"Миг - и нет меня" - читать интересную книгу автора (Маккинти Эдриан)8. Sur de la frontera[34]На этих пустынных просторах, заливаемых проливным дождем, ничто не движется, не дышит, не живет… Безжизненная, первозданная бездна, выжженная и затонувшая земля. Пустая, покинутая страна. Место из ночных кошмаров. Слой жидкой грязи под ногами, непроницаемое, затянутое тучами небо над головой. Ночи и дни неотличимы друг от друга, словно все происходит в ином мире, не имеющем конца и лежащем вне времени. Струи дождя холодны как свинец; они хлещут землю с такой силой, что в месте падения каждой капельки в глине образуется небольшой кратер. Ветер свистит и щелкает как хлыст, забирается в каждую выемку, в каждую щель в земле. Он произвольно меняет направление, и дождевые капли летят то под косым углом к поверхности, то параллельно ей, а то — словно в насмешку над законами тяготения — снизу вверх. Порой кажется, что природа примеряет на себя роль разрушителя и палача. Так Шива стирает с грифельной доски все написанное, чтобы создать мир заново. И на этих пустынных просторах мир снова рождается из воды, как миллиарды лет назад… Ураган. Птицы имеют гнезда, звери имеют норы… И только мне негде укрыться. Надо мной нависла громада черных туч, которая полыхает ослепительным светом и обрушивает вниз потоки воды, смывающие на своем пути все цвета и формы. Ураганный ветер несет брызги соленой морской воды, камни, ветки, обломки велосипедов. Горизонта не видно. Рельеф превратился в лишенное перспективы чередование неглубоких ложбин и пригорков. Безбрежная пустошь, где нет ничего живого — ни насекомых, ни даже растений, — лежит вокруг. Под тонким слоем жидкой глины только острые камни и куски вулканической лавы. Время от времени попадаются остовы мертвых деревьев и — изредка — брошенный, словно во времена голода, разрушенный дом. Все это напоминает Ирландию — ее северо-западные районы, горы Сперринс, заболоченные пустоши у подножия легендарной горы Слемиш. Тонкий, как пыль, земляной слой. Ландшафт до боли знакомый и одновременно настолько чужой, что кажется — это галлюцинация, случайная прихоть больного сознания. Блестящие мокрые камни похожи на гробницы, на красной глине отпечатались легкие следы ангелов и исчезающие буквы древних алфавитов. И, как фон к картине, ветер и дождь, дождь и ветер. Особенно дождь. Еще одна миля… Еще десять. За очередным холмом возникают древние каменные столбы, которые, словно грибы, растут из земли вдоль натянутой в несколько рядов стальной проволоки. Чем дальше — тем меньше расстояние между столбами, и на гребне следующего холма они уже сливаются в одно размытое пятно, указывая… куда? Вероятно, где-то там находится поселок. Почему бы нет? Небольшой, культурный поселок или бидонвиль с крышами из консервных банок и ржавого железа. Какая разница, ведь там живут люди! Но я бежал из тюрьмы, и туда, где могут быть люди, мне дорога закрыта. Куда же теперь? На запад. В страну жидкой грязи и зеленой тины — в затерянный мир на краю света. Подъем на гребень, долина… Еще несколько часов ходьбы, и вот передо мной озеро, которого еще на прошлой неделе не существовало вовсе. Низкорослый кустарник, чахлый тростник, трупы утонувших деревьев… Мир сразу после потопа — вода еще не сошла, и на поверхности не видно ни ящериц, ни змей, ни даже жуков. Их дома затоплены, уничтожены стихийным бедствием; теперь они существуют только в отчетных документах страховых агентов и инспекторов-консультантов, определяющих сумму страховой премии. И ничего не попишешь — Марс разгневался и ободрал с нашего шарика все лишнее, оставив только твердую скальную основу. Ураганный ветер вместе с дождем никак не успокоятся. Но мне теперь многое ясно. Я различаю знаки и знамения. Дождь, как святое крещение, дарует очищение и обновление, и в холоде водяных струй — небесная чистота и прозрачность. Своя роль и у ветра. Он говорит, и в извергаемой им симфонии звуков слышатся голоса мертвых. Они шепчут обещания и требуют клятв. Их слова просты и внушали бы покой, если только забыть, что это — голоса призраков, которым некуда спешить. Они свободны от всего земного, плотского, в их распоряжении все время вселенной — гораздо больше, чем есть у меня. Именно поэтому они пугают меня, торопят, подгоняют. Давят. Намекают. Это не баньши,[35] и я могу не бояться смерти. Пока не бояться. Это просто голоса. Они говорят со мной по-испански, по-ольмекски, на языке майя и на других, давно исчезнувших языках, аналоги которых до сих пор существуют где-то на Камчатке, в Монголии и на Алеутских островах. Призраки тихо бормочут, дергают за бороду, заставляют спотыкаться. Рисовые поля в пойме реки, обрушенная каменная стена, за которой можно кое-как укрыться от ветра. Натужный кашель и прерывистые удары сердца. Веки тяжелеют и опускаются сами собой; усилием воли я открываю глаза, но в них уже поселился сон. Трава готовит мне постель. Реки вспучились от дождя, ветер и дождь шумят так, что я окончательно теряюсь. Деревья кажутся теперь едва ли (если не окончательно) мертвыми: они превратились в камень, в ископаемые останки. Рядом с ними остро и сильно пахнет шалфеем. Этого достаточно, чтобы разбудить воспоминание о джунглях и желание вновь оказаться под пологом леса. Но лес еще будет. Я его еще увижу. Шаг. Еще шаг. Машинально ставлю одну ногу впереди другой и иду. Боли больше нет. Она исчезла, потому что человеческое существо просто не создано для того, чтобы чувствовать боль такой силы и такой глубины. Оказывается, это просто: перейти на иной уровень бытия и избавиться от боли и мук голода. Это так просто — подняться над повседневностью и стремительно нестись куда-то на спокойной щепочке. Так движется тень. Призрак. Сколько дней прошло? Неделя? Меньше? Живой скелет, бесплотный дух плавно скользит по поверхности. Холм. Река. Место, где были люди. Доказательство тому — мертвое дерево телеграфных столбов. Древние сосновые бревна, почерневшие от времени и источенные ветром и дождями. На столбах — номера и какие-то знаки, а может — это просто глубокие трещины, оставленные холодом и жарой. Но ни на проводах, ни на самих столбах нет птиц. Все живое исчезло, уцелели только растения, да и то самые примитивные: шалфей, трава, низкорослый кустарник, голубые лишайники и черные мхи, которые тонким слоем покрывают твердую, бесплодную землю и камень скал. Где же сострадательные звезды? Куда девались поколения людей? Что случилось с их дружелюбными спутниками — лошадьми и коровами? Неужто ураган напугал их и они в панике покинули ковчег, оставив после себя только шум и следы? Косогоры, холмистые долины — одна за другой… Кустарники, которые в конце концов уступают место высокой траве. Затопленные поля и повсюду в грязи — следы животных, пробиравшихся куда-то к возвышенностям. Затоптанное на корню кукурузное поле. Маис. Картофельная делянка. Выкапываю голубовато-белые клубни. Вокруг по-прежнему ночь. Вечная ночь. Не видно ни луны, ни Ориона и вообще ничего. А может быть, я уже и не на Земле? Может быть, я оказался в каком-то другом, новом мире, рожденном из чрева бушующего океана? Вот возможные ответы на невероятные вопросы. Еще день проходит. Горизонт съеживается, придвигается еще ближе, и я различаю впереди пальмы. Еще немного, и передо мною непроходимой стеной встает лес. Густой, переплетенный лианами, он едва выдерживает удары ветра и дождя. Деревья шепчутся друг с другом на языке, который не способен понять ни один человек. Они говорят о дожде, о бурой вулканической почве между своими похожими на скрюченные пальцы корнями, о ветре, который проносится сквозь их вершины, ломая молодые ветки и добивая старые. Я не понимаю всего, но к этому времени я сам в достаточной степени превратился в первобытное существо, чтобы уловить главное — беспокойство и тревогу бледных созданий с тысячью глаз и ушей. Лес становится гуще и мрачнее, но в нем, по крайней мере, можно укрыться от непогоды. В темноте под непроницаемым пологом листвы обитают демоны. Свернувшиеся черными кольцами змеи. Оцелоты, ягуары, обезьяны и твари из детских кошмарных снов. Огромный Рыжеватая вода в лужах, дикие фрукты, бананы. Половина из них ядовиты. Я падаю на колено, и съеденное извергается из меня фонтаном. Несколько глотков относительно чистой воды, сохранившейся в пазухе листа. Потом я поднимаюсь и иду дальше. Долина, по которой я шагаю, представляет собой оплывший, почти исчезнувший кратер в две сотни миль шириной. Это след от удара метеорита, упавшего на полуостров Юкатан шестьдесят пять миллионов лет назад. Мощность того давнего взрыва во много раз превышала возможности самых совершенных ядерных устройств, созданных изощренным человеческим умом. Миллионы тонн пыли и пепла были выброшены в атмосферу; они на многие месяцы закрыли солнце и навсегда изменили климат Земли. Большой взрыв уничтожил не только динозавров; вместе с ними исчезли добрых две трети прочих живых существ, населявших нашу Землю. Но, как говорится, нет худа без добра: космическая катастрофа освободила место для небольших лемуроподобных млекопитающих, многомиллионолетняя эволюция которых привела к моему появлению. Ослабевший и больной, я иду по дну кратера. Мои раны не заживают, под бледной кожей начинают селиться колонии каких-то живых существ. Я хромаю. Ногти на пальцах ног выпали. Шаг, еще шаг… Я брежу на ходу, и в конце концов мне приходит в голову, что я, вероятно, уже умер. Умер и попал в ад. Все, что происходит со мной сейчас и что произойдет в будущем, — только плод моего воображения, выдумка, странная фантазия. Обязательный ритуал, сопровождающий переход из одного мира в другой. На самом деле я никуда не иду. На самом деле я, смертельно раненный, повис на колючей проволоке или сошел с ума и сижу в своей камере в тюрьме. От этих мыслей мне становится не по себе, и я пытаюсь, как раньше, сбежать в соседнюю вселенную, перебраться на высший уровень бытия, но у меня ничего не получается. Окружающая действительность кажется единственно возможной. Что ж, придется пользоваться тем, что есть. Моя кожа похожа на мешок, натянутый на кости скелета. Клочьями выпадают волосы. Остатки одежды покрыты засохшей коркой из крови и грязи. Я — юродивый. Одержимый. Во мне — Сам Господь. Я — святой Антоний в кишащей бесами пустыне. Я — Диоген, которого забросали грязью афиняне. Я — Будда. Я — голый джайнистский монах с метлой, подметающий перед собой дорогу, чтобы ненароком не раздавить какое-нибудь живое существо. Я свят, и мне открыто будущее. Я его вижу. Мои видения предельно сжаты, лишены подробностей и просты. Их непреложная истинность очищает меня словно кислота. Я вижу себя. Я выздоровел. Я окреп и научился терпению. Я выжидал, оставаясь в городе. Никто не знает, что я здесь, но я здесь. Я наблюдал. Следил. И я готов. Заткнув за пояс добытый пистолет, я сажусь в поезд подземки. Доезжаю до места. Пробираюсь в дом. Нейтрализую охранников и телохранителей. И вот я в его рабочем кабинете. Он просит не убивать его, сбивчиво объясняет, как все получилось. Он говорит, что не знал, что кто-то погибнет. Но мне не хочется слушать его объяснения, они мне не нужны. Мне хочется только одного — нажать на спусковой крючок, повернуться и уйти. Что я и делаю. Я ухожу, и на этом все заканчивается. Все, что происходит потом (если вообще происходит), к делу не относится. Круг замыкается, будущее соединяется с настоящим. Недвусмысленная четкость моего видения — вот то, что заставляет мои ноги двигаться, а легкие — дышать. Только это управляет каждой моей мышцей, каждым сухожилием, каждым нервом. Я уже говорил, что сумел отрешиться от боли и голода, и теперь я знаю — почему. Я одержим, и мой разум и моя воля направлены только на одно — на то, чтобы мой договор с будущим не оказался нарушен. Что вообще за чувство — месть? Обычно о нем говорят с насмешкой и пренебрежением. Те, кто наблюдает за казнью, впоследствии признаются, что она не вызвала в них ничего, кроме отвращения, и, главное, не принесла желаемого удовлетворения. Что никакой разницы они не почувствовали. Недаром иудейский бог оставляет за собой право на месть. «Мне отмщение и аз воздам…» Идиотизм! Насилие, начавшись в Западном Белфасте или на пустошах в Южном Армаге, словно круги по воде распространяется все шире, захватывает все новые и новые области. Зуб за зуб, око за око… но разве не сказал кто-то, что это превращает нас всех в слепцов? Только как быть, если кроме мести у меня ничего не осталось? О да, конечно, существуют и другие побудительные мотивы… Когда-то и мною двигали любовь, честолюбие, алчность, но я сам отказался от них, и теперь мне осталось только одно. И выбора нет. Либо месть, либо дальнейшее погружение в мир духов и призраков, в котором я скоро сгину, растворюсь, не оставив следа. Нет, уж лучше месть. Пусть никто не назовет ее возвышенным, благородным чувством — я не возражаю. Для меня и это сгодится. Только не надо думать, будто у меня начал складываться в голове какой-то план. Это отнюдь не так. Мои мысли даже нельзя было назвать сколько-нибудь связными. Просто в заполнившей голову холодной, неспособной чувствовать пустоте оставался крошечный тлеющий уголек, который один не давал мне сдаться, заставляя худо-бедно идти вперед. Лианы хватают меня за ноги, деревья зловеще шепчутся, но пропускают меня. Ягуар неподвижен — он спит. Змеи даже не поднимают головы. Зачем? Я такой же, как они. Один из них. Я не вижу их, но они здесь, рядом, и они узнают меня. Я — часть их мира. Существо из леса, которое едва бредет, продираясь сквозь густой подлесок. Трясина чавкает и хлюпает возле моих дрожащих коленей, и я ясно слышу эти звуки, потому что ураган внезапно стихает — над джунглями проносится «око бури». Скоро все начнется сначала, но худшее уже позади. Полуостров сломал хребет урагану, и хотя ветер и дождь могут продолжаться еще долго, в них уже не будет первоначальной свирепой ярости. Они выдыхаются… На мой остров Рэтлин на один день пришла поздняя осень, и я сплю на лесной поляне, про которую в графстве Антрим сказали бы, что она зачарована феями. А когда я просыпаюсь, то вижу над собой серое небо; дождь окончательно ослабел, а моя мечта, напротив, набрала силу и получила ясные и четкие очертания. Ураган ушел дальше на северо-восток и стих, превратившись в легкий и теплый дождичек. Я устроился спать под каким-то мостом, но вода в реке поднялась, и на берег выбралось множество маленьких крабов. Я размозжил одного ударом камня и попытался есть, но мясо краба оказалось отвратительным на вкус и совсем не годилось в пищу. Вода между тем продолжала прибывать, и оставаться под мостом становилось опасно. Меня могло унести течением; я мог застрять в каком-нибудь из выступов и захлебнуться, но я слишком устал от бесконечного дождя, и мне необходимо было какое-то убежище. Крабы продолжали вылезать из крошечных норок в размытой земле, и вскоре бетонные откосы у основания моста были сплошь усеяны этими существами. Карабкаясь друг на друга, они бочком подкрадывались ко мне, чтобы проверить, жив ли я или уже нет. У меня не было ни малейшего представления о том, где я нахожусь; тогда я не знал, что бывают и пресноводные крабы, и поэтому поначалу я решил, что где-то совсем рядом должно быть море, но, попробовав речную воду, я убедился, что она пресная. Все предыдущие дни — сколько их было? кто знает! — я шел практически наугад, поэтому не исключено было, что я описал круг и вернулся примерно к тому же месту, откуда начал свое путешествие. Несколько раз я отгонял крабов, но проклятые пакостники снова возвращались; в конце концов их стало слишком много, и я выбрался из-под выступа настила и двинулся по дороге. В лучшие времена (до потопа) эта дорога, несомненно, представляла собой неплохое двухполосное шоссе, пересекавшее джунгли и равнины, но сейчас его состояние оставляло желать лучшего. Жидкая грязь, сломанные ветки, оползни и промоины сделали шоссе почти непроходимым, и на то, что меня кто-нибудь подвезет, можно было не рассчитывать. Да и, откровенно говоря, идти по джунглям было не в пример легче. Чувствовал я себя просто на удивление хорошо. Я давно ничего не ел, меня трепала лихорадка, к тому же я подозревал, что на ноге, которую я поранил, перелезая через «колючку», начинается гангрена, и все же я испытывал небывалый подъем душевных и физических сил. Когда дождь совсем ослабел, из джунглей снова начали доноситься знакомые звуки, а вскоре я увидел и живые существа. Первыми были муравьи, которые принялись расчищать грязь и мусор словно настоящие санитары. За ними появились мухи, москиты и ящерицы, а потом, откуда ни возьмись, — птицы. Я видел птиц с голубым оперением, видел одну птицу в алом убранстве, видел двух или трех попугаев. Это еще больше ободрило меня, и я съел несколько плодов с росших вдоль дороги деревьев. К этому времени я путем проб и ошибок выяснил, от каких фруктов меня почти наверняка не будет тошнить. Зеленые, чуть колючие плоды были лучше всего; годились и красные, отдаленно похожие на апельсины. Жевал я и кору, на ходу срывая ее со стволов, но истина состояла в том, что ни сейчас, ни раньше мне не хотелось есть по-настоящему. Поразмыслив, я решил, что это, пожалуй, не очень хороший признак. Наступила ночь. Я вскарабкался на дерево и, устроившись в нескольких футах от земли на могучем, развесистом суку, попытался уснуть. Больше всего я наделся, что мне помогут песни: разумеется, я пел их не вслух, а про себя. Девушки и женщины… Бриджит. Рэчел. Кузина Лесли, деверь которой был большой шишкой в строительном бизнесе. Кажется, он работал бригадиром или кем-то вроде этого. «Не беспокойся, Майкл, мистеру Уайту не нужны громилы. Он ищет смышленых ирландских парней, которые не боятся работы, не опаздывают и довольствуются скромным вознаграждением». Как же, держи карман! Именно поэтому я оказался сейчас здесь, в долбаных мексиканских джунглях! Ночные шорохи, звуки… Мой разум блуждал, и я никак не мог уснуть. Что ты сказал? Месть? Ты имел в виду месть? Но хватит ли одной мести, чтобы не сломаться, не спасовать перед трудностями? Продержится ли это чувство в тебе достаточно долго, не угаснет ли? Месть должна пылать, должна жечь сердце; не остынешь ли ты со временем? Нет, не остыну. Одной мести достаточно. Пусть это не много, но мне хватит. Я обещаю. Клянусь. Вот что я говорил сам себе той ночью. Быть может, это звучит глупо, не знаю, но так было. Я много думал, быть может, слишком много, и удары сердца отдавались у меня в ушах словно барабанный бой. А левую ногу ниже колена охватывало непонятное онемение. В конце концов мне все же удалось заснуть. Когда рано утром я проснулся, затекшие мускулы ныли и я весь дрожал. Дождь окончательно прекратился. Я думал было залезть повыше, чтобы оглядеть окрестности, но у меня не хватило сил. Я еще не окреп, и даже простая ходьба давалась мне с трудом. На завтрак я съел несколько плодов, отдаленно напоминавших груши, и запил скопившейся на листьях росой. Ночью меня навещали муравьи, которые, похоже, решили принять меня в свое землячество, счистив запекшуюся корку с многочисленных ран и исследовав общее состояние моей кожи. Они, однако, не разбудили меня, поэтому я склонен был считать их визит дружеским. Подкрепившись, я отправился дальше. Идти по мягко пружинившей под ногами лесной подстилке, состоявшей из укрытого опавшей листвой перегноя, было довольно легко, хотя я очень устал. Главным моим врагом были вездесущие лианы, которые перекидывались через тропу, норовя оплестись вокруг ног. К счастью, день выдался не жаркий, и для меня по крайней мере это служило большим облегчением. Большую часть времени я шел куда глаза глядят и остановился только ближе к вечеру. Моя левая нога совсем онемела, и это меня беспокоило больше всего, присев на землю, я попытался ее обнюхать, но ничего не учуял. Не зная, хороший это признак или дурной, я попробовал встать, но не смог. Сев, я совершил ошибку — усталость нескольких часов бесцельных блужданий навалилась на меня, и я был не в силах пошевелиться. Все же я кое-как поднялся и, отыскав на ближайшем дереве подходящую развилку, забрался в нее, свернулся калачиком и заснул. На следующий день я понял, что у меня начались галлюцинации. Наверное, они были у меня с самого начала, но только теперь я осознал, что голова у меня не совсем в порядке. Проснулся я от того, что какие-то большие хищные птицы терзали мою левую ногу, отрывая от нее большие куски мяса. Резко выпрямившись, я попытался отогнать их, но дерзкие твари только покосились на меня с бесконечным презрением, а потом вернулись к своему омерзительному занятию. Я кричал, махал руками, но птицы продолжали как ни в чем не бывало клевать мою ногу. Тогда я бросился на них с кулаками, но потерял равновесие и свалился с дерева на землю. К счастью, я устроился на ночлег не очень высоко, да и лесная подстилка смягчила удар. Очнувшись, я первым делом огляделся по сторонам и, конечно, не увидел никаких птиц. Это была последняя капля. Я не выдержал и несколько раз всхлипнул. Потом я еще долго сидел под деревом, предаваясь невеселым размышлениям. Бежать из тюрьмы, пройти пешком десятки миль, пережить ураган — и все только для того, чтобы загнуться в джунглях от лихорадки! Это казалось чудовищно несправедливым. А как же я попаду в Штаты, чтобы привести в исполнение мой план? В самом деле — как? Не стоило обманывать себя — я заблудился. Я был болен. Я едва мог ступить на больную ногу. И самое главное, мой мозг отказывался мне служить! Я пытался что-то придумать, но ничего путного мне в голову так и не пришло. Господи, неужели я действительно схожу с ума?! С трудом справившись с приступом паники, я сделал несколько глубоких вдохов и постарался собраться с мыслями. Я мог остаться на месте и надеяться, что кто-то пройдет мимо, или же я мог отправиться дальше и попробовать найти помощь. Я был готов даже сдаться властям — уж конечно, этот вариант был намного лучше, чем безумие и смерть в сыром тропическом лесу. Подумав так, я попытался встать, но это оказалось невозможно. Тогда я нашел подходящую палку. Опираясь на нее, я с грехом пополам поднялся и двинулся вперед. Моя скорость заметно упала — теперь я шел чуть не втрое медленнее, чем в предыдущие дни, к тому же мне приходилось постоянно смотреть себе под ноги, чтобы выбирать дорогу полегче. Так я шел полдня, потом, обессиленный, упал и заснул. Ночью прошел дождь, он разбудил меня, и я лежал, ловя открытым ртом дождевые капли и стараясь напиться. На следующее утро я не смог подняться даже с помощью палки и решил, что теперь буду ползти. Это оказалось намного проще, чем ходьба, так что я преодолел, пожалуй, даже большее расстояние, чем накануне. Кроме того, на четвереньках было гораздо легче перелезать через упавшие деревья и клубки лиан. Так я передвигался весь этот день и часть следующего. Уже ближе к вечеру я вдруг с удивлением заметил, что джунгли стали редеть — в сплошной завесе листвы появились прорехи, сквозь которые проглядывало небо. В ту ночь меня особенно мучили галлюцинации. Мне мерещились змеи, которые то кусали меня за лодыжку, пытаясь сожрать мою ногу целиком, то обвивались вокруг меня и душили. Всю ночь я корчился и кричал, умоляя их оставить меня в покое, но они исчезли только с рассветом. Все еще холодея от пережитого ужаса, я пополз прочь от места, где провел ночь. Теперь я двигался вслепую, потому что мои глаза не желали открываться. Я полз несколько часов, а потом упал лицом вниз и в таком положении отключился. Проснувшись за несколько часов до рассвета, я снова пополз, сам не зная куда, но не сомневаясь, что конец уже близок. По складу характера я никогда не был склонен опускать руки и сдаваться, но я был реалистом, и сейчас мне было совершенно ясно: дела мои плохи. Я знал, что скоро умру, и полз вперед совершенно машинально, каждую минуту ожидая наступления последних судорог и смерти. К счастью, я ошибался. В этот раз старушка Атропос[36] вовсе не собиралась со мной покончить, и, надеюсь, подобная идея не придет ей в голову еще долго. Была ночь, и меня, должно быть, направляли сами дочери Никты,[37] ибо, отклонись я немного влево или вправо, я бы никогда не наткнулся на загон для свиней; вместо этого я бы заполз глубоко в джунгли и наверняка умер там в ближайшие несколько дней. Но, как я уже говорил, боги судьбы или какие-то другие сходные существа, прослышавшие о печальной истории моей жизни, о моей незавидной судьбе и о моем плане, поняли: чтобы шоу продолжалось, им придется оставить меня в живых. Именно они организовали мое спасение, поставив в самом сердце джунглей небольшой загончик с сараем, в котором обитали небольшие, дружелюбные свиньи черной масти, позволившие мне заползти в ограду, упасть на теплый навоз и ждать. Ждать пришлось недолго. Вскоре где-то в стороне послышались детские голоса. Сначала дети беззаботно болтали и распевали какие-то веселые песенки, потом последовала длинная пауза, тревожный шепот и быстрый топот ног, свидетельствующий о поспешном бегстве. Прошло еще немного времени, и я услышал голос взрослой женщины. Сначала она тоже шептала, потом заговорила громко и властно, по-видимому отдавая какие-то распоряжения. И я почувствовал, как не меньше десятка рук отрывают меня от земли. Поначалу я решил, что опять брежу, но эта галлюцинация мне определенно нравилась. Крошечные, слабые ручки наполовину несли, наполовину тащили меня куда-то в темноту, и я знал, что конец моим странствиям близок. Несколько минут спустя я почувствовал у губ чашку с водой и услышал голос, спрашивавший по-испански: — Мне снова дали воды, потом к первому голосу присоединилось еще несколько. Какой-то мужчина спорил с двумя женщинами; речь, вне всякого сомнения, шла обо мне. Насколько я понял, мужчина был против моего появления, но сопротивлялся он вяло. Кто-то начал снимать с меня одежду и обмывать тело, а крошечные детские пальчики выбирали вшей у меня из волос. Одновременно женский голос ласково уговаривал меня выпить воды, в которой было разведено немного толченого маиса. Наконец меня вымыли и закутали в одеяло. Меня еще немного трясло, но вскоре я заснул. Ночью я несколько раз просыпался от собственного крика, и сначала мужчина, а потом обе женщины сидели со мной, держали за руку и смачивали мне губы водой. — — Позовите Бриджит, — сказал я. — Бриджит! Она мне поможет. Но женщина снова заговорила со мной по-испански и даже спела колыбельную песенку. Думаю, я все же заснул, а не потерял сознание. Утром я услышал еще один мужской голос; он показался мне суровым, почти сердитым. Пришедший о чем-то разговаривал с женщинами и первым мужчиной. Потом он стал задавать мне вопросы, но я ничего не понимал и не мог ответить. Внезапно он с силой ткнул чем-то в мою больную ногу, и я вскрикнул. Наверно, мой крик только подтвердил его худшие опасения. Мужчина вздохнул и вышел. Потом меня накормили вареными бобами, дали воды, молока и снова выкупали. Вытерев меня каким-то тряпьем, меня укрыли одеялом. Одна из женщин все время что-то говорила мне; ее голос успокаивал, утешал, хотя я по-прежнему не понимал ни слова. Больше того, я ее почти не слышал — я то впадал в забытье, то снова приходил в себя. В один из таких моментов я услышал, что вернулся сердитый мужчина. Кажется, он привел с собой еще несколько человек. Я по-прежнему балансировал на грани между бредом и явью; я ничего не видел, но мои уши уловили произнесенное несколько раз слово — Мне нужна Бриджит. Позовите Бриджит, она прекрасная сиделка. Позовите ее, прошу вас… Я хочу ее видеть. Бриджит ухаживала за Энди, и он поправился. Правда, потом он все равно умер, но не поэтому… Мне нужна Бриджит, позовите ее скорее… Ко мне подошел сердитый мужчина. Сейчас, впрочем, его голос звучал совсем не сердито, а напротив, был мягким и добрым. — Все о'кей, — сказал он по-английски. Я попытался открыть глаза, и на секунду или две мне это удалось, но вокруг все расплывалось, и я видел только бесформенные движущиеся тени. Сильные руки прижали меня к койке и сняли с меня одеяло. Под одеялом на мне не было никакой одежды, и, смутившись, я попытался прикрыться, но чужие руки крепко удерживали меня, не давая пошевелиться. Я почувствовал, как мне в рот льют крепкое бренди. Я уверен, что это было именно бренди; я узнал вкус… Но где, черт побери, они взяли бренди? Когда мне разжали зубы и вставили между ними крепкую деревяшку, я догадался, что они задумали. Я завопил и попытался сопротивляться, но меня держали слишком крепко. Минуту или две я боролся, но потом успокоился и покорился неизбежному. Мои плечи удерживал первый мужчина — тот, который спорил с женщинами. Сейчас он целовал меня в лоб и, наклонившись к моему уху, шептал мне что-то по-испански. Все будет хорошо, понял я, все будет о'кей. Только пусть я буду храбрым, и все будет хорошо. Сердитый мужчина тоже пытался успокоить меня на ломаном английском: — Пожалуйста, не волноваться. Я будет быстро. Старшая женщина объяснила мне, что и как будет. Она говорила медленно; чувствовалось, что она подбирает самые простые слова, и хотя я по-прежнему ничего не понимал, ее голос и ласковый тон помогли мне взять себя в руки. — Они воспользовались обычной ножовкой, впрочем, предварительно заточив ее как следует. Почувствовав, как пила вошла в мою плоть чуть выше лодыжки, я испытал огромное облегчение — я-то боялся, что мне отхватят ногу по колено. Вся операция заняла меньше двадцати минут, а сам процесс ампутации — около двух. Что еще делал с моей ногой врач, я не знаю, знаю только, что он остановил кровь, зашил рану и успокоил болящие нервные окончания. Потом мне дали какое-то сладкое питье и велели спать, и через несколько минут я действительно уснул. На следующее утро я смог открыть глаза. Я увидел, что лежу в хижине с соломенной крышей и утоптанным земляным полом. Политый водой и чисто выметенный, он, однако, вряд ли был стерильным, да и сама хижина совсем не походила на палату реабилитационного отделения, куда обычно кладут больных, перенесших серьезную хирургическую операцию. Правда, у меня была воля к жизни, но никакая воля не может заменить антибиотики — это может засвидетельствовать любой безвременно скончавшийся адепт «Христианской Науки».[40] Впрочем, если доброта чего-то стоит, то я был окружен ею в полной мере. Старая женщина была страшна как смертный грех. Женщина помоложе — ее дочь — тоже не отличалась красотой: как говорится, яблочко от яблони недалеко падает. Обе они, однако, были так добры и так обо мне заботились, что я от всего сердца полюбил обеих. И мужчину я полюбил тоже. Все трое что-то рассказывали о себе, о деревне, в которую я попал, и задавали множество вопросов, но я по-прежнему не понимал ни слова и не мог им ответить. Я сообщил только, что меня зовут Майкл, а они назвали свои имена: мужчину звали Педро, молодую женщину — Марией, а ее мать — Хасинтой. Скоро ко мне стали пускать и детей, и они научили меня считать — сначала до двадцати, а потом и до ста. Еще мы играли в игру, в ходе которой я называл английское название того или иного предмета, а они — испанское, и мы спорили, какое из них правильнее. Боль все еще беспокоила меня, но каждый раз, когда она становилась невыносимой, Хасинта давала мне выпить какой-то молочно-белый настой или сок, вызывавший онемение членов и приносивший благодатный сон. Я пролежал в хижине чуть больше недели, когда одним ясным утром Педро вдруг помог мне одеться и встать с кровати. При этом он объяснял мне что-то весьма серьезное и, по-видимому, важное. Я кивал, но понять, о чем идет речь, так и не смог. Мария тем временем перебинтовала мою культяпку и, загнув штанину, закрепила ее булавкой. Надо сказать, что она и ее мать довольно искусно починили мои джинсы, поставив на них множество заплаток из плотной хлопчатобумажной ткани, которую они покрасили в светло-голубой цвет. К концу моего путешествия через джунгли джинсы превратились в форменные лохмотья; во всяком случае, дырок в них было явно больше, чем ткани; теперь, со всеми этими заплатками, они выглядели довольно экстравагантно, и я сказал женщинам, что за такие джины любой распатланный хиппарь из Нью-Йоркского университета, не торгуясь, выложит сотню баксов. Педро приготовил для меня замечательный костыль — самодельный, но легкий, удобный. Он был даже украшен резьбой — орнаментом из листьев и геометрическим узором, а на верхней перекладине я разглядел три человеческие фигурки. Несомненно, они изображали самого Педро и его семью, и я почувствовал, как у меня перехватило горло. Потом Педро помог мне выйти из хижины и доковылять до деревенской площади. Вся деревня состояла из дюжины небольших хижин, между которыми бродили козы, дети, женщины и небольшие собаки с бурой шерстью и длинными хвостами. С трех сторон к деревне подступали джунгли; с четвертой — небольшая расчищенная поляна и проселочная дорога. Педро внимательно наблюдал за тем, как я управляюсь с костылем. Видимо, что-то было не в порядке, поскольку, забрав у меня костыль, он побежал назад, чтобы немного его укоротить, а я остался стоять посреди площади, опираясь на плечи Марии и ее матери. Очевидно, это было прощание, так как у дороги меня дожидался красный «фольксваген-жук» — старенький, но в приличном состоянии. Водитель подошел ко мне, чтобы помочь сесть в машину, но я отрицательно покачал головой. Я чувствовал, что должен что-то сказать. Слегка откашлявшись, я повернулся к небольшой толпе, собравшейся к тому времени на площади. — Я хочу, — начал я, — поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Вы были очень… добры. В ответ послышался негромкий, дружелюбный гул и аплодисменты, а Мария поцеловала меня в щеку. Вернулся Педро с костылем; я попробовал сделать несколько шагов и обнаружил, что он стал еще удобнее. Я направился к машине, но прежде чем я успел забраться в нее, я заметил какого-то человека, который спешил к нам из джунглей. Высокий, полный, бородатый, одетый в голубую рубашку и белые хлопчатобумажные брюки, он не был похож на индейцев — обитателей деревни. От быстрого бега он запыхался, а его лицо приобрело багровый оттенок. Глядя на него, я догадался, что это, должно быть, тот самый «сердитый мужчина», который сделал мне операцию. Подбежав ко мне, он остановился и вытер лицо огромным носовым платком. — Я хотеть повидаться с тобой до отъезд, — сказал он. — Да, — ответил я, — я вас помню. — Моя английская плохой, я не говорить. — Да нет, все нормально. Я же вас понимаю, — сказал я. — Нет, очень плохая английская, — повторил он, глядя мне прямо в глаза. — Дети научили меня считать по-испански от одного до ста, — сказал я. Он улыбнулся. — Я не хотеть не увидеть тебя, — проговорил он. Я кивнул. — Я хотел поблагодарить вас за все… — начал я, но он перебил: — Слушать меня, пожалуйста. Я знаю, кто ты. Тот Все это показалось мне немного смешным, но он говорил серьезно, и лицо его тоже было серьезным и торжественным. Я посмотрел на него, глаза у него были старые и очень голубые. — Вы все — и особенно вы, доктор, — вы спасли мне жизнь, — сказал я, — а я даже не знаю вашего имени. Он протянул руку, и я пожал ее. — Принсипе, — сказал он. — Надеюсь, ты понимать, что у нас не быть выбор? Мы знали, что тебя нельзя везти в больницу, потому что ты быть знаменитый беглец-гринго. Известный убийца. — Значит, они говорят, что я — убийца? — Убийца, насильник и так далее. Мы слышать много всякое. — Это неправда. Принсипе покачал головой с таким видом, что я понял — я мог бы ничего не говорить. Меня разыскивала полиция, и этого было достаточно и для него, и для всех остальных тоже. — Спасибо, Принсипе, — сказал я. — Не за что. Поблагодари лучше — О'кей. Он помог мне усесться в машину. Я опустил стекло и еще раз поблагодарил Педро, Марию и ее мать. «Фольксваген» тронулся, и я обернулся, чтобы в последний раз помахать им рукой. Вся деревня махала мне в ответ, и я почувствовал, как на глаза у меня навернулись слезы. Я вытер их кулаком и долго смотрел в заднее стекло, пока деревня не скрылась за поворотом. Водитель «фольксвагена» со мной не разговаривал, но был настроен достаточно приветливо и даже предложил мне сигарету. Мы курили, слушали по радио ужасную музыку в исполнении марьячос и не менее ужасный мексиканский рок. Маленький «жучок» оказался не в такой уж замечательной форме, как мне казалось: в салоне сильно пахло выхлопными газами, которые просачивались откуда-то со стороны заднего сиденья, а двигатель хрипел и рычал так громко, что мне оставалось только недоумевать, как такому маленькому автомобилю удается производить столько шума. Поначалу дорога была прекрасной, но потом мы свернули на ухабистый проселок, и несчастный «фольксваген» начал сотрясаться и угрожающе громыхать на каждой рытвине. От тряски, а также от скопившихся в салоне выхлопных газов меня мутило, и нам пришлось останавливаться каждые полчаса, чтобы я мог отдышаться. Чтобы отвлечься, я старался сосредоточиться на линии горизонта или глазел на попадавшиеся по сторонам дороги поля и редкие плантации, однако мысли мои раз за разом возвращались к левой ноге. И каждый раз я с ужасом думал о том, что со мной произошло и что могло произойти… По крайней мере, я больше не страдал от боли — Мария дала мне с собой какие-то корешки, которые я должен был жевать; кроме того, они раздобыли в последний момент и сунули мне с полпригоршни каких-то таблеток на крайний случай. Впрочем, корешки помогали, хотя я и не знал, было ли это самовнушением или они действительно обладали какими-то болеутоляющими свойствами. До наступления темноты мы успели добраться до предгорий, стало прохладнее, и мы остановились в какой-то деревушке. Водитель помог мне вылезти из машины и отвел в пустующую хижину. Там он знаками показал мне, чтобы я раскатал на полу циновки и ложился. Я так и поступил, а водитель вернулся к машине и уехал. Ночью я так и не сомкнул глаз, и вовсе не из-за того, что хижина кишела клопами. Мое сердце стучало часто-часто, а кровь шумела в ушах, но я знал, что это не болезнь и не приступ лихорадки. Дело было в чем-то другом. Вероятно, я просто нервничал, страшась неизвестности, а может быть, мною овладела паника. Уж не начало ли это нервного срыва? Не знаю. Я постарался, как мог, успокоить себя и все равно пролежал без сна до самого рассвета, напряженно вглядываясь в темноту. Незадолго до того, как солнце встало над горизонтом, за мной приехали. Их было несколько человек, они смеялись, хлопали меня по плечу и что-то говорили по-испански. Потом они посадили меня в джип и повезли дальше. Мы проехали мимо городка под названием Теносике-де-Пино-Суарес и начали подниматься в горы. Стало по-настоящему холодно, и один из моих спутников дал мне теплую куртку, в которую я тут же закутался. До лагеря мы добрались только к вечеру. Это был именно лагерь — никак иначе его нельзя было назвать. На поляне возле реки стояло несколько палаток и горели костры. У костров собралось примерно два десятка человек, которых я сначала принял за рудокопов или старателей, но скоро мне стало ясно, что это — такие же, как я, беглецы, скрывающиеся от правосудия преступники и прочие маргинальные элементы. Они не были бандитами, потому что они никого не грабили; они просто жили здесь, собравшись вместе, чтобы легче было помогать друг другу и защищаться от врагов. Высокий, худой мужчина с нелепыми усами а-ля Сапата[43] первым подошел ко мне и, обнажив в улыбке крупные, желтые зубы, сказал что-то по-испански, пожал мне руку, дал кусок жевательного табака и познакомил с еще двумя или тремя молодыми парнями. Я понял, что он здесь босс, и сказал, что очень рад знакомству. Вероятно, он объяснял, что это за лагерь и кто и почему здесь живет. — О'кей, приятель, все это очень здорово, только я ни хрена не понял, — кивнул я, улыбнулся и похромал к свободному месту у костра. Приняли меня на удивление тепло и усадили под брезентовым навесом рядом с небольшой скалистой площадкой, где мне предстояло ночевать. Там уже лежали грубые шерстяные одеяла, а если бы мне понадобилась подушка, я мог набить соломой холщовый мешок. Несколько человек помогли мне очистить площадку от камней. Когда все было готово, я постелил на землю одеяло, лег и сразу заснул. По утрам мы завтракали бобами, вечером ели те же бобы и вареный рис, иногда — с тортильей. Откуда бралась еда, я не знал; такой же тайной было и на что все они жили, поскольку обитатели лагеря ровным счетом ничего не делали. Некоторые из них немного говорили по-английски, но так неправильно и с таким чудовищным акцентом, что я мало что понимал. Похоже, старина Принсипе, наплел здесь обо мне бог знает что, так по-доброму отнеслись ко мне обитатели лагеря. Впрочем, все мы оказались в одинаковом дерьме, а это сближает. Несомненно было одно: лагерь кто-то финансировал, и впоследствии, когда я взглянул на карту и понял, что он располагался в горах штата Чиапас, мне многое стало ясно. Я побывал там в девяносто втором, а примерно год спустя американские газеты запестрели тревожными сообщениями о росте напряженности в этом самом южном и самом бедном из мексиканских штатов, населенном преимущественно индейцами. По вечерам двое парней постарше доставали гитары и пели длинные, грустные песни о любви. Тогда я слышал эти песни впервые, но довольно быстро запомнил мелодию и кое-какие слова. Впоследствии я напел их своим испанским друзьям, и выяснилось, что они эти песни хорошо знают. Как-то один из гитаристов начал играть «Ирландский север наш вовек» — старый футбольный гимн, который частенько исполнялся на стадионе в Виндзор-парке. Вернее, это я подумал, будто он играет гимн; на самом деле это оказалась «Гуантанамера», которую знал, наверное, каждый человек на Земле, кроме меня. Заметив, как сильно взволновала меня эта песня, парни стали исполнять ее каждый вечер, и скоро я выучил наизусть все семь куплетов. Так шли дни за днями, и каждый день был как две капли воды похож на предыдущий. Небо оставалось голубым и безоблачным, и только на горизонте изредка появлялись редкие облачка. До полудня было холодно, потом на несколько часов устанавливалась жара, а к вечеру снова холодало. Вокруг лагеря расстилалась типичная высокогорная пустыня, унылое однообразие которой оживляли лишь мясистые кактусы, несколько низкорослых деревьев и разбросанные там и сям валуны. Однажды, отправившись на прогулку, я заметил лису. Прожив в горном лагере чуть больше недели, я начал ощущать зуд в ногах (или, если угодно, в ноге). Другие парни распевали песни, играли в шашки или в кости, по вечерам жевали табак из своих скудных запасов, а днем норовили поспать подольше. Они балагурили, мне же даже поговорить было не с кем: я ел чужую еду и не мог добавить в общий котел даже пары забавных историй. Кроме того, мне казалось, что шум, поднявшийся в связи с моим побегом, уже улегся и ничто не мешает мне двигаться дальше. И я хотел двигаться дальше. Пора было пробираться на север. Меня ждал Нью-Йорк. И вот в воскресенье утром (с полдюжины парней соорудили в лагере нечто вроде церкви) я собрал свою одежду, взял костыль в руки и попытался объяснить (по большей части знаками), что мне нужно уехать. Наш главный понял меня довольно быстро и — при помощи нескольких английских слов и рисунков, нацарапанных на глине, — объяснил, что я должен подождать до завтра. Завтра, добавил он, придет машина, которая подбросит меня до шоссе. Я стал ждать, и машина действительно пришла. Это была зеленая «тойота-камри» с оторванной передней дверцей. Когда водитель выгрузил из багажника мешок риса и небольшой пакет кофе, наш предводитель что-то ему сказал, и водитель кивнул, словно ему все было ясно. Во всяком случае, когда я сел в машину, он не задал мне ни одного вопроса, а просто отвез меня на равнину. Остановившись на перекрестке двух асфальтированных дорог, он затормозил и протянул мне несколько мексиканских долларов. Я не хотел их брать, но он настоял и к тому же показал, в какую сторону мне следует ехать. — Гватемала, — сказал он, указывая рукой куда-то вдаль. — Соединенные Штаты? — спросил я. — Я покачал головой. Он тоже покачал головой и укатил. Я немного постоял на перекрестке, потом сел. Незадолго до наступления темноты вдали показалось облако пыли. Это был автомобиль — первый автомобиль за весь сегодняшний день. Опираясь на костыль, я поднялся с земли и выставил палец. Грузовик с открытым пустым кузовом приближался. Водитель увидел меня еще издали и затормозил. Открыв дверцу кабины, он спросил что-то по-испански. — Не подбросишь? — спросил я. Он кивнул, и я вскарабкался на сиденье рядом с ним. — — Мы ехали всю ночь. Незаметно я заснул, а когда поздним утром водитель растолкал меня, мы как раз подъезжали к какому-то небольшому городку. Я понял, что это конечная остановка, и спросил водителя, в какой стороне север. Он показал мне направление. Я выбрался из кабины и поблагодарил его, как умел, а он ответил в том смысле, что, мол, не стоит благодарности или что-то вроде того. В городке было очень многолюдно, должно быть, я попал сюда в базарный день. На одну из банкнот я купил воды, фиников, апельсинов и лепешек и получил еще целую пригоршню сдачи. Тут же, на рыночной площади, у стены маленькой церквушки я с аппетитом поел. С помощью уже привычного языка жестов мне удалось узнать, что за церковью есть водоразборная колонка и что там можно мыться. Отправившись туда, я разделся до трусов и как следует вымылся, доставив немало удовольствия стайке ребятишек, игравших поблизости в мяч (если бы не дети, я бы сполоснул и интимные части тела). Обсохнув на солнышке, я натянул свои заплатанные джинсы и просторную хлопчатобумажную рубаху, которую мне дали в лагере. На здоровой ноге у меня была сандалия, а на больной — бинт, который к этому времени превратился просто в грязную тряпку, но я прикрыл его, заново загнув штанину и заколов ее английской булавкой, так что обе мои ноги имели вполне приличный вид. Приведя себя таким образом в порядок, я вернулся на рыночную площадь и обнаружил на ней автобусную станцию. Призвав на помощь нескольких прохожих, я кое-как втолковал кассиру, что мне нужно в Соединенные Штаты. Это оказалось непросто. Как я понял, прямого автобусного маршрута до границы не существовало. Мне следовало либо отправиться в Мехико, либо сесть на автобус, идущий на север вдоль побережья. Если бы я остановился на этом последнем варианте, я бы сумел доехать почти до самой границы, но затратил бы намного больше времени, однако меня это устраивало: в Мехико я бы в любом случае не поехал из боязни попасть в лапы полиции. Вскоре подошел и автобус местного сообщения. Я сел на него, но мне пришлось ждать почти три часа, пока он наполнился пассажирами. Наконец мы тронулись. Сидевшая рядом со мной внушительных габаритов сеньора тут же открыла огромный саквояж с необходимыми в дороге мелочами и предложила мне какой-то напиток, отдаленно напоминающий шербет. Сама она тоже выпила бутылочку, потом достала из саквояжа банку джема и бисквит «мадера» с лимонной цедрой. Ловко орудуя складным ножом, она отрезала мне кусок бисквита и щедро намазала его джемом. По такому же куску получили и другие пассажиры, так что самой хозяйке достались лишь какие-то жалкие крошки. Нимало не смущаясь тем, что я ее совершенно не понимал, она принялась развлекать меня рассказом о себе и о своих детях. В целом поездка на автобусе оказалась приятной — особенно потому, что мое место было на теневой стороне. Довольно продолжительное время мы ехали по поросшей низкорослым кустарником пустыне, миновав по дороге несколько небольших городков и хвойную рощу. Никаких признаков близости моря я не видел и уже начал волноваться, что каким-то образом умудрился все перепутать и сесть не на тот маршрут. Так или иначе, ехали мы уже семь или восемь часов; большинство пассажиров, включая мою соседку, успели сойти по пути, и их место заняли другие. Наконец автобус прибыл на конечную остановку — в небольшой городок, как две капли воды похожий на тот, из которого я выехал, но за одним исключением: это действительно был приморский город, стоявший на берегу удобно расположенной естественной гавани. Назывался он Пуэрто-Аррахо. И все же я, видимо, что-то перепутал. Как вскоре выяснилось, из Пуэрто-Аррахо в северном направлении никакие автобусы не ходили. Напрасно я возмущался, доказывая служащему автобусной станции, что мне непременно нужно попасть к границе; с не меньшим раздражением он объяснял, что мне нужно вернуться в Вера-Крус и ехать на север оттуда. Автобус на юг отходил только завтра. Между тем наступил вечер, и я поужинал в крошечном, грязноватом ресторанчике, где подавали тортильи и жирное свиное рагу, которое показалось мне самым вкусным блюдом, какое я только пробовал за всю мою жизнь. Ночь я провел на верхнем этаже какого-то недостроенного дома. Наутро я поднялся рано и позавтракал в какой-то забегаловке яичницей-болтуньей. Автобусная станция открывалась в одиннадцать, поэтому я несколько часов бродил по городу (надо сказать, что к этому времени я научился довольно ловко управляться со своим костылем), посетил загаженную общественную уборную, а потом спустился к пляжу. Я решил было искупаться, но от соленой воды мою культяпку зверски защипало, и я поспешил вернуться на берег. Ровно в одиннадцать я был на автобусной станции. И опять неприятность. Очевидно, накануне я неправильно понял, что говорил мне кассир, так как автобус до Вера-Крус отправлялся не сегодня, а завтра. Сначала я разозлился до чертиков, но потом взял себя в руки. Что тут поделаешь! Я побрел на окраину города и, встав на перекрестке, снова стал «голосовать». Вскоре появился какой-то грузовик. Заметив меня, водитель остановился и распахнул дверцу, а я поднялся в кабину, даже не спросив, куда мы едем. Весь день и большую часть вечера водитель болтал о всякой ерунде, очевидно обретя во мне благодарного слушателя. Незаметно я задремал, а когда проснулся, то увидел восходящее солнце. Вот только всходило оно почему-то не с той стороны, и я сообразил, что это не восход, а закат и что едем мы совсем не в том направлении, какое мне было нужно. Водитель объяснил, что мы подъезжаем к пригородам Мехико, и я заснул снова. Когда я проснулся во второй раз, мне сразу захотелось, чтобы как можно скорее наступила ночь. В воздухе было синё от дизельных выхлопов; повсюду летали хлопья жирной сажи, и даже небо казалось грязновато-бурым, как брюшко саранчи. Мы находились на довольно большой высоте над уровнем моря, и сквозь завесу смога я различал внизу трущобные кварталы, бидонвили и районы муниципальных жилых домов, спроектированные каким-то безумным архитектором. В книге о завоевании Мексики, которую я читал, Мехико предстает совсем другим. Бернал Диас описывает город, выстроенный на озере. Парят в лазури небес чайки, небольшие барки скользят по воде между храмами и деревянными домами на сваях… Нарисованная им картина очень напоминает Венецию, но увы — она не имеет ничего общего с действительностью. Не знаю, куда подевалось озеро, но ко времени моего прибытия город представлял собой настоящий кошмар: сгусток стали и бетона, сумасшедшего уличного движения и отравленного воздуха. На то, чтобы проехать город транзитом, у нас ушел не один час. Объезжая «пробку» на одной из центральных магистралей, мы случайно заехали в относительно приличный район, и, посмотрев в окно, я вдруг увидел двух американцев, которые сидели в уличном кафе у стены высокого готического храма. Это были мужчина и женщина. Одетые в шорты и бейсболки, они читали «Интернэшнл геральд трибьюн». Настоящие американцы. Английские слова в газете… Мне отчаянно захотелось опустить стекло и окликнуть их. Пообщаться. Снова почувствовать себя одним из них. Но я сдержался, а в следующую же минуту сменился сигнал светофора, и мы проехали мимо. В местности под названием Эль-Оро водитель остановился у швейной фабрики. Порасспросив других водителей, он вскоре нашел машину, которая шла на север. Водителем этой машины был рослый парень, заядлый курильщик, немного говоривший по-английски. Он был не против того, чтобы взять попутчика. Звали его Габриэль. Когда я сказал, что меня зовут Майкл, он засмеялся и сказал, что мы — два архангела и что это хороший знак. На протяжении двух дней я делил с ним его еду и спал на его крошечной койке за сиденьем. Мы жевали черствые лепешки и говорили о футболе и женщинах. Габриэль рассказывал мне длинные и запутанные анекдоты, которые я никак не мог понять, что, впрочем, не мешало мне смеяться и нахваливать его чувство юмора. К сожалению, корешки, которые дала мне с собой Мария, давно закончились, и нога болела нестерпимо. Сжалившись надо мной, Габриэль угостил меня каким-то термоядерным пойлом домашнего изготовления, от которого у меня буквально глаза на лоб полезли, а в желудке еще долго полыхал лесной пожар. В Чиуауа Габриэль неожиданно сказал, что здесь наши пути расходятся. Он вез партию рубашек в Калифорнию и должен был сворачивать на запад. Я же направлялся в Нью-Йорк, а от Чиуауа до техасской границы было, по его словам, чуть больше двухсот километров. От Техаса до Нью-Йорка гораздо ближе, чем из Калифорнии, рассудительно добавил Габриэль. Я понимал, что он прав, но мне не хотелось расставаться со своим говорливым коллегой-архангелом. В кабине его грузовика, где было вдоволь черствого хлеба и кукурузного виски, я чувствовал себя уютно и безопасно, но меня ждал Нью-Йорк. И я должен был туда вернуться. Мне предстояло сыграть заглавную роль в пьесе со стрельбой, где будет и боль, и ужас, и дрожащие коленки, но еще не сейчас, не скоро… — Я поеду с тобой до границы с Калифорнией, — сказал я. Габриэль не возражал, и мы вместе отправились на запад, к Тихуане. Как известно, Тихуана порядочная дыра, а тогда, в девяносто втором, городишко этот был еще хуже. И тем не менее у него имелось преимущество перед другими мексиканскими городами и поселками, в которых я успел побывать: достаточно было только зайти в первый попавшийся бар и напустить на себя таинственный вид, и спустя некоторое время к тебе подходил человек с предложением помочь переправиться через границу. Вид у меня был достаточно таинственный, но вот беда — у меня не было денег, поэтому мне пришлось «подоить» двух американских студентов, разъезжавших в микроавтобусе марки «фольксваген». Они обследовали побережье, покатались на доске, и, разумеется, у них накопилось немало вопросов. Студенты угостили меня пивом, а я рассказал им наскоро состряпанную историю о том, как я несколько лет путешествовал автостопом по обеим Америкам, работал, бродяжил и многое повидал. Они решили, что для инвалида это было круто, — в моих словах они даже не усомнились. Моя выдумка увлекла и меня самого, и я упомянул о Колумбии, Эквадоре и вечных снегах на вершинах Мачу-Пикчу. Потом я объяснил им, что собираюсь нелегально пересечь границу Соединенных Штатов, так как несколько месяцев назад потерял свой паспорт. Это они тоже сочли достаточно крутым и предложили спрятать меня в своем автобусе, но я отказался, сказав, что так дела не делаются и что на самом деле мне нужны только деньги. Они дали мне пятьдесят долларов. Я поблагодарил и проводил взглядом их автобус, катившийся к массивному зданию таможни на пропускном пункте через границу. Деньги и мое очевидное нетерпение помогли мне убедить двух подростков, что я не шпик и не агент иммиграционной службы США, и переход был назначен на ближайшую ночь. Нас было двенадцать человек. Мы встретились у бара неподалеку от главной улицы, в тихом месте. Ждать пришлось довольно долго, и я уже начал думать, что меня элементарно надули, однако в конце концов долгожданный фургон все же появился. Мы погрузились в него и некоторое время ехали, забираясь все дальше в пустыню. Потом мне пришлось карабкаться через забор из колючей проволоки, что в моем состоянии было хоть и не просто, но все же возможно. Следующим препятствием оказался сплошной забор из гофрированного металла, преодолеть который было раз плюнуть: желобки металлических листов образовывали удобнейшие ступени, как будто специально предназначенные для одноногих нелегалов. Границу я перешел где-то к юго-востоку от Сан-Диего. Со мной было еще около десятка человек всех возрастов. Некоторое время мы брели по нейтральной полосе, потом в темноте впереди замигал фонарик — это был либо парень, с которым мы должны были встретиться, либо сотрудники службы иммиграции и натурализации. Это оказался наш парень — молодой, низкорослый, в черных джинсах, черной хлопчатобумажной куртке и черном «стетсоне». Он громко окликнул нас, хотя мы и так прекрасно его видели, и я, не сдержавшись, проворчал, что этого идиота слышала, наверное, добрая половина штата Калифорния. Когда мы подошли, то увидели фургон с погашенными фарами и работающим на холостом ходу двигателем. Каждый из нелегалов отдавал водителю деньги и садился в кузов. У меня никаких денег уже не осталось, но мне все равно разрешили ехать вместе со всеми. Компания, кстати говоря, подобралась хорошая. Большинство нелегалов были сезонными сельскохозяйственными рабочими и ходили через границу каждый год. Правда, сезон сбора фруктов уже закончился, зато в Лас-Вегасе начинался новый строительный бум. Мы ехали всю ночь и половину следующего дня и остановились в промышленной зоне к югу от Лас-Вегаса. Здесь требовались руки, чтобы разрушать старые отели и строить новые, и я невольно подумал, что с моим опытом я мог бы многого добиться на этом поприще. Если бы не моя нога, я мог бы заработать целое состояние. Увы, в моем положении думать о работе иной, чем в кофейном баре, не приходилось, поэтому я просто поблагодарил парней за приятную поездку и отправился на шоссе, чтобы двигаться дальше автостопом. Я простоял на обочине полтора часа, когда меня заметил сотрудник шерифской службы. Остановив машину, он сказал, что передвигаться на попутках в этих местах запрещено законом. Я честно ответил, что слышу об этом впервые. К счастью, помощник шерифа узнал мой акцент и спросил, из какой части Ирландии я родом. Я ответил — из Белфаста и он сказал, что его бабушка по отцовской линии тоже была ирландкой и тоже из Белфаста. Я никогда не питал особых симпатий к легавым и прочим служителям закона, но помощник шерифа Флинн оказался действительно славным малым. Крупный, рыжеватый, с очень светлой кожей, он едва не заплакал, слушая мою печальную историю. Я рассказал ему, что приехал в Вегас, надеясь подзаработать на строительстве, но сорвавшееся корыто с раствором раздробило мне ногу, а поскольку я был нелегалом, я не мог обратиться к властям и получить соответствующую компенсацию за увечье. Теперь, объяснил я, мне необходимо как-то добраться до Нью-Йорка — у меня, мол, есть адрес одного дальнего родственника, проживающего в Бруклине, который может одолжить мне денег на обратный билет на родину, куда мне предстоит вернуться пережившим крушение всех надежд и вконец отчаявшимся инвалидом. — Что ж, Шеймас, — начал Флинн (ибо в этой маленькой вселенной меня звали Шеймасом Мак-Брайдом), — история твоя — хуже не придумаешь. Пожалуй, я дам тебе немного денег, чтобы ты мог ехать на «грейхаунде».[47] Нет, не возражай, пожалуйста! Я знаю, вы, ирландцы, гордые парни, но в данном случае я абсолютно настаиваю. Ты меня очень обидишь, если не возьмешь денег. Но я, конечно, не хотел брать у него деньги, сказав, что коли я сам вляпался в это дерьмо, сам должен и выпутываться, а не полагаться на благотворительность, пусть она и продиктована самыми добрыми чувствами. Но Флинн недаром был на четверть ирландцем, и переспорить его было непросто. В ответ на мои возражения он объяснил, что никакая это не благотворительность, что он предлагает мне деньги в долг и что потом я должен буду их вернуть. С моей стороны было бы глупостью не взять у друга несколько долларов в долг; в конце концов, разве не то же самое я собирался проделать, добравшись до мифического родственника в Бруклине? Коль скоро Флинн поставил вопрос таким образом, отказываться и дальше мне было не с руки, поэтому я поблагодарил и записал его имя и адрес (и я действительно вернул ему деньги примерно месяц спустя, когда по невероятному стечению обстоятельств попал на работу к Району и начал носить тысячедолларовые костюмы и ублюдочный «узи» под мышкой). Флинн вручил мне две двухсотдолларовые банкноты, довез до автобусной станции в Лас-Вегасе и крепко пожал руку на прощание. Я купил билет до Нью-Йорка и вскоре уже сидел в автобусе. Я рассчитывал выспаться, но так и не смог заснуть. В Денвере мне и вовсе пришлось выйти, чтобы размять мускулы и немного собраться с мыслями после долгого и не слишком приятного путешествия через Юту и Скалистые горы в излишне кондиционированном салоне автобуса. В Денвере я нашел недорогой мотель, купил бутылку виски «Джек Дэниэлс», разделся и часа полтора стоял под горячим душем. Телевизор я смотрел так, словно он был изобретен буквально на днях. Пока я был в Мексике, в США шла президентская предвыборная гонка, которая как раз близилась к своей кульминационной точке. Губернатор Арканзаса имел все шансы обойти президента Буша. Скучища была смертная, и я посмотрел «Колесо Фортуны», викторину «Риск!», а потом просто обалдевал от бесконечных дневных сериалов. В мотеле я прожил два дня. За это время я не только истратил все остававшиеся у меня деньги, но и сдал грейхаундовский билет. На деньги, которые мне вернули, я пил пиво и заказывал пиццу одну за другой. В какой-то момент мне пришло в голову перебинтовать свою культю. Сняв бинты, я несколько секунд стоял как громом пораженный, глядя на уродливый, синевато-багровый обрубок. Хорошо еще, что я был в сосиску пьян, иначе я мог бы грохнуться в обморок. За два дня я спустил все, что досталось мне с таким трудом. Признаю, с моей стороны это было форменное идиотство. Я просто не имел права поступать подобным образом — особенно после того, как дочери Никты чудесным образом вытащили меня из тюрьмы, спасли меня в джунглях и подослали ко мне помощника шерифа с двумя сотнями баксов. Но, как говорится, что сделано, то сделано. Между тем я по-прежнему стремился вернуться в Нью-Йорк, чтобы увидеть, как кровь пятнает стены и собирается в лужицы под трупами врагов. Я хотел видеть слезы вдов, хотел слышать жалобные стенания и мольбы о пощаде… И именно поэтому я не хотел туда возвращаться. От двухсот долларов Флинна у меня осталось буквально несколько центов, и я решил обратиться за помощью к ирландским обществам и землячествам Денвера. Как ни странно, в телефонном справочнике отыскалась только одна подобная организация. Я позвонил туда и объяснил ситуацию, но парень, с которым я разговаривал, чуть не расхохотался, когда я смиренно добавил, что хотел бы получить взаймы некую сумму. После этого мне ничего не оставалось, кроме как собрать свои немногочисленные пожитки и в очередной раз отправиться «голосовать» на дорогу. Пройдя по местному Бродвею, я встал у выезда на федеральное шоссе И-70, но мне не везло. Водители не хотели меня брать, а легавые гнали прочь (слушать историю об удивительных похождениях Шеймаса Мак-Брайда у них не было ни времени, ни желания). В ту ночь я кое-как переночевал под мостом через ручей Черри-крик, из которого напился и умылся, а утром стал «голосовать» снова. Для засады я опять выбрал выезд на федеральную магистраль, и на этот раз мне повезло. Всего какой-нибудь час спустя на дороге появился трейлер. Водитель заметил меня, наши взгляды на мгновение встретились, после чего он ткнул большим пальцем себе через плечо: садись, мол… Я не стал медлить. Владелец огромного желто-белого «уиннибейго» самой последней и дорогой модели был мужчиной лет пятидесяти — седым, с серым, унылым лицом клерка или директора похоронного бюро. «Питер Дженнинг, — представился он, — тезка якоря, только без «с» на конце». Мне такое прозвание якоря было внове, но, услышав это, я решил, что имею дело с бывшим моряком. Ему я тоже рассказал печальную историю Шеймаса Мак-Брайда, и морячок, похоже, заглотил наживку. Потом я спросил, нравилась ли ему морская служба. — Видишь ли, Шеймас, я никогда не служил в вооруженных силах, — сказал он. — Проблемы со слухом, знаешь ли… Зато мой сын побывал на войне в Заливе. Не в передовых частях, слава богу! Он служил радистом в подразделениях обеспечения и обслуживания. Только не думай, что там ему ничто не угрожало, потому что это не так. Свою медаль он получил и сейчас числится в запасе. — Я вовсе не говорю, что там было безопасно, ведь они же пускали эти штуки… Ну, ракеты… — сказал я. — СКАДы, — уточнил он. Похоже, одного этого слова хватило, чтобы разбудить в нем прежние эмоции. — Да, да, верно… — Я кивнул. — Чертовски опасные штуки! Я сам в это время служил в британской армии, только нас не отправили в Залив. А жаль, честное слово жаль, — добавил я. Я не стал упоминать, что пока шла война в Заливе, я уже не служил, я отбывал срок на гарнизонной гауптвахте на острове Святой Елены, а когда вышел, меня ждал еще один облом. Пока я сидел, наш полк решили переформировать, объединив с другим полком, и многих новобранцев увольняли, положив им в качестве компенсации довольно солидную сумму. Увы, никому почему-то не пришло в голову давать компенсацию таким, как я, поэтому я считал, что пострадал дважды. — Тебя действительно расстраивает, что ты не попал на фронт? — спросил меня Питер. Я рассеянно кивнул. — Не жалей, сынок, та война была паршивой войной. Обычная наземная операция. Не знаю, известно ли тебе, что война в Заливе была точной копией сражения при Каннах? Такой же фланговый охват, позволивший разгромить противника, применил когда-то Ганнибал. Его победа при Каннах была поистине блистательной, но разве он выиграл войну? Нет. Разве мы победили Саддама? Тоже нет. Вот что я тебе скажу, сынок: Я глубокомысленно кивнул и сказал: — Да, конечно, все верно. Здорово сказано. Питер улыбнулся, явно довольный собой: — Ты, наверное, учил языки, Шеймас? Ведь эту традицию ввели у вас в школах еще иезуиты, — добавил он с ухмылкой, из которой явствовало, что он питает отвращение к папизму, но одобряет систему телесных наказаний. — Да, мы изучали разные языки, но мне они как-то не очень давались… — Ганнибал одержал победу, но не знал, как правильно ею распорядиться — вот что значит это изречение. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду? Ни Бушу, ни Пауэллу даже не пришло в голову воспользоваться победой в Заливе, чтобы вышвырнуть Саддама из Ирака пинком под зад. Ганнибал не двинул войска на Рим, понимаешь? Честно говоря, я абсолютно не понимал, что он хочет сказать, но говорить ему об этом мне не хотелось. Хич-хайкеры живут по своим законам, один из которых гласит: пассажир должен соглашаться со всем, что говорит водитель. Поэтому я сказал, что он совершенно прав, и Питер продолжил подробный разбор стратегических ошибок и промахов, совершенных президентом и его окружением. — Попомни мои слова, сынок, нам еще придется повоевать в тех краях, ох как придется! Ты помнишь, что говорил Катон? — Это который все время нападал на инспектора Клузо в мультике про Розовую Пантеру? — Я всегда считал, что все кафе «Кентукки фрайд» — обычные франшизополучатели.[48] Слова мистера Дженнинга настолько меня удивили, что я имел неосторожность спросить, зачем им нужен региональный вице-президент по маркетингу. В ответ Питер громко расхохотался — до того поразила его моя детская неискушенность, и принялся подробно разъяснять мне корпоративную стратегию, информировании каковой (стратегии) он играл весьма важную роль. В чем именно заключалась эта роль, мне было растолковано на устрашающе-бесконечном множестве примеров. И все же, по большому счету, мне повезло. Как я узнал, мистер Дженнинг ехал в Вермонт, чтобы полюбоваться «балом осенних красок», как он выразился. И если у меня есть такое желание, добавил мистер Дженнинг, он может заехать в Нью-Йорк и высадить меня там, благо крюк получается совсем небольшой. Желание у меня было; ради того, чтобы как можно скорее попасть в Нью-Йорк, я готов был слушать его болтовню несколько дней кряду — на мой взгляд, это была не бог весть какая жертва. Мистер Дженнинг с увлечением толковал мне Ливия, Клаузевица и Бисмарка, а при малейшем проявлении интереса с моей стороны принимался развивать и конкретизировать свои теории относительно устройства Вселенной. Он был вдовец, но по своей покойной жене вовсе не скучал, а однажды, когда мы спали в просторном кузове «уиннибейго», он довольно отчетливо произнес во сне: «Поделом тебе, старая корова!» — что послужило мне отправной точкой для нескольких собственных теорий. Пару раз мистер Дженнинг все же спросил, не заплачу ли я за бензин, но в ответ я только вывернул пустые карманы. Это его убедило. Вести машину он мне не позволял, зато я развлекал его рассказами из ирландской жизни, которые сочинял на ходу. Особенно ему нравились пикантные истории о женщинах, а у меня как раз было в запасе несколько таких, которые были почти правдивы. Когда мы подъехали к мосту Джорджа Вашингтона, была ночь и лил холодный дождь. Выйдя из машины, я от души поблагодарил мистера Дженнинга, и он поехал куда-то в сторону Пэлисейдс-парка, очевидно собираясь пересечь Гудзон где-то в Другом месте. Под непрекращающимся дождем я перешел мост. Слава богу, с пешеходов не брали платы, так как у меня остался всего один доллар семьдесят пять центов, которые я заначил от мистера Дженнинга. Я потратил их на билет и, сев на поезд маршрута «А», добрался до 125-й улицы. Сойдя с поезда, я оказался на знакомых до боли улицах Гарлема. Часы показывали два ночи. Тротуары были грязными, мокрыми и скользкими от дождя, и прохожие немилосердно толкали меня плечами и локтями. Опираясь на костыль, я прошел вдоль 125-й и поднялся по Амстердам-авеню. Свой старый дом я нашел на прежнем месте. Замок на входной двери оказался, по обыкновению, сломан, что в данных обстоятельствах пришлось как нельзя кстати. Войдя в подъезд, я подошел к двери, ведущей в подвал, и позвонил. Звонить пришлось довольно долго, наконец я услышал громкую брань на сербохорватском языке, и на пороге возник Ратко с увесистым обрезком свинцовой трубы. — Мне нужно где-то перекантоваться день-другой, — сказал я. Несколько секунд Ратко изумленно таращился на меня, потом взял под локоть и помог войти. Лестница в подвал была очень крутой. Каждая ступенька причиняла мне неимоверную боль, но я даже радовался этому. Я сдюжил, справился, выжил — выжил, черт меня побери! Все муки, все страдания были записаны у меня в памяти — день за днем, минута за минутой, — и я знал, что уже очень скоро они будут оплачены твердой валютой страха. |
||
|