"Архивы Страшного суда" - читать интересную книгу автора (Ефимов Игорь Маркович)

Март, третий год после озарения, Нью-Хэмпшир

— Нет, господин Кострянов, не в этом дело. Конечно, вы не обязаны писать подробную историю вашей харбинской возлюбленной. С тех пор прошло сорок лет — память не может удержать всего. Я просто хотела обратить ваше внимание на то, что в этой части рассказа очень много противоречий. Например, на странице тридцать пять вы пишете: «От матери-француженки она унаследовала живость характера». А пятью страницами позже говорите о ее «восточных глазах», «загадочной азиатской душе». Сообщаете, что одолжили ей деньги на открытие ресторана, но тут же упоминаете о каких-то загадочных источниках ее доходов, причем не совсем чистых. И еще через несколько страниц: «За услуги она привыкла платить щедро, кое-что иногда перепадало и мне». Есть и другие неувязки.

Старик за стеклом поднял к глазам тыльную сторону ладони, повертел перстень с камнем, усмехнулся. Нашлепка из искусственных волос на его лысине, видимо, была недавним приобретением: он то и дело двигал кожей лба, словно проверяя, прочно ли сидит.

— Вот уж не думал на старости лет попасть под такой безжалостный допрос. Даже агент налогового управления, с которым я недавно имел беседу, не был столь въедлив, как вы, прелестная невидимка.

— Слово «допрос» и несправедливо, и неуместно. — Лейда старалась сдерживать раздражение, старалась, чтобы интонация оставалась гладкой и ровной, как зеркало перед глазами паломника. — Вы знаете, что на мои вопросы можно не отвечать. Но ведь вы платите Архиву именно за то, чтобы консультант задавал их. Мой долг указать вам на пробелы и несоответствия в рассказе. Если вы хотите представить харбинский период вашей жизни в столь сжатом и скомканном виде, воля ваша. Но тогда, по-моему, не следует обрывать повествование на такой интригующей фразе: «Позже с ее помощью мне удалось отомстить большевикам за гибель моих родителей». Это — для детективного романа, а не для исповеди, отправляемой на Страшный суд.

Видимо, зеркальная ровность тона дала где-то трещину — старик удивленно поднял глаза. Тревога, недоверие, затаенность, настороженность — все это ей доводилось уже видеть много раз. Но в то же время и маска самоуверенности. И саркастические складки в углах губ. И скрытое желание, чтобы их спрашивали и спрашивали еще. А они бы постепенно и как бы нехотя уступали. Мутно-голубые зрачки глядели из глазниц требовательно, как зверьки, ждущие кормежки.

— Что касается происхождения моей возлюбленной, то противоречие здесь кажущееся. Отцом ее был обрусевший черкес — отсюда и восточные глаза. Но Харбин в тридцатые годы представлял собой такую смесь племен, что национальность там переставала что-нибудь значить. Китайцы, маньчжуры, русские белоэмигранты, японские оптовики, корейские перекупщики, не говоря уже о журналистах и шпионах всех мастей. Чтобы заниматься бизнесом в той неустойчивой атмосфере, нужно было быть очень осторожным, но в то же время и решительным; очень хорошо понимать людей, не давать им себя одурачить, но и не распугивать глухим недоверием, рисковать, предоставляя кредит, когда подворачивалось выгодное дело. Так как я занимался торговлей джутом, мои деловые связи…

Раньше Лейда останавливала паломников, если они начинали отвлекаться в сторону или повторяли уже рассказанное. Но Умберто, узнав об этом, устроил ей очередной разнос. «Люди готовы заплатить, чтобы поговорить о себе. Почему вы хотите лишить их этого удовольствия? Может быть, за десять — пятнадцать лет никто не соглашался выслушать их внимательно. Хотите сэкономить их деньги? Чтобы они побольше унесли с собой в могилу?»

Кося глазом на плывущего в воспоминаниях господина Кострянова, Лейда отключила свой микрофон, сняла трубку телефона, набрала внутренний номер.

— Хэлло?

— Джина?

— Нет. Синьорина Фанцони сейчас не может подойти к телефону.

— Но она встала?

— О да. Она принимает ванну.

— Передайте ей, пожалуйста, что звонила миссис Ригель.

— Хорошо.

— Мне срочно нужно поговорить с ней. Попросите ее позвонить в келью номер шестнадцать.

— Конечно, миссис Ригель. Я передам.

Лицо старика за стеклом постепенно размягчалось, саркастические морщины разглаживались в подобие мечтательной улыбки.

— …И довольно скоро я выяснил, откуда у моей подружки завелись лишние деньги. Однажды вечером поднялся в ее кабинетик над рестораном без предупреждения, толкнул дверь — и что?… Она сидела у своей конторки в наушниках и что-то быстро строчила в блокноте. Ну конечно, испугалась, стала что-то врать, запуталась… Потом все же созналась: в нескольких столиках внизу были у нее вделаны микрофоны и кое-какие интересные разговоры (а публика к ней ходила солидная — чиновники, журналисты, банкиры) она записывала. А потом делала из записанного выжимки и продавала одному человеку. Который очень, очень неплохо платил ей. Так что и она могла позволить себе быть щедрой в свою очередь.

— Но дальше у вас идет фраза: «Кое-что перепадало и мне». Вы хотите оставить ее нерасшифрованной?

— …Конечно, я, как мог, заверил ее, что не выдам. Что меня ей бояться нечего. Но все же разбирало любопытство: куда шли ее записи? кто платил? И она, еще больше смущаясь, созналась, что, судя по всему, ее щедрый заказчик получал деньги прямехонько из Москвы. Или там в обход — через Женеву и Буэнос-Айрес — уж не знаю, какими путями они это делают.

— Даже это вы ей простили? Работу на большевиков?

— Видите ли, дело было летом тысяча девятьсот тридцать седьмого года. А к тому времени у многих из нас, из белоэмигрантов, отношение к Совдепии сильно изменилось. Ведь это потом уже открылось, сколько кавказский душегуб невинного народу извел. А тогда-то, по газетам да на поверхности, как выглядело? Что он в первую очередь режет коммунистов. Ну не молодец ли? Всех, кто революцию делал, усадьбы жег, офицеров расстреливал, в ЧК пытал, — всех, всех подряд теперь к стенке ставил. И не только своих, а и зарубежных — все эти Коминтерны, Интернационалы — скопом и поодиночке — бах! бах! бах! Конечно, было еще много краснопузых дурачков и в Европе, и в Америке — всякие Фейхтвангеры, шоу, андрежиды, арагоны, — которые в него верили, верили в пролетарский рай, отправлялись воевать за него в Испанию. А он и там их доставал и к стенке ставил прямо посреди войны. Да разве без его помощи мог бы Франко победить? Никогда. Потому-то краснопузым и давали кричать, никто всерьез не возражал им. Умные люди понимали, что к чему, не хотели мешать кремлевским заплечникам в святом деле. Вот один мой товарищ жил в те годы в Париже, так он мне рассказывал потом…

Замигала желтая лампочка на телефоне. Лейда поспешно отключила микрофон, взяла трубку:

— Джина? Прости, что так рано, но…

— Что-нибудь стряслось?

— Именно это я у тебя хотела спросить.

— По-моему, ничего необычного. А что?

— Меня вызывает отец Аверьян.

— Ну и…

— За два года такого не случалось ни разу.

— Но он к тебе очень хорошо относится. Так хорошо, что попадья, кажется, ходит с поджатыми губами. Или мне показалось?

— Не в этом дело. Он никогда не вызывал меня к себе. Днем, в рабочее время.

— Лейда, что за паника? Из-за чего? Добрейший старик пригласил тебя на разговор — что здесь страшного?

— Я не знаю, как вести себя.

— Чем я могу помочь тут?

— Ты увидишь Умберто?

— Возможно, возможно…

Джина хихикнула.

— Я имею в виду — в ближайшие два часа?

— Если он успеет отскрести всю грязь, которая оседает на нем от бешеных денег…

— Не понимаю.

— Он в ванной. Помог вымыться мне и теперь пошел заниматься собой.

— Когда выйдет, спроси его, что я должна говорить отцу Аверьяну.

— Он меня засмеет. Или побьет.

— В последний раз он очень рассердился, когда я проговорилась. Ну, про лабораторию… Что новые опыты мы так еще и не начинали. Я ужасно не хочу снова бесить его по пустякам. Пусть скажет, что мне говорить. Я все сделаю, как он хочет.

— Ну, Лейда, ты же знаешь…

— Что?

— Он любит, чтобы догадывались…

— Я ли не стараюсь! Но со старцем мне не вывернуться. Я не знаю ни их отношений сейчас, ни новых планов Умберто, ни чего хотят от меня…

— Ну хорошо…

— Джина, ты — золото.

— Я постараюсь осторожненько.

— Ты сумеешь.

— И потом позвоню тебе.

Историю про парижского друга она пропустила. Но ничего — прослушает потом, с магнитофонной ленты. Сейчас уже шла другая история: про красного генерала, командовавшего в те времена Дальним Востоком. Автомат в бухгалтерии, в который была вложена кредитная карточка господина Кострянова, тикая, выедал из нее доллар за долларом.

— …И уж не знаю как, но один московский дружок сообщил этому генералу, что выехала специальная группа НКВД — по его душу. А генерал уже был к тому времени стреляный воробей, видел, что творилось кругом. И он, не будь дураком, взял своего адъютанта, и отправились они на границу, якобы для инспекции пограничных застав. Приказали начальнику заставы убрать посты с одной дороги. Мол, будет с той стороны важный шпион, которого рядовым видеть не положено. И сами тут же рванули к японцам.

Искусственные волосы были подобраны не очень точно по цвету, и остатки собственных костряновских кудрей выбивались из-под них там и тут предательской бурой порослью. У Лейды еще не случалось, но другие консультанты рассказывали, что некоторые паломники просили приложить к пробирке с кровью и образцы их волос.

— …А это известно, что усатый головорез больше всего не любил, когда добыча ускользала из его зубов. И тут же рассылал за ней убийц. Никаких денег не жалел. Так и с этим генералом. «Заказчик» моей подружки сказал ей, что за исполнение приговора над «изменником родины» обещано сто тысяч долларов. И моя подружка спросила, не интересует ли меня это. Потому что так уж судьба подыграла, что с генеральским адъютантом мы были знакомы еще по гимназии в Киеве.

— Простите, господин Кострянов, мы должны прерваться на несколько минут. У меня кончилась пленка.

Лейда начала возиться с магнитофоном, но в это время снова замигала лампочка на телефоне. Она сняла трубку и тут же болезненно сморщилась от обиженно-возмущенного крика, рванувшегося ей в ухо.

— Ну что это, Лейда? Что вы себе позволяете? Что значат эти вопросы? «Как себя вести, что отвечать». Вы что — дитя малое? послушная овечка — так?… А я, следовательно, — деспот, тиран, рабовладелец? Таким вы хотите меня выставить? Зачем вам это нужно? Поссорить с отцом Аверьяном? Вы свободный человек в свободной стране. Говорите что хотите, меня это не волнует. Если вам что-то не нравится, можете заявить открыто. Можете даже уволиться в двадцать четыре часа. Дело запущено, вся ваша ворожба — на пленках, запатентована Архивом — не пропадем и без вас. Только не надо этих сцен. Не корчите из себя подневольную узницу. Вы много раз заявляли мне, что хотите работать в Архиве на любой должности. А теперь что? Теперь не знаете, как объяснить это старцу? Почему? Потому что на самом деле считаете меня — кем? Тюремщиком? Самодуром, загубившим вашу научную карьеру? Ох, до чего вы все мне надоели! Всех, всех — к чертям! в задницу! в тартарары!

Трубка треснула, будто надорвавшись от крика, и умолкла. Лейда дрожащей рукой положила ее на место, вернулась к магнитофону:

— Да, господин Кострянов, можно продолжать.

Старик молчал, расправлял платочек в кармашке

элегантного пиджака, вертел свой перстень, щурился. Лейда пощелкала выключателем, проверяя, работает ли микрофон:

— Господин Кострянов?

— Ну что ж, если вы настаиваете…

— Я не настаиваю, я просто хотела подчеркнуть…

— …Но, как вы обещали вначале…

— Да, об этом не беспокойтесь: ни одно слово вашей исповеди не станет достоянием гласности.

— Я хочу, чтобы вы — или те, кому доведется слушать пленку годы спустя, — чтобы вы понимали: коммунисты были и остаются моими заклятыми врагами. Я воевал с ними в Сибири, я видел подвал, в котором расстреляли царскую семью, я видел города, деревни и усадьбы, в которых они побывали. И мне было не важно — бегут ли они от Сталина, продолжают ли служить ему. Одна порода, одна банда, один приговор для всех. Именно поэтому я согласился.

Старик глубоко вздохнул, стянул морщины в пучки, заговорил быстро и горячо:

— Но все оказалось гораздо труднее, чем я думал. Городок, куда японцы привезли красных перебежчиков, жил под комендантским часом, со всеми пропусками, и проверками, и облавами. Так что попасть туда — уже на это ушло больше месяца. Генерала они вообще не выпускали из штабного здания, а адъютанту позволяли ходить через улицу обедать. В той китайской пельменной я с ним и встретился. Он меня сразу узнал. Хотя не виделись больше двадцати лет. И обрадовался, дурачок, как брату родному. Он уже понимал к тому времени, что положение их безнадежное. Что японцы выжмут из них все, что нужно, а потом засунут гнить в какую-нибудь дыру. Или даже прикончат втихую. А я изображал из себя заядлого коммерсанта, которому дела нет до политики. Хотите войти в мое дело? Очень хорошо. Бежать в Америку? И об этом можно договориться.

У меня к тому времени действительно все было готово для переезда. Деньги отправлены в один банк в Филадельфии, связи налажены. Японцы в Маньчжурии к тому времени так зажали гайки, что не вздохнуть. И война уже разгоралась вовсю. Китайцы отступали — где им было против япошек. Но пробраться в Шанхай еще можно было. А оттуда пароходы ходили. Адъютант все уговаривал, чтобы мы тут же рванули. Я, кстати, в пельменную приезжал под видом поставщика. В маленьком автофургончике привозил молоко, яйца, муку. Японские часовые ко мне привыкли, так что улизнуть было вполне реально. Но я ему так представлял, что без генерала нам на юг не пробраться. Что китайцы нас, мелких сошек, прирежут ни за понюх табаку. А вместе с генералом — сами американцам доставят. Чан Кайши перед Америкой тогда сильно заискивал, оружия просил и все такое. И адъютант в конце концов поверил и генерала своего уговорил.

Она видела, что старик начал сильно потеть, но не решилась прервать его, объяснить, где регулятор кондиционера. Платочек давно уже был извлечен из кармана пиджака, то и дело скользил по лбу, щекам, шее, быстро намокал, превращаясь в бесформенный комок.

— В назначенный день погода была как по заказу — дождь, ветер, на улице за десять шагов ничего не видно. Но адъютант мой явился перепуганный и — один. Сказал, что генерала японцы куда-то срочно увезли. Может, и врал. Потом еще что-то говорил, довольно долго, а я только смотрел на него. Злоба меня душила. «Вот, думал, ты рос в приличной семье, в церкви молился, дамам ручки целовал, латынь учил, Толстого читал. Как же это все так повернулось, что ты пошел им служить? И к а к надо было служить, в какой крови и грязи искупаться, чтобы до такого поста подняться?» Посадил его в свой фургончик, и только мы выехали из города, там за мостом такой лесок подступал к дороге и река сильно шумела, я это место заранее наметил…

Старик вдруг навел зрачки в упор на зеркало перед собой и закричал:

— Ну что?! Господа присяжные хотят знать, как я это сделал? Пистолетом или ножом? Тем и другим? Что было сказано, какие последние просьбы, какие мольбы и клятвы? Нужны подробности, да?

Он так побледнел, что Лейда потянулась к телефону — позвать санитара. Но старик тут же обмяк, успокоился и сказал тихо и внятно:

— Одно я помню отчетливо: когда он лежал там на обочине под дождем, с двумя красными расплывами на рубашке, на лице его было такое облегчение, такое… Он снова стал похож на киевского гимназиста, которого я помнил. Это я говорю не для самооправдания, а для полноты отчета. Будут еще вопросы?

Лейда заколебалась:

— Опять же, на ваше усмотрение… Отвечать совершенно не обязательно, но… Вы взяли те деньги?

— Да, взял. Иначе мне было бы не выбраться из Китая. Конечно, сумма оказалась гораздо меньше, чем было обещано за генерала, но все же… Мне говорили, что вождь народов был очень доволен. Потом, уже в Америке, они нашли меня и пытались подбить еще раз. Натравить на самого большого, который прятался в Мексике. Но я отказался наотрез. В душе как-то все выгорело. Не было прежней ненависти. Да и коммерция отнимала все силы. Начинать-то пришлось чуть не с нуля.

Клей, видимо, не был рассчитан на такие ручьи пота — нашлепка волос отделилась от черепа, начала сползать на глаза, и господин Кострянов, безуспешно поборовшись с нею, снял совсем и досадливо спрятал в карман. Мелкие клеточки, отпечатавшиеся на лысине, делали ее похожей на вафлю.

Здание Ай-Си-Ди, доставшееся Фонду, так удачно подходило для всех нужд Архива, что его почти не пришлось перестраивать снаружи. С фасада оно было похоже на перевернутую букву «Т», и в двенадцати этажах задранной вверх «ножки» разместились без труда не только кольцевые кабины вокруг главного зала, но и все вспомогательные отделы: канцелярии, редакции, приборные лаборатории, бухгалтерия, контрольные службы холодильных установок, охрана и прочее. При взгляде же сверху, с патрульного вертолета (пилот-охранник однажды пригласил Лейду на прогулку), здание выглядело лежащей на земле массивной буквой «Н», причем вторая, нефасадная, сторона буквы была так густо укрыта деревьями сада, что для паломников и всех прочих посетителей она оставалась почти невидимой. В одной половине этого «садового» крыла поселились брат и сестра Фанцони, в другой — отец Аверьян с супругой. Просторный вестибюль, разделявший обе половины, был оставлен только для работников Архива.

Идя по застекленному коридору «перекладины», кивая знакомым лаборанткам, возвращавшимся с ланча, проходя мимо охранника наружу и дальше, вдоль решетки сада, до паркинга, Лейда старалась думать только о том, в какой из ресторанчиков поехать сегодня, или о просроченных счетах за телефон, или о том, какого цвета колготки понадобятся ей к задуманному платью. Но, сев в машину, поняла, что есть не хочется, что задуманное платье — бездарно, что ехать куда-нибудь — слишком поздно, а сидеть в машине — холодно, и по заледеневшему асфальту поплелась обратно.

Поднялась в кафетерий, выпила кофе из автомата.

Помахала издали Сильване. Та сидела у окна, переговаривалась с кем-то за соседним столиком, будто не замечая ни Джерри Ньюдрайва, ни его преданных глаз, ни рук, которым он временами давал слишком много воли.

На лифте спустилась в первый, подвальный этаж.

Показала охраннику свою карточку.

Он собрался было по привычке впустить ее в правую дверь, к Фанцони, но, сверившись со своими записями, заметил ошибку и отпер левую.

Здесь Лейда еще не бывала.

Похоже, что из всех защитных ухищрений, вводившихся Джиной, отец Аверьян согласился только на решетки на окнах. Ни бассейна, ни телекамер. Первые две комнаты были превращены в библиотеку, полки поднимались до потолка, и лесенка на колесах, видимо, не стояла без дела — деревянные ступени ее были вытерты до вмятин.

Дальше шла приемная. Монах-американец оторвался от пишущей машинки, улыбнулся ей, показал на часы, потом — на кресло. Как она ни оттягивала, а все же явилась раньше времени. Скрытое нетерпение? Тревога не проходила. Да и история господина Кострянова разбередила душу. Много ей довелось уже слышать за два года, но признание в убийстве выпадало все же не каждый день. И надо же, чтобы все пришлось именно на сегодня. Одно к одному…

Набухшие почки кустов беззвучно мотались за окном, протыкали мартовский воздух то там то тут, словно пробуя — готово ли? пора ли? Из-за дверей, ведших в жилые комнаты, сквозь стрекотание машинки приглушенно доносились какие-то странные, ритмично хлопающие звуки. Но американец не обращал на них внимания, и она решила — показалось.

Прошло еще минут пятнадцать, прежде чем ее пригласили в кабинет.

Отец Аверьян не встал ей навстречу, но улыбался при этом так сердечно, что тягостное предчувствие, давившее ее с утра, чуть поослабло. Он заметно пополнел за эти два года. Венчику седины вокруг розовой лысины было позволено отрасти, разлечься по черному шелку рясы на плечах. Старинный медный крест поймал луч из-за окна, полоснул по глазам солнечной вспышкой.

— Наконец-то мы сможем поговорить без помех. Кажется, первый раз. Ведь до сегодняшнего дня — все только на совещаниях да на коктейлях этих.

— И еще — на дне рождения у Джины.

— Ну, то не в счет, то не в счет. Музыка кругом, шум. Я так не могу. Вообще весь переезд нелегко мне дался. Новая страна, новый язык, новые книги, новое жилье. И до всего жадность, все хочется попробовать, а силы уже не те. Даже на оранжерею времени почти не остается. Тем более что теперь это — только игрушка. Вот чего никогда не прощу синьору Фанцони: что он отнял у меня необходимость в поте лица зарабатывать хлеб свой. А как вы? Успеваете что-нибудь, помимо работы? Наверно, и семья много времени отнимает?

— Теперь уже нет. Мама так здесь скучала, что я согласилась на ее переезд в Бостон. Там у нее теперь своя компания русских дам — с чаепитиями и преферансом. Дочь с этого года тоже не со мной, учится в школе-пансионе. Я совсем одна.

— Что-нибудь от сына?

— Открытка раз в два-три месяца. Но жаловаться не приходится. Переписка советского солдата с Америкой — сами понимаете, могли бы и это запретить.

— Мы тоже от дочери ничего не имеем. Ирина, когда было последнее письмо от Эммы?

Вошедшая попадья кивнула Лейде, прошла в угол, поставила в портативный холодильник банку с какой-то мазью, спустила закатанные рукава и только после этого стала считать, загибая пальцы:

— Декабрь, январь, февраль… Вот уже четвертый месяц пошел.

— Причем мы даже не знаем, где она разъезжает со своей съемочной группой. Эти документальные киношники — они ведь нынче кочуют, как цыгане.

— У вас всегда остается простое средство повидаться с ней: послать заказ на фильм об Архиве. Мигом примчатся.

— Вы шутите. Синьор Фанцони никогда не согласится. Он и простого фоторепортера на пушечный выстрел не подпустит.

— Даже если вы попросите?

— Со мной он очень считается, это верно. Но вы, наверно, заметили: я изо всех сил стараюсь не злоупотреблять, не вмешиваться в административные вопросы. И мне так легче, и ему не обидно. Тем более что у него огромный опыт в делах, а у меня — почти ничего. То, что я позволил себе сегодня, — самое серьезное нарушение нашей дружеской демаркационной линии. Но уж очень мне стало тревожно за вас.

— За меня?

Лейда вдруг заметила, что отец Аверьян сидит в кресле как-то неестественно прямо, словно стараясь не касаться спинки. Эта напряженная поза делала его похожим на судью, собравшегося объявить приговор, но все остальное — тон, улыбка, взгляд — оставалось исполненным искренней приветливости, участия.

— Видите ли, по первому году, когда все здесь только налаживалось, вас, конечно, дергали с утра до вечера. И морозильные камеры были на вас, и контрольные всякие приборы, и заклинания вы должны были дорабатывать, записи готовить, на крови испытывать… Ирина вот тоже последние месяцы достраивала «Дом покаяния» — так я ее иногда днями не видел. Но теперь-то, когда Архив налажен, создан, живет… Я думал, что вы вернетесь к исследованиям, развернете работу всерьез. Вы же как будто и забыли о них. Работаете простым консультантом, о науке не заговариваете…

— Сейчас трудно найти мне замену. Я ведь одна беру на себя три языка: русский, эстонский, финский.

— Стоит дать объявление, что Архиву нужны консультанты со знанием этих языков, и нас засыплют заявлениями.

— И мне нравится работа. Так много нового узнаешь про людей.

— Дело даже не в работе. Вы будто стараетесь укрыться в раковину и закрыть створки. Стараетесь остаться на вторых, на третьих ролях. Вас приглашают на заседания Правления — вы не приходите. Просят выступить с докладом для гематологов — ссылаетесь на неподготовленность. Ни во что не вмешиваться, ничем серьезным не интересоваться, не встречаться с людьми. Уж не обет ли какой вы на себя наложили? И это не только мое впечатление. Что с вами происходит?

— Может, то же, что и с вами: трудности адаптации в новой жизни, культурный шок. Вообще же, если дирекция прикажет мне продолжать исследования, я готова вернуться к ним.

— Но сами-то вы — хотели бы? Я могу поговорить с синьором Фанцони. Но он намекал мне, что вы сами не проявляете большого рвения. Это верно?

— Немного страшновато, конечно. Архив сейчас развивается так успешно. А вдруг мы получим отрицательные результаты? Слухи наверняка просочатся. Они могут сильно повредить всему делу.

— Это ваши собственные опасения? Или синьора Фанцони?

— Но я ведь тоже болею за успех Архива.

— Прежде всего мы должны болеть за успех правды.

Отец Аверьян откинулся было в кресле, но тут же сморщился и снова сел прямо.

— А правда состоит в том, что вы безусловно совершили важное открытие. И безусловно научились вступать в общение с трансцендентами. Так что не надо ничего бояться. Открытие ваше следует расширять, углублять, обучать других, создавать специальную группу, что-то вроде научной кафедры, как в университетах…

— Вот уж с этим синьор Умберто вряд ли согласится. Он старается, чтобы даже имя мое не стало известно посторонним.

— Я знаю, знаю. Соображения безопасности, риск для вас. Могут похитить, попытаться использовать для других целей или создадут другой архив. Все это мне понятно. Он вложил в Архив огромные деньги. Он вправе рассчитывать вернуть их с прибылью. Но не было еще в истории случая, чтобы кто-то смог завладеть важным открытием навечно. Рано или поздно им начнут пользоваться и другие.

— Он ведь боится не только конкуренции, не только финансовых потерь. Может начаться такой разгул шарлатанства и всякого жульничества, что вся идея будет мгновенно дискредитирована.

— Именно поэтому мы должны спешить с научными проверками. Чтобы иметь в руках факты, эксперименты, доказательства.

— А если все результаты будут отрицательными? — тихо спросила Лейда.

Отец Аверьян насупился, переглянулся с женой.

— Меня это не обескуражит. Ошибка в направлении — только и всего. Главное звено останется неуязвимым: мы должны рыть толщу времени навстречу воскрешающим нас. Ошибаться, искать, исправлять ошибки, но ни в коем случае не терять веру. Впрочем, насколько я понимаю, вам-то предстоит сперва гораздо более трудное. Обрести ее.

Лейда промолчала.

— Вопрос в том, хотите ли вы этого?

— Не знаю. Иногда очень. Иногда мне кажется, я очень близка. Иногда чувствую необъяснимый страх.

— Вы никогда не бываете на моих проповедях.

— Но я читала многие потом в нашем журнале. И я искренне восхищаюсь и завидую вашей вере.

— И вы чуть ли не единственная из служащих Архива, кто не воспользовался предоставляемой льготой: бесплатно сдать каплю крови и дело жизни на хранение.

— Я еще не готова к этому. Мне кажется, раньше должна прийти вера.

— Один мой знакомый священник проповедовал однажды перед пригласившими его учеными. Он уговаривал их креститься. Они говорили, что не понимают, как можно принять обряд крещения, не веря в Бога. Ведь это будет лицемерие. Он пытался объяснить, что вера есть чудо и благодать, а крещение — таинство, которое и призвано помочь снисканию благодати. Они всё не понимали. Тогда он привел сравнение — весьма кощунственное, но оказавшееся понятным им. «Божество — как женщина, — сказал он им. — Оно застенчиво. Оно ждет, чтобы вы сделали первый шаг».

— Да, я понимаю. Но что-то во мне еще не созрело для этого.

Попадья Ирина взяла кувшин, долила воды в стоявшие на окне цветы.

— Вчера я видела одну семью. Они привезли с собой девочку двенадцати лет, больную лейкемией. Как вы думаете, ее кровь сможет сохраниться?

— О, тут понадобятся специальные исследования. И боюсь, очень длительные.

— Родители не знают, что такие исследования еще не проводились. Но я видела лица всех троих, когда они шли от Архива к стоянке машин. Они были счастливы. Смеялись. Они верили, что встретятся друг с другом после воскресения. Что просто девочка отправится в долгое путешествие раньше них.

— Есть тысячи семей с такими же трагедиями, которые не смогут выложить десять тысяч за это путешествие.

— Любое лекарство поначалу стоит очень дорого. Я говорю не об этом, а о надежде. Пусть вы не верите в обещанное чудо воскресения, но в надежду-то вы верите? В ту, которая уже сегодня? Которую мы видим в тысячах горящих глаз? Которую мы дарим сотням тысяч людей?

— А проснувшийся страх Божий? — сказал отец Аверьян. — Этот трепет, с которым люди начинают перечитывать свою жизнь, смотреть на свои поступки? А эта жажда искупить, заслужить? «Дом покаяния» еще не открылся, но очередь в него уже — на сколько, Ирина?

— На три месяца вперед.

— Неужели вас не захватывает эта волна, этот поток, это возрождение веры?

— Захватывает. Очень. Может, поэтому я и сопротивляюсь. По привычке всей жизни пытаюсь плыть поперек.

Все трое замолчали ненадолго. Слабое стрекотание машинки выплыло из-за дверей, заполнило тишину. Мыслители и святые испытующе и недружелюбно глядели с портретов.

— Мы не хотим вас торопить, не хотим толкать на что-то против вашей воли, — сказал отец Аверьян. — Мне только хотелось, чтобы вы знали: как только почувствуете себя готовой продолжать исследования, можете сразу прийти ко мне. Вместе мы убедим синьора Фанцони, добьемся его согласия, выделения денег, сотрудников, помещения для лаборатории. И с любым другим — тоже приходите. Как-никак мы ведь тут — единственные соплеменники.

Тон его был мягким и приветливым, но лицо — Лейда, выходя, заметила это — было гневно насупленным и красным сильнее обычного.

Секретарь, улыбаясь, протянул ей телефонную трубку.

— Лейда? — Голос Умберто звучал виновато, чуть ли не заискивающе. — Ну что?

— Все нормально. Мы просто поговорили о жизни, о работе… о вере…

— Не знаю, что на меня нашло утром. Эта истерика, которую я вам закатил… Такая мерзость… Ни с того ни с сего… Кричал и сам себе был противен…

— Я тоже, наверно, не должна была приставать с пустяками… Тоже нервы сдают…

— Знаете, иногда мне начинает казаться, что все эти тонны людских грехов, и мерзостей, и покаяний, и горечи, которые накапливаются у нас в подвалах, начинают испускать какие-то вредоносные пары… Что все мы дышим этими парами и безнадежно отравляем себя.

— Да-да, я понимаю… Что-то с нами происходит — это несомненно…

— Но вы понимаете также, — голос его стал почти нежным, — что чем я противнее себе сейчас, чем виноватее перед вами, тем больней мне захочется сделать вам в следующий раз?