшей мере я вижу, как пробегает на экране имя Стива Рурка. Я должен был рассказать ему, думаю, я должен был его предупредить. Но он и сам должен был знать. Интересно, почему моего имени там нет, почему Стефан не пришел за мной сегодня вечером? Ответ, думаю, очевиден. Он забыл, что я был там. Или он хочет, чтобы я думал, будто он это забыл. Неважно. В любую минуту моя мать встанет и уйдет спать, она велит пойти спать и мне, и поэтому мы оставим ее. Уйдем и никогда не вернемся.

— Да, — скажу я, — я скоро.

— Все эти дети, — скажет она. Опять. — Иисус Сладчайший, я не могу в это поверить, Эндрю.

Она уронит голову мне на плечо, обнимет меня и заплачет.

Но тогда я не буду думать о пробегающей по экрану строчке имен, о людях, которые, как мне было известно, уже людьми не были, или о том, что в конце концов подтолкнуло Стефана совершить ночью этот поступок. Я буду думать о Стефане на лужайке, в траве у дома Паарса в то мгновение, когда он понял, что́ мы с ним сделали, и стоял, весь сотрясаясь.

Ни сестры Мэк, ни его отец, ни я — никто из нас не виноват. Как только моя мама наконец успокоится, перестанет плакать и отправится спать, я осторожно выберусь на улицу и пойду прямо к дому Паарса. Я там не был с той ночи. Понятия не имею, остались ли еще на месте эти сараи, дом или колокол.

Но если там все по-прежнему — тогда я чуточку позвоню. И тогда мы узнаем, раз и навсегда, точно ли я видел двух стариков с одинаковыми тростями на крыльце дома Паарса, когда оглянулся, прежде чем побежать к лесу. Правда ли, что я действительно слышал шорох из сараев, пробегая мимо, будто в каждом из них что-то выскальзывало из земли. Интересно, имеет ли колокол власть только над семьей Паарсов или он влияет на всех, недавно и грешно умерших. Может быть, покойников действительно можно звать с того света, как детей к обеду. И если они повинуются и являются — и если они злы, и пойдут искать Стефана, и найдут его... Что ж, пусть несчастный мерзавец получит то, что заслуживает.