Шамиль Абряров ВРЕМЕНА СУТОК

Вас никогда не путали с Гребенщиковым? Тогда вы не Шамиль Абряров, ему повезло меньше. Записанный в 80-х альбом "Пирог со свечами" долгое время ходил в магнитиздате под видом ранних записей Бориса Гребенщикова. Я, например, купил кассету в киоске звукозаписи города Рязани году в 1995-м. И прочел на обложке: "Гребенщиков'76". Московские знакомые приобретали эту запись разными путями и под разными названиями: где-то она тоже проходила как "Гребенщиков'76", где-то — как считавшийся утерянным альбом "Искушение святого Аквариума". И много лет подряд у Бориса Борисовича регулярно домогались, почему это он не поет свои замечательные ранние песни и почему они не опубликованы в книгах его текстов.

Недавно выяснилось, что настоящий автор той загадочной записи жив, здоров и даже выпустил в 1989-м на издыхающей "Мелодии" диск своих песен, уже совсем непохожих на Гребенщикова, зато с прекрасным предисловием Льва Аннинского. Вот как маститый литературный критик описал свои впечатления от песен Шамиля: "...Ни ярости, ни отчаяния, ни утешения — висящий в воздухе тонкий, упругий, звенящий абрис жизни, не сотворенной, не уязвимой, — и какая-то новая, незнакомая нам живучесть: не вписывание в реальность и не бунт против нее, а спокойное существование сквозь нее". А недавно другой слушатель дал не в пример более емкое определение: "Музыка честного одиночества".

Шамиль долгое время не верил, что его песни кому-нибудь нужны, и лишь недавно сыграл несколько полуслучайных концертов по приглашению знакомых и друзей. Реакция слушателей, кажется, победила мнительность, и он решил вернуться. С новыми песнями и новыми интонациями, которые теперь уже невозможно ни с кем не спутать (хотя за искренне выдаваемый слушателями знак равенства между тобой и Гребенщиковым многие без вопросов продали бы и душу, и много чего еще). Если и раньше высокий уровень песен был очевиден, то теперь добавилось обладание более чем своеобразным "лица необщим выраженьем", так что перспективы творческой судьбы Шамиля кажутся светлыми и радужными, по крайней мере издалека.

— Когда появились первые песни?

— В 1978 году, я учился тогда где-то в 9-10-м классе школы, любил "Йес", "Пинк Флойд", "Лед Зеппелин" и терпеть не мог "Битлз". Вскоре попал в клуб "Алый парус" при "Комсомольской правде", где было модно петь бардовские песни. Естественно, меня тошнило от того, что там поют, но я пытался притереться: хорошие люди не будут совсем уж дерьмо слушать. Стал "дрейфовать" в их сторону, находить общие точки. Рок там ненавидели, считали сатанизмом и думали вылечить меня от всего этого безобразия. Кончилось тем, что понял: надо самому песни сочинять. И начал это делать на стихи Соллогуба, Маяковского раннего, Эдгара По, Цветаевой... Закончил Арсением Тарковским значительно позже.

— Неужели не видел альтернативных путей?

— Я старался совершенствоваться в творчестве, а относительно его "пробивания" всегда были проблемы. Я спросил: "А что мне делать?" Мне сказали: "Поезжай на БАМ с агитпоездом "Комсомольской правды". И я поехал. Там был Юра Филинов, куратор музыкантов от газеты, какая-то группа пела песню "Барракуда", и был тогда еще не звездный, но уже пафосный Борис Моисеев, который возненавидел меня с первой минуты, — слишком гетеросексуально я выглядел, что ли?.. "Сегодня в четыре работаем в этом Доме Культуры, а в шесть — в том". И всё. Для скорости есть автобус: чтобы "бабок" побольше срубить, надо быстренько перевозить бригады пьяных артистов между разными ДК, а днем — бесплатная работа на стадионе. Я быстро понял свою неуместность в этом месте жизни: не "работаю", а песни пою, как дурак. Выступая на стадионе, перед каким-то жутким микрофоном, окончательно ощутил, что нахожусь в полном дерьме, потому что вокруг сидят бабки и прочие местные жители, ждут какого-то шоу, а вместо этого выходит странный дебил и поёт серьёзный текст под одну гитару.

А в Москве регулярно выступал на концертах каэспэшников, поскольку был "в обойме". Первый ряд — Окуджава и т.д., есть второй ряд — фамилии всем известны, ну и третий ряд, в который я попал, — всем известны в узких кругах поклонников жанра. Был еще четвертый ряд, пятый и т.д.

После концертов подходили люди, говорили, как это здорово, благодарили. Лица у них были обычно одухотворенные — наверное, теософы какие-нибудь, рериховцы.

Был момент, когда пели на пару с Валей Юмашевым, будущим главой администрации президента, — тогда он был рулевым "Алого паруса". Даже озвучивали кино одного знаменитого режиссера. Но я при невыключенном микрофоне сказал пару фраз об этом фильме, прямо и язвительно. А режиссер в аппаратной внимательно выслушал. Валя сильно покраснел, обозвал меня дураком, и больше мы с ним вместе не выступали, только пели иногда на вечеринках, пока не развело жизнью в разных направлениях.

Когда "дошёл" до Тарковского, упёрся в то, что хочется переделывать чужие стихи: здесь — строчка не на месте, там — куплеты хочется местами поменять. Понял, что надо все делать самому. Стал писать чудовищные тексты и просто не мог сочинить к ним музыку, которую умел. Пришлось сочинять трень-брень типа Андрея Макаревича — пять аккордов, как в КСП, только немножко другие.

Французский шансон в России вообще не присутствует, а для меня это было серьёзно. Я в спецшколе французский учил, во Францию ездил в пятнадцатилетнем возрасте, парижский акцент приобрел. Для меня именно шансон был абсолютно адекватным способом самовыражения. Сочинил несколько песен, но вижу — мимо все это тут, на ухо русскому человеку не ложится. Вспомнил свою любовь к рок-н-роллу. Кассета, где записаны "Пирог со свечами", "Я звоню..." и т.д. — как раз из тех времён. Там и французский шансон, и рок-н-ролл, а КСП, слава Богу, никакого нет.

— Расскажи историю появления пластинки "Уходящим за живой водой".

— В то время были ещё затаившиеся в некоторых издательствах и местах типа отделов народной музыки на "Мелодии" одухотворённые женщины, которые пытались продвигать культуру в массы. Сейчас им не осталось места, а тогда можно было, сидя на государевой службе, пытаться продвинуть что-то духовное. Всегда всё держалось на одухотворённых тётушках, и одна из них через десятых знакомых узнала, что есть такой человек — пригласили зайти и попеть. Я пришёл и попел. Потом прошел худсовет какой-то — меня на нем даже не было, слушали кассету. Будучи хронической "совой", записывался по утрам. В один микрофон — и гитару, и вокал, никаких многодорожечников. Дублей по пять-десять на песню.

— Расскажи подробнее про рокерский период. Были попытки создать свою группу?

— Были. В середине 1980-х я познакомился с одним мальчиком, джазовым гитаристом из Замоскворечья. У них была группа без стержня — музыканты, которые не знали, что им играть.

Вторая попытка — та кассета, что разошлась по стране, она записана с человеком похожего мировосприятия. Он тоже пишет песни, которые ни на что не похожи, — и не КСП, и не рок-н-ролл. Мы пытались что-то делать вместе, но других музыкантов не нашли. Был рабочий материал, который записывали для себя, для дальнейших репетиций, и до сих пор непонятно, как он оказался в таком широком хождении. Эту кассету я по чьей-то просьбе записал, и этому кому-то отдал. С тех пор она оказалась в обороте. Но я об этом даже не подозревал до последнего времени.

— Можно же выступать в одиночку, как Наумов, например. Он феноменально играет на гитаре, у него интересные песни с умными текстами, и он в состоянии один собрать "Горбушку".

— Я не знаю, почему не попал в подобную нишу. Наверное, Наумов совершает некие телодвижения, а я — нет. Похоже, единственное, что я делал в этой жизни правильно, — сочинял песни, а в остальном — ошибался. Талантлив в сочинении и совершенно бездарен в промоушене, так я это расцениваю. Но я сочинил песни, за которые не стыдно. Может быть, это было единственным моим несуетным желанием — и оно исполнилось. Я сочинил 15 песен, которые сам считаю выдающимися. А остальное — желания суетные, наверное, вот и не реализуются. Понимаешь, я чувствую, что мои песни — именно так сочиненные и так исполняемые — не позволяют мне делать какие-то вещи, поступки. Иначе я не смогу больше их сочинять.

— Реакция людей на "Пирог со свечами" как правило однозначна. Все путают тебя с ранним Гребенщиковым или говорят, что это первая ассоциация, приходящая в голову. Как же так получилось?

— Когда всё это записывалось, я находился под влиянием Гребенщикова. Не знаю, что с этим делать и что об этом можно сказать. С точки зрения того, что нехорошо кому-то подражать, это плохо. И потом, не кажется мне, что сильно похоже. Послушай повнимательней. Стилистика-то совсем другая, так что это все поверхностные ассоциации. Хотя в тот период я искренне пытался заразить всех вокруг Гребенщиковым. До сих пор не понимаю, как эта кассета оказалась в студии звукозаписи. Неисповедимы пути Господни. Она записывалась во время очередной попытки создания рок-группы, мы играли тогда вдвоём с Серёжей Семенюком.

Один наш юный знакомый, гармошечник из Умкиной группы, сказал, послушав: "Они нам подсунули Гребня". Имея в виду, что меня спрятали, что ли? Хотя кто эти "они"? А Умка имела неосторожность сказать, что Шамиль — это человек, услышав которого она начала сочинять песни. Мы с ней ровесники и в довольно близких кругах пребывали некоторое время.

— Ещё у меня по прослушивании той кассеты была следующая версия: это Гребенщиков, который решил отказаться от своих песен, потому что они слишком открыты, а он любит быть закрытым — там же коктейль такой из чисто башлачёвской открытости на фоне формы Гребенщикова. Допустим, ты дожил до семидесяти лет и умер, а песни так никто толком и не услышал. Зачем они тогда писались?

— Песни — это личный духовный путь для меня. Наверное, это нонсенс, бессмыслица и идиотизм. Стихи, проза — куда ни шло, но когда человек сочиняет песни в качестве духовного пути — он идиот. Мне сказали это ещё давно. Но именно в этом моя утопия. Я же не сам по себе такой идиот, есть другие прецеденты. Я приведу в пример Жака Бреля: есть люди, делавшие из песни духовный путь.

Но на самом деле плевать надо на безрадостные перспективы и проламываться даже здесь. Проблема в том, что сам я не могу это делать. Потому что человек либо проламывается, то есть совершает какие-то малохудожественные действия, либо сочиняет песни, то есть чувствует себя небесполезно коптящим небо "ай да сукиным сыном".

Беседовал Анатолий ОБЫДЕНКИН

"АХ, ОТКРОВЕННО ПЕТЬ И ПЛАКАТЬ..."

Ах, откровенно петь и плакать,

Болеть за тех, кого люблю!...

Но в эту сумрачную слякоть

Не прорубиться кораблю.

Здесь надо плавать на дощечках

Или в болотных сапогах.

На перекрестке стынет вечность

На растопыренных ногах.

Возможно застегнуться глухо

И репетировать во сне, —

Чревато обостренье слуха

Переселением вовне.

И разбегание галактик

Мне светит красным фонарем...

Покуда разбеганья хватит

От именин до похорон.

НОЧЬ. УТРО.

Зажигают сигареты. Тихо двери открывают.

Не спросясь выходят. Навзничь небо падает на лица.

Воздух дышит теплым домом. Густо капают цикады.

Кто-то движет их телами. Ночь стоит, не шевелится.

Ты спроси у них совета, — может быть, они расскажут,

Как листом дрожать на ветке, прорастать в лесу травою.

Вдоль по шёлковому полю шелестит ночная птица.

Родниковые ключицы наполняются водою.

Ты спроси у них дорогу, — может быть, они покажут,

Может быть, они не слышат дребезжащие длинноты.

Лебедь белый перья чистит. Пруд стеклянный серебрится.

Время кончилось, и длится только звук последней ноты.

Возвращаются обратно предрассветной легкой тенью.

Посторонние предметы в серой дымке проступают.

Воздух свеж. Зрачок прозрачен. Утро птичье горло чистит.

Где-то в поле кокон рвётся. В воздух бабочка взлетает.

СУМЕРКИ...

I

...как жёлтый сумеречный свет

ложился пятнами на стены

и делал плоскими дома,

и водорослями — деревья;

лениво колебался воздух,

и люди, открывая рот,

перемещали плавно тело,

гребками раздвигая воду

разжиженного времени-пространства;

слепая протяженность переулка,

пустого в два конца,

глазам, не отягчённым знаньем

законов благодатной перспективы, —

как указанье места, как возврат

смотрящему его же самого

. . . . . . . . . . . . . . . .

покуда не облепит тёплым мохом

ночная мгла домов, деревьев, улиц,

пространство сузив до размеров,

доступных прикасанью рук.

II

Мне сумерки заглядывают в окна,

Накатывая волнами тоски,

Мне на глаза кладут монеты

Бутылочного жёлтого стекла...

Могу ходить по теплому паркету,

Вдоль стен аквариума, полного тепла,

Могу глотать настоянную воду,

Сочащуюся сквозь клинки

Гранёной плазмы медленного света.

...Сметаю на пол крошки со стола.

III

Ты в светящемся шаре серого цвета,

Контур размыт, но ясны границы.

Так на картине вечернего лета

Одуванчик не может с травою слиться.

ОРКЕСТРИК

Там играет какой-то оркестрик

Без начала и без перспектив.

Он стоит в неопознанном месте

И всё тот же играет мотив.

Капельмейстер в расшитом камзоле —

По колени в опавшей листве.

Он рукой, ослабевшей от боли,

Зажимает дыру в голове.

Музыканты с шальными глазами,

Сжав холодную медь на ветру,

Выдувают сухими губами

То, что видят сквозь эту дыру.

Никого, кто бы слушал и слышал, —

Кто оглох, кто-то больше не смог,

Кто гуляет ночами по крышам,

Кто прицельно плюёт в потолок,

И не то чтобы громко рыдаем,

И не то чтобы очень кричим.

Ветер носит — оркестрик играет

На разорванных струнах причин.

ЗВУК ДЛЯ ГЛАЗ

Зима... Ах, как я не любил

Укутыванье-раздеванье,

Поспешное перебеганье

Из дома в дом, из тыла в тыл...

Но вот сегодня выпал снег,

Пусть самый первый и непрочный —

И я дышу, как непорочный

Зверь, вновь родившийся на свет.

О, как мы склонны видеть знак

В капризе ветреной природы, —

Какие-то живые ноты

Из ниоткуда, просто так,

Такой внезапный консонанс

Среди музыки атональной...

И — очистительно-печальный

Холодный, белый звук для глаз...