"Номер Один, или В садах других возможнос­тей" - читать интересную книгу автора (Петрушевская Людмила)

глава 6. Вечер и ночь

Он шел мимо витрин, глядя на свое отражение внимательно, завернул в парикмахерскую.

Дыра, пропахшая дешевым одеколоном. В зеркале ожидалки отразился высокий вор, чернявый как иностранец, с карими глазами, лицо длинное и как бы такое… вогнутое. Хороший б клетчатый пиджак фокусника, брюки в тон, черные запыленные туфли (вытер их, не торопясь, тюлевой гардиной, клиенты, сидящие в очереди, оторопело засмеялись). X ли. Возникнет кто, у меня под ногтем писка. Острый осколок бритвы под ногтем правого среднего пальца. Гоу эвэй, пошли отсюдова на х б. Я знаю английский. У меня в кармане столько, сколько никто не имеет из вас. Я покрыт от горла вниз черной шерстью и интересно какая у меня елда. Далее отменил выход на улицу и посетил сортир парикмахерской. Небольшая елда. Какая при эрекции. При эрекции нормальная, но хотелось бы побольше. Очень бы хотелось, до зарезу. Но пришлось выйти, ничего не получилось, в дверь дико стали стучать, били ногой.

— Молодой человек! А! Посторонних кто разрешил?! Вы не имеете! Иди, иди! Можно так занимать, это служебный туалет! Вы что? Вы кто? Что вы мне показываете? Онанитик тут нашелся! Приличный мужчина, и чем занимаешься! (Визгнула). Показывает еще тут! Нина, Таня! В милицию звоните!

— А по глазам хочешь? Попишу сейчас.

Сразу посторонилась, лицо закрыла руками. Дал по голове. Пискнула и опустилась на колени, прикрываясь лапами. Можно сбегать за пистолетом и взять у них деньги у всех. Потом всех покоцать. Тех кто смеялись и вообще. Но ушел, ожидающие молча сидели, не глядя на него, никто не смеялся. Поникли. Почуяли, животное стадо сразу чует дискурс. Опасно.

Дальше была жизнь свободного человека, вольного в своих поступках. Вольно-го! Пообедал в каком-то шалмане, ушел не заплатил ничего. Как бы в туалет. И оставил на столе недоеденное мороженое. Дочавкай за меня, та дырка, которая там за стойкой. От нечего делать поехал на тачке посмотреть на этот банк, куда должен был отвезти двадцать тысяч. Улица Красной Роты, дом тринадцать. Приехали, наоборот, на улицу Красных Электриков. Ну и городишко! Водила долго кружил.

Визуальный, как говорят научные кадры, осмотр и вокальный опрос граждан показал, что в доме тринадцать находится детская поликлиника, молочный пункт и, сзади, диагностический центр. Где врачи за большие деньги делают свою же работу, принимают тех же больных детей района, но внимательней. Мы с Алешкой это прошли. Диагностики, б.

Поликлиника. Внутри нянечки, секретарь главного врача и мамаши с якобы больными детьми, которые дети бегали везде свободно и очумело как тараканы в кухне.

Все опрошенные хором ни о каком строении три не слышали. Такого тут не было отродясь. И все на него вызверились неизвестно с какого переполоху, орали, вы что, молодой человек! Почуяли собаки дичь.

Номер Один растерялся. Против этих мамаш не пойдешь с пиской, глаза выдерут.

Так. Стало быть, Панька его подставил. Нет такого банка.

Панька заранее все спланировал, и в троллейбусе, в семерке, дежурили те люди, которые высматривали пакет, мы его спрятали на груди и они долго ковырялись со мной, щипач Ваея.

Я себя ограбил, но ничего не помню, ни как охотился, ни как резал. Помню как гнался!

Да, Панька специально сказал «отдашь тогда им квартиру».

Зачем же было на эту удочку поддаваться, ох дурак. Ну маета, ну козел. Къзел.

Мщение, мщение! Пепел улицы Красная Рота стучит в мое сердце!

Легкой походкой по вокзалу. Поздний вечер. Поезд красного цвета.

Не темнеет, как у нас там в Юзени. В Юзени сейчас нет ночи, южное небо. Время светлых богов, Црауд, Смарт и Бьюти, плюс Солнце, Тепло и Вода. Они победили северные небеса, северное небо ушло вниз, туда где вечная тьма. Боги Мрак, Холод и Лед.

Покупать билет — такой привычки Номер Один в себе не чувствовал. Он просто шел вдоль состава и выбирал вагон.

Вот подходящая проводница. Можно устроиться к ней, но зачем.

Вернулся к началу перрона, стал наблюдать.

Подумал чуток. Поискал глазами. Села щука на забор, охватил ея задор. Стихи сочинял для Алешки. Тут соседи прибежали, прекратите этот ор. Охватил ея задор. Только для него сочинял. Он смысл жизни.

Так! Гагарин сказал поехали!

С посторонней сумки, стоящей на чьем-то чемодане, стащил бейсболку, какие носят задом наперед дети и некоторые лысые правильно. Тут же, отойдя, надел козырьком правильно.

Отступил к началу перрона. А! Мимо ехала кара, нагруженная чемоданами. Сверху красовался дорогой металлический объект с ручкой и двумя кодовыми замками. Пошарим глазами вокруг. Вот они! Хозяин, пожилой лет пятидесяти, идет около водителя кары, озабоченно воркуя по-американски с такой же старинной подругой. Стараются иметь в поле зрения этого водителя кары. Понимают, что тут воры. Первое место в этой части света по воровству. Идем рядом, так чтобы грузчик на каре нас видел. Выкрикнем несколько фраз по-американски, но в сторону карщика, чтобы эти не подумали, что разговариваю с ними. Так: Лефт, лефт ёр сайд! Плиз. А карщик бы подумал, что это я американам кричу, свой своякам. Так и подумал. А как же, мы с ними вместе. Туге-даррр.

Остановились около проводницы. Вытащили билеты. Водитель кары начал снимать чемоданы, первым тот, алюминиевый. Помогаем ему с недовольным лицом. Американы стоят как положено, считают места. Все.

— Пятое купе, пожалуйста, плис! — С приятностью сказала проводница, блондинка. Близко около нее стоим, близко. С чемоданом в руке. Другая рука гибкие пальцы, нежно и аккуратно, в невесомости, пробирается.

Ее ключ, отмычка от всех дверных пробоев, у нас, опускаем в карман.

— Йес, мэм, — произнесем. — Лет ми гоу. (Карщику). Сколько они вам должны?

— Сколь договорились. Семь мест. Чумай-данов три. Сумки четыре.

Татарва.

Переведем американцам какую-то несусветную сумму. Пусть подумают.

— Уау! — Поразившись, дядя начал рыскать по карманам в поисках дополнительных русских денег (нужная сумма у него уже была наготове в потном кулаке), замешкался, а мы с железным чемоданом идем вперед.

Они сейчас должны подхватить остальной багаж, там всего много, время имеется.

Миновали этот вагон, проникаем в следующий. Отмычка и там подошла, мы в купе соседнего проводника. Быстро вскрыли чемодан, взрезали ножом буквально строго, как консервную банку. Вынули из чемодана видеокамеру, очки в футляре, запасные, так, какую-то барсетку с духами и бутылочками, называется (подумал, вспомнил) мессерер, банку полкило черной икры, бутылку очень хорошей финской водки, подумали и сунули в карман чистые носки и, что скрывать, запечатанную пачку трусов. Закинули вскрытый чумайдан на верхнюю полку и завалили матрасом. Пошарили, нашли полотенце. Полотенце на плечо, мужчина сейчас выйдет в туалет, прихватив самое дорогое и необходимое типа… а, вспомнил, несессер. Вышел, заботливо заперевши дверь.

Далее Номер Один, держа в руках свои богатства (видеокамера под полотенцем на плече), пошел вперед. Кепку провалил в щель, когда переходил из тамбура в тамбур.

Одно купе в следующем вагоне было пустое, но вещи уже лежали на второй полке. Выглянул в коридор. В конце, в тамбуре, у выхода, какая-то стая довесков прощалась, видимо, с провожающими, галдя в сторону перрона и то и дела лопаясь от хохота. Коллективная, б, от школы поездка. Это их купе пустое.

Номер Один подхватил с полки небогатого вида, но полный рюкзак, вытряхнул какие-то шмотки, положил туда все свое, икру-камеру-водку-трусы-носки, плюс со стола два объемистых теплых пакета видно что со жратвой, с гвоздя прибрал чью-то висящую на крючке черную куртку под кожу, набросил ее, возложил американские очки на нос (все расплылось как от вазелина) и в таком виде попер мимо довесков (они и не оглянулись, смеясь, расступились и все), добрался до вагона СВ, открыл купе для проводников и лег на верхнюю полку. В этом купе проводники обычно провозят левых пассажиров.

Проводница явилась, когда поезд уже тронулся, а как же, открыла своим ключом дверь.

— Из главного по организованной, — подняв голову, сказал Номер Один. Тронул верхний карман.

— И что? — невнимательно реагировала проводница. Нижняя губа ее обвисла. Баба явно испугалась, инстинктивно испугалась, опытная женщина. Лежит убийца.

— Иди на х., — отвечал он.

— Для тебя, мой хороший, постараемся. Радость сделать? — приветливо ухмыльнувшись, ответила эта жуткая баба.

— Потом. (А что это такое?). Отведи меня… (поискал слово) на шконку.

— Пошли, мой хороший.

Повела его и открыла перед ним купе, где сидела чернобровая загорелая блондинка в самом соку, гладкая, как бы только что с моря, в зеленой кожаной куртке. Завозилась и накинула на нос темные (почему?) очки.

Постояв, проводница смылась.

Номер Один негромко сказал, предвкушая:

— Из главного по организованной. Попрошу предъявить паспорта.

Блондинка живо оглянулась на дверь. Грохотал поезд.

Пожав крутыми плечами, блондинка полезла в свой красный сапог и достала из-за голенища паспорт.

— Тэ-аак, — возвращая паспорт, сказал Номер Один. — Кравченко Зинаида Михайловна, ну что будем с вами делать, Кравченко, что?

Машинально поддернул ширинку.

Ночной поезд набрал скорость. На столе дребезжали бутылки с водой и два казенных стакана.

— Дверь запрем, — предложил он.

Девушка пожала плечами. Она немного как бы вылиняла.

Запер купе, посидел, с удовольствием вперившись в блондинку. Она слегка повела головой туда-сюда, как будто ей был тесен воротник, и стала упорно смотреть в окно.

Дальше Номер Один не знал, что предпринять. Надо было действовать как в кино. Быстро.

Но тут в животе резко буркнуло, покатилась волна голода. Не ел ничего со вчерашнего дня?

Номер один, спеша, полез в чужой рюкзак, покопался, вынул сначала бутылку финской водки, потом целлофановый пакет с жареной курой, ого! Затем небольшую пачку салфеток (чья-то мать собирала), бутылку с какой-то красной мутной водой, нарезанный белый хлеб и сказал девушке:

— Хочешь подавиться?

Она значительно произнесла:

— Спасибо, молодой человек, я сыта (мы-ладой нараспев, южные кровя).

— Ух ты, какие мы, — заметил Номер Один. Блондинка мельком посмотрела на него и как бы выпрямилась.

— Очки сними, — потребовал Номер Один властно (а руками раздирал куру).

Она сволокла очки. Так она была ничего, такая крепкая баба, белокурая (или парик), загорелая, слегка подкрашенная, очень черные брови и (внимание) оказались под очками ярко-синие очи.

— Какие у вас глаза, однако, — отметил он. — Синие как море.

Помолчали.

— Никогда не видел ни у кого таких глаз. Васильки!

— Та тю, та эта линзы, — (упирая на букву «а», объяснила блондинка).

— Я тебе налью водочки? Наша водочка, ваши стаканчики.

— А налей.

Уже спокойная стала баба. Розлил водку.

Номер Один быстро выпил, налил еще, выпил.

— Пожрешь со мной?

— Та не, не буду. Я уже покушала (пыкушала).

Внезапно она попросила его выйти:

— Переоденусь.

— Как хошь.

Вышел, поваландался некоторое время в сортире, вернулся.

Она полулежала в каком-то блестящем халате, накрывшись до пояса одеялом с простыней.

Быстро выпил еще, тут же слопал тощие полкурицы, чавкая и вытирая руки о казенный пододеяльник, потом ножом вскрыл банку черной икры и съел полкило с помощью хлеба, а затем, когда хлеб закончился, с помощью пальцев. Стал рыгать. Дальше нашел там же в рюкзаке теплый пакет с пирожками. Заготовили как на маланьину свадьбу. Пирожок один просквозил, но дальше все.

— Выпей, ты чо, — потребовал он и протянул ей стакан.

Она отпила глоточек, вытерлась его салфеткой. Аккуратная. Посмотрим, какая ты.

Поикал, отхлебнул оранжевой бурды. Компот? Сладкость какая. Фу.

В купе открылась дверь, некто блондин, загорелый до копчености, заглянул. Тоже отдыхал, видно, на море.

Так, скользящий взор. Веером.

— Чо надо, чурка? Из главного по организованной! (Тронул нагрудный карман). Вашш документы?

Тот сразу задвинул дверь.

Те довески, ребята школьники, вот придурки, все побросали, обрадовались, что уезжают, столпились в тамбуре, вот и сидят сейчас без еды.

А ты следи! Ты смотри за собой! Нечего тут!

Икота одолевала. Выпил еще компоту.

Воспитывайте тревогу, внимание и бдительность!

Валера поболтал оставшейся водкой:

— Выпьешь? А? Выпьешь?

Она что-то пробурчала как бы засыпая. Валера жаждал действий.

— Такк!.. Проверка багажа проверка и руу-ручной клади! — выпалил он.

Встал, запер дверь.

Ловко достал из-под ее подушки сумку. Быстро присела.

В сумке был кошелек, битком набитый долларами.

— Фальшивые, — сказал Номер Один тревожно. — Берем на экспертизу. Что же так, гражданка, а? Лежите, лежите.

Внезапно, как буря, налетел, толкнул ее. Спрятал деньги во внутренний карман. Был необыкновенно доволен, спокоен.

— Нам уже с вами спать, однако, надо, — мягко продолжал он. — Где я вас мог видеть? Вы по телевизору выступали?

Она тем временем отвернулась к стене, всем своим видом показывая, что спит. А сама явно хотела крикнуть.

Валера допил водку.

Речь неслась скачками с неожиданными припевами, когда встречались непреоооодолимые звуки.

— Ты хорошая девка, — сказал он просто-просто. — Знаешь? Поэму Лермонтова «Сашка» знаешь? Я могу читать хоть всю ночь. Я не люблю худых. Дцп. Дощечка два прыща. Мой отец говорил так. Почем твои мослы?

Не дрогнула.

Продолжаем. Язык развязался, треплется. Мы уже привыкли болтать как ни в чем не бывало. Я ухожу, я ухожу.

— Он приставал к одной Светке с нашего двора. Мы стояли на втором этаже… Это было что ли в восьмом классе, да! В парадном пиво пили, — слегка заплетаясь, болтал Валера. Травить байки про эти дела — хорошее начало. Надо подготовить бабу. — Она вообще была у нас это… новенькая. Они только к нам во двор переехали. А отец мой пьяный был, шел с получки. На Светку глядит, никогда не видел, деньги вынимает: «Почем твои мослы». Что-то ему померещилось. Мы начали ржать. Отец смешной был. Я его зарезал. А ну повернись, лица не видно.

Вынул ножик из кармана. Повертел в пальцах очень ловко, нагнулся, провел лезвием (плашмя) по ее голой руке. Ого, кожа стала куриная! Опыты над людьми, так сказать.

Она дернулась, почему-то потрогала часы на этой руке. Легла на спину. Глаза зажмурила. Хорошо. Интересно даже.

Сел к ней.

— Руки убрать. Так. Руки! (Пыталась прикрыть грудь).

— Но я был несовершеннолетний, посидел на зоне до восемнадцати и все. Даже гроб нес с перевязанной головой. Отец сотрясение мозга мне устроил. Белый бинт, в больнице перевязали и на похороны отпустили. О невыезде! Мама не могла идти… Только что на брата похоронка пришла… Погиб при исполнении и так дальше. И тут я и отец. Он меня тубареткой по кумполу. Я его ножом хлебным… Пределы защиты. Да. Ну вот. Эт самое (мат неуклонно рвался из уст), я люблю женщин. У меня три жены.

Легкий намек на интерес на ее лице. Трусит, однако. Глаза закрыты, губы пытаются как бы иронически изогнуться. Надежда на человеческие взаимоотношения. Презумпция гендерной это… провокативности.

Ножом провел пониже шеи. Хорошая реакция! Все дернулось у ней. Волоски вокруг соска встали дыбом.

— Двое пацанов, девять месяцев и три, что ли. Пять?.. А мать Алисы та-акая сука. Я ругаюсь, простите. Прости меня если сможешь за все что было и все что будет (песня такая, что ли?).

Нет, погоди у меня. Разгреб на ней одежду, открыл ее живот. А!!! Так и есть. Пояс на ней.

Долго возился, отстегивая. Пояс с толстой мошной. Она заплакала. Приложил кончик ножа ей к глазу.

— Помолчи, а? Арестована.

В поясе было много чего. Монеты ржавые… Какие-то в пакетике старые золотые коронки, даже с зубным налетом, чьи? Кого убили? Ладно.

Надел пояс себе под майку.

Живот гладкий, как сливочное масло. Эх бабы, ничего нет прекраснее женского тела, у тебя лучше чем у известной Данаи, говорил библиотекарше. Как ее звали-то?

Уткнулся в это мягкое лбом. Вздрогнула, отодвинулась к стенке. Как бы дает место рядом. Надеется! Погоди, не готов. Поднял голову.

— Ее звали Даная! А Алиса пошла чиститься на аборт. Ну вот, эт самое… А сыну три месяца. Мы живем, я, дочь и теща. Там дочь у меня. Спутал. Старая теща, уже сорок пять лет, пришла вместо Алиски посидеть пожить с внучкой. И в первую же ночь: «Иди ко мне, Алиска будет кровить месяц, а я целка». Стилимули… стимулирвала меня, эт самое, блин.

Показал на лежащем объекте. Дрогнула. Стала отбиваться.

— Ну че дергаешься, погоди… Руки убери, ну! Да! Она, теща, говорила, лучше будет покой в семье, чем ты, козел, изнасилуешь свою дочь, пока жена в больнице. Так мне потом сказала. Жили мы с ней месяц.

Увлекся. Лилось легко, как у Никулая. Ккто… ккто такой Ни… кулай?

— Ну! И повели кота на мыло. Только Алиса в свою поликлинику, она опять мне лезет рукой так (расстегнулся, взял руку объекта, показал на себе. Объект завозился.). Промискуитет знаешь? Вульва и тэ пэ. (Показал на объекте). А это знаешь как называтся? Вот это.

Замерла, блин.

— Забыл как. Пэ… Забыл, короче. Да. Потом ее вообще убил мужик ее. По голове от так топором!

Отворачивается. Ну куда ты денешься! Лежать!

— Мы с Алиской говорили тому мужику, который с ней связался, что доведет она тебя! Он ее топором убил, пили оба, поругались. Лежи! Че ты… Самое дело… Я же не ножом! Ладно бы ножом. Ну и вот…

Полез дальше, увлеченно рассказывая.

— Он сам на себя милицию вызвал, дали ему восемь лет. Он когда ей раскроил череп-то, она жива была, он ей говорит «Давай я скорую вызову», но она не разрешила. Сама эт самое. Как с собой покончила, ее бы спасли на хей. Вот, эт самое. И говорит: «Я целка». Видали? Ты понимаешь что это значит? Это атавизм матриархата. Ты целка? Нет? Проверим!

Выложив эту мысль, он тряхнул головой и продолжал:

— Я отца зарезал! Честно, блин. Он на мать полез. Она больная лежала, а ему приспичило, вынь да положь. Да при мне! Полез, она начала ругаться, плакать. А ей нельзя, у нее сильно болело, ей операцию сделали, удалили что-то. А он стал тащить с нее одеяло. Говорит, дай по-другому. А я буквально тут же смотрел футбол. Разрешите?

Икнул. Посмотрел. Как следует прижал ее руку. Ну бревно ты. Показал как надо. Не шевелится.

— Во у меня батяня комбат отец был! Работай, блин. Да не так!

Отвлекся, вытер руку о простыню. Затем сделал хороший глоток огненной воды, как ее называют писатели-чукчи. Время есть, до утра далеко. Прошлую ночь… Прошлую ночь тоже в поезде болтался… А где сумка-то с бритвой, с зубными всеми делами? Где? Была же сумка!

Гнев закипел. Стал вспоминать. В голове все спуталось.

Ты, где моя сумка? Украла?

Что-то было не то.

— Ты!!! Где?!! А?!!

Лежала как бревно, закрыв глаза. Ну бревно! Провел ножичком опять по горчичного цвета животу, ровная темная полоска от пупка ниже. Немного ошибся, пошла кровь.

Заговорил быстро, глотая слова:

— Я сам его зарезал, честно, я ему говорю так: «Отвали», он табуретку взял, по голове меня как… (…)! Я на кухню пошел, взял нож, а он к матери громоздится, одеяло с нее сорвал, рукой лезет.

Показал как. Крякнула от боли.

— Бабка на мне повисла, ну а мне что, его хоронили, я гроб нес в белом бинте на голове, я молодой сел, пятнадцать лет. Я люблю вас, люблю с вами, с бабами поговорить, ну подними… Поднимись. Так. Ты че такая толстая, а? Че такая толстая, разъелась, а? Ну не бойся… Да не дрожи…

Укусил за грудь. Не сильно. А, из глаза у нее вытекла слеза. Из линзы.

— Дай линзу посмотреть какая…

Полез в глаз. Дернулась, стала дрожать. Схватилась за пальцы, не понимая, что там осколок бритвы.

— От дура! Руки!

Что-то как чешуйка выколупнулось. Вытер руку о простыню. Кровь.

— У меня три жены. Алла, эта… Марина… и Галя с Ирой, сестры. Четыре. Мать Марины тоже хорошая сука (ччто-то перепутал… Алиска или Марина? Марина медсестра… Тощая). Марина ушла в больницу, я у них тогда жил. Побежала. А, я говврил ужже. Вот… Вот…

Всю ее перекосило. Плачет, но молча. Вот как интересно, бабы разных народов! Шерсть на животе! И по ногам внутри шерсть! Ну ты подумай! Всегда у нас только русские телки были, ну надо же, какая разница. Говорят, у них бывает хвост сзади из волос!

— Скажи, а где у вас хвост?

Но переворачивать не стал, целое дело. Потом.

— И меня к себе в комнату ночью зовет. Старая уже, сорок пять лет, лежит и говорит мне: «Маринка кровить будет две недели, а я целка». И руками мне в ширинку. Вот так… вот так… Че ты! Че, не бойся… Или Алиска? Потом-то ее, тещу, убили… Мы говорили тому мужику, он с ней связался. Говорили, это тебя не доведет! До добра. Он ее топором замочил по пьяни. Убежал, потом вернулся к ней и стал говорить «давай скорую вызовем». Она не разрешила, так умерла. А он сам на себя милицию вызвал, восемь лет дали. И мне восемь лет тогда дали. А у меня же была самозащита! Мать продала дачу, нашла адвоката женщину. Я у ней один остался вооб-шче! Я целка, сказала. Ты целка? Ты понимаешь, что это означает? Это есть атавизм пережитка прошлого.

(Контаминация Паньки-директора. Кто это?)

Сейчас будет готова, но доводить до конца не надо…

Наше время не пришло, мы еще не в силе.

Это деды такие бывают, гладят. Гладиаторы. Но пока не можем.

— При матриархате всем распоряжается старая мать, и мужчины племени, в том числе и ее сыновья, живут с ней. Я говорю понятно, эй? Известная фраза «я ел вашу мать» есть оскорбление. Да! Есть патриархат, а есть… матрипархат. Опять панькинская контаминация.

Номер Один сказал эту мудреную фразу, тряхнул головой, как бы сам себе удивляясь, и продолжал:

— Мать для меня самое главное! У меня старшего брата убили в Сызрани, в армии. Пришло извещение, все. При выполнении служебного долга. В мирное время! Какая война может быть в Сызрани? Там три с половиной человека татар живет, все мирные. Она слегла. Я должен для нее жить! Я для нее все! Представляешь, брата убили, а я тоже на зоне. Ну? Почему я его зарезал: она плачет, а он на нее лезет, одеяло при мне сдергивает, штаны снимает с нее. Он ее всем заразил. Сифилис у мамы! До чего дело доехало! Я… достаю автомат… Калаш… И как — от души — его раз! И развалил. Размесил буквально! Его в морг, а меня зашивали. На мне столько швов! Я тебе покажу.

Быстро приспустил брюки. Встал.

Никакого результата. Испугался. Что это? Что со мной?

— Гляди, швы! Ты! Открой глаза! Как тебя зовут? Я тебя где-то видел! Давай-давай, глаза открой! Ну-ка гляди прямо!

Вылакал остатки водки из ее стаканчика. Что-то проняло слишком сильно. Сел. Опять ее руку крепко приложил. О чем говорил? О чем я говорил-то?

— Моя мать для меня самое главное! Но мать со мной жить не хочет. Живу с бабкой. Иногда спрашивает: «Вову ты убил?» Да нужен он мне! Я, что ли. У меня двадцать мерседесов было. Дал этому Вове полтора миллиона баксов. Он стал морду прятать, туды-сюды, дефолт. Ничего не вернул. Мне какое, на хей в йёт, дело? И не я его взорвал на хей. Но меня вызвали на взрыв, я видел эту ногу, как окорок, паленое сало. Нога осталась и полруки от локтя, но без пальцев. Двоюродная сестра Ленка, его жена, вообще, я на похороны пришел, она кричать. Чо кричишь, давно в лоб не огребала? Ты же вдова! Лечись! Не трогал пальцем я твоего засранца! Правильно его разнесли.

Рука у нее неживая какая-то. Не действует на меня ее рука!

— А ну, глаза открой! Иди на пол. Давай сделай мне эт самое. Радость. А?

Она не реа- эт самое, не ре-ги-а-ги-ро-вала. Из глаза у нее текет кровь?

— Ты что как эта, — продолжал Валера. — Эт самое. Знаешь что такое либидо? Это когда женщина, эт самое, холодная. Как тебя звать? Вот из ё нэйм? А, ты не секешь. Я тебя где видел? Глаз открой? А ну вставай. У меня сифона нет, только трихо… это. Трихо…

Жмурилась. Кровавые слезы из левого глаза. Вытерла, посмотрела на ладонь. Закрыла глаза. Затряслась. Ужасается. Слезы потекли обильно.

Водки не было. Мутило сильно. Хотелось пить. Допил эту сладкость жуткую из горла.

— У вас не найдется водки бутылка? Я заплачу. Ну?

Шевельнул обеими руками пояс под майкой.

Как каменная гора трясется. Сильно ущипнул (с вывертом) за грудь. Вздрогнула. Мокрая морда. Молча помотала головой, не открывая своих этих… линз.

Попил ее пепси из горла и продолжал:

— Вообще-то, знаешь, я убийца. Киллер. Я убил одного своего товарища. Ножом по горлу, знаешь? Он выскочил из балагана пошел отлить, я тихо за ним. Отодвинул полог, он спиной ко мне, даже не отошел, льет, скотина, как из шланга, а у меня в руке охотничий нож. Так… (подняв локоть) обхватил его, голову резко! Назад! И по горлу. Как свинья визгнул, а потом уже подавился, захаркал, столько крови хлынуло… Стал заваливаться на меня, я его быстро так пихнул… Кровь же! Он упал… из кармана выпал камень аметист и видеокассета… Он ее прятал, а не спрятал! Да… Или я у него сам забрал, не помню… Не помню! И тут — я же наполовину в за пологом стоял — вижу, кто-то двигается к балагану… Какой-то энтти… Пьяный. Качается идет. Только эт мне… не хватало! Свидетель, блин… Я спрятался. Пошел якобы спать. Голова пу-устая… Звонит в ней что-то… Почему-то естудей… Еще вчера я был человеком… Еще вчера я был, а теперь меня нет. (Неожиданно запел). Естудэй… Олл май трабл там пара-папам… Странное чувство полной пустоты. Это вот и есть смерть, сказал я и заснул. Проснулся через час, не больше. Во сне плакал, думал что делать, надо оттащить его подальше, в лес. Пусть собаки его сожрут. Проснулся, думал это сон. Высунулся, вышел — его нет. Ничего нет, крови нет. Немного подальше лежит этот энтти, трясет животом. Как смеется, а лицо съедено. А того моего товарища нет!!!

И он покрутил головой. Помолчал.

Не то говорю. С дамами же надо по-другому!

Стал поднимать ее подмышки. Каменная, тяжелая баба, хотя и горячая по температуре. Мокрое лицо склизкое. Какое-то отвращение. Свалить ее на пол. Что-то нету сил.

— Чучуны вот предпочитают похищать девушек или женщин. Во многих сказках у них этот мотив, похищение девушки медведем. А это как раз и были они! Это древняя парадигма, похищение женщин косматым чудовищем. Общеизвестный дискурс. У неба семь мыслей! Поняла?

Лежит как камень. Плачет.

— Вы знаете, что такое либидо?

И тут он сам засомневался.

— Это когда… женщина хочет! — произнес он на всякий случай многозначительно. — Ты чо молчишь, почем твои мослы? Мой отец спрашивает Светку: почем ваши мослы? Мы стоим, пиво пьем, Я говорю: тихо, сейчас цирк будет! Отец штаны спустил, держит в одном кулаке, другим стал накачивать. Вот так. А дело-то в подъезде! Мы все смотрим, ржем. А Светка особенно заливается хохочет. Он: «Смеешься, б? — говорит. — А ну, Валерка, подержите все ее». Мы ее подержали, интересно же. Мы ржем, она стала вырываться, мы ее за локти крепко держим, она начала кричать «вы чо, охренели» так, а он свой удар знал, в армии его друг научил, руки сцепляются замком, сразу человек вырубается. Ну он ее этим замком ударил по кумполу. Много ей надо было? Вообще как щепка была. Она так сползла по стене. В крови вся голова, текет по плечам. Сгреб ее под себя. Мы ржем! Ух папанька мой был! Мы стояли смотрели, прямо порно! Поелозил две минуты, подергался и все. Мы думали в шутку, чирик-чирик. Но он встал, застегнулся и говорит: «Так будем кончать со всеми». А Светка в крови, лежит буквально мертвая. Он быстро ушел. Испугался, что ли. Боевой был у меня отец! Они в армии и не такие штуки делали. Я уже тогда понял, что убью.

О. А еще щипнуть? С ногтями! Начала проявлять активность, цепляется за руки. Запищала.

— Ты молчи! Я тебя аресте… вваю. Открой глаза!

Открыла окровавленный глаз. Смотрит вверх. Боится.

— Ты погоди, ты погоди. Ну вот. Потом кто-то наверху вышел на лестницу, мы убежали. Я своим сказал, кто стукнет — того зарежу. Поняла?

Нажал обеими руками ей на горло. Задержал руки. Забилась. Немного ее порезал ногтем с осколком бритвы.

— Поняла, кто есть… это. Ху! Вот. (Помолчал, тряхнул головой). Да. О чем я?.. Не сочтите откровенность за глупость! А домой пришел — отец спит, утром ничего не помнил. А Светка из больницы вышла, но в школу не вернулась. Так, училась в какой-то спецухе для дураков. Садово-плодовое училище. По озеленению. Но родила через девять месяцев, как полагается, мы специально посчитали. Да и вылитый мой отец этот пацан. Так что нас двое братьев. А, да, было три, но Витьку убили в Сызрани в стройбате. Отец меня любит. У энтти такого быть не может, чтобы люди ссорились, они друг дружку берегут.

Спит или померла. Придушил? Эй!

Надавал по щекам. Руки мокрые. Вытер.

Ну ладно.

— Ты что как эта… Они до сих пор боятся нас, белых. У них кто был мамот, того ссылали. А куда — с Юзени в Бутыгичаг, тысяча километров, тот же климат. Но они там быстро умирали, в лагерях, на урановых рудниках работать возить тачки не могли, не терпели унижения, не понимали что кричат, этих правил, в строю вообще не могли стоять, сразу садились на корточки, к тому же непривычная пища. Они люди свободные, народ особенный. Знаешь, я думаю —

Она не понимает ни хея. Не-пдви-жжность. И у нас полная непдвижжноссть… Не встает, не встает. Джон Стейнбек.

Вдруг мотнул головой, вытаращился. Где я?

Проскок.

Сижу у себя за шкафами, Галина Ивановна загородилась папками, достала термос, играет на компьютере, у нас перерыв, Котова поставила чайник, Валя разворачивает бутерброды, меня мутит. Интернат для детей-инвалидов в Дмитрове. Лежат. Запах. Кто может, тянет руки. Ты принес гостинчика? Возьми меня домой. Там Алешка почему-то. А, их согнали с квартиры.

Морозит лицо. Дурно, дурно мне!

Тут же покосилось, выпрямилось.

Заметил свои голые ноги, срам, сижу сбоку тетки. У нее красное блестящее размазано по лицу, что это. Рот как у древнегреческой маски, видал? Трагедия. Надо прикрыться чем-то. Одеялом.

— Лук! Они самые древние люди на земле, которые пережили много обледенений и приспособились именно к ним. Ледниковый период — как прошлое, так и будущее всего человечества. Каждые сорок-шестьдесят тысяч лет обледенение. Апокалипсис это не огонь, а лед. Лук, то есть видишь ли, энтти не боятся вечного льда. Поэтому их надо сохранять. Они одни переживут и продолжат жизнь на земле. Они могут существовать в белом безмолвии, без источников энергии, тюлений жир горит в жилище из шкур. Немыслимый запах стойбища.

Дернулась встать.

— Лежи, лежи. Ты арестована. Да! Они никого не обижают и всякого примут. Это тот самый золотой век, который все думают был в Греции, но там шли бесконечные войны, брали рабов. Тут у энтти раб может быть в одном случае, это мальчик, который, если хочет жениться, два года пасет стадо оленей у хозяина, чью дочь он любит. Потом ему ее отдают в жены. А какие там женщины! На вес золота. Спокойные, тихие. С детства курят трубку. С трубкой в зубах она все переделает, и дети у нее хорошие, и с любым мужиком не откажется лечь. Мне не с кем поговорить! Понимаешь, наступает время и некому сказать. Одно что не слушают, а другое что никто не понимает. Да! Компьютерная игра это единственный мой наркотик. У меня уже такие разработки на новую игру, бешеные деньги можно будет взять! Моя жена не хочет меня слушать. Когда я начинаю ей про Север рассказывать, она злится. Она считает, что у меня там много детей родилось. Не много, всего двое. Считай, за десять лет экспедиций. Ну может, других я не знаю или в них не уверен. Девочке три месяца. Второй девочке год и три месяца. Волосы светлые, глазки смешные! Синие и косые. Мои доченьки, Лиза и Ань. Мою жену там зовут Марой, Машка. Вторую жену зовут Степа, Степанида (заснул на миг).

Тихо-тихо села.

— Стой! Кто идет!

Легла.

— Я пришел к ним в балаган их навестить, привез им денег, подарки. Со мной увязался мой сотрудник, и когда выпили, легли, я с ними, он в мужском пологе, то он сразу полез к нам под полог, я его оттаскиваю, а он бормочет «чего ты, чего ты», а сам шурует руками, мы укрылись шкурами, тянет, снимает с Марой… Потом, когда я его оттащил, он сказал, что все расскажет моей московской жене. Я говорю — пошли поговорим, может, тебе нужны деньги. Он сказал «другой разговор, я на квартиру коплю, чем с этой Галькой жить», имея в виду свою маму. Мы отползли за печь. Я сказал, я твои проблемы эти не решу, таких денег у меня нет, он сказал, тогда не рассчитывай на меня, я все скажу твоей Анюте при любом раскладе, пустишь ты меня к своим девкам или нет, ты с ними трахался, я слышал, ты кончил с двумя уже, я потому и вмешался, я человек и не выдерживаю, когда при мне это. Тебе можно, а мне нельзя, их же двое. Я сказал, они тебе недоступны. Он сказал, они что, твои бабы? Я сказал, они еще дети. Он: ни (…) себе дети кормящие матеря! От тебя родили? Я сказал, откуда ты это взял. Он сказал, давай посчитаем, они дети предыдущих твоих экспе… эски… ну ладно.

Шевельнулась.

— Лежать! Я говорю, почему ты так считаешь. А, он сказал, другое дело, с тебя пятнадцать тысяч баксов, твоя жена Анюта, кстати, была мною очень довольна, ее же нужно раздражать, долгий путь, тогда она кончает, я, говорит, рожден как мужчина-лесбиянка, а ты ее просто трахаешь как вонючий кобель она сказала. И я ответил, хорошо, пятнадцать тысяч, но баб этих не трогай. Я стоял перед ним на коленях в пологе расставив руки, мотал головой как слон как будто сплю, не пускал его к девочкам. Он сказал «Пойду пока отлить, потом мы вместе с ними ляжем. И ты мне заплатишь еще не знаешь как, я опущу тебя».

Раскрыла свой рот:

— Пусти, гражданин начальник! На оправку надо.

— В дальнейшем в хорошую погоду. Нож видишь? Такк! Я остался в балагане, он прошел вперед, я за ним и перерезал ему это… Вот так, ножом! (показал над ней движение). Но, самое главное, он остался жив! Горло ему так перерезал! А он на следующий день со мной общался… Как ничего не было.

Она молчала, всем своим видом демонстрируя, что действительно ей нужно. Лживые какие они все! Ловкие! Быстрые! Вся приподнялась, смотрит.

— Ты чо? Не надо, не надо, не надо никуда, надо вот тут сейчас… Скажите «А»… Возьми? Рот открой! А ну на колени!

Он нагнулся к соседке, приподнял ее каменную, мокрую голову, полез рукой ей в рот, отвернул вниз челюсть, но что-то стало с башкой. Устал как не знаю что. И он прилег на минутку.

Тут же: «Конец, конеец!» — гром по небу.