"Полночный путь" - читать интересную книгу автора (Лексутов Сергей)

Глава 14

Наутро двинулись в путь. У купца и своих стражников было с дюжину; пожилых, видать бывших дружинников, но крепких. Разобрались по полтора десятка в голову и в хвост, да двое посередине. Возниц было по одному на пять телег. Несколько дней шли по самому берегу Итили. Когда вышли на волок, Серик проговорил, оглядывая знакомые места:

— Не пойму я чегой-то, ты што же, решил диким полем идти? Поближе к половцам ведь безопаснее…

— А чего мне с такой стражей кругаля давать? — беспечно протянул купец.

Кроме волока, тут была еще и хорошо обустроенная паромная переправа. Переправились быстро, но осень уже давала о себе знать. Оглядывая настороженным взглядом появившиеся перелески, Серик спросил купца, который сидел за возницу на головной связке телег:

— Чегой-то тут путь не шибко накатан?..

— А тут ходят лишь мелкие купчики из ногайцев… — обронил купец. — Они и с бродниками приторговывают…

— Слышь, а ты часом не знаешь, откуда бродники произошли? — спросил Серик. — На Киеве никто не ведает; сказывают, всегда шлялись по дикому полю…

Купец усмехнулся, сказал уверенно:

— Чего тут гадать? То помешались русичи с касогами; вот и шляются неприкаянно, ни земледельничать не хотят, ни скотоводничать толком, разбойничают лишь с толком…

Из степи вдруг выскочил отряд всадников человек в двадцать; Сериково воинство враз ощетинилось копьями. Он уже готов был дать отмашку на сшибку, но купец торопливо остановил его:

— Погодь, погодь… Можа с разговором скачут?

Серик проворчал:

— Сметут нас, если встречным ударом не ударим…

Однако вскоре разглядел, что скачут касоги, да к тому же люди пожилые, степенные. Они заблаговременно перешли на шаг и к голове обоза уже подъезжали степенно. За десять шагов спешились и не спеша подступили к телеге, возле которой гарцевал Серик, правильно угадав, что все старшинство тут и находится.

Вышедший вперед маленький, сухонький старичок, спросил настороженно по-половецки:

— Что за люди и с чем идете?..

Купец невозмутимо проговорил по-касожски:

— Русичи мы. Купец я, соль везу…

Старик встрепенулся, обвел враз заблестевшими глазами обоз, но спросил равнодушно:

— С нами торг поведешь?

— Поведу, коли сторгуемся!

— Почем будет мера? — деловито осведомился касог.

Серика вдруг осенило: купец раньше тут не ходил, держался поближе к половцам, а теперь, имея такую бесплатную стражу, решился пройти вдоль дикого поля и основательно нажиться. Ведь наверняка в этих диких местах соль безумно дорога.

Касоги проводили обоз к небольшой степной речушке, где и встали табором, поставив телеги в круг. Наутро начались торги. Из степи подъезжали по три-четыре всадника, брали по мешку-два соли, подолгу отсчитывали деньги, пересчитывая раз по пять. Соль отпускал приказчик купца, а сам купец сидел у костра со съехавшимися старейшинами окрестных родов и пил с ними кумыс, а то и сам угощал фряжским вином. И так тянулось день за днем. Серик изнывал от тоски и скуки; тоска по другу Горчаку и вина за гибель половчанки как-то притупились, но теперь давило сердце лютое беспокойство за близких, оставшихся в Киеве: живы ли они? Не попали ли в рабство?

На пятый день доторговались. Хорошо хоть Серик, привыкший за время татьбы и сибирского похода к осторожности, приказал половине стражников всегда быть в доспехах, меняться каждые сутки. Из степи вдруг выскочила ватага бродников, не менее сотни. Они попытались с наскоку прорваться за тележный круг, но на телегах их встретили стражники, полностью обряженные в кольчуги, и Серик со своим луком. Пока остальные обряжались в кольчуги, бродников полегло десятка два, потому как половина их была без кольчуг, лишь в кожаных рубахах с нашитыми на них конскими копытами. Серик лютовал; сжигая в злости свою лютую тоску, бил даже в спины, когда бродники поскакали прочь, бил, пока они не скрылись за ближайшим перелеском. Вскоре из-за деревьев появился посол, размахивавший белой тряпкой. Серик проворчал, накладывая на тетиву стрелу:

— Не об чем нам с вами договариваться…

Но с кряхтением влезший на телегу старик-касог, проговорил уверенно:

— Погоди души-то губить, тоже ведь люди, а нам с ними еще неведомо сколько рядом жить…

Привыкший уважать стариков, Серик неохотно опустил лук. Бродник подъехал ближе. Серик и раньше встречал их, и этот ничем не отличался от прежних; страхолюдный мужик, до глаз заросший бородой, с репьями в длинных волосах, ниспадающих из-под помятого шлема, кольчуга в двух местах посечена, края дыр кое-как стянуты проволокой. Серик мимоходом подумал: — "И где он проволоку взял в этих диких местах?" Еще дед Серика рассказывал, как дорога была когда-то проволока привозимая из земли германцев, пока на Руси не появились свои волочильни. Из-под кольчуги ниспадал подол ветхой, замызганной посконной рубахи.

Бродник подъехал ближе, осадил коня и принялся молча смотреть на Серика, на старика-касога, на купца, тоже обрядившегося в кольчугу и с мечом в руке стоявшего на соседней телеге. Серику это быстро надоело, и он проговорил медленно:

— Ты чего это, пришел в гляделки играть? Так мне недолго тебе стрелу промеж глаз засадить…

Старик-касог спросил неприязненно:

— Ты чего это, Тарпан, шалить вздумал? Давно ли мы тебя учили?

Серик поразился, какое точное прозвище; в морде бродника и правда, было что-то лошадиное.

Бродник выговорил, явно подбавляя наглости в голос специально:

— Эт вы меня учили, когда у меня силенок было мало, а теперь у меня эвон, какая сила; так что — отдавайте половину соли, и половину выручки, и ступайте с миром!

Серик проговорил, намеренно растягивая слова:

— Си-ила, говоришь?.. Так мы щас поубавим твою силу… Да чего болтать; я вас один постреляю, пока вы до телег доскачете. У вас же кольчуги — через одного!

Бродник обвел взглядом Сериково воинство, выражений лиц под личинами он, конечно, не видел, но дружинники недобро поскрипывали тетивами мощных луков, гнутых из турьих рогов, и явно были настроены решительно.

Серик проговорил:

— Нас тут три десятка, а у тебя едва ли восемь наберется, нам щас надоест болтать, вскочим на конь, и поглядим, какова твоя сила в чистом поле!

Старик-касог миролюбиво добавил:

— Иди с миром, не мешай честному торгу; а не то мы не поглядим, что соседи, соберем роды, что еще не откочевали, и снова поучим вас.

Бродник, видать давно все взвесил, потянул повод, и поехал шагом прочь, что-то ворча себе под нос. Пожилой стражник, стоявший рядом с телегой, проговорил:

— Слышь, старшой, пока ты бродников стрелял, будто косачей, я наказал коней оседлать…

Серик оглянулся, три десятка коней, которые постоянно находились в круге телег, были уже оседланы. Он выдохнул:

— То-очно… Эти ж мелкие пакостники основной табун угнать могут… — и заорал: — Все на конь!

Дружинники попрыгали с телег, и вскоре дружина на рысях потянулась из круга. Серик проорал:

— В лаву! В три ряда!

Дружинники привычно разобрались в лаву, задние держали копья, уперев в стремя. Серик скакал в первом ряду. Накинув кожаную петлю копья на луку седла, он приготовил лук. Остальные в первом ряду последовали его примеру. Бродники и не собирались уходить; не слезая с коней, собравшись в тесную кучку, о чем-то шушукались.

Серик проорал:

— В галоп! — и пустил первую стрелу.

До сшибки и успел-то всего выстрелить три раза, но не промахнулся, как всегда. Кинув лук в саадак, уставил копье. Судьба выдала ему вовсе легкого противника; против него оказался бродник с хворостяным щитом, обтянутым кожей с нашитыми конскими копытами. Копье вошло в щит, как и положено входить булату в хворостяную корзину. Оставив копье, с нанизанным на него телом бродника, Серик успел еще выхватить меч и рубануть по зазевавшемуся бродинку, топтавшемуся уже в задних рядах, и проскочил толпу насквозь. Передний ряд Серикова воинства лишился копий, два задних — наполовину. Уже без команды, лава поворотила коней и развернулась в однорядный строй, снова кинулась на бродников. Серик остался на месте, и принялся рассыпать веером стрелы. Бродники кинулись врассыпную. Осталось их едва ли половина.

Пожилой дружинник, старшина купеческих стражников, подъехал к Серику, обтирая меч льняной тряпочкой, проговорил уважительно:

— Где постигал воинскую науку? Усы едва пробились, а войско водишь, будто заправский воевода…

Серик пожал плечами, обронил равнодушно:

— Лишь один раз был в сурьезной сече с князем Романом…

Воин недоверчиво покачал головой и поехал искать свое копье.

Купец скрупулезно пересчитал аж два раза всех павших бродников; их оказалось ровным счетом сорок восемь человек. Отсчитывая серебро из кошеля, спросил:

— Добычу-то собирать будете?

Серик окинул взором побоище, проворчал пренебрежительно:

— Чего тут собирать? Мечи дрянные, кольчуги посечены… Пускай касоги забирают себе, — подбрасывая кошель на ладони, Серик обвел взором дружину, сказал: — По рублю на нос, а остальное пропьем в Киеве. Идет?

Дружинники весело загудели:

— Конечно, идет!..

Старик-касог, тоже явившийся поглядеть на побоище, сказал озабоченно:

— Однако завтра уходите, и нам пора на полдень откочевывать. Тарпан много людей имеет, только не успел всех собрать… А коли вам такая добыча не нужна, то я заберу — нам и такие кольчуги сгодятся…

Серик ухмыльнулся, обронил:

— У нас уговор с купцом: рубль — голова. Глядишь, и обогатимся, если Тарпан, и вправду, много людей имеет…

Старик осуждающе покачал головой, и отправился к табору, надо полагать седлать коня.

Наутро снялись. Шли теперь невпример быстрее, чем до торга, на четверть опустевшие телеги теперь позволяли больше проходить за день, кони меньше уставали. Но Серику казалось, что все равно идут слишком медленно; он то и дело отрывался в галоп, потом долго стоял на каком-нибудь бугре или кургане, поджидая обоз.

Хитрый купчина решил еще нажиться; взял немного правее, на полночь, в вовсе уж дикие места. Перелески загустели, кое-где уже сливались в нешуточные леса. Кому принадлежали эти земли, никто не ведал, даже всезнающий купчина. Скорее всего — никому. Вскоре повстречалось приличных размеров селение, обнесенное высоким тыном, окруженное обширными полями. Смерды на полях пахали озими. Завидя обоз, вмиг выпрягли лошадей, откуда ни возьмись в руках их явились мечи, топоры и мощные луки, и вскоре уже навстречу обозу скакала слитная лава довольно умелых воинов.

Держа лук наготове, Серик уважительно проговорил:

— Суровый народ…

Купчина откликнулся:

— Станешь тут суровым… С одной стороны броднки щиплют, с другой — касоги, а с третьей — половцы.

Завидя, что в обозе сплошь русичи, смерды опустили оружие и придержали коней. Скакавший впереди вожак, осадил лошадь перед Сериком, оглядел обоз. Между дремучей бородой и не менее дремучими лохмами на голове, блестели хитрющие глаза. Он, видать, нарочно медлил, хотел, чтоб путники поздоровались первыми. Но Серик равнодушно глядел поверх его головы и купчина тоже помалкивал. Наконец мужик проговорил:

— Здоровы будьте, путники. Куда путь держите?

— Купцы мы… — нехотя перевалил через губу купчина.

— Экое диво! — восхитился мужик. — Сроду в наших местах купцов не видали. Тут за товары не платят — так берут.

— Попробуй, возьми… — снова лениво перевалил через губу купчина. — Тут один пытался взять…

— А што за товары-то? — наконец поинтересовался мужик.

— Соль… — кратко обронил купец.

Мужик чуть с коня не упал. Тут же отскакал прочь, на пару десяток шагов, позвал своих. Не слезая с коней, они о чем-то недолго шушукались, наконец, вожак вернулся к обозу, сказал:

— Если сговоримся, мы у вас оптом возьмем десять возов…

— Об чем уговор? — равнодушно спросил купец.

— Очень простой: вы сразу свернете на полдень, в касожские земли…

— Ага… А ты, значит, тут нашей солью втридорога торговать будешь…

— Да нет… Сам пять… А чего ты хочешь? Коли такой фарт в руки прет…

— Ладно, по рукам. А то скоро снег выпадет — некогда в розницу торговать…

Серик помалкивал и мотал на ус. Вот оно как ловко можно наживу добывать…

Вскоре смерды подогнали десять телег, перегрузили мешки с солью. Серик было, заикнулся, что неплохо бы переночевать под крышей, но купец свирепо шикнул на него, помолчал, потом все же обронил коротко:

— Наутро можно не проснуться…

Еще не отъехали телеги с проданной солью, когда появилось несколько парней на хороших лошадях, в добротных доспехах, с мечами рязанской работы. Один подъехал к Серику, сказал степенно:

— Старшой повелел проводить вас; кабы не обидел кто…

Серик ухмыльнулся, и промолчал. Парни указали неприметную колею, уклоняющуюся круто на полдень и обоз потянулся по ней. Парни не отставали четыре дня, бдительно следя, чтоб обоз снова не свернул на полуночь.

С первыми белыми мухами выехали на берег Днепра. Купец проговорил устало:

— Хорошо подгадали; паром еще не успели вытащить на берег, а то бы пришлось тут ледостава дожидаться…

У Серика сердце кровью обливалось; даже с расстояния в две версты хорошо видны были проломы в стенах, разваленные стрельницы, целиком выгоревший посад, где все еще никто не строился. Дорога вилась по самому берегу. Был он необычайно пустынен, безлюден и уныл, из-за головешек посада. Серик погнал коня галопом в пролом, в который обратилась Боричева стрельница. Он мчался по пустынным улицам, сердце заходилось от беспокойства. Вот, наконец, и кузнецкий ряд. В ряду тынов тут и там зияли бреши; соседи растащили и тыны, и покинутые избы. На месте подворья поднялся густейший бурьян. Серик осадил коня, бурьян качался вровень с коленями. В отупении Серик водил взглядом по обширному подворью. Даже каменной подклети терема не было и следа. Серик не сразу сообразил, что причитает в голос:

— Как же это?! Што ж это?! Как же так?!

Неизвестно, сколько бы он так простоял, если бы в бурьяне не послышался шорох; привычка к опасности мгновенно вышибла горячечную оторопь, Серик подобрался, положил руку на рукоять меча. Могучие будылья раздвинулись, и показалась кошачья морда с настороженно вытаращенными горящими глазищами. Серик потрясенно выговорил:

— Мышата… Живой…

Услыша знакомый голос, кот взмякнул дурным голосом и одним махом вскочил на седло, а потом напористо, цепляясь когтями за края пластин юшмана, вскарабкался на плечо и замер. Серик растроганно повторил:

— Мышата… Живой… — погладил кота, ощутив шершавые комья репьев.

На душе сразу полегчало, возникла уверенность, что все живы, успели отъехать куда-то. Принялся осторожно выбирать репья из густой шерсти; кот рычал, но выглядело это как-то неубедительно, потому как он так и не двинулся, раскинув лапы, прижался мордой к шее под бармицей. Серик даже и не подумал, что если успели отъехать, почему кота оставили? Вдруг уверился, что живы, и все… Позади послышался шорох, Серик развернулся в седле — к нему крадучись подбирался Шолоня с шестопером. Увидя его лицо, Шолоня выронил шестопер, прошептал потрясенно:

— Серик? Живой?..

Серик ухмыльнулся, спросил:

— Ежели б вовремя не повернулся, шандарахнул бы шестопером по шлему, а?

— Шандарахнул, — честно сознался Шолоня.

Серик оглядел его; от пестрядиной рубахе ничего не осталось — заплатки налезали одна на другую и основы даже на подоле видно не было. Лицо осунулось, видать последнее время тяжко работал впроголодь. Серик спросил сочувственно:

— Тяжко приходится под Рюриком?

Шолоня мрачно насупился, пробормотал:

— Аки рабы трудимся за миску похлебки…

Серик помолчал, покивал сочувственно, наконец, спросил осторожно:

— А про моих чего-нибудь знаешь?

— Как не знать? Знаю… Ушли они в Северские земли. Знатно бились Шарап со Звягой, а с ними и Батута. Не могли они тут остаться, не простил бы их Рюрик…

— А куда они подались, в Северских землях? — еще осторожнее спросил Серик, боясь, что Шолоня не знает этого.

Шолоня долго молчал, буравя землю взором, наконец, не поднимая взора, медленно заговорил:

— Такая весть денег стоит…

Серик сорвал с пояса кошель, не глядя, отсыпал в горсть половецкого серебра, наклонился с седла, протягивая Шолоне. Увидя серебро, Шолоня просиял, принял осторожно в пригоршню, пробормотал под нос:

— Ну вот, теперь можно и сдернуть с Киева, коль он мачехой стал… — подняв голову, заговорил тихим голосом, будто поведывая страшную тайну: — По весне мимо проходил на ладьях знакомец твой, Торгом прозывается, так он поведал, что брат твой с Шарапом и Звягой на Москву подались. Есть такой городишко в Володимерской земле. А еще Торг поведал, что в обители под Новгород-Северском дожидается тебя дочка купца Реута.

Серик вздохнул тяжко, пробормотал:

— Поди, уж не дожидается; забрал ее купец Реут…

— Дожидается! Дожидается! — вскричал Шолоня. — Убили купца Реута. Сказывают, половцы, когда возвращались после осады Киева…

Мышата завозился, устраиваясь поудобнее на плече. Серик мимоходом погладил его, Шолоня сказал растроганно:

— Я хотел его приветить, да не давался. Думал, совсем одичал, а поди ж ты, признал тебя… Добрый котяра…

Серик спросил:

— Может, по-быстрому соберешься, да со мной? Со мной тебя ни Рюрик, ни его воевода не сумеют задержать.

— Да не, я уж сразу на Смоленск… Ты ж в обитель пойдешь, через черниговские земли, а князь черниговский тоже латинянскую веру принял, и заодно с Рюриком. А еще сказывают, к ним и князь рязанский откачнулся. Што грядет на Руси…

Шолоня побрел на свое подворье, а Серик, еще раз оглядев родное пепелище, тронул коня, направляя его к корчме, где договорились встретиться его воины для прощального пира. Мимоходом пожалел, что не попировали с Лисицей; тот ушел с татарами, намереваясь еще водным путем добраться до Владимира.

На просторном дворе корчмы Серик бросил поводья расторопному мальчишке-конюху, наказал задать побольше овса, хотел и кота ему поручить, но Мышата вцепился всеми четырьмя лапами в корзно и жалобно взвыл. Так и вошел в корчму с котом на плече. Дружинники весело загомонили:

— С приобретением!.. Друже Серик…

Серик молча сел к столу, сидевший рядом дружинник протянул руку к коту, намереваясь погладить, но кот свирепо шипнул и так молниеносно полоснул лапой, что дружинник не успел руку отдернуть — четыре борозды мгновенно засочились кровью.

Потрясенно поглядев на капли крови, он проговорил:

— Это ж дикий котяра…

Серик поправил:

— Это мой котяра, одичал за год. Теперь меня только признает… — достав из кошеля серебро за порубленных бродников, Серик подозвал корчмаря, протянул ему деньги, бросил: — Вина фряжского, на все…

Корчмарь потрясенно проговорил:

— Вы ж упьетесь… Да и нет у меня фряжского, теперь только латинянское…

Серик заинтересованно переспросил:

— Што еще за латинянское?

— А ты не слыхал? В царьградских землях нынче образовалось латинянское царство, теперь оттуда вино везут, потому как оно прямиком, без посредников, вот и дешевле фряжского…

— Во-она ка-ак… — потрясенно протянул Серик. — Латинянское царство заместо Царьграда…

Корчмарь вздохнул, совсем не весело, добавил:

— Рюрика сам Папа благословил владеть Киевской и Галицийской землей. Сказывают, даже королем его нарек…

— Ну-у… Королем… Эт ты уж загибаешь… Ладно, волоки вина. Да пожрать на всю ораву. А что упьемся — не боись, не столько выпивать доводилось. Да принеси хороший кусман сырого мяса моему коту. Отощал, пока тут ошивался на пепелище…

Корчмарь покосился на кота, пробормотал:

— По нему не скажешь, что отощал… Мой — и то тощее…

Принесенные корчмарем и двумя помощниками жбаны с вином на столе не уместились, расставили на полу, а стол заставили мисками со щами, духмяной мясной кашей. Кот ни за что не желал слезать на пол, согласился только слезть на стол, да и то, когда ему под нос Серик сунул здоровенный кусок мяса. Кот с рычанием жрал мясо рядом с Сериковой миской, а Серик поднял чашу с вином, проговорил:

— За павших, в трудном сибирском походе…

Воины молча поднесли чаши к губам, выпили. Вино вкусом ничем не отличалось от фряжского. Серику доводилось пробовать и благородное белое вино, а вот красных он перепил множество. Вот и это красное, как кровь, вино, было в меру сладким, в меру терпким, как первый день в родных местах… Молча принялись за трапезу. Сожравший мясо кот, перебрался на колени, устроился на кольчужном подоле юшмана, и отчаянно лизался, пытаясь языком выковырять репьи. Разговоры не вязались; видать всем было грустно расставаться, да и не хотелось вести речи о прошлом, о постигшей неудаче, а впереди был туман и неизвестность, никто даже и помыслить не смел о будущем, в так переменившемся настоящем. Съели обильный обед, и дальше пили молча, отчаянно, будто стремясь поскорее упиться до беспамятства. А может, так оно и было…

Наутро Серик проснулся в духмяном тепле конюшни, на пышном ворохе сена. Под мышкой спал Мышата, уютно посапывая носом. Верный конь стоял рядом, лениво выбирая из-под бока Серика клочки сена. В дальнем углу конюшни кто-то завозился. Серик пригляделся — там из громадного тулупа выбирался мальчишка-конюх. Продрав заспанные глаза, он проговорил:

— Ты, дядько, вчерась до того упился, что тебя дружки приволокли сюда и спать уложили, а сами дальше пить пошли…

Серик потянулся, встал на ноги, сказал:

— Ты пока оседлай-ка мне коня…

Он вышел из конюшни, был звонкий, холодный рассвет. Бывают такие рассветы, в предзимье — будто уже зима, морозит, а снегу еще нет. В корчме стояла тишина. Серик прошел сени, открыл дверь — внутри было, будто после жестокого побоища: все валялись там, где настиг хмель. Кто, сидя за столом и положив голову среди объедков и чаш, кто валялся под столом, а кто и вповалку тут и там по просторной горнице. Оглядев побоище, Серик проворчал под нос:

— А может так оно и лучше… — вышел вон и торопливо пошел к уже оседланному Громыхале.

Кот, приотставший по пути от конюшни, припустил за ним рысцой, жалобно мяуча. Серик подхватил его, посадил на плечо. Кот тут же успокоился и уютно замурчал на ухо. Мальчишка-конюх, с завистью поглядывая на кота, спросил:

— Уезжаете, дядько?

— Уезжаю… — протянул Серик.

— Далеко?

— Да-алеко-о… — откликнулся Серик, почему-то медля дать шпоры.

— Дядько, — жалобно захныкал парнишка, — подари кота… Я в конюшне живу, а там крысы… Страшно… Ночью бегают по мне, кусают… Нынче только спал спокойно, твой кот троих крыс задавил…

Серик с любопытством спросил:

— Дак у твоего хозяина есть же кот?

— Он в конюшню сам не ходит, а брать его хозяин не велит. Грит, припасы в подклети сторожить надобно, а меня, авось, крысы не съедят… А кабы и съедят — не велика потеря…

Серик с сожалением протянул:

— Не-е, брат, шибко уж дорогой это кот… Не деньгами, а памятью о прошлой жизни… Есть у тебя на примете котенок?

Глаза парнишки вспыхнули радостью, он торопливо закивал:

— Есть, есть котенок! У Збиньки, кожемякиного сына кошка аккурат весной окатилась. Последний котенок остался…

— Што просит?

— Да всего-то гривну… Да где ж мне ее взять?

Серик порылся в кошеле, выудил гривну, наклонился в седле:

— Держи.

Схватив серебро, мальчишка торопливо протараторил:

— Ты погоди, не отъезжай, я щас. Тут купец проезжал, каких-то заморских котят вез, корзину позабыл, когда котят продал за большие деньги, сказывают…

Парнишка умчался, вскоре прибежал, неся перед собой невиданную корзину, сроду таких не плели на Руси. С крышкой, овальная, со специальными ремешками; чтобы можно было и на луку седла повесить, и на возу надежно уместить. Серик принял корзину, с любопытством заглянул внутрь. Дно выложено пышным лисьим мехом. Серик засмеялся, сказал:

— Эт што же, царские коты тут путешествовали?

— Истинно, царские! — закивал парнишка. — Я только издаля подсмотрел — сроду таких не видал!

Серик осторожно снял Мышату с плеча, посадил в корзину, дождался, пока кот обнюхался, огляделся в корзине, только после этого накрыл крышкой и затянул ременную петельку. Кот тревожно замяукал, а потому Серик не стал вешать корзину на луку, а поставил ее перед собой на седло. Тронув слегка шпорой конский бок, Серик мимоходом пожалел, что с ним нет копья, обломалось оно в теле бродника, путь предстоит неблизкий, черниговцы и раньше татьбой промышляли, а нынче, приняв латинянскую веру, поди, и вовсе распоясались? Но покупать копье нынче в Киеве явно не безопасно; донесут воеводе, что явился брат знаменитого Батуты, да еще оружие покупает — мигом в поруб посадит, доказывай потом, что ничего не умышлял. Кот, наконец, перестал орать, только тревожно зыркал горящими глазищами сквозь переплетения прутьев какого-то невиданного кустарника.

Чтобы не привлекать внимания воеводских гридней, Серик ехал по улицам шагом. Сожаление, что покидает родные места навсегда, быстро ушло; город будто выталкивал его, своим разоренным видом, своими пустырями на месте многих подворий, своим, все еще не выветрившимся, запахом гари.

Видимо зря он поехал через проем, оставшийся от Боричевой стрельницы, надо было ехать окружным путем через Жидовские ворота. Они, видать, ждали его. Поискав в городе, и не найдя — ну кому придет в голову искать в конюшне?! — порешили подождать у ворот. Трое воеводских гридней заступили дорогу выйдя из-за полуразрушенной стены. Серик аккуратно повесил корзину с котом на луку седла, кот тут же тревожно заорал. Ну страсть как боялся снова потерять хозяина! Серик молчал, покойно держа лук в опущенной руке. Гридни тоже молчали. Наконец, все же не выдержали они. Старший спросил с показной ленцой:

— Далеко собрался?

Серик пожал одним плечом, не менее лениво обронил:

— А уезжаю я, насовсем…

— А с воеводой побеседовать не хочешь?

— Не об чем мне с ним беседовать…

— Да хотя бы за кражу кота вира полагается. И вернуть надобно кота…

Серик насупился:

— Это мой кот! — однако, ловко его зацепили, беспроигрышно. Попробуй, докажи, что это его кот? Мигом сыщется свидетель, который видел, как Серик коварно подманил кота рыбиной, словленной шапкой, да и засунул в мешок, или в корзину. Какая разница? Надо было действовать, причем быстро и решительно. Откуда ему знать, что уже не бегут сюда еще десятка три? Выдернув стрелу из колчана, он в миг наложил ее на тетиву и выстрелил. Гридень даже удивиться не успел: грянулся навзничь с торчащей в глазу стрелой. Второй успел удивиться, а третий даже меч вытащил наполовину — не хватило у дурака соображения, сигануть за стену, авось бы и спасся. Хотя, вряд ли… Серику уже так хотелось увидеть Анастасию, что он бы не раздумывая, проскакал по всем Рюриковым гридням, да и по старшей дружине тоже.

Кинув лук в налучье, он подхватил в руку корзину с котом, чтобы ненароком не побился на галопе, и дал шпоры. Громыхало с места сорвался в галоп, и Киев будто отпрыгнул от лягнувшего его коня. Серик нарочно свернул на путивльскую дорогу, и мчался по ней, пока не скрылся в лесу. Проскакав немного, перевел коня на шаг, внимательно присматриваясь к обочине. Наконец нашел, что искал — кто-то на пароконной упряжке съехал на обочину, а потом и завилял среди деревьев. След остался глубокий, четкий, и от колес, и от коней. Он проехал прямо по следу. Кто-нибудь, даже самый умный, подумает, что к телеге был привязан заводной конь. Он поехал по лесу, примериваясь выехать на берег Десны где-нибудь неподалеку от Чурилова капища, а дальше двинуться берегом Десны — самая простая и легкая дорога до Новгорода-Северского. Проще и легче, конечно, остановить ладью, потряся кошелем, но куда девать Громыхалу? Правда, путь идет через Чернигов, но кто ж там знает, кто таков, мирный путник с дорогущим котом в корзине?

Кот, наконец, унялся, обжился в корзине и, укачавшись на мерном конском шаге, заснул. По-крайней мере больше не сверкал шальными глазищами сквозь прутья.

Перед закатом, когда лесные птицы выбираются на кормежку из крепей, Серик достал лук, натянул тетиву, и вскоре был вознагражден — прямо из-под копыт коня, с шумом и громом вырвался тетерев. Мгновенно вскинув лук, Серик сбил его влет. Кот в корзине из-за неожиданного и необычного шума коротко взрыкнул, и притих, зыркая глазищами сквозь прутья. Спрыгивая с седла, Серик весело сказал:

— Ну вот и ужин нам подоспел, Мышата…

Пока Серик рубил дрова для костра, кот ни на шаг от него не отходил, то и дело настороженно вглядываясь, вслушиваясь и принюхиваясь к чащобе. Видать, что-то там таилось. И то сказать, места дикие, малолюдные; тут и рыси водятся, и волки, да и медведей порядком. Было морозно, но ясно, до настоящих снегов еще несколько дней. Разведя костер, и подождав, пока нагорят угли, Серик пристроил на вертеле тетерева, не удосуживаясь его ощипать, а, содрав шкуру вместе с перьями, оглядел ясное небо, проворчал:

— Вот и слава богам, коли дождя нет…

Кот сидел рядом, неподвижными глазищами безотрывно глядя то ли на костер, то ли на тетерева. Кот уже сожрал свою долю — могучую тетеревиную лапу. Пока птица жарилась — стемнело. Хоть Серику и удалось отыскать в дремучем лесу крошечную полянку, однако чащоба подступала слишком близко. Отложив птицу на траву, малость простыть, сграбастал кота, и, несмотря на его протесты, засунул в корзину. Рысь, зараза, может вовсе неслышно подобраться да и сцапать кота. Чурила рассказывал, был у него кот, так рысь его стащила прямо из избы. Серик еще и привязал корзину к луке седла, лежащего на земле. Громыхало пасся на прогалине, выщипывая скудную осеннюю траву. Ночь обещала быть студеной, потому Серик заботливо накрыл его попоной, а самому уж не привыкать — на голой земле. Правда, есть хорошая, просторная шуба. Съев половину тетерева, и улегся, укутавшись в шубу, положив голову на седло.

Ночь прошла спокойно, правда Мышата пару раз взмякнул дурным голосом, видать что-то почуял, или услышал в чащобе. Может, рысь бродила вокруг? Громыхало тоже тревожно фыркал, но быстро оба угомонились, и Серик снова спокойно заснул. Наутро, разделив с котом остатки тетерева, Серик оседлал коня.

На берег Десны выехал неожиданно; только была непролазная чащоба, и вдруг — торная дорога. Правда, дорога изрядно заросла, видать редко по ней теперь ездили. Поравнявшись с ручьем, на берегу которого стояла Чурилова изба, Серик долго раздумывал, наконец, свернул к броду. Когда выехал на поляну, совсем не удивился, увидя пепелище на месте избы. Дуб устоял, только половину кроны его начисто спалило. Серик быстро отыскал кострище, а рядом была аккуратная могилка, видать кто-то позаботился, зарыл обгоревшие косточки волхва. Серик медленно, будто повинуясь чужой воле, сложил в щепоть мизинец, безымянный и большой персты, и медленно осенил себя крестным знаменем, и тут понял, что должен окреститься, и как можно быстрее. Свои, православные, мирились с волхвами, а вот папежники пришли — и на костер. Кто поручится, что они и православных, не пожелавших принять ихнюю веру, не потащат на костер? Только общая вера может объединить разрозненный люд на Руси.

Серик скакал, не медленно, но и не быстро, чтобы не запалить коня. В этих глухих местах постоялые дворы часто стояли в двух-трех дневных перехода друг от друга. В Чернигов он даже и заезжать не стал, обогнул город полем. На постоялом дворе, о коем ходила дурная слава, остановился нарочно, предварительно пересыпав все свое серебро в седельные сумки, а в кошеле оставив лишь одну половецкую серебрушку, нещадно обкромсанную с краев. В избу ввалился нарочито нагло, заорал:

— Хозяин! Што ни есть в печи — все на стол мечи! А коню моему овса побольше!

Хозяин, страхолюдный мужик, по виду закоренелый тать, лениво оглядел Серика с ног до головы, нарочито надолго задержав взгляд на тощем кошеле, спросил, медленно переваливая слова через губу:

— А у тебя есть чем расплачиваться за снедь, да постой? Бесплатно я лишь в конюшню переночевать пускаю, без снеди, конечно…

Серик нарочито сбавил гонор, пошарил в кошеле, сконфузился, выудив оттуда жалкую серебрушку, но тут же гордо выпрямился, произнес важно:

— Сдачи не надо!

Хозяин хмыкнул, выудил из кармана на засаленном фартуке горстку резан и ногат, высыпал на стол перед Сериком не считая. Проговорил:

— Коня сам пойдешь кормить и обихаживать. За такую плату прислуги не полагается…

Серик торопливо ссыпал мелочь в кошель, сказал конфузливо:

— Я щас, ты пока на стол накрывай. Да и коту моему кус мяса приготовь…

Насыпав Громыхале овса, и бросив еще охапку сена, чтоб не скучно коню было ночью, Серик вернулся в избу. Миски со щами и кашей уже стояли на столе, рядом лежал маленький кусочек мяса. Серик спросил:

— Эт што, коту?

Хозяин спросил в ответ:

— А у тебя што, кот с заморского льва?

Серик проворчал:

— Да не, чуток поменьше… — расстегнул ремешок, кот вылез из корзины, потянулся, зыркнул вокруг настороженным взглядом.

Хозяин протянул:

— Да-а… Знатный котище… — сходил на поварню и принес оттуда хороший кус мяса, спросил: — Продай кота? Гривну дам…

Серик помотал головой:

— Не, не могу; брату везу, он у меня кузнец знатный, зажиточно живет, припасов всегда много, кот страсть как необходим.

Хозяин протянул руку, кот свирепо шипнул, аки змеюка, угрожающе поднял лапу с растопыренными когтями. Хозяин выпустил на свое смурное лицо скупую ухмылку:

— Ишь, зверюга… Ты его снова в корзину засунь, когда поест, не приведи господь мой явится со двора — порвет ведь, раз плюнуть… Купецкая порода, видал я таких. И верно, больших денег стоит…

Серик принялся поглощать щи, делая вид, будто оголодал нещадно. Хозяин как бы ненароком спросил:

— По виду воин, а кошель пуст?..

Серик охотно поведал:

— А я с Рюриком на сарацин ходил, да в полон попал. Щас родных навещу, и обратно к Рюрику. Уж тогда он мне серебра отсыплет…

Хозяин тут же потерял интерес к Серику, а тот изумленно подумал: "Это надо же, в сих местах имя Рюрика даже татей отпугивает…"

Однако он пошел спать на конюшню. Громыхало уже съел овес, и лениво похрупывал сеном. Поставив корзину с котом рядом с конем, Серик пошарил по конюшне, посвечивая себе масляной лампадкой, которую прихватил в избе. Вскоре нашел вешалку с тулупами, взял один, постелил в углу, на охапку сена, выпустил кота из корзины и завалился спать, зная наверняка, что интереса у татей к нему не будет; взять нечего, кроме кота, а огрести можно целый мешок неприятностей. Однако горящую лампаду пристроил на полочку возле дверей; угол, в котором устроился Серик, оставался в тени, а вошедший — был бы как на ладони. Конюшня была просторной, а лошадей в ней стояло мало, так что было едва ли теплее, чем на дворе. А потому кот, побродив по конюшне, вскоре заполз к Серику под тулуп. Засыпая, Серик погладил его, вновь ощутив уют родного дома, и провалился в душное тепло тулупа. Проснулся рывком, от дикого воя, взметнулся из-под тулупа с мечом в руке и кинжалом в другой — в свалке, в тесноте, лучшего оружия и не придумаешь. Вой несся откуда-то сверху, на голове зашевелились волосы, и тут Серик окончательно проснулся. Бросив меч и кинжал, засунул кулак в рот, чтобы унять готовый вырваться громовой хохот; это ж надо подумать, матерый воин, прошедший полмира схватился за меч от кошачьего ора! Подняв голову, он в сумраке высмотрел на балке под застрехой обоих возмутителей спокойствия. Видать хозяйский кот пошел перед рассветом на обычный обход своих владений, да наткнулся на Мышату, который конюшню считал своими владениями. Хоть и был хозяйский кот едва ли не вдвое меньше, однако без боя своего отдавать не желал — орал утробным, грубым мявом матерого котищи. Голос Мышаты ему не уступал, но Мышата превосходил размерами, а тут уж ни отвага, ни права не помогут. Наконец хозяйский кот решил, что жизнь дороже хозяйского добра, молнией метнулся куда-то вверх, и исчез, видать, там у него был тайный лаз. Мышата преследовать его не стал, слез на пол, и крадучись ушел в противоположный угол, видать решил подкрепиться, чем Бог пошлет.

Проснулся Серик на рассвете, тут же оседлал коня, намереваясь без промедления выехать. Но явился хозяин, добродушно позвал:

— Иди, позавтракай, чем Бог послал…

Серик сказал с подначкой:

— У меня ж всего-то, твоя сдача с денария?..

— Ничего, коли ты в конюшне ночевал, в счет ночлега…

— Ну, тогда ладно… — обронил Серик, направляясь к избе.

Хозяин окликнул:

— Кота прихвати…

— Ничего, пусть тут подождет. Он сытый, до утра кого-то жрал, я сквозь сон слышал… — откликнулся Серик.

На завтрак оказалась вчерашняя каша, да недельные щи — получалось, что хозяин угощал не от доброты сердечной, а убытки скидывал из-за отсутствия других гостей, все равно бы пропали и щи, и каша. Однако, не чинясь, Серик съел все, и пошел на конюшню. Хозяин с неторопливой ленцой кормил своих трех коней; отсыпал овес пригоршнями, подкладывал в ясли сено охапками. Видать был не скуп, но бережлив. Оделив последнего коня, потоптался, спросил:

— Можа продашь кота? Вон, в углу, четыре крысы валяется, а сколько сожрал — неведомо… За такого кота никаких денег не жалко. Мой-то мелковат, крыс редко давит…

Серик развел руками, и принялся взнуздывать коня. Хозяин не унимался:

— Где твой брат живет?

— А на Москве, — безмятежно обронил Серик, заведомо зная, что хозяин не знал, где это.

Тот протянул:

— Ну и што, на Москве котов нет?

— Таких — нету, — отрезал Серик.

— Да я для себя, што ли?! — озлился хозяин. — Тут неподалеку деревенька стоит, вся моя родня там живет. В прошлом годе зимой повадилась рысь по деревне шастать — всех кошек переловила. А мыши весь хлебушек попортили. Не столько поточили, сколько отравили пометом. Так веришь, еле-еле перебедовали до весны люди, чуть с голоду не поумирали. Летом скинулись всем миром, гонца аж в Чернигов за кошкой посылали. Дак теперь бы ей хорошего кота, вроде твоего… — хозяин мечтательно закатил глаза.

Серик непреклонно проговорил:

— Прости, не могу, — и принялся пристраивать на луку корзину с котом.

Но что-то ему не нравилось в лице хозяина; за простоватой страхолюдностью скрывалась и лукавая хитринка. Не удержался, заглянул в корзину; нет, Мышата был на месте, сонно лупал глазами. Вскочив в седло, Серик проговорил:

— Ладно, пошлю я тебе кота с оказией, за то, что приютил. Скажи, как звать тебя?

— А Шишом зовут…

— Ну и прозвание… — покрутил головой Серик, и дал шпоры.

В струях первой зимней метели Серик подъезжал к обители. Ветер был такой, что выдувал из-под шубы все тепло, как ни перетягивался Серик поясом. Кота пришлось упрятать за пазуху; не дай бог застудится на таком ветру. Кот согрелся сам и приятно пригревал Серика, угнездившись под мышкой.

Вопреки ожиданиям, ворота обители оказались запертыми. Серик постучал в створку рукоятью плети. И хотя со стены в него вглядывался страж, из-за ворот спросили:

— Кто там?

Серик не нашел ничего умнее, как ляпнуть:

— Свои!

Из-за ворот ехидно ответили:

— Свои по домам в такую погоду сидят, по лесам не шастают!

Теряя терпение, Серик заорал:

— Да Серик я! Серик с Киева! В позапрошлом годе гостил у вас!

Наконец в воротине открылась дверца, в окошке появились два настороженных глаза, красный от стужи нос, и покрытые ледяной коркой усы. Монах строго выговорил:

— А ну покаж лицо!

Серик откинул пышный ворот шубы, подвинулся поближе к воротине.

— Вроде Серик… — раздумчиво пробормотал страж, но тут же настороженно сощурился, и грозно вопросил: — А што за пазухой таишь?!

Серик не удержался, плюнул досадливо, распахнул шубу, и выпростал сонную морду кота.

Монах задумчиво пробормотал:

— Человек с котом злоумышленником быть не может… — ворота начали без скрипа растворяться. Рачительные хозяева монахи, всегда-то у них воротные петли смазаны.

Серик тяжело слез с коня. Ноги в летних сапогах замерзли нещадно. Потопал, разогреваясь, и тут на весь просторный двор резанул крик:

— Се-ерри-ик!! Вернулся-а!

От гостевых келий неслась Анастасия, в треплемом ветром простом сарафане, голова повязана черным платком. С разбегу она кинулась Серику на грудь, обхватила за шею руками, прижалась лицом к плечу и замерла. Серик не мог ощутить ни радости, ни каких других чувств; его разбирал почему-то смех. Зажатый под шубой Мышата, убежденный, что на хозяина напали, задушено рычал, царапался, рвался в бой. Наконец Анастасия опомнилась, отстранилась, изумленно глядя на Серика, спросила:

— Что это у тебя за пазухой возится?

Серик не успел ответить, кот вырвался из плена — торчал из-под шубы, растопырив лапы, и дико шипел, аки змеюка.

Анастасия отпрянула от неожиданности, и тут же весело расхохоталась. Серик смущенно пробормотал:

— Да вот, подобрал на пепелище дома своего — совсем одичал…

Глаза Анастасии округлились, она тихо спросила:

— Твои все?.. — не договорила, замерла.

Серик улыбнулся, сказал оживленно:

— Да нет, што ты! На Москву ушли…

От своей кельи в развевающейся рясе широко шагал настоятель, еще издали зычно заорал:

— Э-гей! Так не пойдет! Не позволю обниматься с многобожником! И венчаться по ихнему обряду не позволю! — и угрожающе потряс посохом.

Когда он приблизился, Серик примирительно проговорил:

— Да я што? Я не против креститься…

Грозный вид тут же слетел с настоятеля, он широко перекрестил обоих, спросил:

— Когда будешь креститься?

— Да хоть сейчас! — легкомысленно выпалил Серик.

Настоятель строго нахмурился, медленно, веско выговорил:

— Поскольку ты закоренелый многобожник, креститься будешь, как крестились первые русичи.

Серик пожал плечами; мол, тебе виднее…

Настоятель зычно гаркнул воротному стражу:

— Вели баню топить! — страж тут же опрометью умчался.

Настоятель озабоченно проговорил:

— Надо бы попоститься перед крещением…

Серик изумился:

— Я ли не постился!? Столько дней впроголодь…

Набежало несколько монахов, настоятель принялся властно распоряжаться, и тут до Серика дошло, почему торопится настоятель: да он просто опасается, что Серик передумает! Тем временем двое монахов взяли Серика под руки, и повели к гостевым кельям. Кот, перепуганный толчеей и многолюдством, забился к Серику под мышку, и притих. В келье монах строго приказал:

— Разоблачайся!

— Што, совсем? — изумился Серик.

Второй монах ехидно проворчал:

— А ты што, во чреве матери так и сидел, в сапогах и шубе?

Серик скинул шубу. Кот выбрался на свет божий, настороженно разглядывая все горящими глазищами, и втягивая воздух ноздрями. Монахи не удивились, только строго покосились на кота. Серик стащил подкольчужную рубаху, которую носил для тепла поверх своего кафтана, пошитого из сохачьей шкуры, стащил и сам кафтан, скинул сапоги, портки, посконную рубаху, и встал перед монахами голый и непривычно темный для русича. Во время сидения в горах от жары частенько ходили, в чем мать родила, вот кожа и потемнела, аки у степных людей. Один монах сказал:

— Шубу накинь. Знатная у тебя шуба, княжеская…

Серик накинул шубу, монах кинул под ноги Серика растоптанные бахилы из старых валенок, коротко бросил:

— Пошли…

Они вывели его из кельи, поддерживая под руки, кот, было, кинулся за ними, но перед его носом захлопнули дверь, монах хмуро обронил:

— Не боись, повар-послушник накормит твоего котищу. Доброе дело делаешь, божью тварь не бросил…

Выйдя во двор, они пошли и не ко храму, и не к воротам; а прошли к низенькой дубовой дверце в тыне в противоположной от ворот стене. Протиснувшись через дверцу, оказались на берегу речки. То, что это речка, Серик догадался по полосам тальников по бокам заснеженной ленты. В прошлое свое посещение обители, он так ни разу и не вышел за ворота, занятый лишь одним; как бы увидеть Анастасию… У берега уже была прорублена широкая прорубь, у проруби стоял настоятель, остальные монахи — чуть в сторонке, на берегу. Видать лед только-только лег, и был некрепок. Серик почувствовал, как все тело наливается тяжестью и каким-то жаром, будто расплавленным свинцом, и в то же время земля под ногами не чувствовалась, будто его несло по воздуху.

— Настоятель опустил в темную воду огромный серебряный крест, и принялся творить молитву, а монахи тем временем стройно запели. Сотворив молитву, настоятель добродушно и буднично обронил:

— Залезай. Тут не глубоко, тебе по плечи будет, и течение слабое…

Серик скинул бахилы, шубу и медленно спустился в прорубь. Под ногами ощутил довольно плотное песчаное дно, плечи приятно щекотали редкие льдинки. Серик почему-то не разбирал, что говорил речитативом настоятель, зычным голосом, разносящимся далеко окрест. Пение монахов вдруг взвилось пронзительное и торжествующее, будто его поднял ввысь голос настоятеля, и Серик вдруг увидел, что все окрест осветилось ярким светом, будто вышел Ярило из-за туч, и даже метель замерла. Сколько это продолжалось, он не знал, но, наконец, кончилось; песнопение смолкло, метель тут же швырнула в лицо пригоршню колючих снежинок. Монахи помогли выбраться ему из проруби, закутали в мягкую холщевую простыню, накинули шубу, надели на ноги бахилы. Серик и правда чувствовал себя заново родившимся; во всем теле была странная легкость, а в голове пустота полнейшая. Настоятель внимательно поглядел ему в лицо, сказал:

— Э-э… Да я вижу, ты ничего и не слыхал? Случается такое со вновь окрещенными. Я нарек тебя именем святаго мученика Гурия…

— Серик пробормотал недовольно:

— Што за имя такое? Другого не нашлось?.. — настоятель только усмехнулся.

В бане Серика парили долго и старательно, потом отпоили квасом, надели белый балахон до полу и повели в трапезную. Видать точно подгадали к ужину. Только сели за стол, настоятель принялся творить молитву. После молитвы, держа ложку над миской, полной мясной каши, Серик спросил тихонько:

— А где Анастасия?

Настоятель покосился на него, хмуро проворчал:

— Негоже девке на людях появляться. Где ж это видано, девка до замужества с суженым повидалась, и даже обнималась? Это Реут, наездился по латинянским странам, насмотрелся тамошних обычаев…

— Серик сконфузился, и вонзил ложку в кашу. А про себя подумал, что латинянские обычаи вовсе и неплохи, и что не худо бы самому поглядеть на те обычаи. После трапезы монахи ушли, а Серик с настоятелем задержались, неспеша попивая духмяный монастырский медок. Настоятель, наконец, спросил:

— Што делать дальше будешь? На Киев пойдешь, под Рюрика, али как?

— На Москву пойду, к брату, — обронил Серик. — Войну и татьбу оставляю, займусь купеческим промыслом…

— Што, на Реутову казну рассчитываешь? — прищурился настоятель.

Серик высокомерно выпрямился, выговорил веско:

— Я сам три кошеля заработал! Да не чего-нибудь — а золота! Этого хватит, чтобы сразу дело широко поставить!

— Ну-ну, не кипятись… — примирительно протянул настоятель. — Реутова казна Анастасии по-праву принадлежит, потому как успел Реут завещать ей. Другое дело, как бы ты по неопытности не растранжирил казну-то?

— Не растранжирю! Я Реутову казну придержу в подвале, свои в оборот пущу, а там видно будет. Есть у меня задумка, как за год в пять-шесть раз оборот увеличить… — Серик прикусил язык.

Такую тайну даже настоятелю выдавать не следовало. Еще когда Горчак чертил копию чертежа Сибирской земли, Серика будто по голове ударило. Та река, что Обью прозывается, на полуночь уходит, и падает в полуночный Океан. Когда-то Серик на киевском базаре развесив уши слушал пожилого кормщика, с новгородцами ходившего на лодиях по Океану на восход. И там им повстречалась река, прямо-таки страшнее океана — поток в тридцать верст шириной, мощно и величественно изливающийся из дремучих лесов. Тот поход кончился неудачей; припозднились с возвращением, осенняя буря разметала и потопила лодии, мало кто уцелел. С тех пор новгородцы в те места не ходили.

Венчал настоятель Серика и Анастасию на другой же день. Серику показалось, что настоятель поскорее хочет их спровадить, будто опасается чего-то, но напрямую спросить постеснялся. В полупустом храме голос настоятеля звучал особенно торжественно и величественно. Серик будто в полубеспамятство впал — снова не понимал ни слова, и вновь в тело пришла никогда ранее не испытанная легкость.

Когда после венчания вышли на крыльцо храма, Серик с изумлением увидел перед воротами небольшой обоз: впереди сани, с какой-то поклажей в передке, тщательно прикрытой рогожами. К задку саней привязан на длинном чембуре оседланный Сериков конь. Сани были большие, позади поклажи лежал пышный ворох сена, покрытый одеялом из волчьих шкур. Позади стояло еще пара саней, и в них уже сидели шестеро монахов, под шубами у них посверкивали кольчуги. Серик все понял, сказал только, повернувшись к настоятелю:

— Сопровождение-то зачем? Неужто я свою Настеньку не уберегу? Да к тому же можно к купеческому обозу пристроиться…

Настоятель хмуро проворчал:

— Нынче купцы — хуже татей. А коли уж Реут не уберегся, так его дочь пуще глазу беречь надобно…

В санях лежало и Сериково оружие, стояла корзина с котом, а у монаха, державшего коней подуздцы, руки были расцарапаны в кровь и даже на лице, прямо под глазом, алели четыре борозды. Видать Мышата долго не сдавался. Но монах был невозмутимо спокоен. Серик машинально заглянул в корзину; кот еще не отошел от боя, щетинился и грозно порыкивал. Пока Серик облачался в юшман, Анастасия по-хозяйски устроилась на волчьих шкурах, укуталась в лисью шубу. Серик укрыл ее еще и своей шубой, а сам влез в просторный овчинный тулуп. И, отчего-то смущаясь, с заходящемся сердцем, уселся рядом с Анастасией. Монах, рассевшийся на сундуке с казной, будто на облучке, разобрал вожжи. Серик видел, как настоятель поднял руку, чтобы осенить крестным знаменем, но сани вильнули в сторону, и съехали на лед речки.

Зимний путь был неплохо накатан, а потому кони перешли на рысь. Серик смущался, знал, что надо как-то скрасить скуку долгого пути, о чем-то заговорить, но никак не мог переломить смущение. Монах вдруг обернулся, спросил:

— Сказывают, ты стрелец знатный?

— Сказывают… — неохотно обронил Серик.

— Ну, так ты положи лук под руку. Береженого, Бог бережет…

Серик дотянулся до мешка с оружием, прислоненного к высокому задку саней, достал лук в налучье, колчан, подумал немного, вытащил и самострел, положил рядом. Монах снова обернулся, сказал успокаивающе:

— Тут дорога не шибко оживлена. Путь потому хорошо накатан, много народу метель пережидали, да и опасались по тонкому льду трогаться, вот с утречка, и тронулись обозом. Теперь тут разве что раз в неделю купчики проезжать будут.

Снова замолчали, надолго. Скрип полозьев навевал сон, а Серик все не мог решиться начать разговор. Вдруг Анастасия просто и буднично сказала:

— Серик, расскажи про сибирский поход?

Серик помолчал, собираясь с мыслями, после чего начал рассказ. Поначалу у него получалось скупо и односложно, но когда дошел до толстого воеводы, увлекся, даже скинул тулуп и, поднявшись на колени, принялся оживленно жестикулировать. Анастасия слушала, затаив дыхание. Когда Серик повествовал о гибели Горчака с половчанкой, горестно всплеснула руками, и вовсе замерла. Даже монах возница, развернулся на сундуке и слушал краем уха, забыв покрикивать на коней, как водится. Так день и скрасился в разговорах о сибирском походе. Ночевали на постоялом дворе. После ужина Серик взял тулуп в охапку, громко сказал:

— Душно тут, пойду-ка я в сани!

Один из монахов поднялся, сказал:

— А у меня зарок — три года не спать в тепле, — и тоже вышел вслед за Сериком.

Серик, выйдя во двор, обернулся к монаху, сказал:

— Бывалый ты, сразу смекнул, что не к чему нам показывать на весь свет, что чего-то ценное мы сторожим…

Однако ночь прошла спокойно, да и следующие, пока ехали малоезжим, пустынным путем. Вскоре, однако, речка кончилась, дорога завиляла среди деревьев, во многих местах тут и там виднелись свежие затесы; видать дорогу часто переметало, и найти ее после метелей можно было только по затесам. Монах сказал, когда кони, отдыхая, шли шагом:

— Щас водораздел перевалим, на Оку выедем. А там и до Москвы рукой подать, да и путь невпример оживленнее, и про татьбу на Оке не слыхать было в прошлые годы.

Серик промолчал, потому как спал ночами в полглаза, и отсыпался днем. Анастасия вполне мирилась с молчанием и скукой, да и сама то и дело задремывала.

На Оке и правда, зимний путь оказался до того накатанным, что колей не было видно — шла сплошная гладкая дорога, правда ее слегка портили россыпи лошадиных яблок. Ехали не долго по столь накатанной дороге, вскоре монах придержал коней возле малоприметного и малонакатанного свертка. Сказал раздумчиво:

— Кажись здесь…

— Чего, здесь? — переспросил Серик, сонно моргая, спросонья еще ничего не поняв. Поднялся на колени, вгляделся в дорогу.

— Речка Москва, — пояснил монах. — На постоялом дворе сказывали, с левого берега падает в Оку…

— Ну, и чего ты остановился? — спросил Серик.

— Да шибко уж путь малоезженый… — нерешительно пробормотал монах.

Серик хлопнул его по плечу, сказал весело:

— Да Москва и город не шибко значительный, чтобы к ней путь был шибко уж накатанным! Сворачивай, не сомневайся…

По берегам тянулись дремучие леса. День уж клонился к вечеру, а постоялого двора все не попадалось. Монах беспокоился, то и дело подхлестывал коней. Да и Серика начало одолевать беспокойство; очень уж ему не хотелось морозить Анастасию в лесном ночлеге. Уже в сумерках увидели дымы деревеньки из дюжины изб; посчитали по дымам, как бы поднимавшимся прямо из сугробов. Когда подъехали, разглядели и постоялый двор.

Монах пробормотал:

— Ох, и не по нраву мне это… В таких местах содержатели постоялых дворов и водятся с татями…

Серик беспечно махнул рукой:

— Не боись, в случае чего отмахаемся! Вы вон, какие воины знатные, да и я не из последних… — однако на душе у него скребли кошки. Шибко уж место было мрачное и пустынное.

В таких глухих деревеньках зимами и смерды разбоем промышляли, от скуки. Однако зря он опасался; весь постоялый двор был занят санями и распряженными конями, сани стояли даже и за воротами, рядом с ними топтались кони, хрупали сено прямо из саней. Монах, было, направил коней к воротам, но оттуда выскочил мужичок, заорал заполошно:

— Куда ты?! Тут не повернуться… Устраивайтесь где-нибудь возле тына.

Монах сговорчиво натянул вожжи, и заворотил коней к тыну. Серик соскочил на снег, проговорил:

— Вот так та-ак… Путь малоезженый, а эти, откуда взялись?

Один монах остался сторожить сани, при этом делал вид, будто задает лошадям корм. Но делал это настолько неспеша, что явно до утра бы и хватило работы.

В горнице было негде упасть яблоку, но народ был степенный; кто сосредоточенно доедал ужин, кто уже устраивался спать. Вповалку на полу, подстелив тулупы и укрываясь шубами. Серик подсел к пожилому купцу, спросил:

— Кажись, мы заблудились?.. С Оки свернула, а куда — не ведомо…

Купец сумрачно буркнул:

— Речка эта Москвой называется, а путь этот на град Москву и ведет…

— Дак, а чего путь такой малоезженый?

— А потому малоезженый, што Москва шибко уж незначительный город… — купец потянулся к доброй чаше горячего меду, и Серик заторопился дорасспросить.

— А ты чего там поделывал?

Купец покачал чашу в руке, как бы взвешивая, говорить, аль воздержаться, но все же сказал:

— Город то незначительный, зато торги там зимние бывают такие, что со всей Северской земли купцы съезжаются… — и принялся цедить мед, явно больше не собираясь отрываться от этого приятного занятия.

На пятый день пути по реке Москве, завиднелся город на высоких кручах. Привстав на колени, Серик вгляделся, пробормотал:

— Содержатель постоялого двора сказывал, в аккурат тридцать верст… Мы и отмахали примерно столько… Видать, и правда — Москва! А город и верно, незначительный…

Когда въехали в посад, по сторонам улицы сразу насыпалось множество зевак. Не часто такое увидишь: семеро мрачных чернецов в кольчугах и парочка неведомо кого, то ли боярин с боярыней, то ли князь со княгиней?..

Серик попросил монаха придержать коней, возле крепкого мужичка, в добротном зипуне и валенках, спросил:

— Э-гей, уважаемый, не подскажешь, где у вас поселились пришлые с Киева?

Мужик обстоятельно оглядел обоз, выговорил тягуче:

— Как не подсказать, подскажу… Вы как раз ихние дворы и проехали; крайние они в улице.

Серик повернулся, из-за высокого тына поднимались высокие терема, желтея свежим деревом. Забыв поблагодарить мужика, вцепился пальцами в плечо монаха. Тот без понукания, уже тянул вожжи. Кони, раздраженные от усталости, артачились и храпели. Не ломая голову, где, чей терем из трех, Серик попросил монаха остановить у третьего от конца. Соскочил с саней и кинулся к воротам. За неимением более увесистого предмета, заколотил в воротину каблуком сапога.

Вскоре за воротами послышался скрип снега под тяжелыми шагами и грубый голос Ярца вопросил:

— Кого принесла нелегкая?!

У Серика перехватило дыхание, он не мог вымолвить ни слова и только с прежней силой заколотил в ворота каблуком. Воротина медленно отошла — в проеме стоял Ярец с любопытством вглядываясь в возмутителя спокойствия. Видимо непривычно ему было, чтобы кто-то так бесцеремонно колотил в ворота знатного мастера.

Серик раздраженно рявкнул:

— Чего уставился?! Я это, не видишь што ль?

Ярец повернулся и зычно заорал на всю Москву:

— Серик верну-улся-а!..

Из кузни выскочил Батута, и, растеряв всю свою степенность, прямо по глубокому снегу, пренебрегая расчищенной дорожкой, переваливаясь, побежал к воротам. Он еще не успел добежать до Серика, как начался жуткий переполох. Не поняв, в чем дело, кто-то из подмастерьев принялся трубить в рог, тут же прибежали Шарап со Звягой, размахивая обнаженными мечами. Увидя Серика, потеряли дар речи и принялись тискать его в могучих объятиях. Подмастерья подумали, что в воротах завязалась драка, похватали, кто меч, кто топор и помчались на выручку. Тут уж вообще началась такая кутерьма, что Батуте пришлось что есть мочи заорать:

— Все замри-и!

Гомон улегся. Огарок с Прибытком столбами встали посреди двора. Вышедшая на крыльцо мать, увидя Серика, схватилась за сердце и медленно опустилась на ступеньку. В полной тишине Серик растворил вторую воротину, взял коней под уздцы и ввел во двор первую упряжку. Помог сойти с саней Анастасии, громко возгласил:

— Прошу любить и жаловать жену мой Настеньку! — и повел ее за руку к терему.

Мать поднялась навстречу, Анастасия низко склонилась перед ней. Глядя поверх ее головы, мать укоризненно покачала головой:

— Што ж ты, сынок, без материнского благословения?..

Серик, слегка конфузясь, пробормотал:

— Иначе бы настоятель не отпустил ее со мной…

— Так ты и окрестился?! — изумилась мать, помня Сериково упорство в старой вере.

— Окрестился…

Мать широко перекрестилась, прошептала:

— Слава тебе Господи… — видимо она посчитала, что отречение от старых богов повлечет за собой и оставление промысла мечом и луком в диком поле да полях половецких. Она осторожно подняла Анастасию и повела в терем. А Серик вернулся к саням. Взял корзину с котом, Батута приобнял его за плечи, сказал:

— Оставь, подмастерья разгрузят поклажу…

— Не, вон тот сундук пусть Шарап со Звягой возьмут, — указал Серик на сундук с казной.

Шарап со Звягой с натугой сняли сундук с саней и потащили в терем. Батута позвал и монахов, которые, было, собрались выезжать на ночь глядя. Когда все ввалились в просторную горницу, Серик с таинственным видом пронес корзину в красный угол. Батута, наконец, полюбопытствовал, без особого, впрочем, интереса:

— Чего это там у тебя?

На печи сидела кошка и настороженно таращилась на такое множество гостей. Серик расстегнул ремешок, из корзины выскочил кот, увидя такое множество народу, выгнул спину, и яростно зашипел. Но тут разглядел высокое место в горнице, печку, и ринулся спасаться: промчавшись наискосок по стене, оттолкнулся у самого потолка, пролетел над головами и ловко приземлился на печке. Тут только до Батуты дошло, он всплеснул руками, и вскричал потрясенно:

— Мышата, живой!

Почувствовав себя в безопасности, кот, наконец, разглядел кошку. Не теряя времени, сунулся к ней с нежным мурлыканьем, и тут же получил могучий удар по морде когтистой лапой. Сквасил морду и попятился. Все рассмеялись, а Батута широко перекрестился и проговорил своим густым голосом, перекрывая смех:

— Ну, слава тебе, Господи, вся семья в сборе…