"Полночный путь" - читать интересную книгу автора (Лексутов Сергей)Глава 13Ехавший на передних санях Шарап первым ощутил, что копыта коней как-то не так начали стучать в заснеженную землю. До сих пор торная дорога виляла меж деревьев, а теперь лес будто раздался в стороны. Обернувшись, Шарап крикнул: — Кажись на речку съехали? То, видно, и есть речка Москва, про которую встречный купец сказывал… Следовавший за ним Батута, промерзший насквозь, равнодушно промолчал. На него уже навел лютую тоску этот бесконечный путь по заснеженным лесам, по льду речек, прихотливо извивающихся среди отлогих берегов. Путь этот был основательно накатан, но нагнать, или обогнать обозы не доводилось; видать все шли с той скоростью, на какую способны конские ноги. Встречных было много. Частенько с купеческими обозами на постоялых дворах встречались, тогда приходилось всем, и бабам с детишками, ночевать в санях, купцы наотрез отказывались потесниться. Ну что ж, таковы, значит, нравы торговых людей, и законы торговых путей. Кони взбодрились, самовольно перешли на рысь. Шарап обернулся, крикнул: — Не кисни, Батута! Вишь, кони взбодрились? Постоялый двор почуяли, да и смеркаться скоро начнет, пора бы уж ему показаться… Постоялый двор возник неожиданно; дремучий лес вдруг кончился, открылся отлогий выгон, спускающийся к реке, и на берегу, на середине выгона торчала мрачная постройка: высокий тын из заостренных бревен, а за тыном чуть виднелись крыши изб. Сзади послышался веселый голос Звяги: — Шарап, вроде над тыном парок не поднимается? Нынче бабы с детишками в тепле отоспятся. Нам-то не привыкать, а им тягостно, три ночи подряд в санях кувыркаться… И правда, когда подъехали к открытым воротам, просторный двор был пуст, в воротах стоял хозяин и приветливо кланялся, разводил руками, будто для объятий. Пока мужики со старшими пацанами распрягали лошадей, накрывали их попонами, задавали овса и сена, бабы увели младших в избу. Содержатель вертелся возле Батуты, посчитав, видимо, что он старший, и пытался выспрашивать: кто такие, и куда идут. Шарап кивком головы указал на просторную конюшню, спросил: — А можа кони в тепле переночуют? А то мы давно идем — притомились… Хозяин помотал головой, сказал: — Там княжьи кони, перекладные, для княжьей гоньбы… Шарап спросил равнодушно: — А на Москве кто сидит? Князь, аль воевода? — А на Киеве кто сидел? — язвительно вопросил хозяин постоялого двора. Шарап пожал плечами, проговорил без обиды: — Ясное дело, коли Киев с землями оказался в Галицко-Волынских владеньях, кто ж там мог сидеть? Воевода и сидел. Князь Роман наездами бывал, но жил подолгу. Отчего-то нравился ему Киев… — Теперь, значит, и на Киеве, и в Волынской земле Рюрик сидит… — задумчиво проговорил хозяин постоялого двора. — А вы, стало быть, не ужились с Рюриком? — Ага, стало быть, мы беженцы! — весело встрял Звяга. — Хорош болтать, иди снедь готовь, мы в тепле хотим отоспаться, две ночи с малыми на морозе спали. Я гляжу, у тебя нынче пусто… Хозяин торопливо пошел в избу. Укрыв спины коней попонами, старшие тоже пошли в избу. Мать Батуты вовсю распоряжалась в просторной горнице. Шарап сразу заметил неприметного мужичка, сидящего на лавке возле уголка длинного стола. Чем-то злобненьким веяло от вроде бы заурядного лица, будто предостерегающее рычание собаки, лежащей у печки. Не показывая виду, что встревожен, Шарап скинул шубу на лавку возле двери, прошел к столу, сказал приветливо: — Будь здрав, мил человек… Мужичонка медленно склонил голову, промолчав в ответ. Шарап, корча из себя приветливого весельчака, оживленно сказал: — Меня Шарапом кличут, а тебя как прозывают? Мужичок помолчал, потом все же сказал: — А меня Выдрой прозвали… Звяга вдруг поднялся, и, накинув шубу, вышел во двор. Стряпуха с поварни принесла кружки с горячим медом, все оживились. Пока грелись с дороги медом, бабы натащили полный стол снеди. Шарап принялся за горячие, наваристые щи, когда вернулся Звяга, сел рядом, принялся прихлебывать еще не остывший мед из своей кружки, прикрываясь кружкой, тихо проговорил: — Нигде ни саней, ни верхового коня. Да и кто ж зимой путешествует верхами?.. Шарап раздумчиво протянул: — Можа лазутчик Рюриков?.. — Хорошо бы… — обронил Звяга. — Только чую я, не лазутчик это… Чай сам тать… Поди, ватага у них маленькая, а купцы большими обозами ходят; на нас нацеливаются. Щас если не исчезнет, а завалится спать, значит, простой путник… Батута, отогревшийся и от того оживший, встрял: — Об чем шепчетесь? Будто тати… Шарап проворчал, умеряя до самой малости свой густой голос: — Мы то уже не тати, а почитай мирные купцы, так что, за нами тати уже начали охотиться… Батута вскинулся, рука его дернулась к мечу, Звяга предостерегающе ухватил его руку под столом, сжал, Шарап продолжал, не торопясь хлебая щи, между ложками: — Мужичка видел? Когда мы вошли, он уже тут сидел? — Ну, сидел… — недоумевающе протянул Батута. — А на дворе ни саней, ни лошади верховой нету, а человечек явно не работник тутошний…Ну, соображай?.. — Доглядчик татей лесных? — Батута едва сдержал горестный вздох. — Ты тихо! — предостерегающе зашипел Звяга. — Сделаем вид, будто ни о чем не догадываемся… — А для чего? — А для того, — выговорил Шарап, — дневать здесь будем, купеческий обоз будем ждать… — А если прямо тут, на постоялом дворе попытаются нас ограбить? Шарап ухмыльнулся, свысока глянув на Батуту: — Эх, ты, лучший мастер киевский, а таких мелочей не ведаешь… Ты видел, что кругом глушь, до ближайшего селения верст двадцать будет… — Ну и что?.. — недоумевающе пробормотал Батута. — А то! В доле с татями хозяин! Не будут они на нас тут нападать, поджидать будут где-нибудь впереди. Батута все еще на что-то надеялся, протянул нерешительно: — Может это просто смерд из ближайшего селения? Припозднился… Шарап покосился на Батуту, выговорил, будто малому несмышленышу: — Сказано тебе, до ближайшего селения верст двадцать… И стал бы смерд зимой топать двадцать верст пешком; наверняка лошадку бы запряг… Хозяин вертелся вокруг стола, и все приговаривал: — Кушайте, кушайте, гости дорогие. Постояльцам завсегда рады. А чего кольчуги-то не сняли? У нас тут спокойно… Шарап протянул: — Щас наедимся, согреемся, да и поснимаем кольчуги-то. Куда торопиться? Мы ж привычные; все лето на киевских заборолах кольчуг не снимали… Два работника внесли огромный жбан, хозяин сам, суетясь выше меры, вытащил пробку, принялся разливать, да не по кружкам, а по ковшам — по горнице, перебивая все запахи, потянулся медовый аромат. Шарап со Звягой понимающе переглянулись, но ковши приняли, Батута, было, принялся отнекиваться, но Звяга под столом наступил ему на ногу. Ни о чем не подозревающий тугодумный Ярец уже выхлебал весь ковш, молодецки крякнул, рявкнул на всю горницу: — Добрый мед! Давно такого не пивал! Шарап, краем глаза следивший за Выдрой, вдруг заметил, что тот исчез. Протягивая хозяину ковш, Шарап глянул из-за плеча на дверь, Выдра, — ну, истинно выдра! — уже выскальзывал за дверь, держа полушубок в охапке. Хозяин наливал в ковш мед, но Шарап вдруг перевернул его, рявкнул: — Хорош пировать! — схватив хозяина за проем меховой безрукавки, Шарап притянул его к себе, и грозно прорычал: — Што, тать побежал к сообщникам про нас доносить? Ты в доле? Здесь на нас не нападут? Хозяин заверещал: — Побойся Бога, нехристь! Да нешто я без креста, невинные души губить… Шарап поднес к его носу кулачище, сказал веско: — Я вот этим кулаком быка с ног сшибаю, так што станет с твоей цыплячьей шеей, если я по ней щас со всего маху двину? Заворожено глядя на костистый кулачище, с характерными мозолями на указательном и большом перстах от рукояти меча, хозяин возопил: — В четырех верстах будут поджидать! Я не в доле! Только за то, чтоб постоялый двор мой не спалили! Чтобы дожать хозяина, Звяга примирительно проговорил: — Шарап, может, не надо его убивать? Похоже, не соврал… Шарап упрямо сдвинул брови, проворчал: — А мне сдается, што врет, как сивый мерин… И засада сидит не в четырех верстах, а в двух, или трех… — Не вру! Вот те крест! — и хозяин принялся истово креститься. Шарап принялся медленно отводить кулачище, будто примериваясь заехать хозяину по загривку, при этом задумчиво говоря: — Сдается мне, что ты вовсе и не крещен, коли так поспешно именем Христа клянешься… — Вот! Вот крест! — хозяин рванул рубаху на груди, достал позеленевший медный крест с ладонь размером. Шарап ухмыльнулся: — Гляди-ка, какой крест навесил… Думаешь, твой Бог простит тебя за твои душегубства, коли такую тяжесть на шее носишь? Хозяин, видя что немедленной расправы может и не последовать, плаксиво проныл: — А ты поживи тут, когда до ближайшего жилья двадцать верст, а вбок от реки — и вовсе сотня… Шарап, не отпуская его, опустил кулак, спросил: — Сколько их? — Да с дюжину всего! — воспрянув духом, радостно воскликнул хозяин. — Опять врешь, — с сожалением вздохнул Шарап и замахнулся кулаком. От чего ноги хозяина ослабли в коленях, и он рухнул на колени, громко стукнув о половицы, заорал благим матом: — Да не вру я! Было б их больше, они б на купеческие обозы нападали! То остатки большой ватаги! Они под Москвой шалили, да воевода выследил их, больше половины ватаги гридни порубили, а эти в глушь ушли… Звяга проговорил: — Похоже, не врет… Дюжине татей, и точно, купеческий обоз не по зубам… — Ладно, — Шарап отпустил хозяина, облокотился о стол, проговорил медленно: — Што делать то будем? С одной стороны — по три на каждого, это вроде как не сурьезно, а с другой стороны — вдруг среди них хорошие стрельцы имеются, из засады нас и постреляют? Звяга спросил насмешливо: — Где ж среди татей ты хороших стрельцов видел? — Ну, ты, например… — равнодушно обронил Шарап. — Я ж не тать! — изумленно вскричал Звяга. — Половцев грабить — вовсе и не татьба… — А с третьей стороны, — продолжал тянуть Шарап, — были б у них хорошие стрельцы — они б и на купеческие обозы решались нападать… Притихшие и перепуганные женщины потихоньку увели детей в светелку, и шепотом переговариваясь, укладывали спать на полу вповалку. Батута прикрыл дверь, сказал, умеряя голос до шепота: — Пущай малые спят… Мы-то, как ночевать будем? Огарок с Прибытком, и старшие сыновья Шарапа и Звяги сидели тихонько у другого конца стола, поглядывали на старших. Оглядев их, Шарап проговорил: — Укладывайтесь тут, в горнице, и спите по очереди, приглядывайте за хозяином. А мы уж на воздух… — прихватив тулуп, Шарап пошел к двери, остальные потянулись за ним. Когда разобрались по саням, укутались в тулупы, Шарап проговорил тихим голосом, в морозном воздухе разнесшимся по всему двору: — Первую стражу Батута стоит, вторую Звяга, ну, а самую опасную — я стою. Все, спим! А ты Батута, смотри, не засни — они могут и через тын перелезть, да и порезать нас сонных. У Шарапа со Звягой за полтора десятка лет татьбы в степях половецких выработалось особое чутье на опасность; даже среди глухой ночи, с приближением опасности, вдруг внутри что-то тренькало, вроде как тетива, когда охотник на охоте напарнику сигнал подает. Но в эту ночь проспали спокойно, Шарап проснулся сам, когда приспело время менять Звягу. Звяга, будто улитка, втянул голову в пышный ворот тулупа, и вскоре оттуда понеслось тихое похрапывание. Как ни старался Звяга отучиться храпеть во сне, но не храпел он только во время походов в поля половецкие, дома храпел потихоньку. Шарап поднялся повыше, оперся спиной о передок саней, оглядел двор, синий в свете полной луны. Кони спали тут же у коновязи. Шарап обеспокоено пригляделся; лежа на снегу, конь запросто может застудить легкие. Но, нет, кони тоже не дураки — улеглись на остатках сена. До третьих петухов оставалось всего ничего, когда Шарап вдруг заметил смутную тень, спускающуюся с высокого крыльца. Скрипа двери слышно не было, хотя Шарап точно помнил, когда вечером входил в избу, дверь скрипела так, что уже тогда Шарап подумал — хозяин сущий скопидом, даже на смазку петель масло жалеет. Тихонько высвободив лук, Шарап наложил стрелу на тетиву, и держа лук горизонтально, подождал, пока тень поравняется со столбом, поддерживавшим навес над крыльцом. Стрела глухо стукнула в столб — тень замерла. Шарап проговорил спокойно: — Стой где стоишь, а то вторая стрела у тебя в заднице торчать будешь, тогда уж шибко не побегаешь… Высвободившись из тулупа, Шарап не торопясь пошел к крыльцу. Он думал, что это будет кто-то из работников, но это оказался сам хозяин. Лицо его от страха сделалось совсем белым, и выделялось во тьме бледным пятном, окладистая борода почему-то сама собой скаталась в жалкую сосульку. Шарап встал перед ним, держа лук со стрелой на тетиве в опущенной руке, и молча смотрел. Хозяин вдруг медленно осел сначала на колени, потом и вовсе сел на утоптанный снег, замогильным голосом прошептал: — Они ж меня убьют… Они всех убьют; и детушек, и баб, и работников, если вы не пойдете завтра поутру… Шарап раздумчиво проговорил: — Значит, если завтра поутру мы не покажемся на пути, они явятся сюда? — Явятся… И все пожгут… И всех убьют… — при этом голова у него моталась так, будто шея его уже была перебита. — А помочь некому; купеческий обоз лишь к вечеру подойдет. А можа, и вовсе сегодня никто не придет… Шарап протянул недоверчиво: — Какие-то неправильные тати… С чего это татям постоялый двор жечь? Своего же соглядатая жизни лишать? Ну, умные путники раскусили его — не убивать же за это… Можно следующий обоз подождать… — Озлились они, оголодали! — у хозяина вдруг прорезался голос, видать решил, что расправа откладывается. — Ну, и чего ты предлагаешь? — Шарап задумчиво смотрел на него сверху вниз, и ни злости не было, ни сочувствия: просто, вялая мысль вертелась в голове, что, коли слаб духом и телом, сиди в городе, за стенами, довольствуйся малым доходом… — А идите с Богом! И пусть поможет вам Бог!.. — Ага, значит, наших баб и малых — под стрелы подставлять, а тебе, шкура, весь прибыток?! — Да нет у них стрельцов знатных! Вооружены неплохо, да только мечами, да топорами! Луки — у двоих, или троих… Шарап спокойно сказал: — Ладно, иди в избу… — оглядел двор, Звяга уже с луком стоял на крыше конюшни, и внимательно оглядывал окрестности, на фоне светлеющего неба он отчетливо выделялся. Шарап помахал ему рукой, сказал: — Слезай, пока никто не нападает… Из тулупов выпростались Батута с Ярцом, подошли к Шарапу, с крыши соскочил Звяга, деловито спустил тетиву своего лука; берег он его пуще глазу, никогда не позволял чтоб тетива лишнее время утомляла дерево. Звяга жизнерадостно протянул: — Отсидимся, отстреляемся… А там, глядишь, купеческий обоз подойдет… Шарап проворчал: — Как же, отсидишься тут… С татями схлестнуться — эт тебе не с дружинниками воевать. Те прут на тебя стеной — стой крепко, да мечом маши порасторопнее. А эти норовят исподтишка, да из засады… А тут и обороняться не шибко сподручно: гляди, тын высокий, а без заборол. Как стрелять? Сидя верхом на тыне? Ярец проговорил: — Пойдемте сначала поедим, а потом будем судить да рядить… Звяга ухмыльнулся: — Во, Ярец всегда дело говорит! В избе уже плавали запахи наваристой мясной каши. Стряпуха с помощью приезжих женщин готовила еду на всю ораву. Старшие пацаны сидели на лавке у стены. Шарап проворчал благодушно: — Проспали? Огарок один ответил: — Мы на пару с Прибытком не спали; через горницу в сени он не проходил… Изба то крестовая, да здоровенная. Можа у него потайной ход в сени имеется? — Ладно… — Шарап кинул тулуп на лавку, прошел к столу, добавил: — Вы в тепле спали, идите кто-нибудь стражу постойте, с крыши конюшни все окрест видать. Да самострелы из рук не выпускайте. Пацаны переглянулись, сыновья Шарапа и Звяги поднялись, и принялись одеваться. После еды старшие вышли во двор, Шарап хмуро оглядывал утоптанный, испещренный кучами конских яблок, квадрат, образованный избой, конюшней и сараями. Тын был только с одной стороны. Не унывающий Звяга воскликнул: — Ты глянь, Шарап! Вон сеновал, а напротив него лаз на чердак — перестрел получается; двор, будто на ладони… — Перестрел… Перестрел… — ворчал Шарап, прищуря глаз вертя головой, и что-то прикидывая. — Вот лезь, и прикинь, што за перестрел получается… Звяга сговорчиво полез на сеновал, весело крикнул, стоя в проеме: — Здорово! Надо будет только их всех на двор заманить… — Чем манить то будешь? Кошелем помашешь? — все еще недовольно ворчал Шарап. На крыльцо вышла мать Батуты, спросила: — Детей одевать? Батута вопросительно поглядел на Шарапа, тот сдвинул шлем на ухо, задумчиво поскреб висок под бармицей, обронил нехотя: — Погодьте пока… Ладно, Звяга, будь по-твоему; так и так хорошо, коли через тын полезут — все одно в перестрел попадут, а в ворота въедут — еще лучше, всех стрелами положим. Батута с Ярцом — крыльцо держат, да раньше моего свиста не высовывайтесь! Пацаны с самострелами, один — на сеновал, другой — на чердак. Кто заманивать будет? — А кого не жалко? — весело скалясь, воскликнул Звяга. — Прибытка не жалко… — пробормотал хмуро Батута. Прибыток возопил: — Скажешь тоже, дядя Батута! Я б и сам вызвался! Батута ухмыльнулся, проворчал: — Ладно, пошутил я… Звяга поглядел на поднимающееся из-за деревьев солнце, красное, будто напитавшееся кровью, проговорил, став вдруг серьезным: — Кабы мы выехали вовремя — щас как раз бы уже четыре версты проехали, кони после отдыха бегут резво. Скоро соглядатая ждать нужно… Шарап оглядел Батуту с Ярцем, резко выговорил: — Берем оружие, и по местам! А ты, Прибыток, самострел припрячь, да напусти на себя сонную одурь; мол, в санях прикорнул, дневка у нас, поели, да снова спать завалились… На крыльцо вышел хозяин, Шарап погрозил ему кулаком, грозно рявкнул: — Высунешься до времени — первую стрелу и схлопочешь! Ты днем ворота закрытыми держишь, аль открытыми? — Открытыми… Спокойно тут… — и добавил после паузы: — Было… — Гляди, коли соврал… Взобравшись на чердак, Шарап с любопытством огляделся. На Киеве у большинства простых людей в избах чердаков не было, да и сам Шарап детство прожил в бедной избе без потолка, под соломенной крышей. Это уж когда ушел из дружинников, да женился, пару раз сходил со Звягой да отцом Серика в поля половецкие, уж тогда обзавелся крепким теремом, с тесовым потолком, да обширным чердаком. Здесь особо любопытного ничего не было, примерно то же самое что и на чердаке терема, сожженного в Киеве: банные веники, заготовки для топорищ и рогатин, несколько еловых чурбаков, без единого сучка — явно для стрел, понимает толк, ель для стрелы много лучше, чем сосна. А ведь лук хозяин на виду не держит. Темный мужичок… Надо было бы предупредить Батуту, чтоб оглядывался почаще… Прибыток внизу потоптался у ворот, и не нашел ничего лучше, как присыпать самострел снегом у тына, где он не был утоптан. После чего прошел к ближайшим саням и улегся на сено в них так, чтобы видеть ворота. Шарапу с чердака открывался вид на берег и кусок заснеженной реки. Звяге были видны подходы со стороны леса, однако оба они прокараулили появление Выдры. Тот возник в воротах, будто лешак, оглядел двор, увидел Прибытка в санях, долго вглядывался, колеблясь между разными какими-то побуждениями. Но тут Прибыток пошевелился, широко зевнул. Выдра сразу встрепенулся, не приближаясь к саням, спросил: — А чего не уехали? Прибыток протянул лениво: — А кони притомились, решили дневку устроить. Да и малые намерзлись в дороге… А ты чего вернулся, дядя Выдра? — равнодушно спросил Прибыток, и, прикрыв лицо воротником тулупа, повернулся на бок, делая вид, будто решил продолжать спать. Шарап порадовался; знатно притворяется пацан! Звяга из глубины проема, радостно скалясь, казал Шарапу большой палец. Выдра еще раз оглядел двор, и исчез. Опытный тать, отметил про себя Шарап. Он стал прикидывать, откуда могут появиться тати? Получалось, лишь с того краю, что заслоняет от Звяги крыша избы. Опытный тать всегда избегает зияющих проемов всяких сеновалов и чердаков; там, в полутьме может скрываться невидимый доглядчик. Сначала Шарапу показалось, что это у него кровь в ушах звенит, но тут Звяга высунулся с сеновала, и, выворачивая шею, попытался заглянуть куда-то за драночную кровлю. И тут Шарап увидел, вынырнувшую на открытое пространство реки вереницу саней, звон колокольцев сразу стал звонче и слышней. В санях — по двое-трое, поклажи не видно. Машинально пересчитав путников, Шарап пробормотал под нос: — Можа не они?.. Пятнадцать их, о шести санях… Будто услышав его, Звяга вдруг энергично закивал головой, и повелительно приказал своему сыну накручивать ворот самострела. Ни мига не колеблясь, Шарап кивнул своему пацану: — Снаряжай самострел… — а сам приготовил лук, проверил, как выходит меч из ножен. А то бывали случаи зимой; в тепле меч отпотеет, а потом выйдешь на мороз, а он к ножнам примерзнет. Но нет, опытный воин, он еще с вечера протер лезвие тряпочкой с жиром. Передние сани без задержки въехали в ворота, возница осадил коня лишь рядом с крыльцом. Остальные сани влетели следом, во дворе сразу стало тесно, но люди не орали, требуя хозяина, а цепко и воровато оглядывались по сторонам. Особо задерживая взгляды на хрупающих сено лошадях. Шарап, держа лук наготове, осторожно выглядывал из-за косяка, он все еще не решался пускать первую стрелу. А ну как мирные путники приехали? Хотя, мирные путники с обоих концов лишь к вечеру могут появиться… И тут путники сами проявили себя; откуда ни возьмись, у них в руках появились мечи и топоры. Натягивая тетиву, Шарап залихватски, по-разбойничьи засвистал. Звяга встал в проеме двери, широко расставив ноги, и принялся посылать вниз стрелу за стрелой. Меж ног его высунулся сын, и пустил вниз стрелу из самострела. Шарапов пацан тоже пустил стрелу, и пошла потеха. На крыльцо выскочил Батута, и с маху срубил уже взбежавшего наверх татя. Следом вывалился Ярец, взметнул вверх молот, и с маху проломил навес над головой. Лезущий на крыльцо тать, от страха вдруг кувыркнулся назад, Батута ринулся вниз. — Ку-уда ты!? — взревел Шарап. — Стой на верху! Но было поздно, Батута уже сцепился с двумя татями. Те действовали ловко, и ему никак не удавалось подловить одного и другого. А тем временем третий тать осторожно заходил со спины. Медлительный Ярец еще топал на середине крыльца. Батута заслонял от Шарапа зашедшего со спины татя, и Шарап уже заходился от ужаса, что Батуту сейчас срубят, и что они со Звягой будут потом говорить Серику?.. Однако Звяга был начеку; стрела попала татю в глаз, благо личины у него не было. Переведя дух, Шарап пустил веером по двору пяток стрел, и слегка замедлил стрельбу, чтоб пересчитать татей. К его удивлению, в живых их осталось всего шестеро, и они уже поняли, что нарвались на тех еще беженцев. Попрыгав в сани, они пытались вырваться со двора, но прижавшийся к воротному столбу Прибыток, уже ловил на наконечник стрелы цель, однако лошадь мчалась на него, заслоняя седока. Тогда Прибыток пустил стрелу в грудь лошади. Бедная лошадка грянулась так, будто у нее ноги подломились. Шарап горестно вздохнул, мимоходом пожалев лошадку. Прибыток накручивал ворот самострела, а разъяренный тать, взметнув топор обеими руками над головой, несся на него. Шарап пустил стрелу, и увидел, как его стрела попала татю под правую лопатку, а стрела Звяги — под левую. Переведя дух, Прибыток перезарядил самострел. Тати, увидя, что ворота заслоняет упавшая лошадь, соскочили с саней и ринулись к воротам пеши. С перекошенным ртом Прибыток пустил стрелу, и кинулся за ворота, тут же вильнув вбок, вдоль тына. До ворот добежали только двое татей. Все стрелки так торопились пустить в них стрелы, что в их спинах уже торчало по две стрелы, и пока они не упали, добавилось еще по одной. Даже Огарок выскочил из конюшни, где скрывался, стреляя из-за приоткрытых ворот, и пустил стрелу из самострела. Шарап спустил тетиву лука и не торопясь полез вниз по лестнице. Звяга не стал утруждать свои ноги перебиранием ступенек лестницы — сиганул вниз, не устоял на ногах, ловко перекатился, вскочил на ноги. Шарап проворчал: — Свернешь ты когда-нибудь шею… Батута, тяжело отдуваясь, обтирал меч льняной тряпочкой. Ярец, задрав голову, рассматривал дыру в навесе, пробитую им в запарке боя. Сконфуженно помотал головой, сказал: — Взыщет с меня хозяин… Скаля зубы, Звяга воскликнул: — Это он нам должен — от такой тяготы его избавили… Идущий через двор Шарап, мимоходом осматривал трупы, вдруг он воскликнул: — Ба, а тут живой… Не сгоняя веселой улыбки с лица, Звяга бросил: — А добей его! Нешто нам возиться с ним?.. Шарап проворчал: — Я стрелу выдерну, а там, как его Бог даст — помрет, дак помрет, не помрет — его счастье… — наклонившись, он выдернул стрелу. Бедный тать взвыл благим матом, и откинулся на снег. Звяга спросил с любопытством: — Помер? — Кажись, нет. Дышит… — Лучше добить… — проговорил Звяга, уже нерешительно. — Уймись, нехристь! — рявкнул Батута, почему-то с раздражением бросая меч в ножны, потом пробормотал нерешительно: — Чегой-то нет у меня охоты дальше дневать тут… — Да уж, хороша дневка среди трупов, — проворчал Шарап. — А насчет тяготы, от коей мы его избавили, скажу так, как говорят христиане: свято место пусто не бывает. Места тут глухие, селения далеко, снова тати заведутся. Слыхал я, на пути по Десне аж два таких гиблых постоялых двора есть, возле них каждую неделю тати обозы грабят. Купцы по трое-пятеро собираются, чтоб те места миновать… На крыльцо вышла мать Батуты, увидела побоище, всплеснула руками, и встала столбом, забыв, зачем вышла. Батута раздраженно спросил: — Чего ты, матушка? Она опомнилась, спросила торопливо: — Может, поедем? — Конечно поедем! Чего тут среди трупов делать? — воскликнул Батута. — Детей одевайте, а мы пока коней запряжем. Чтобы выехать со двора, трупы пришлось оттаскивать к тыну, в угол двора. Шарап и Звяга даже не заикнулись, чтоб снять доспехи, да и доспехи были паршивенькие, к тому же во многих местах посечены. Чем такие чинить, проще новые кольчуги сплести. Только мечи да топоры собрали — нечего хозяину прибыток оставлять. Во двор вышли женщины и младшие дети, пошли к саням, осторожно переступая через кровавые пятна на снегу. Когда уже выехали на лед, Звяга крикнул Шарапу: — Чует мое сердце, добить надо было того татя! Шарап промолчал в ответ. После полудня встретился купеческий обоз, с передних саней махали, требуя остановиться. Шарап поднял руку, проорал, натягивая вожжи: — Сто-ой! Передние сани встречного обоза поравнялись с Шарапом. Купчина сидел на медвежьей шкуре, в пышной лисьей шубе, да и сани были изукрашены причудливой резьбой. Видя такое кичливое выпячивание роскоши, Шарап проворчал недовольно, вспоминая простецкую скромность Реута: — Чего надобно? Купчина, нисколько не чинясь, легко выскочил из санок, сделал пару шагов, разминая ноги, сказал весело: — Здрав будь, добрый человек, и легкого тебе пути! — Да мы уж вроде как приехали… — обронил Шарап, смягчаясь. — На Москву путь держим… — На жительство, аль как? — На жительство. Беженцы мы с Киева… — С Рюриком не ужились, што ль?! — Не ужились! Все лето против него на заборолах стояли… — А на Москве чем заняться хотите? — Торговлей промышлять будем. — Ишь, беженцы — а торговлей промышлять… — не без уважения протянул купец. — Видать сурьезные беженцы, коль и сами выбрались, и добро прихватили… — насмешливо усмехаясь, он кивнул на сани: — Поди, на золоте сидите… — Сидим! Да попробуй согнать нас… — Да верю я, верю… На Москве свои дворы ставьте рядом с моим, вот и будет у нас начало купецкого ряду… — А кого спросить то? — А спроси Тугая. — Чудное прозвище для купца… Так, скорее, татя прозовут… Купец пропустил замечание мимо ушей, перешел к делу: — Я вот чего тебя остановил: сказывают, шалят тут?.. — Отшалились… — неприветливо бросил Шарап. — На нас рыпнулись. Теперь уж остыли, поди… Тугай махнул рукой, сказал: — Вот я и говорю, сурьезные вы люди… Ну, бывай. Свидимся скоро. Я до Смоленска и обратно… — он легко вскочил в сани, еще раз махнул рукой. Шарап проводил его взглядом, подумал: — "А не шибко кичлив… Показалось с первого-то взгляду…" Он слегка хлестнул вожжами по спине коренной, пристяжная взбрыкнула, но обе тут же перешли на плавную размашистую рысь. Позади залихватски засвистал Звяга. Шарап проворчал себе под нос: — Уж скоро пятый десяток пойдет — а все как пацан… Серые стены на фоне белесого, насупившегося перед метелью неба возникли неожиданно из-за поворота реки. Шарап натянул вожжи. С ним поравнялся Батута, и тоже остановил коней. Подъехавший Звяга протяжно присвистнул, сказал разочарованно: — Эт што, и есть Москва? — Похоже… — протянул обескуражено Шарап. — На постоялом дворе сказывали — двадцать пять верст… Как раз столько мы и проехали… — У нас Любеч больше… — проворчал разочаровано Батута. — Скажешь тоже… — откликнулся Звяга. — Любеч, старики сказывают, еще прежде Киева построился… По самому верху холма тянулись стены, рубленные из вековых дубов, хмуро глядели бойницами приземистые стрельницы, но и стены уж больно были коротки, и стрельниц мало. Под стеной стояли добротные, окруженные высокими тынами избы и богатые терема посада. Батута подметил: — А посад-то — бо-ога-ат… — Чего стоять? Поехали, што ль? — нетерпеливо сказал Шарап. — Щас смеркаться начнет… Ехали по улице посада, пока не углядели самый богатый терем. Осадив коней перед воротами, Шарап вылез из саней, постучал в калитку рукоятью плети. Вскоре на дворе послышался хруст снега, спокойный голос осведомился: — Кого принесла нелегкая? — Не подскажешь ли, уважаемый, как нам проехать ко двору купца Тугая? — вопросил Шарап вежливо. — Отчего ж не подсказать? Подскажу, коль ты добрый человек; ты как раз и стоишь уже у двора купца Тугая. Калитка распахнулась — в проеме стоял невысокий, но крепенький мужичок, с коротко подстриженной на ляшский манер бородой. Он оглядел Шарапа, обоз за его спиной, после чего проговорил медленно: — Только в отъезде нынче купец Тугай, я его управитель. — Мы знаем, что он в отъезде, — терпеливо проговорил Шарап, — мы ж его встретили, когда он в Смоленск ехал. Не пустишь ли на постой? Нам бы пару дней перебедовать, а там мы свои терема поставим, если у вас можно готовые срубы купить? — А чего ж не пустить? Коли вы Тугаевы знакомцы… У нас гостевая изба просторная… Когда обоз втянулся на просторный двор, Шарап подозвал Звягу и Батуту, сказал: — Пойдемте, сходим к воеводе? Объявимся, да поспрошаем; можа и за стеной для нас местечко найдется? Непривычно мне как-то без стены… Батута пожал плечами, оглядывая богатое подворье: — Купец не боится так жить, а ты чего забоялся? Звяга проворчал: — За спрос пока денег не берут, а объявиться воеводе требуется… — и, хлопнув коня по крупу, рявкнул: — Пацаны, распрягайте коней, да обиходьте их как следует! Они сняли только шлемы, заменив их шапками, так и пошли к воеводе; в кольчугах и при мечах, только накинув поверх кольчуг полушубки. Встречных было мало, и они во все глаза глазели на вновь прибывших, правда, не решались расспрашивать, а потому друзья быстро миновали посад, и по укатанной дороге, оскальзываясь на крутизне, поднялись к воротам. Стражник, стоявший прислонясь к стене в самом проеме, лениво спросил: — Ку-уда?.. — А к воеводе… — процедил Шарап, глядя поверх его головы. — За-ачем?.. — лениво тянул стражник. — А то тебя не касаемо! — вспылил Звяга. — То воеводу касаемо! Стражник тут же пошел на попятную: — Да я — ничего… Эт я от скуки… Проходите, еще не стемнело… Терем воеводы — во-он, в конце улицы. Там на воротах княжеский знак намалеван… Вскоре они, и правда, увидели ворота с намалеванным княжеским знаком, вот только разобрать, что там намалевано, было трудно. Звяга утверждал, что на воротах изображен серый волк, Шарап стоял на том, что это дикий кабан, а Батута, склонив голову набок, заявил, что это медведь. Пока они перепирались, калитка распахнулась, оттуда высунулся здоровенный гридень, рявкнул грозно: — Чего за шум? Бесчестье воеводе умышляете?! Батута тягуче проговорил: — Да не-е… Повидаться надобно с воеводой… — А попозжее не могли припереться? — едко вопросил гридень. — Дак мы только приехали — надобно объявиться, а то вдруг воевода подумает чего не надо? Гридень задумчиво проговорил: — По говору чую, вы с Руси? Правильно сделали, что сейчас явились, а то и вправду воевода подумал бы чего не надо, если б его соглядатаи донесли, что с Руси прибыли какие-то люди, а ему не объявились. Заходьте, а я сбегаю, доложу… Пока путники не спеша втягивались в калитку, гридень и правда, расторопно бежал к высокому крыльцу терема. Остановившись перед крыльцом, Шарап спросил: — Батута, ты с купцами хороводишься, все знаешь; в чьих землях стоит Москва? Батута не спеша почесал в затылке, сдвинув шапку на нос, протянул: — Москва — шибко незначительный город, чтоб об нем купцы рассказывали, но слыхал я краем уха, будто Володимерской земле он принадлежит, стало быть, воевода тут посажен от Володимерского князя… На крыльцо тем временем вышел воевода. Был он неказист видом, и ростом невелик, да гонору большого; в сафьяновых сапогах, расшитых серебром, и в богатой лисьей шубе нараспашку, чтоб видно было рубаху из аксамита, да золотую гривну на шее. Шарап, Звяга и Батута слегка склонили головы, не снимая шапок, как и полагалось именитым людям приветствовать воеводу. От чего воевода пришел в большое неудовольствие, грозно прорычал сквозь зубы: — Пошто шапки не ломаете?! Шарп приподнял бровь, демонстративно обхватил обеими ладонями рукоять меча, проговорил медленно: — Нешто мы смерды, шапку перед тобой ломать? А будешь властью своей кичиться, мы можем и дальше проехать, до самого стольного Володимира… — с намеком выговорил Шарап. — Сказывают, князь Всеволод большие милости предоставляет купеческому да ремесленному люду, а его воевода, наоборот, препятствия чинит… Воевода тут же пошел на попятную, вопросил сварливо: — А откуда мне ведать, кто вы есть, коли вы еще не объявились? Шарап проговорил веско, указывая на Батуту: — Вот это — знатный киевский мастер-оружейник, Батута, а мы со Звягой — купцы именитые, тоже с Киева. Меня Шарапом кличут. Нужны тебе на жительстве знатный оружейник, и купцы не бедные? — Так бы и сказали… — пробормотал обескуражено воевода. — Простите, гости дорогие, что в терем не приглашаю — поздненько уже. Говорите, зачем пришли? Шарап протянул лениво: — А объявиться, что пришли на жительство, да поспрошать, где строиться можно? Воевода развел руки, проговорил гостеприимно: — А эвон за стеной места сколько, занимай хоть целое поле! Шарап осторожно спросил: — А в стенах местечка не найдется?.. — Нету места в стенах… — сожалеючи покачал головой воевода. — Стройтесь в посаде. А к весне, коли денег достаточно соберете, стену перенесем. Ну, с Богом, устраивайтесь… — и он ушел в горницу. Когда шли к воротам, Батута проворчал: — Зря ноги били… Где тут за стеной строиться? Мне ж и кузню ставить, и огород просторный надобен. И в посаде не пропадем; спокойно тут, половцы не добираются, князь Всеволод великую силу имеет, не менее чем Роман имел — в обиду не даст. Шарап проворчал: — Не по нраву мне воевода — дерганый какой-то, не сурьезный… Звяга легкомысленно ухмыльнулся, обронил: — А чего нам воевода? Он нам торговать поможет, аль Батуте мехи качать будет?.. Наутро, по указке Тугаева управителя, Шарап с Батутой пошли на другой конец посада, где артель плотников срубы ладила на продажу. Простой люд сам и бревна заготавливали, когда избу собирался строить, сам и срубы рубил. Артель работала лишь для богатых, а потому сруб, который рубили артельщики, лениво постукивая топорами, был крестовый, высокий. Батута обошел его кругом, сказал: — Ладный сруб — беру для себя… Староста артели, у костра лениво правящий камнем лезвие топора, встрепенулся, но продолжал сидеть на чурбаке, звонко шоркая камнем по хорошей стали. Батута окликнул его: — Эгей, уважаемый, эдак вы еще месяц будете сруб рубить… Староста с нарочитой ленцой протянул: — А нам торопиться некуда — сруб не на заказ делаем… — А коли закажу сруб, когда сделаете? — Эт, как заплатишь… — продолжал лениво тянуть артельщик. — Коли с задатком — один день на сруб… — С задатком! — рявкнул нетерпеливо Шарап. — Еще два таких сруба — чтоб к послезавтрему были готовы! — И пятистенка для моего молотобойца, — добавил Батута. — Да крыши чтоб не драночные, а тесовые! Артельщик вскочил, засвистал разбойничьим посвистом, заорал: — Шевелись, браты! Заказчики объявились! — повернувшись к Батуте, спросил: — Куда сруб доставить? — А ко двору купца Тугая, рядом с ним обустраиваться будем… Когда вернулись ко двору купца Тугая, застали там нетерпеливо переминавшегося с ноги на ногу воеводского тиуна, с саженью на плече, он нетерпеливо орал: — Недосуг мне ждать твоего мастера! Говори, сколько отмерять земли на усадьбы! Ярец что-то отвечал, рассудительно и веско помахивая пудовым кулачищем. Шарап осведомился: — Чего шумим? Тиун резко развернулся к нему, спросил: — Ты мастер? Батута обронил: — Я мастер… — Где шляетесь?! — накинулся на него тиун. — Воевода прислал землицы вам отмерить под усадьбы… Только, тут купецкий ряд будет. Кузнецкий — эвон, в другом конце… — А што, купцы против будут, если в ихнем ряду мастер-оружейник поселится? — Да нет, конешно… — умерил пыл тиун. — Ну, дак и меряй! — Скока мерить-то?! Битый час добиваюсь… — А скока купцу Тугаю намерил, столько и нам на каждого меряй! — За лишку платить надобно будет. Бесплатно князь Всеволод лишь сто квадратных саженей дает… — Заплатим, меряй… — пробурчал Батута. — А то скоро уж сруб подвезут… Бесшабашный Звяга решил занять крайний участок, на половине которого оказалось несколько сосен еще не сведенного леса. Дальше, за лесом, тянулись поля посадского люда, который земледельничал в предградье. Воткнув в снег колышки, тиун ушел, волоча сажень на плече, на ходу бросил: — Плату за излишек земли, завтра отнесете воеводе… Батута неприкаянно бродил по своему участку, увязая по колени в снегу, наконец, подошел к Шарапу и Звяге, стоящим на границе меж своими владениями, и хозяйски прикидывавшими, что, где будет стоять; где поставить конюшню, где сараи, а где амбары. Купцам, даже и начинающим, в первую очередь амбары нужны. Батута проговорил: — Душа не лежит к этому месту… Лучше бы на Киеве остался… Весело скалясь, Звяга сказал: — Ага, щас бы уже задарма мечи ковал Рюрику, прикованный цепью к наковальне, аки пес цепной… Батута тяжко вздохнул, и побрел к воротам Тугаева двора. Ночевали в избе вповалку. Хоть и просторна была купеческая гостевая изба, да не для такой оравы. За долгие недели ночевок в санях, старшие впервые спали в тепле. Золото и серебро, извлеченное из захоронок в санях, теперь покоилось за надежными стенами под присмотром верных женушек. Даже Батута проспал; проснулись от громкого и напористого стука в дверь. Спавший на шубе рядом с дверью Шарап заполошно вскинулся, нашаривая меч в изголовье. Из-за двери послышался громкий голос: — Эгей, хорош дрыхнуть! Счастье продрыхнете! Шарап распахнул дверь, из холодных сеней, в клубах морозного пара, в горницу шагнул старшина плотничьей артели, оглядел сонное царство, умерил голос, сказал смущенно: — Простите, ради Христа, запамятовал, что вы с дороги… Сруб привезли, где ставить-то? В дальнем углу завозился как медведь Батута, прохрипел хриплым со сна голосом: — Щас покажу, да и мы помогать будем… Общими усилиями сруб собрали быстро, а к полудню и крышу покрыли. Приняв оплату, старшина артели сказал: — Мы остальные срубы на месте рубить будем, так что, щас бревен навезем, а завтра с утра приступим и к остальным. Огромные сани, запряженные четверками коней, утянулись в улицу посада. Батута топтался на крыльце своего нового терема и горестно качал головой: — Ай-яй, как же теперь без кота? Как же без кота новые хоромы обживать? Он не сразу обратил внимания на девочку лет десяти, терпеливо стоящую у крыльца. Когда она подошла, Батута не видел, занятый горестными мыслями. Она пропищала тоненьким голоском: — Дядя Батута, а дядя Батута?.. Батута скосил глаза на нее, спросил недовольно: — Ты чья? — А я Тугаева дочка, — бойко ответствовала она. — Чего тебе? Она распахнула шубейку, из-под полы выглянула любопытная мордочка, уставилась на Батуту круглыми зелеными глазищами. Батута всплеснул руками, воскликнул: — Ба-а! Прям как Мышата в котятах!.. — он заторопился, боясь, что девочка передумает, развязал кошель, достал два серебряных дирхема. За Мышату он столько же платил когда-то. Но девочка медлила, наконец, протянула искательно: — Дядя Батута, а это кошечка… Так что, еще две монетки… Это половецкие денежки, я им цену знаю… Батута обескуражено протянул: — Ну-у… Истинно купеческая дочка… — и достал еще две монетки. Протягивая котенка, девочка торопливо зачастила: — Дядя Батута, ты не думай, она хоть и молоденькая, а уж все умеет; я сама видела, как она мышек ловит… Батута осторожно принял в руки мягкое, теплое, упитанное тельце котенка, и впервые с самого отъезда с Киева, под сердцем, казалось, на веке заледеневшем, разлилось тепло. Кошечке было месяцев пять, так что расти и расти еще, может и пропавшего Мышату ростом догонит. Батута знал эту купеческую породу кошек: масти густого соснового дыма, они вырастали ростом, чуть ли не с добрую собаку, и им по силам были не только мыши, но и крыс они давили махом, даже хорьки, если случалось, спасались от них бегством, притом, что мелких кошек частенько и задирали, причиняя немалые убытки их хозяевам смердам. Кошечка обхватила передними лапами рукав полушубка, и доверчиво потерлась щекой о грудь Батуты, он расплылся в умильной улыбке, и заторопился в дверь, говоря: — Печки еще нет, так что спать нынче здесь не будем, но ты уж не обессудь, прими хоромы, а печку завтра сложит печник, вот и заживем в тепле… Открыв дверь, Батута осторожно пустил кошку на порог, она поглядела долгим взором в лицо Батуты, понимающе мурлыкнула, и принялась настороженно вглядываться в звонкую пустоту свежего дома, часто-часто втягивая ноздрями воздух. Наконец, осторожно, на полусогнутых, вошла в терем. Батута шумно выпустил воздух из легких; оказывается, он все это время не дышал, пока кошка вглядывалась и принюхивалась. Кошка крадучись осматривала помещения, а Батута на цыпочках крался за ней. Наконец она уселась посреди горницы, хозяйски оглядывая стены. Осторожно подхватив кошку, Батута сунул ее за пазуху и вышел из терема, у крыльца его уже ждали все младшие дети, и Шарапа со Звягой, и даже немногим их переросшая жена Ярца. Пресекая возможное нытье, Батута цыкнул: — А ну цыть! Кошка больших денег стоит, а вы затаскаете ее, умучаете. Ей щас спать надо, как малому ребенку… — и размашисто зашагал к гостевой избе купца Тугая. В воротах его перехватили Шарап со Звягой. Шарап требовательно сказал: — А ну покаж приобретение… Батута молча распахнул полушубок, Шарап ухватил кошку, но она вцепилась в Батуту, и взмякнула дурным голосом, Звяга весело захохотал. Батута довольно произнес: — Видали? Признала… Шарап отпустил кошку, произнес довольно: — Добрая животина… И силища, будто у рысенка… Как думаешь, Звяга, ее на три двора хватит? Прорежем лазы в тынах, и пусть рыщет… Батута пожал плечами, сказал недоуменно: — А зачем нам тыны, да еще лазы в них прорезать? Шарап поглядел на него сочувственно, как на больного головой, сказал веско: — Нельзя никак одним двором; через месяц наши бабы перессорятся, и нас в свару втянут. Дружить можно только через высокий тын. Даже калитки нельзя прорезать меж дворами. Мне еще батя говорил, покойничек, когда мы со Звягой одним двором надумали жить… — прислушавшись, Шарап добавил: — Тащи скорее кошку в избу, возы с бревнами тянутся, разгружать надобно будет… Плотники не обманули, до вечера навезли огромную груду бревен для теремов, плах для полов, тонких бревешек для сараев, конюшен. А еще, отдельно, привезли толстых осиновых бревен по заказу Батуты на кузню. По обычаю, уже в сумерках, женщины накрыли богатые столы в просторной горнице гостевой избы для артельщиков. Снедью бесплатно снабдил Тугаев управитель. Ели долго, основательно, наломавшись на морозе. Когда довольные артельщики уехали, Звяга, наполняя огромную деревянную кружку медом, весело воскликнул: — Браты, а жизнь-то, кажись, налаживается?! Шарап проворчал: — Погоди радоваться… Вот терема поставим, тынами огородимся, тогда и поглядим, налаживается жизнь, аль нет… Звяга будто сглазил; на следующий день, далеко за полдень, когда Шарап со Звягой, в одних рубахах распояской, вместе с артельщиками азартно тюкали топорами, на подворье въехал воевода с двумя десятками гридней, а за ними тащились сани, где светилась злорадством до омерзения знакомая рожа. Воевода заорал, горяча коня: — А ну подьте сюда, тати лесные! Шарап не торопясь, вразвалочку, подошел к воеводе, не выпуская из руки топора, спросил грозно: — Эт ты кого татям обозвал? Хоть ты и воевода, но и мы люди не последние… — А погляди-ка в сани! — ярился воевода. Шарап заглянул в сани за спину сидевшего в передке содержателя постоялого двора и увидел там закутанного в тулуп недобитого татя. Подошедший Звяга проговорил громко, никого не стесняясь: — Я ж говорил, добить надобно было поганца… Шарап пожал плечами, сказал равнодушно: — Ну, видали мы его… Вместе с полутора десятками дружков ограбить нас пытался на постоялом дворе вот этого, второго недобитка, — и он ткнул указательным перстом прямо в морду второго татя, от чего тот отшатнулся. Воевода двинул коня, намереваясь стоптать Шарапа, но тот не двинулся с места, только перехватил топор поудобнее обеими руками, прикидывая садануть коня по лбу, и воевода осадил, явно не привыкший к подобному обращению, проорал, все еще хорохорясь: — А он сказывает, что вы купцов на постоялом дворе постреляли и порубили, он чудом в живых остался. Сказывает, в работниках он у купца был… Поигрывая топором, Звяга сказал: — Татей мы постреляли и порубили, а не купцов. Врет эта морда… Шарап только плюнул в снег, под ноги воеводиного коня. Мало помалу артельщики сгрудились за спинами Шарапа и Звяги, с дальнего угла подворья шагал Батута, грузно переваливаясь и помахивая топором. Воевода рявкнул: — Надевайте свои шубы и айда в поруб, посидите пока… Старшина плотников вышел вперед, сказал веско: — Не имеешь права такого, сажать в поруб без дознания! Воевода грозно насупился, рявкнул: — Тут явная татьба! Так што, я права не имею их в поруб не посадить! Старшина набычился, выпалил: — Ну дак и сажай! Только вот энтих! — и ткнул топорищем в татей, сидевших в санях. Артельщики напирали, поигрывая топорами, некоторые уже помаленьку заходили за спины гридням. Те смущенно озирались, видимо знали крутой нрав этих мужиков. Нутром чуя неладное, к подворью новожилов уже стягивались посадские, кто с дубьем, а кто и с мечами. Вожаком у них был огромный, черный от копоти кузнец, в рубахе из пестряди, в кожаном фартуке и с мечом в руке, видимо только что откованным и отполированным. Подойдя к воеводе, кузнец медленно выговорил: — Не в первый раз чинишь произвол, воевода. Неужто стали бы тати так нагло терема ставить поблизости от мест своей татьбы? Приличных людей от татей отличить не можешь? А может, ихнее добро тебе приглянулось? Ты дознание веди, а в поруб сажать не смей! Вот эту хитрую рожу в санях все москвичи знают, кто до Смоленска ходил, и места те всегда недобро славились… В толпе гаркнули: — Да чего с ним цацкаться?! Вече скликать надобно, да ко князю гонца слать, чтоб другого воеводу поставил! Воевода затравлено оглядывался по сторонам, видать дошло, наконец, что перегнул палку. Он поднял руку, толпа слегка унялась, перекрывая гулкий ропот, он заорал: — Хорошо! В поруб сажать не буду, но стражу приставлю. Серик сидел на сухой, пожухшей к концу лета, траве привалившись спиной к нагретому предзакатным солнышком камню. Внизу, в лагере, царила сонная истома. Одуревшие от скуки люди спали, кто под телегами, кто в тени шатров. Лишь немногие дозорные бродили неподалеку от лагеря. Теперь от лагеря половецкий стан видно не было — его заслоняли два свеженасыпанных кургана. Половцы своих похоронили тоже по древнему обычаю, когда многобожниками были все. Лежащий рядом, и будто спавший, Чечуля, лениво проговорил, не открывая глаз: — Если завтра же не выступим, то уже и не выступим вовсе — здесь зимовать придется. В снегах, без запаса овса, не дойдем до первых ногайских поселений… Лежавший по другую сторону от Серика Лисица отозвался: — Здесь зимовать тоже невозможно; слыхал, старый сказывал — снега глубокие в горах выпадают, в степь они на зиму откочевывают… — Как не крути, а придется на сшибку идти… — тяжко вздохнул Чечуля. Серик проворчал: — Сначала попытаемся внезапно, ночью мимо них проскользнуть. Пока очухаются, пока соберутся — глядишь, и не догонят… — А чего тянуть? — приподнялся Чечуля. — Нынче ночью и пойдем. Все давно готово, в сумерках в кольчуги обрядимся — и вперед. — Не в сумерках лучше, а перед рассветом… — наставительно изрек Лисица. — Нет, в сумерках! — гнул свое Чечуля. — Они ж за нами доглядчиков могут послать, а ночью доглядчики и потерять нас из виду могут… — Чечуля прав, — проговорил Серик, — как только смеркнется — надеваем доспехи… А пока делаем вид, будто и дальше спать собираемся… В сумерках, стараясь как можно меньше суетиться, обрядились в доспехи. Поклажу семидесяти телег разместили в тридцати, остальные решили бросить. Телеги сцепили в три связки, по десятку, на каждый десяток по вознице — каждый меч на счету. Копыта коней обернули сохачьими шкурами, и уже в полнейшей темноте двинулись по склону долины, намереваясь завернуть за первый же отрог. Не успели вытянуться из долины, как наткнулись на половцев. Они явно ждали, потому как ударили сверху, со склона. Ехавший впереди Горчак с маху понял, что у русичей нет ни единого шанса на прорыв, половцы просто сметут со склона. И он заорал благим матом: — Все на-аза-ад!!! Серик не сообразил — он тщетно пытался послать коня в галоп вверх по склону. Сообразил Чечуля; он затрубил в рог отход — приученные беспрекословно повиноваться сигналам, воины заворотили коней и успели выскочить из-под удара. Замешкалась лишь небольшая горстка людей и среди них Горчак. Отскакав шагов на пятьсот, Серик осадил коня, все последовали его примеру. Теперь половцы были в невыгодном положении — они пронеслись вниз по склону, и теперь атаковать русичей могли бы только снизу, а это дело невозможное. Половецкий воевода сообразил, что к чему; половцы заворотили коней, и принялись взбираться по склону как раз к тому месту, где порубили замешкавшихся. Серик понял, что для ответной атаки он момент упустил, и собрался велеть трубить отход, но половчанка металась от одного другого, и причитала: — Давайте ударим? Может, жив еще? Отобьем… Воины хмурились, отворачивали лица, и она вдруг выхватила свою сабельку, пришпорила коня и понеслась на половецкую орду. Не сговариваясь, и не дожидаясь приказа, воины разом пришпорили коней, и неровной лавой понеслись за ней. Серик орал: — В кула-ак!! В кулак собирайтесь!! — но его почти никто не слышал, только десятка три собрались вокруг него, скакали тесно, чуть не касаясь стременами друг друга. Вот половчанка подскакала к половецкому строю, и будто камень в море, канула в нем. Яркая луна как раз выплыла из-за облака и осветила все поле боя. Половцы сдержали удар русской лавы, но кулак, собравшийся вокруг Серика, проломил таки их строй, и им пришлось отойти. Половчанка лежала на Горчаке, будто переломленная тростинка, поперечным ударом тяжелого половецкого меча. Серик соскочил с коня, склонился к ним, тут и огня высекать не надо было — при свете луны видно было, что мертвы оба. Серик сумрачно сказал: — Заберите тела павших, отступаем… Знать не судьба… В теснинах стоять будем, сколько даст Перун… На следующий день русичи готовили место упокоения своих павших; копали ямы, возили бревна для срубов, Горчака с половчанкой решили похоронить отдельно от остальных. Половецкий стан притих, только дозорные настороженно вглядывались в русский стан. Через день, когда срубы были готовы и Лисица с горем пополам знавший похоронный обряд многобожников, справлял службу, вдруг раздался свист дозорного. Вспрыгнувший на телегу Чечуля сказал: — Ишь, один скачет… Щас я его… — и принялся натягивать тетиву. Серик тоже вспрыгнул на телегу, вгляделся. Что-то ему показалось знакомым в скачущем всаднике; то ли посадка, то ли доспех, то ли все вместе? — Погодь… — коротко бросил он, перехватывая руку Чечули. Всадник был уже близко, и он был без шлема. Серик задумчиво протянул: — Это не половец, и я его знаю… Да-а… Правду сказывают — тесен мир… Возле толпы грозно хмурившихся воинов осадил коня не кто иной, как старый знакомец франк Рене. Углядев Серика на телеге, он буквально остолбенел, и долго не мог произнести ни слова. Наконец Серик сжалился над ним, сказал: — Эт не блазнится тебе, друже Рене — Серик я, собственной персоной… — и, обращаясь к дружине: — Расступись браты, знакомец это мой старый! Рене соскочил с коня, бросил повод на землю и прошел сквозь расступившуюся толпу. Увидя мертвых, рядком лежащих на земле, нахмурился, протянул потрясенно: — Горча-ак… Клео… — подняв враз поджавшееся лицо, проговорил медленно: — Что ж вы наделали? Я привез повеление дуче, беспрепятственно пропустить вас на Русь. Мир у половцев с Русью… Серик проговорил, соскочив с телеги: — Чего уж теперь? Сначала похоронить надобно, а потом о продолжении думать… Когда, после похорон, готовили тризну, Рене окинул взором скудную снедь, разложенную на сохачьих шкурах, раскинутых по земле, сказал: — Погодите пока, я ж целый караван припасов привел… — прихватив две телеги без возниц, направился к половецкому стану, ведя коней на длинном чембуре. Вскоре вернулся, телеги тащились за ним, скрипя от тяжести — возы были с человеческий рост высотой. Чего там только не было! И копченые говяжьи и свиные окорока, и местные овощи под названием дыни, и хлебы, еще не зачерствевшие, и несчетное число бурдюков с вином. Тризну справляли шумно, заодно радуясь неожиданно подаренной жизни, с которой уже и распроститься успели. Половцы тоже правили тризну по своим немногим павшим, но не так шумно. На рассвете явились все, в полоном составе, безоружные, нагруженные снедью и бурдюками с вином. И уже не тризна, а пир горой загремел на всю тихую долину. Братались от всей широты русской и половецкой души, и пили не чашами, а сразу бурдюками. Упились так, что забыли выставить дозорных, на закате завалившись спать вповалку. Когда утром проснулись, русичи не досчитались полсотни кольчуг, полсотни мечей и несколько топоров. Половцы откровенно ржали, они-то оставили дозорных в своем таборе. Рене не смеялся, только покачал головой и проговорил: — Народец здешний слабосильный, но вороватый донельзя… Серик сокрушенно пробормотал: — Надо же, а на вид показались приличными людьми, баранов нам продавали… — правда, сокрушаться ему повода не было, юшман он снять забыл, потому как удобен был, будто исподняя рубаха, а меч случайно заховал под шкуру, на которой была разложена снедь. Чечуля кипятился: — Щас опохмелимся, и покажем им, как воровать! Половецкий воин, седой и иссеченный шрамами, посмеиваясь, сказал: — Я тут всю жизнь, точно тебе говорю; не найдешь ты их уже, откочевали куда-нибудь в трущобы, и следы замели… Собрались быстро, опустевшие бурдюки наполнили водой, загрузили на телеги и потянулись по степи на закат. Через три дня вышли к большому селению, продали большую часть коней, купили верблюдов. Половина половцев откололась и ускакала на полуночь; какой-то местный князек распоясался, караван ограбил. Без телег, с вьючными верблюдами идти стало намного легче. В хорезмском городе под прозванием Ургенч хотели устроить отдых, осмотреть чудесный город, но Рене поторапливал: — Нечего отдыхать и глаза пялить на чужие диковинки! Забыли, как непрочен мир с половцами? Может, уже мчится гонец с повелением всех вас перебить? — остальные половцы остались в городе, при Рене лишь объявились две темные личности; один походил на германца, а про второго Лисица сказал, будто он ибериец, на что личность что-то мрачно прорычала, и замолчала на весь поход. Как ни крути, а франк был прав. Переправились по наплавному мосту через широкую реку, и пошли по ее левому берегу. В день попадались по три-четыре встречных каравана. Серик провожал их завистливыми взглядами, он уже чувствовал себя купцом, и втихомолку прикидывал чужие барыши, примеряя их на себя. Вскоре приятности похода, связанные с обилием воды, кончились; река пала в море, и караван потянулся по настоящей пустыне, с песчаными буграми, идущими чередой, будто волны морские. Правда, каждые двадцать — двадцать пять верст пути в пустыне стояли постоялые дворы, которые местные людишки называли караван-сараями. Имелись в них и колодцы. Правда, воды в колодце хватало лишь коням да людям. Верблюды флегматично жевали жвачки, равнодушно поглядывая как жадно пьют кони. Местные людишки бойко тараторили на половецком языке, но от половцев отличались, больше походили на степняков. Серик как-то спросил Рене: — Как страна эта называется? Рене обронил равнодушно: — Китаем эта страна называется, а народ, естественно, китаями зовется… — А чем промышляют? Тут же ничего не растет! Рене окинул взором унылый окоем, проговорил медленно: — Скотоводничают они. Верблюдов разводят на продажу купцам, овец, себе на прокормление, лошадей. А растет тут кое-что, если они живут; видать знают, где что растет и когда, колодцы тайные имеют. Роды живут обособленно, пуще глазу берегут места расположения своих колодцев. Тут же, не зная колодцев, в три дня сгинешь… Все имеет конец, и пустыня кончилась — вышли к небольшой речке, возле нее отдыхали два дня, отпаивали коней и верблюдов. Кони повеселели, а опавшие горбы верблюдов, вновь туго заколыхались над хребтами. Дальше путь и вовсе легким показался; то и дело попадались ручьи и озерца. Правда, большинство озер были солеными, на их берегах дымили солеварни. Серик дивился: — Это ж подумать, целые соляные озера! А соли мало и дорогая она на Руси… Рене качал головой, говорил: — Что поделаешь, половцы хозяева здешних мест, а они много соли добывать не позволяют, чтобы не сбить цены… Вскоре миновали то ли речку, то ли протоку Итили по наплавному мосту. На больших лодках были уложены толстые плахи, скрепленные железными скобами. Серик проговорил: — Добротно, ничего не скажешь… Рене откликнулся: — Здешние говорят, давно бы через Итиль мост построили, да тут такие паводки веснами случаются, что ни один мост не выстоит. Асторокань открылась неожиданно; проехали ивовую рощицу и увидели высокие стены из белого камня, да такие высокие, что дома посада выглядели собачьими конурами. Ехавший рядом с Сериком Чечуля, проговорил сумрачно: — Тут и расстанемся. Щас последние лодийные караваны уходят на Казань и Булгар, с ними мы и уйдем. А вам придется до Киева сухопутьем добираться. Если и были тут киевские купцы на лодьях, так ушли уж давно. Серик весело проговорил: — Свидимся еще! В купцы я подаюсь, благо деньжат скопилось достаточно. — Ну что ж, коли так, заезжай в гости. Коли не в походе буду, так и попируем. Мой двор на Казани всякий покажет. Дружинники Северской земли решили вместе с казанцами водным путем податься, от Казани им было ближе до своих родных краев. Так что с Сериком осталось едва ли два десятка киевлян. В суматохе как-то незаметно исчез Рене, да и некогда было устраивать прощальный пир. Всем изрядно повезло, подгадали как раз к последним осенним торгам; опоздай на денек, и пришлось бы одним добираться до родных мест. Появление на торге такой оравы вооруженных людей сначала переполошило купцов, но они тут же успокоились, когда услышали, что все эти обветренные вояки желают наняться в караванную стражу. Цены на стражников сразу упали вчетверо, но воины не привередничали. Если бы купцы прознали, что они готовы были бесплатно, лишь за местечко в ладье, или на телеге, охранять караваны, так вовсе бы никакой платы не дали. Серик с киевлянами до вечера мотались по торжищу, выспрашивая, есть ли купцы с Киева. Но таковых не оказывалось. Лишь когда с торжища уже начали все разъезжаться и расходиться, к киевлянам подошел купчина, спросил: — Кто старший тут? Серик вышел вперед, сказал: — Ну, я… Купчина недоверчиво прищурился: — Такой молодой, а уже старший? Как зовут-то? — Сериком прозвали… Купчина вдруг изумился: — То-от са-амый?! — Тот самый… — неприветливо подтвердил Серик. Купец задумчиво проговорил: — Коли этим путем возвращаетесь, знать не нашли другого пути в Индию?.. — Не нашли… — обронил Серик, выжидательно глядя на купчину. Тот, помолчав, спросил равнодушно: — Слыхал, вы в караванную стражу нанимаетесь? Серик кивнул: — Правду слыхал, нанимаемся. А ты с Киева? Купец сдвинул шапку на нос, почесал в затылке, после чего медленно произнес: — Сказывают, нет больше Киева… — Как нет?! — разом взревели киевляне, и сунулись к купцу, едва не затоптав его. — А ты то откуда?! — Я то с Владимира-Волынского… Сказывают, еще прошлым летом Рюрик с половцами осадил его, а к осени и взял. Половцы ушли, переяславцы прознали, что мало войска у Рюрика, тоже пришли и тоже город пограбили. Серик молчал. Внутри так все заледенело, что даже в животе заболело. Купец тем временем взял быка за рога: — Вы меня проводите до Киева, а то там татей развелось, што тараканов у плохой хозяйки, как только Рюрик с дружиной ушел в Галицию. Но только за кормежку. Серик очнулся от тяжелых раздумий, проворчал: — За головы татей — отдельная плата. Рубль — голова. Мы согласны только за кормежку, но коли сшибка случится — изволь заплатить… — Идет! По рукам… — рука у купца была жесткая, мозолистая, видать и сам не чурался весло вертеть и вожжи держать. — Ну, коли сговорились — пошли к обозу. На рассвете и тронемся. Обоз стоял в чистом поле, в версте от города: больше сотни телег, груженных не шибко-то объемным товаром, заботливо накрытым кожаными покрывалами. Серик проговорил: — Тяжелый у тебя товар… А чего ж на ладьях не ходишь? — Товар у меня особый… — Чем же он особый? — удивился Серик. — Соль… — коротко обронил купец. — Со-оль… — ошарашено протянул Серик. — Это все соль?! Эт ты што же, выручку тоже телегами меряешь? — Бывает… — ухмыльнулся купец. Серик изумленно оглядывал телеги. Он никогда раньше не видел столько соли. Мать покупала соль маленькими мешочками. И всякий раз, когда требовалось солить на зиму огурцы и капусту, долго прикидывала так и эдак, как бы сэкономить соли. |
|
|