Владимир Винников ВПЕРЕД, К СССР?

Рост интереса к опыту Советского Союза сегодня, накануне его 80-летия, очевиден не только на так называемом “постсоветском пространстве”, истерзанном бессмысленными и беспощадными “реформами”. Запад, и прежде всего США, столкнувшиеся с новыми для себя проблемами, неожиданно обнаружили, что СССР решал их несколько десятилетий назад. Советское общество действительно было первопроходцем будущего человечества и пострадало вовсе не от ран, нанесенных ему в ходе “холодной войны”. Нет, оно сделало себе прививку нового цивилизационного кода, и эта прививка оказалась чревата тяжелейшими, почти смертельными последствиями. Но опыт, приобретенный в их преодолении, бесценен.

СТИХОТВОРНЫЙ РЕЧЕКРЯК

УТКОРЕЧЬ. Антология советской поэзии. / Сост., автор предисловия Д.Е.Галковский. — Псков, 2002, 400 с., 1500 экз.

Всю эту книгу можно и не читать — достаточно ознакомиться с предисловием Дмитрия Евгеньевича Галковского, чей дар комментатора в полной мере был раскрыт еще в классическом (говорю без всякой иронии) "Бесконечном тупике".

"От "советской поэзии", конечно, следует отличать "при(под)советскую" — осколки рационального и яркого серебряного века, кружащиеся и то затягиваемые вглубь, то отторгаемые месивом и крошевом нового стихотворчества... Отсюда неправильный принцип составлявшихся до сих пор антологий советской поэзии. Скорее их можно назвать антисоветскими. Подобные антологии составлялись, во-первых, из обломков чужеродной культуры, советским миром отвергаемой (начиная от принципиального замалчивания и просто неслышания и кончая прямым убийством поэтов). Во-вторых, туда включались более-менее талантливые подражания русской поэзии, которые можно найти почти у любого плодовитого советского поэта. С равным успехом можно было бы составлять антологию русской поэзии, целиком состоящую из стихотворных переводов Гёте, Байрона и Верлена".

Парадоксально, остроумно и по-своему даже изысканно. Между русской и советской поэзией рукой мастера проведена непроходимая грань, о которой могли только мечтать в 20-е—30-е годов самые ярые пролеткультовцы, готовые "сбросить Пушкина с парохода современности". Несомненно, в подобном разделении существует даже немалая доля истины: изменился и сам русский язык, изменилась и система ценностей, которую язык в себе несет. Однако полного "разрыва функции" все-таки не было — достаточно вспомнить хотя бы, какой объем русской литературы (безотносительно к трактовке) предусматривался программой советской средней школы.

Да и сама идея считать поэзией, пусть даже поэзией советской, некую "моду" (в математическом смысле) — может и, на мой взгляд, должна быть оспорена. Показатель "средней температуры по больнице" еще нелепее выглядит применительно к поэзии, где "в грамм — добыча, в годы — труды", по словам того же Владимира Маяковского — "несоветского", если верить Галковскому. Но, тем не менее, принцип отбора "типичных", то есть среднего и ниже среднего уровня, а не лучших стихов — проведен в "Уткоречи" с завидной последовательностью.

Исключения редки и лишь подтверждают правило, мотивы которого Галковский описывает предельно искренне: "Психологически мне было очень трудно выбросить 500-600 книг — книг, никому не нужных, никчемных, загромождавших полки, но как-то мистически связанных с отцовской жизнью, такой же, в общем, никчемной и всем мешавшей. И я решил, по крайней мере, оставить книги с дарственными надписями авторов и с многочисленными отцовскими пометками. Вот здесь, выуживая их из общей массы, я стал всё более внимательно вчитываться и даже вырывать для смеха наиболее понравившееся. Постепенно на столе накопилась целая кипа вырванных листков. Прочитав ее подряд, я понял, что тут просто и в то же время полно и ярко дана суть советского мира, и, что самое страшное, я вдруг впервые ощутил тот слепящий ветер, который дул отцу в глаза всю жизнь и во многом и свёл его в могилу..."

Говоря о предельной искренности автора-составителя "Уткоречи", обращу внимание читателя на явленную в этом отрывке живую противоречивость его решений и поступков ("решил оставить книги — стал вырывать страницы"). Прочие аспекты, близкие психоаналитикам, оставлю здесь без детального рассмотрения.

Однако в результате эта "антология вырванных страниц" исключила из числа советских поэтов не только Маяковского, Есенина, Блока, Заболоцкого, Ахматову, Пастернака, Мандельштама, а также других наследников "серебряного века" плюс авангардистов-примитивистов, обошедших в свое время вниманием отца Дмитрия Евгеньевича. Из этого числа оказались исключены Александр Твардовский, Николай Рубцов, Николай Тряпкин, Владимир Соколов, Юрий Кузнецов (список при желании можно расширить в несколько раз). Их "блистательное отсутствие" можно объяснить, похоже, лишь одним: творчество этих поэтов попросту не вписывается в концепцию Галковского, мешает автору-составителю получить заранее заданный результат.

"Составленная мною антология имеет отдельное название — "Уткоречь". Термин взят из романа Джорджа Оруэлла "1984". Оруэлл следующим образом характеризует "новояз" — язык социалистического будущего: "В новоязе эвфония перевешивает все соображения смысла... ибо цель — сделать речь, особенно о предметах идеологически окрашенных, по возможности независимой от сознания... В идеале должна была быть создана речь, производимая непосредственно гортанью, без включения мозга. Эта цель отражалась в слове "уткоречь", означающем " говорить так, как крякает утка"..."

Видимо, не случайно Оруэлл, после периода увлечения возненавидевший социализм и считавший его идеалом превращение человека в нерассуждающее, живущее общественно-политическими инстинктами животное, написал, помимо "1984", и "Скотный двор", где довел свое понимание проблемы до предела. Антология, составленная Галковским,— тоже своего рода антиутопия, тщательно выстроенный автором-составителем "скотный двор" или, может быть, даже концентрационный лагерь советской поэзии.

Но, слава Богу, даже сил волшебницы Цирцеи, некогда превратившей спутников Одиссея в свиней, у Дмитрия Галковского нет, так что невольные обитатели его импровизированного концлагеря сохраняют свой человеческий облик "даже в кривом зеркале жалкой, искательной, изолгавшейся поэзии" (из послесловия к "Уткоречи" Валентина Курбатова).

Соглашусь с Валентином Яковлевичем в характеристике "Уткоречи" как "горькой, стыдной и грозной, остерегающей книги" — но горькой, стыдной, грозной и остерегающей прежде всего для самого Дмитрия Галковского, одного из наиболее ярких авторов современной русской литературы. Причины тому изложены выше, надеюсь, с достаточной степенью внятности.

БЕЗ РЕПЕТИЦИЙ

Виктор КУЦЕНКО. Военный романс. — М.: Демиург-АРТ, 2002, 288 с., 2500 экз.

Генерал-майор Виктор Павлович Куценко — не только солдат, но и художник, и писатель, и певец, остро переживающий и пытающийся эстетически выразить прекрасные и трагические, возвышенные и смешные моменты действительности: в рисунке ли, стихотворении ли, песне ли.

"Горит земля чужая под ногами,

А всё же дорогая, как своя..."— такое двойственное и в то же время безусловно любовное отношение к миру характерно только для настоящего воина и поэта, со-творяющего его каждым мгновением собственной жизни. Это — об Афганистане, которому посвящена большая часть книги. Сегодня в Афганистан и Среднюю Азию под предлогом "борьбы с международным терроризмом" пришли американские "джи-ай". Не уверен, что хоть кто-нибудь из этих бравых янки сможет не то, чтобы написать — хотя бы подумать что-то подобное про афганскую землю.

Чувствуется, что здесь нет и не может быть речи о каком-то "профессионализме" или "непрофессионализме". Здесь человек просто живет так, а не иначе: так он дышит, так у него бьется сердце,— без всяких иных "прогонов" и репетиций. Поэтому к книге Виктора Куценко, собравшей практически все на сегодня его творческие работы, безусловно, будут обращаться как к художественному документу эпохи.

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

Виктор КОЖЕМЯКО. Лица века в беседах, воспоминаниях, очерках.— М.: ИТРК, 2002, 400 с., 3000 экз.

Собранные в одну книгу беседы и очерки известного журналиста "Правды" и "Советской России" о людях и событиях ХХ столетия, дают, разумеется, неполный и в чем-то неровный, но чрезвычайно яркий срез советской истории и культуры. Среди собеседников автора — Леонид Леонов и Юрий Бондарев, Сергей Бондарчук и Татьяна Доронина, Ричард Косолапов и Валентин Распутин, Александр Зиновьев и Сергей Кара-Мурза, его герои — Зоя Космодемьянская и Сергей Ахромеев, Юлия Друнина и Валентин Мартемьянов...

"На обеденный стол народа царственные официанты от "демократии" подают вместо блюд только меню" (Ю.Бондарев).

"В русской культуре тогда было сильно еще архаическое космическое чувство, дающее способность тонко воспринимать взаимодействие Хаоса и Космоса. В городе оно постепенно затухает, но тогда было развито сильно. Да и в науке русской тогда очень сильны были те, кто работал в "науке становления", — Д.И.Менделеев, Н.И.Вавилов, школы аэродинамики, горения. Ленин подключил этот огромный культурный ресурс к тому творчеству, которое подспудно шло в массах" (С.Кара-Мурза).

"Сталина невозможно представить в положении пленника всякого рода нашептывателей и "яйцеголовых", которые оплетали со всех сторон Хрущева и Брежнева, создавали Горбачеву иллюзию появления у него новых извилин" (Р.Косолапов).

"Когда Шолохова спросили, каким методом он писал "Тихий Дон", Михаил Александрович ответил: "Я не думаю об этом. Я просто пишу. А насчет метода социалистического реализма спросите у Фадеева". Который к тому времени уже застрелился..." (С.Бондарчук).

"Принципом моей жизни было и остается до сих пор: всё мое ношу с собой. Для меня коммунистический период очень четко поставил проблему: быть или иметь. Так вот, я предпочел быть, а не иметь" (А.Зиновьев).

В этой книге можно встретить немало таких "моментов истины", соединенный вместе блеск которых сливается в завораживающее своей неподдельностью человеческое сияние уходящей советской эпохи.

РФ — “РУССКИЙ ФАШИЗМ”

Вячеслав ЛИХАЧЕВ. Нацизм в России.— М.: РОО "Центр "Панорама", 2002, 176 с., 3000 экз.

"В данной работе мы определяем нацизм как совокупность признаков, среди которых: идеология революционного ультранационализма, утверждающая превосходство и исключительность определенной расы, нации или национального государства (почему не империи?— В.В.); отрицание гуманизма и разжигание межнациональной вражды; формирование ярко выраженного образа врага, причем таковой находится в основном в национальной, расовой и религиозной плоскости; склонность к пропаганде насилия и к соответствующей деятельности". Между строк этого "справочного издания" автор стремится провести мысль, что патриотизм = национализму = нацизму = преступности. Материал — деятельность отечественных праворадикальных организаций, в основном созданных и курируемых соответствующими спецслужбами.

"Они уже здесь. Фанатичные революционеры и циничные бандиты. Накачанные убийцы и начитанные романтики. Жестокие вымогатели и изысканные поэты. Их мечта — обновляющий огонь Национальной Революции. Их жизнь — драки, рэкет, суды и тюремные сроки. Их мир — накуренные подвалы и вечерние улицы. Их оружие — стальные прутья и зажигательные листовки. Они маршируют по улицам наших городов. Тренируются в спортзалах. Убивают людей за цвет кожи. Здесь и сейчас. Рядом с нами". Бей их, спасай себя! Или спасайся, кто и как может...