"Крыса-любовь" - читать интересную книгу автора (Сойер-Джонс Соня)

10 Арт

Жизнь полна сюрпризов. Ради них-то и стоит вставать по утрам. Никогда не знаешь, что и как обернется.

Это я вот к чему: Гордон провалялся в коме несколько дней, и врач предложил Мишель мобилизовать родственников и друзей, чтобы те сидели с Гордоном и разговаривали с ним. Точнее, разговаривали при нем. Сознаюсь, я не горел желанием нести такую вахту, но готов был исполнить свой долг. Я что угодно сделал бы для Гордона — а как иначе стать Хорошим Братом? Потому я первым вызвался в добровольцы.

Мне и в голову бы не пришло, что от этого можно получить удовольствие. Вот почему я и говорю, что жизнь непредсказуема. Кто бы мог подумать, что беседа двух братьев становится такой необычной и задушевной, если один из них при этом лежит в отключке?

— Я тут набросала список тем, которые ему интересны, — заявила Мишель, когда я собирался заступать в караул. — Отметь галочками все, что успеешь обсудить.

И вручила мне ксерокопию с полусотней одобренных тем — от пробок по дороге к больнице до последних новостей, наших и зарубежных. Касаться погоды тоже не возбранялось. Кроме того, один из больничных волонтеров должен был ежедневно прочитывать Гордону его любимую газету от корки до корки.

— Что за кислый вид, Стори? — поинтересовалась Мишель, прежде чем я сам понял, что у меня кислый вид. — В чем дело?

Мишель кто угодно, но только не дура. Она видит людей насквозь — особенно меня. Она часто попадает не в бровь, а в глаз. До ужаса часто. Правда, я тоже могу просветить ее как рентгеном. Не зря же говорят: рыбак рыбака видит издалека. Моментальное узнавание. Но я стараюсь не углубляться в эти мысли. Если я, не дай бог, обнаружу в себе хоть какую-то черточку из тех, что вижу в Мишель… кинусь, наверное, вырезать эту самую черточку тупым ножом и без наркоза — только бы поскорее.

— Отменный список. Такой, знаешь ли… — Когда надо, нипочем не найдешь нужного эпитета. — Основательный. А можно я предложу еще и…

«Нельзя, — без обиняков сказал взгляд Мишель. — Никаких предложений!» Сандра и Тони подтвердили глазами, что нельзя. Форменная нелепость, по-моему. Не список, а сплошной депресняк. От этих тем впору было впасть в кому, а мы вроде должны были убедить Гордона, что ему есть ради чего очнуться, точно?

— Не желаешь придерживаться нужных тем, Стори, так и скажи. Я просто не буду на тебя рассчитывать, — прошипела Мишель. — Думаешь, при беседотерапии можно тыкать наугад? Эти темы одобрил доктор Бриджес!

Доктор Бриджес, последний из вызванных к Гордону специалистов, был очень похож на врача из телесериалов. Вылитый Джордж Клуни — только пониже, потолще, не такой красивый и без шарма.

— Слышишь, Артур, их одобрил специалист, — вклинился Тони. Они с Сандрой целыми днями болтались в больнице. — Значит, будем делать так, как говорит Мишель. Нам надо строго держаться списка.

Тони сказал «нам надо», хотя сам не собирался отклоняться от указанных тем. Когда у меня начинаются контры с Мишель, Тони всегда говорит «мы». «Мы» — это он и я. В наших с Мишель конфликтах Тони неизменно выступает миротворцем. «Мыканье» — его подсознательная миротворческая тактика. Как будто если «мы» — он и я — сделаем что-то вместе, это будет сознательный поступок двух взрослых мужчин. (А не очередная уступка двух слабаков одной бой-бабе.)

— Специалисту виднее, Артур, — продолжал Тони. (Тони всегда продолжает. Вся его жизнь — продолжение одной бесконечной тирады.) — Доктор Бриджес лучший в своей области.

Я понял, что он вот-вот разразится панегириком в адрес всех своих знакомых специалистов.

— Ты знаешь, ведь ему было совсем перекрыли кислород, но тут Джеймс Уитни — помнишь Джеймса, крестного Мишель? — тут Джеймс нажал кое-какие кнопочки…

Тони сейчас в том возрасте, когда лечащий врач становится символом общественного положения. Бедолага Тони. Когда-то символом его положения были барышни в его объятиях, или лошадиные силы под капотом его авто, или длина его домашнего тесака для мяса. А теперь, чтобы показать «кто есть кто», Тони сообщает имя хирурга, который кромсал его желчный пузырь, или имена тех, кому вырезали желчный пузырь на одном с ним столе.

— Я кое-что почитала о лечении коматозников, Стори, — перебила отца Мишель. — Темы для беседы должны увлекать, но ни в коем случае не возбуждать. Мозг Гордона сейчас очень, очень уязвим. Его подсознание перенапряжено, потому что сознание…

— Отключилось?

— Вошло в фазу отдыха, — отрезала Мишель. — И я хочу оградить его подсознание от ненужных раздражителей.

Пока она выговаривала «ненужные раздражители», рот у нее скривился как от кислятины и она посмотрела на меня весьма недвусмысленно: «ненужные раздражители» — это «ненужные братья», «никчемные родственники» и далее по списку.

— По-моему, все очевидно, — продолжала Мишель. — Здоровый мозг чувствует, какую информацию стоит сохранить. Но больной мозг…

— Я где-то читал, что наш мозг очень похож на морскую губку, — вклинился Тони. — Он может вместить столько информации, что ее вес в десять тысяч раз превысит его собственный. В десять тысяч, вы только представьте! А я-то всегда поражался, что муравьи поднимают больше, чем весят. Оказывается, муравей просто сопляк перед нашим мозгом!

Тони ждал нашего отклика на эту информацию, которую его мозг явно счел достойной хранения. Я приподнял бровь, глубокомысленно кивнул и пробормотал:

— Невероятно!

Я, конечно, не перетрудился, но от родной дочери Тони вообще достался лишь шумный нетерпеливый вздох. Вздох раздраженной женщины, исполненный скрытого смысла. Мишель развернулась к Сандре и впилась в мать взглядом, требуя проявления солидарности.

Сандра, как всегда, разрывалась между мужем и дочерью и чувствовала себя очень неуютно. Она побаивалась Мишель и восхищалась ею. Она давным-давно отказалась от попыток переспорить дочь — поняла, что это невозможно. Иногда Сандра просто сидела в сторонке и слушала, как ее единственное чадо самоуверенно разглагольствует обо всем на свете. Буквально обо всем. Рот у Мишель работал как гигантский вязальный крючок — на лету цеплял слова (ее, ваши, слова Тони, неважно чьи) и сплетал из них доводы и заявления, все одинаково быстро и четко. Сандра никогда не успевала заметить, что кружево слов оплетает ее — как паутина.

— Я совсем не то имела в виду, Мишель, — лепетала она обычно, сообразив, что снова попала в ловушку. — Я не хотела сказать…

— Но ты так и сказала, мама. Этими самыми словами.

— Но…

— Мама, я всего лишь повторила твои же слова, не более.

Мишель приводила в изумление всех подруг Сандры. «Какая она у вас бойкая! В кого она пошла? — вечно спрашивали они, переводя глаза с Сандры на Тони и обратно. — У нее язык подвешен как у хорошего адвоката!»

Под взглядом дочери Сандра наклонилась вперед и похлопала мужа по колену.

«Ничего, милый, — говорил ее жест. — Я слышала, что ты сказал про мозг. Мне было интересно». В больничном коридоре, под лампами дневного света, Тони выглядел усталым и постаревшим, и потому, видно, Сандра еще разок погладила его вверх— вниз, вдоль стрелки спортивных штанов. Этот жест обещал: «Я приготовлю на ужин что-нибудь вкусненькое. А потом вместе посмотрим телевизор».

Тони сразу заметно взбодрился, и слава богу. В другой ситуации я тоже с радостью бы его подбодрил. Пусть его идеи насчет мозга — сплошная скука, пусть он как минимум дважды пичкал нас вариациями на ту же тему. (Например: если распечатать все содержимое мозга на принтере и выложить полученные листы в одну линию, то эта линия трижды опояшет экватор. Даже четырежды, если мозг принадлежит человеку с университетским образованием!) Все равно я был бы рад оказать ему поддержку.

Если кто-то поддерживает Тони, это неизменно раздражает Мишель, что меня, ясное дело, вдохновляет. Однако теперь не время было с ней сцепляться. Она захватила власть. Она стояла передо мной со своим списком и держала карандаш наизготовку. Я знал, и все остальные знали: один мой неверный шаг — и она вычеркнет меня жирной чертой.

— Мне каж-ж-жется, Стори, — зажужжала она, — то, что ты з-з-зделал з-з-з Гордоном в прошлый виз-з-зит…

С меня так и не сняли вину за кому Гордона. Небывалая несправедливость, но выступить в свою защиту я не мог. Мишель, как супруге больного, в те дни дозволялась повышенная бесчувственность. Это неписаный закон в подобных случаях. Жене разрешают совершенно не думать об окружающих. И ее же признают самой важной персоной (важнее кровной родни, как ни странно). Последнее слово все время оставалось за Мишель. Единственный, кто мог бы за меня вступиться, был сам Гордон. Но он отключился и оставил меня на произвол судьбы.

Конечно, жертвой Мишель был не только я.

— Мишель, я знаю: тебе сейчас нелегко. Но зачем ты так расстроила маму? — укорял Тони.

— Мишель, я знаю, что ты вся извелась, но ведь папа просто хотел помочь, — укоряла Сандра.

Короче, все были издерганы и замучены — кроме Гордона. После нескольких дней комы он выглядел на все сто. Оно и понятно: из всех нас только он не страдал от недосыпания. Лежал себе спокойненько на белоснежном крахмальном белье, а за ним ухаживали заботливые молодые женщины с крепкими икрами и сильными руками. От женщин припахивало табаком после утреннего перекура на террасе за больничной прачечной.

Когда я вошел в палату для первого разговорного сеанса, сестра Крисси тщательно подтыкала под матрас углы простыни.

— Тут к вам брат пришел, — сказала она и взяла руку Гордона в обе свои. — И вид у него усталый.

Разве? С чего бы это мне выглядеть усталым?

Сестра Крисси еще минутку помассировала Гордону руку. Она будто втирала в него собственную жизнь, а я таращился на нее во все глаза. Много, много лет я не видел, чтобы кто-то вот так прикасался к моему брату. Чтобы к нему так прикасалась женщина. Вот уж правда, нет худа без добра!

— Ну ладно, ребята, вы тут общайтесь, а я займусь другими делами. — Сестра Крисси на прощанье еще раз пожала руку Гордона. — Но я вернусь, Гордон!

Она кокетливо качнула бедрами и вышла. Хотите верьте, хотите нет, но Гордон покраснел!

Итак, я остался наедине с братом, уселся рядом с его кроватью и задумался. Мы с вами прекрасно знаем: вероятность того, что я стану придерживаться списка Мишель, равнялась нулю. Помимо всего прочего, я нутром чуял: Гордон ждет от меня чего-нибудь интересненького. Как всегда.

«И что потом? — жадно выпытывал он. — Ты повел ее в бар? А дальше? Проводил до дома?»

Гордон всегда проявлял повышенный (кое-кто даже сказал бы — болезненный) интерес к моей светской жизни. Каждую пятницу, когда мы обедали в «Pain et Beurre», он макал булочку в соус, а сам в это время пропитывался моими рассказами.

«Так ты с ней переспал или нет?»

Таков рецепт блаженства по Гордону: дежурное блюдо плюс интимный дневник холостяка. Для него нет ничего лучше.

По-моему, Гордону очень не хватало общения. И активности. Задавать такие вот вопросы в его возрасте — грустно и даже унизительно. Но Гордону наши беседы доставляли удовольствие. При этом он очень мало говорил о себе, а имени Мишель вообще не упоминал.

По нашему обоюдному братскому кодексу допустимых тем Мишель числилась среди табу. Не помню точно, кто из нас выработал этот кодекс и когда, но уверен: кодекс появился потому, что мое злословие заставило бы Гордона выбирать между мной и Мишель. А этого он всячески избегал.

Мы оба понимали, что ему пришлось бы говорить о Мишель теплые слова, которым он сам не верил, или же верил, но не в моем обществе. Тот Гордон, что сидел со мной за столом по пятницам и макал булочку в густой соус от доброго жаркого, про Мишель и думать не хотел. Но был и другой Гордон — тот, что вечерами сидел в гостиной на кожаном диване и смотрел телевизор; Гордон в уютных домашних штанах и теплых носках. И этот другой Гордон любил Мишель. Другой Гордон нашел бы кучу оправданий всем ее выходкам. Гордон в домашних штанах, возможно, даже сам поверил бы этим оправданиям.

А как насчет вот этого тела на больничной койке? Гордона-коматозника? Которая ипостась моего брата лежала сейчас передо мной?

Битый час спустя, выдав изрядную порцию коматозной беседы, я так и не нашел ответа на свой вопрос.

Я легонько похлопал его по руке. Есть ли он там, внутри? Или это просто мягкий, суперчистый и очень сухой муляж? Прежний Гордон всегда был влажным от пота, липким от нервозности. А это тело было погружено в покой, который глубже сна; оно было суше сухого.

Мне захотелось открыть Гордону рот, наклониться и крикнуть туда: «Эге-гей, Гордон!»— как в глубокий и темный колодец.

«Э-эй! Ты зде-е-есь?»

Что это — очень далекий и тихий голос? Или просто эхо?

«Эй, Гордон! Я тебе принес тушеной говядинки! Алло! Гордон! Ты меня слышишь?»

— Он реагирует? — Медсестра проскрипела по натертому полу к кровати.

Эта была не та милая и домашняя сестра Крисси, что жала Гордону руку, пока он не покраснел. Это была другая сестра — угловатая и ворчливая. Из тех, кто не станет терпеть дурацких выходок. (Вечно мне везет как утопленнику.) Я захлопнул Гордону рот и отскочил от кровати.

— Вы заметили какие-то изменения? — спросила сестра, щупая Гордону пульс и приподнимая веки. — Вы поэтому…

— Нет-нет, — сказал я. — Я его брат и просто…

Сестра подозрительно проминала пальцами трубку капельницы. Что она боялась там обнаружить? Уж не свиную ли отбивную?

— …просто смотрел, как у него с зубами, — закончил я и для убедительности раздвинул губы и постучал по собственным резцам. — Я дантист.

Она мне явно не поверила. Медсестры вообще очень подозрительные существа. Но я и не думал сдаваться.

— Понимаете, его давно, еще до инфаркта, беспокоила коронка на правом верхнем клыке, и… я решил поглядеть… Нет, он, конечно, вряд ли скоро сможет рвать зубами говяжью вырезку, люди ведь не зря говорят… Сами знаете…

Что может быть страшнее, чем нагнать скуку на женщину?

— Не знаю, — сказала сестра со смесью усталости и скуки в голосе. За много лет она наслушалась всяческих уверток и оправданий. — Что люди не зря говорят?

— Нет надежней вклада, чем вклад в собственные зубы.

— В здоровье, — возразила она. — Говорят «вклад в здоровье».

— Здоровье зубов — здоровье организма. (Признаю: я шел ко дну.)

Тут-то сестра и решила поправить Гордону постель. Первым делом откинула одеяло и…

— Странно… — сказала она. — Нет верхней простыни. Куда она делась?

На стуле рядом с кроватью примостился мой рюкзак, и край белой простыни высовывался из него, как дохлый кролик — наружу свисало длинное, белое, обличающее ухо. Сестра уцепилась за него и вытащила всю простыню.

— Так вы этим занимались вместо терапии?

Я вытянулся в струнку и лишился дара речи. Абсолютно беззащитен перед женщинами, которые видят меня насквозь.

— Мне придется принять меры! — рявкнула сестра. — Никуда не уходите!

Я и не ушел.

Позвольте объяснить с самого начала, пока не дойду до простыни.

Я сидел в палате; скомканный листочек с темами, который дала Мишель, лежал у меня в кармане. И вдруг я осознал, что впервые остался наедине с Гордоном с тех пор, как он впал в кому. Никаких родственников, никакого медперсонала. Только он и я: разговаривают два брата. (Ну, он— то, конечно, все больше слушал.) Сидя рядом с Гордоном, я понял, что нам дарован уникальный шанс, какой крайне редко выпадает на долю взрослых братьев.

Можете себе представить, что это такое — сидеть рядом с одним из самых важных людей в вашей жизни и иметь возможность сказать ему все что угодно? Не боясь обычных последствий — попреков, суждений, советов? Можете представить ситуацию, где нет ничего запретного? Мне не надо было придумывать что-то интересное или забавное. Не надо было осторожничать. Только раскрыть рот и вывалить все что вздумается.

— Ты ведь знаешь, кто я, правда, Гордон? — спросил я, наклоняясь очень низко, к самому его лицу. — Я — Арт. Твой братец. Арт, который всюду опаздывает. Не всегда надежный Арт. Но зато я еще и Арт, который рассказывает занятные истории за обедом.

Ноль реакции.

— Ладно. Тебе на днях сильно досталось, поэтому упростим задачу. Уж сделаем тебе такую милость. Готов? Первая подсказка. Обонятельный раздражитель номер 643!

Я вывернул шею так, чтобы мой рот оказался у самых его ноздрей.

— Нюхни-ка! — И выдохнул. Медленно и с силой.

Я не стал его щадить: он получил по полной программе. Табак, кофе, утренняя яичница с ветчиной из больничного кафе. Если что и можно считать шоковой терапией для чувств Гордона, так это мое дыхание.

— Ну же, Гордон. Кто я, а?

Ноль реакции.

Я прошел в изножье кровати и остановился, разглядывая его. Если бы Гордон мог видеть сквозь сомкнутые веки, он сейчас смотрел бы прямо на меня.

— Ладно. Попытка номер два. Викторина для Гордона Стори «Угадай, кто стоит у кровати!».

Итак, вы давно знакомы с этим гостем. В 1969 году его внезапное появление в доме номер 28 по Трелони-стрит наполнило радостью сердца ваших родителей, Люси и Джона Стори. О нем только и слышно было: «прелесть», «жизнерадостный характер», «удивительно крепкий сон». Однако ваше первое впечатление было не столь благоприятным. И с годами оно подтвердилось.

Иллюстрации на тему: в 1974 году ваш гость описал всю доску для игры в «Монополию» после того, как обанкротился в результате ошибочной рыночной стратегии.

В 1976 году, пока вы крепко спали, накачанный лекарствами по случаю тяжелейшего воспаления уха, ваш гость водостойким фломастером изобразил у вас в паху слона, использовав имеющиеся анатомические детали ради достижения стереоэффекта. Смыть рисунок оказалось невероятно сложно и больно, однако он был прекрасно исполнен и мог бы стать подлинным шедевром. Увы, художнику не суждено было его завершить.

В 1977 году этот загадочный гость подделал вашу подпись и снял деньги со счета в школьном банке (да-да, почти все ваши накопления). После чего повел весь свой класс в «Пицца-хат» и настоял, чтобы на десерт каждый съел сколько влезет. (Подсказка: в качестве компенсации вам была выдана вкуснейшая пицца «Тропикана» — ветчина, ананасы и хрустящая корочка.)

В 1979 году вы получили стипендию в престижном университете, а загадочный гость — астматик со стажем — остался с вашими родителями, Люси и Джоном. Он ходил в местную школу, когда ему этого хотелось, а когда не хотелось — торчал дома перед теликом и на пару с Люси смотрел «Смелых и прекрасных». Будучи признан большим талантом по части рисования слонов и гением по части развлечения взрослых, он всегда выходил сухим из воды.

В течение многих лет вы, Гордон Стори, прилежно учились, мечтая об успешной карьере. В 1983 году вы получили первую ученую степень, бакалавра коммерции, и вскоре вступили в гражданский брак с юной и привлекательной учительницей математики по имени Мишель. Вдвоем вы сделали первое крупное приобретение в области бытовой техники — купили холодильник. К моменту официальной регистрации брака — в 1991 году — этот холодильник был заменен другим (подсказка: новейшая модель с камерой для приготовления льда).

В том же 1991 году ваш больничный гость стал самым молодым финалистом ежегодного конкурса скульпторов имени Уайта Лонгмана. Похвалы вроде «юное дарование», «огромный талант», «многообещающее начало» сыпались на него как из рога изобилия. В 1996 году Академия визуальных искусств предложила ему оплаченную годичную стажировку в Париже. Теперь это предложение выглядит довольно щедрым, но в тот момент оно казалось самым меньшим из того, на что вправе рассчитывать юное дарование.

Если вы помните, стажировка едва не уплыла из-под носа вашего гостя перед самой церемонией награждения. До президента Академии дошли кое-какие речи юного гения — он очень доходчиво объяснял, почему чиновники от искусства знают все о живописи, но сами при этом рисуют дерьмо, которое годится только на подарочные пакеты. Заезжего куратора Метрополитен-музея в Нью-Йорке подобные речи тоже не впечатлили.

Осознав, что между карьерным ростом и тактом имеется прямая связь, юный талант почел за лучшее ухватить свою награду и бежать. В Париже он с истовым рвением набросился на Старых Мастеров и молоденьких цыпочек. Именно тогда он приобрел классический серебристый «ситроен», на котором гордо рулит по сей день.

1999-й был великим годом для вас обоих. Вы учредили свою «Школу Решительного Шага». А ваш загадочный гость вернулся домой в Счастливую Страну и был обласкан миром искусства. Среди его достижений — не только персональная выставка в престижной галерее Маркуса Тайма, но и первый в жизни брак — с прелестной дантисткой.

А затем — увы! — когда, казалось бы, ничто не в состоянии помешать его взлету, взлет все же отменяется. Юное дарование всех разочаровывает. Капризный рынок искусства теряет к нему интерес. Вторая его выставка с треском проваливается (по неизвестным, с его точки зрения, причинам). Не помогает даже злобная рецензия мстительного критика— рогоносца. Не забывайте также про молодую жену с ее требованиями и претензиями.

Такие беды подрезали бы крылья кому угодно, но только не загадочному гостю, что стоит у вашей кровати. Повзрослевший художник все еще жив и бодр и утверждает, что в его жизни как раз завершился весьма плодотворный период почти свершений. Он почти женился на нужной женщине, почти развелся с не той женщиной, почти бросил курить, стал почти зарабатывать творчеством на жизнь… Словом, масса всяких «почти», — например, сейчас он почти израсходовал отведенное ему время. Итак, теперь я попрошу вас напрячь подсознание и поприветствовать его. Ваш младший брат — Арт Стори!

Я немножко поаплодировал и посмотрел на Гордона. Невероятно: он был все в такой же глухой отключке, как и до моей речи. Вас это вряд ли удивило, а меня так буквально подкосило.

Видимо, я втайне верил, что он внезапно откроет глаза и скажет, что вышел из комы и теперь останется в сознании (при условии, что я исправлюсь и стану поласковей с Мишель). Ничего подобного не произошло, и у меня опустились руки.

Полное самоуничижение частенько помогало мне в прошлом, особенно при общении с Гордоном. Его злость или недовольство всякий раз бесследно испарялись под напором моего яростного (и притом искреннего!) самобичевания. Вот в чем прелесть безоговорочной любви — по крайней мере для тех, на кого она изливается. Нужно только пониже свесить повинную голову, и кран любви непременно откроется снова.

Поэтому я искренне полагал: даже если Гордон подсознательно наказывает меня своим инфарктом и комой, моя покаянная речь умилостивит и исцелит его. Но он не исцелился.

Я сидел подле брата и пытался переварить то, что его недуг оказался больше и сильней нас обоих. Грубая действительность наконец-то ворвалась в нашу жизнь — безоговорочно и непоправимо. Не помню, когда именно я вытащил черный фломастер и принялся расписывать белую простыню. (Я перепортил так немало скатертей.) Но вот начал — и уже не мог оторваться.

Я придвинул стул ближе к кровати и вырвался на просторы памяти. Я набрасывал сценки из нашего прошлого. В одной руке у меня был фломастер, а другой я сжимал руку Гордона, и мы унеслись прочь из палаты. Вот дом нашего детства на Трелони-стрит; местные хулиганы; крючконосые соседки. Дешевые школьные стрижки — работа маминой парикмахерши, Саманты из Рима. Вот Саманта: большие мягкие груди, которые задевали наши плечи, когда она подбривала нам затылки. Вот наши собаки: такса Синди, дворняжка Салли, сексуально озабоченный Лабрадор Адам. Вот папина первая дорогая машина; вот мамина новенькая фиолетовая сумка для гольфа — лежит в багажнике. Вот Гордон в гипсе: сломал ногу в разгар самого жаркого лета за весь век. И приступ астмы, который накрыл меня во время его венчания.

— Я объявляю вас мужем и… силы небесные, что это с ним такое?

— Не останавливайтесь, святой отец. Ну же — я объявляю вас…

— Но, Мишель, ваш шафер задыхается! В церкви есть врач?

— Это всего лишь брат Гордона. Он так шутит.

— Но он синеет, дорогая!

— Он думает, что это смешно. Святой отец, скажите — я объявляю…

— Я… гм! Я объявляю вас мужем и женой! Можете поцеловать невесту. Врача! Здесь есть врач?!

Врач — ведущий специалист неврологии — развернул испорченную простыню так, чтобы все могли полюбоваться. В палату набилась куча народу: Мишель, Сандра, Тони и разные представители медперсонала, среди них та медсестра, что не терпела дурацких выходок. Игра окончена. Пробил час Мишель: она отомщена.

— Полюбуйтесь, доктор! — злорадствовала она. — Вот как мой деверь представляет себе терапию. Невероятно!

— В самом деле, миссис Стори. Это невероятно!

По ухмылке Мишель я понял, что она мысленно провела жирную красную черту по каждой букве моего имени в списке добровольцев.

— Я даже думаю, — продолжал доктор, — что это самый крупный прорыв в области методики возврата сознания за всю историю нашей больницы. Стимулировать визуальную память и использовать ее, чтобы подключить резервы мозга и ускорить синоптическую регенерацию — это блестящая находка. Художники интуитивно понимают устройство и работу нашего сознания. Нам у них еще учиться и учиться. Вы не позволите нашему персоналу присутствовать на следующих сеансах? — обратился он уже ко мне.

Я кивнул на Мишель:

— Это должна решать моя невестка. Белые халаты разом повернулись к Мишель.

Та сделала хорошую мину при плохой игре:

— Конечно же! Я разрешаю.

ВЖ-Ж-Ж! БАЦ! МОКРОГО МЕСТА НЕ ОСТАЛОСЬ!