ПРЕДДВЕРИЕ

Сталин. Наша конечная цель, цель марксистов — освободить людей от эксплуатации и угнетения и тем сделать индивидуальность свободной. Капитализм, Который опутывает человека эксплуатацией, лишает личность этой свободы. При капитализме более или менее свободными могут стать лишь отдельные, наиболее богатые лица. Большинство людей при капитализме не может пользоваться личной свободой.

Роллан. Правда, правда.

Сталин. Раз мы снимаем путы эксплуатации, мы тем самым освобождаем личность. Об этом хорошо сказано в книге Энгельса «Анти-Дюринг»… Там сказано, что коммунисты, разбив цепи эксплуатации, должны сделать скачок из царства необходимости в царство свободы.

Наша задача освободить индивидуальность, развить её способности и развить в ней любовь и уважение к труду. Сейчас у нас складывается совершенно новая обстановка, появляется совершенно новый тип человека, который уважает и любит труд… Ударники и ударницы — это те, кого любят и уважают, это те, вокруг кого концентрируется сейчас наша новая жизнь, наша новая культура.

Роллан. Правильно, очень хорошо.

«…наша идеология такая: свергай капитализм социалистической революцией! Вот наша идеология.

Если держаться этой идеологии, тогда вся наша мораль будет революционной, направленной к осуществлению этих задач. Наш гуманизм — марксистский, он не может походить на гуманизм буржуазный. Их гуманизм такой, чтоб никого не обижать — вот их гуманизм. Христианский, антихристианский, но это гуманизм буржуазный. Не трогать буржуазного строя, воспитывать людей — Толстой проповедовал, да потому что он был помещик, не мог понять, что без изменения строя человека не изменишь.

Если мы мораль направим на то, чтобы воспитывать в человеке добрые качества, а строй оставим, какой есть, — со взятками, с хищениями, если мы это оставим, то вся эта мораль останется гнилой. А если мы поставим задачи революционные, ломающие строй, доделывающие, тогда нужно приспособить мораль к победе, к борьбе за победу. Это другая мораль. Это все хотят обойти. Поэтому все разговоры о морали, о гуманизме, они насквозь фальшивы. Если нет корня — за что боремся, куда идём? За мирное сосуществование. Тогда одна мораль.

У нас ещё нет социализма. У нас взятки, у нас хищения, у нас всякие безобразия…

Троцкий — жулик, жулик стопроцентный, он упрекает Сталина, что неравномерность развития капитализма определили ещё буржуазные философы. Конечно, они вроде этого говорили, те или иные слова и фразы около правды были и у буржуазных философов, пока они верили в свои силы, они за революционные действия были. Словом, сорвали голову Карлу этому в Англии, уничтожили Людовика, не жалели, когда нужно было. Но на этом революция не кончается. Помещиков значит вышибли — это большое революционное дело. А дальше-то им не подходит. А рабочие были слабоваты. Можем ли мы на этом остановиться? Не можем. Вот в этом всё дело, что надо теперешние революционные задачи понять, в чём они заключаются, — не в словах о коммунизме, не в благих расположениях о мирном сосуществовании, а в уничтожении классов. Никаких других революционных задач решающих сейчас нет. А если есть, назовите…

Об этом сейчас не говорят, потому что это революционные задачи. Сразу классы нельзя уничтожить, так давайте обсудим, как это сделать. А вот не обсуждают. И не хотят обсуждать. А есть ли другой путь?

Сейчас работают лишь бы, лишь бы. Для этого надо воспитывать людей. Конечно, надо зарплату, но, кроме того, надо воспитание. А этого нет. Все думают, что деньгами возьмут. У нас революционные задачи не решены. Нам надо всё сделать так, чтобы не допустить мировой войны и, тем более, надо не сдать наши позиции, а усилить… Как это сделать? Борьбой. А борьба опасна. Вот тут и выбирай…

… - Сталин говорит: при коммунизме не должно быть государства, но, если останется капиталистическое окружение…

— Армия и аппарат будут.

— Какой же это коммунизм? — говорит Молотов, — Хорошее жильё, хорошая жизнь, обеспеченность — этого, с обывательской точки зрения, достаточно. Если все бедняки будут жить более-менее хорошо, значит, это уже социализм, не капитализм, Это ещё не полный социализм…

…Максимального удовлетворения вообще никогда не будет. Это очень зря Сталин употребил, это, так сказать, заигрывание. Каждый заведёт себе рояль, каждый заведёт себе авто — это же абсурд. Значит, не максимальное, а удовлетворение всех основных потребностей. Всё будут иметь, любой пользуйся — общественным. Вот теперь, я в том числе, и все министры и прочие пользуются столовой. Заплатил 60 рублей в месяц и получил все продукты. Маркс и говорит — каждый будет получать за проработанное своё количество дней. Работал, вырабатывал башмаки, 100 пар, проработал 100 дней над этими башмаками, ты берёшь лишь пару башмаков, а остальные 99 ты получишь другими продуктами, и выбирай, что тебе нужно». /Молотов — Чуев/.

— Стоп! — всплеснул белыми ручками AX, — Вот он, тупик, край стола! Дальше ничего на плоскости не решается, дальше — только выход в Небо, или крах… Опять вливание молодого вина в старые мехи, опять — мещанство осуждает, а говорите материальной заинтересованности. С одной стороны — обогащайся, делай как можно больше, а с другой — обогащаться плохо — неравенство плодит, да и вообще развращает. Тупик. Мы тут вплотную к Егорке подходим, к РЕВОЛЮЦИИ СОЗНАНИЯ. Не материальная, а духовная заинтересованность!

— Не было у них Егорок, — развёл чёрными ручками АГ.

— Антивампирия была завоёвана, отвоёвана и отстроена, надо было продолжить ВОСХОЖДЕНИЕ, нужен был новый, если не пастырь, то хотя бы «проводник», и уже не «с жезлом железным», а с «сердцем горящим». Нужен был Данко, ибо на новом этапе восхождения должны стоять сыны во главе народа. Они, собственно, всегда были нужны, но после смерти Иосифа особенно… Данко, Прометей, Иоанны Богословы… Но «Других писателей у меня для вас нет»!.. В карманах жрецов советской культуры прятались гонорары и кукиши, жрецы были трусливы и алчны. Они оглянулись назад, как жена Лота, и превратились в камни. Их души омертвели, а слова… «Дурно пахнут мёртвые слова», — как сказал Гумилёв.

А из номенклатурных яиц всё чаще вылуплялись змеёныши… На смену Вячеславам Молотовым пришли архитекторы перестройки — Александры Яковлевы:

«Крот рыл изнутри. Иной раз можно выиграть сражение, поставив своих людей вместо полководцев противника». /Советский идеолог А. Яковлев о своей деятельности/.

«Никто из должностных лиц, включая и секретаря генерального, и председателя Совнаркома, Совета Министров, — никто из должностных лиц не должен получать выше среднего рабочего. Это осуществляла парижская Коммуна. Но разве у нас это есть? А мы приукрашиваем недоделанное. А главное в том, что нельзя преодолеть бюрократизм, пока один 100 получает, а другой — 1000 в месяц…

…Организовать может только рабочий класс, а вот внести идеологию социализма — научно подготовленные люди, то есть интеллигенция». /М. — Ч./

— Ха-ха-ха!.. — как писал Иосиф на полях библиотечных книг.

«— Правильно ли, что интеллигенцию назвали прослойкой?

— Правильно. А что же она такое?

— Какое-то унизительное звучание.

… - Сейчас у нас всё есть: сильная страна и содружество социалистических государств. Бояться нам некого и нечего, кроме собственной расхлябанности, и с этим нужно бороться, чтобы укрепить дело социализма…» /М. — Ч./

— Ха-ха-ха, — повторил АГ.

«Вот этого крестьянина берегут, колхозника. А его беречь нельзя, если хочешь счастья этому крестьянину. Его надо освободить от этих колхозов. И сделать его тружеником социалистической деревни. Вот эти сторонники крестьянского, демократии, они-то как раз реакционеры, они крестьянина этого в том виде, в каком он есть, хотят заморозить. Отупели в своём мелкобуржуазном мещанстве.

Не раз я вспоминал, сколько Сталин говорил, что бытие определяет сознание, а СОЗНАНИЕ ОТСТАЕТ ОТ БЫТИЯ! И думаю: ведь по сути дела мы должны мыслить коммунистически. А мыслится 17 веком: как бы кого спихнуть!

— Ленин боялся власти денег, — говорит Кванталиани, — Высокое жалованье развращает людей.

— При Сталине тоже жалованье давали, деньги, всё, но такого, как сейчас, кто из нас мог подумать. В мыслях не было. А сейчас, только занял какой-нибудь пост, скорей строить дачу. Каждый хапает кругом. Ленин, я часто думаю об этом, говорил, что ни одна сила Советской власти не подломит, кроме бюрократизма. Но этот бюрократизм, оказывается, порождает целую серию всяких других пороков». /М. — Ч./

«…горе пастырям израилевым, которые пасли себя самих! не стадо ли должны пасти пастыри?

Вы ели тук и волною одевались, откормленных овец закололи, а стада не пасли… и не будут более пастыри пасти самих себя, и исторгну овец Моих из челюстей их, и не будут они пищею их». /Иез. 34:2, 3, 10/

«В марте Сталин умер, а уже в июне-июле Хрущёв возглавлял тот же самый ЦК. Как же это получилось так? Хрущёв, Микоян, люди правых настроений, они сидели и изображали из себя величайших сторонников Сталина. Микоян ведь сказал к его 70-летию: «Сталин — это Ленин сегодня». Вы не повторите, я не повторю, а он в своей статье к его 70-летию так изобразил, что вот вам был Ленин, а теперь такой же Сталин. А через несколько месяцев после смерти Сталина он от этого покрутился. А Хрущёв? Он ведь группу сколотил! Вот вам крепость. Вот вам и всё очистили! Вот вам уже и всё пройдено! Ничего ещё не пройдено!» /Молотов — Чуев/ «- Вы закончили борьбу, — говорит Шота Иванович.

— Ничего мы ещё не закончили, — отвечает Молотов.

— Внутри страны.

— И внутри страны мы ничего ещё не закончили. Основы только построили.

…Да и при Хрущёве не закончено было, и теперь не закончено. Наоборот, идеология, которая у нас в Программе КПСС, — тормозящая.

— Программа-то неверная, господи.

— Не то что неверная — она тормозит строительство социализма. Рабочие двигают и двигают дело вперёд, крестьяне, колхозники медленно, но идут вперёд. У них нет настоящего руководства… Нет у Маркса, Энгельса, Ленина такого социализма, где продолжается господство денег… Найдите. А у нас продолжается…

Колхозы — это переходная форма, переходная. И никакого социализма при двух формах собственности нет, законченного социализма. А мы говорим, что у нас развитое социалистическое общество, себя этим успокаиваем и тормозимся. Нам надо это ликвидировать и развернуть все силы народа. Это всё накаляется, оно найдёт свои пути. Но наши руководители сейчас не понимают, а те которые подсовывают им бумажки — просто мелкобуржуазные идеологи, которые не могут ничего сделать. Уже построены основы, повернуть назад не могут, и вот: «Это развитой социализм! Переходим к коммунизму!» и прочее. Ничего мы не переходим. Вот Брежнев один из таких руководителей, которые не понимают этого, не потому, что не хотят, а они живут мещанской идеологией. Мелкобуржуазной. Этого добра у нас ещё очень много, и это не может не тормозить. Но самое интересное то, что вы не найдёте серьёзных людей, которые над этим задумываются». /М. — Ч./ «- Ликвидировать колхозы, ввести государственную собственность?

— Да, да. Чтобы это сделать, надо провести громадную подготовительную работу, а мы ещё не делаем, потому что будто бы всё построили, и этим задерживаем подготовительную работу к ликвидации и колхозов, и денег. И я должен сказать, что, кроме Сталина, никто не решился, да и не понимал просто — я прочитал и обсуждал со Сталиным это дело. И у Сталина вначале нерешительно сказано, а в последнем письме очень определённо — двадцать лет назад он сказал, что колхозы уже начинают тормозить. Теперь колхоз может на свои средства рассчитывать, а если государство вложит в это дело? Колоссально увеличатся темпы. Но суть-то, почему у нас сейчас плохи дела — машинизация, механизация. А в Америке не нуждаются ни в хлебе, ни в хлопке, ни в свёкле — почему? Потому что кругом машины. Всё комплексно механизировано. А если мы сумеем это сделать, мы их обгоним… А если мы перейдём на совхозный тип строительства, когда государство всё будет делать, чтобы обеспечить механизацией всесторонне и комплексно, это было бы замечательно». /Молотов — Чуев./

«Да приидет Царствие Твоё!» — молим мы Небо. Государство может участвовать в этом построении Царствия, помогая каждому желающему состояться в Образе и Замысле, то есть возвести Царствие в себе, в преображённой душе. И тогда Царствие Небесное прорвётся в лежащий во зле мир изнутри, благодатью и светом «рождённых свыше» душ.

ЕДИНСТВО — соединение каждого с ЦЕЛЫМ, с ЦЕЛЬЮ /один и тот же корень/. У «рождённых свыше» — соединение каждого с Творцом, где всё пронизано жизнью и светом Божьим. «Святым духом всяка душа живится». Это — мир творческой свободы в Боге, общение в Любви. Центр Церкви и соборного сознания находится в каждой личности, соединённой со Христом. Это и есть «Царствие внутри нас».

ЧУДО — прорыв духовной силы в природный порядок.

Весь мир внутри меня, если я соединяюсь с Сыном, победившим мир. Мир не имеет надо мной власти, если я — воин Сына и больше не подчиняюсь миру. Я владею миром, когда перестаю быть у него в рабстве.

И «мы» могут входить в «я», я могу добровольно присоединять «я» к «мы», и участвовать в какой-либо «стройке коммунизма» и быть счастливым, ибо сделал ДОБРО. И действовать так, по-Божьи свободно, по зову сердца, а вовсе не по причине рабства моего у тоталитарного режима или коллектива. То есть у «мы». Коллективные добрые дела не были рабством у мира. Единственный способ спасения сейчас — уход из мира, подчинённого Вавилонской блуднице. «Выйди от неё, народ Мой…» Здесь всё подчинено вещизму, власти Мамоны. Всё порабощает и втягивает в грех.

Служение обществу не в Боге — идолопоклонство. Но те, кто строили, выращивали хлеб, лечили, учили, одевали, защищали, сеяли «разумное, доброе, вечное», вершили дела любви и милосердия, являлись тем самым творческими помощниками Создателя.

«Вечные начала — ценности, реализованные в субъективном духе».

ЦИВИЛИЗАЦИЯ зачата во грехе.

Народная масса имела когда-то свою культуру, основанную на религиозной вере. Цивилизация же вместо веры в Истину предложила лишь мифы и символы — национальные, социальные, классовые и т. д. Служение им — идолопоклонство.

Страх, поклонение — не этого хочет от нас Творец, не дастся нам ни чуда, ни знамения. Даже не вера важна, ибо «и бесы веруют и трепещут». Нам нужно принять ПУТЬ Христа, признать и полюбить ПУТЬ, ИСТИНУ И ЖИЗНЬ, то есть отдать сердце Слову Любви, спасающей падший мир. Отдать не Властелину Вселенной, не Высшему Разуму, а жертвенной, ради нас распятой божественной любви, разделившей с нами все муки рождающейся новой Жизни — Нового Адама. Красоте и высоте Замысла Творца о грядущем Царствии, утверждённого кровавой печатью страданий Сына. Только отдав Сыну сердце, мы сможем жить в мире, где «все за всех».

ТВОРЧЕСТВО есть бунт против объектности мира, против царства необходимости.

Суть идолопоклонства — средство превращается в цель. Между тем как всё в этом мире — лишь средства, орудия Света или тьмы. Спасти или погубить. Включая науку, культуру, саму цивилизацию. Если Небу будет угодно продлить историческое время, чтобы свершилась РЕВОЛЮЦИЯ СОЗНАНИЯ — новая цивилизация должна явиться средством спасения.

КУЛЬТУРА призвана стать мостом, радугой между многонациональным и невоцерковлённым народом и Небом, воздействуя на душевную жажду Красоты и Истины всем многоцветьем красок, — в отличие от церкви, пробуждающей ДУХОВНОСТЬ, ДУХ.

В условиях смертельной схватки Света с тьмой, особенно в последние времена, нет права у слова, «полководца человечьей силы» — услаждать и почивать. Когда самые высокие идеи берёт на вооружение похоть — наступает коллапс.

Не «моральное удовлетворение», а «духовное удовлетворение».

Смысл смирения — стать проницаемым для Света, гордыня — запертый изнутри сейф, наполненный тьмой.

О Сталинском стремлении к власти. Нынешние вожди не устают «якать». Иосиф же почти не употреблял слово «Я» и даже о себе говорил в третьем лице: «товарищ Сталин». Он фанатично служил Делу, начисто забывая о себе и требуя того же от других.

Власть ему была нужна, чтобы «собрать расточенное», а нынешним — урвать побольше для себя и своего клана.

Вопрос смысла жизни: просадить, спустить свою жизнь в казино, как безумный игрок, или «беспробудно прохрапеть» своё время, или положить в банк на вечный счёт… Когда глубинное ведение в тебе свидетельствует, что удалось перевести в вечность своё время, это и есть «Царствие Божье внутри нас». Бывает и ад внутри, о котором «красный мученик» Николай Островский сказал: «Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое». Если мир исходит к чему-то злобой — значит, это близко к Небу. Всё, что «восходит», вызывает ненависть.

Господь осыпал её тогда незаслуженными милостями. Вскоре иеромонах отец Андрей, бывший в миру художником Игнатием Дарёновым, начал исполнять требы в небольшом, но весьма известном подмосковном храме. Из Лужина туда легко можно было добраться электричкой и загородным автобусом. Иоанна наведывалась с набитыми сумками лужинских даров — солёных огурцов, квашеной капусты, варенья, ягод и фруктов — в летнее время, а то и просто с банкой рыночного творога или каким-то удавшимся домашним блюдом /кроме, разумеется, скоромных в пост/. Она, прежде ненавидевшая любую суету вокруг еды, испытывала блаженство при мысли, что готовит для Гани /конечно, плюс вся братия — принесённые прихожанами дары сразу же выставлялись на общий стол/. За щедрые дары её привечали обслуживающие храм матушки и называли «походной кухней».

Иоанна приезжала по будням с первым автобусом, но как бы рано она ни приехала, в исповедальне уже поджидал народ — религиозное возрождение семидесятых-восьмидесятых, скандально-популярная репутация знаменитого художника, эмигранта и теперь монаха, вернувшегося из капиталистического изобильного рая, чтобы служить Богу… Поначалу так объясняла себе Иоанна этот растущий ажиотаж вокруг нового батюшки. Но подслушанные разговоры ничего не понимающих в живописи и эмиграции простых прихожанок свидетельствовали об отце Андрее — молитвеннике, прозорливце и строгом постнике /как ни пыталась помешать последнему мнению Иоанна неуёмной своей стряпнёй/, требовательном жёстком наставнике. Сгорая сам, отец Андрей, считающий отныне небесным своим покровителем великого Андрея Рублёва, желал того же огня от духовных своих чад. Те стонали, но терпели. Число богато одетых дам, интеллигентов «на колёсах» и в дублёнках, среди которых попадалось немало знакомых лиц, росло день ото дня, оттесняя туземных бабулек, чем те были крайне недовольны. Поначалу их смиренно пропускали вперёд, побаивались, но потом пришельцы освоились и всё это стало напоминать пусть молчаливо-печальную, но всё же очередь. Многоликая советская толпа, блудные дети, наперебой тянущие руки к хлебу Небесному, к благодатному батюшке, похожему на подстреленного ворона своим будто нависшим над исповедником чёрным оперением. То — будто в бессильной смертной муке лежащими на аналое руками-крыльями, упавшим на руки лицом под сугробом как-то разом поседевшей, но по-прежнему пышной гривы, потом сугроб оживает, отец Андрей что-то говорит, иногда невыносимо долго, слышен лишь неразличимо-тревожный, как азбука Морзе, пульс слов… Опять чёрное крыло оживает:

— Да простятся чаду Георгию грехи его…

Мелькнёт то умилённо-счастливое, заплаканное, то пунцовое, обожжённое стыдом, то потерянно бледное от волнения лицо продирающегося к выходу исповедника, толпа выталкивает его из исповедальни, как пар под давлением, и каждый продвигается еще на шаг ближе к цели. И вот уже снова чёрный ворон, как подстреленный, падает на аналой, чтобы опять погрузиться во мрачные смрадные отстойники человеческой души, иной раз впервые пришедшей на исповедь, как и Иоанна когда-то. Впервые за десятки лет. Самое тёмное, злое, грязное, порой скрытое в помыслах, неосуществленных намерениях — дно души, преисподняя обрушивались на склонённую Ганину голову. Покорно, как перед гильотиной.

Каждый раз — гильотина — как-то он признался ей в этом:

«Господи, что же они творят!.. Самые умные, самые лучшие, самые надёжные — как страшно и неожиданно падают!.». — Ганя едва не плакал — невидимый для посторонних глаз в глубине опустевшего церковного дворика, и потрясённая этой вдруг прорвавшейся плотиной то ли слабости, то ли Любви, Иоанна сокрушалась вместе с ним над чьим-то падением… Она-то знала это смертельно притягивающее к краю бездны объятие злого помысла. Так жутко и сладко манят рельсы под приближающимся поездом. Она вспомнила уже, казалось бы, поросшую быльём гибель Лёнечки, их с Денисом многолетний детективный сериал… Каждый — потенциальный преступник, убийца, каждый носит в душе замедленную мину первородного греха, нужны лишь определенные условия, соблазны, чтобы она сдетонировала… Или включились противостоящие греху силы, защитные механизмы. Никто не может судить другого, не побывав в шкуре того другого. На его дыбе, на его костре. Так сказал простивший её Денис.

Лишь Господь, только Он — настоящий судья. Лишь у Сына — скреплённое кровью право…

Так и прошептал в ту минуту силы или слабости Ганя:

«Прости им. Господи, не ведают, что творят». Он не мог их исцелить, мог лишь молиться за них, выслушивать и отпускать грехи, любить и жалеть, несмотря на их безобразие, перевязывать раны, иногда резать по-живому… Но был лишь посредником, через которого передавалась исцеляющая сила благодати Божией.

— Я ничего не могу, я только проводник, — сокрушался Ганя, — Они слушают, но не слышат, а если слышат, то не слушаются. А слушаются-то лишь внешне, противясь сердцем, а велено «не казаться, а быть»…

Больной добровольно приходит в лечебницу, ложится на операционный стол, Ганя берёт скальпель, отсекает опухоли зла, делает переливание крови, но это ещё ничего не значит. Зло даёт метастазы, иногда более страшные, — обычная кровь тут не поможет.

«Сие есть Кровь Моя Нового Завета, еже на вы и на многие изливаемая во оставление грехов»… По вере, молитве, жалости и любви священника хлеб и вино превращаются в их сосудах, артериях не в обычную кровь, а Божественную. Всесильное исцеляющее чудо…

«Примите, ядите…» — Почему они не исцеляются? Я, наверное, ничего не могу, я непроницаем для Света, я плохой пастырь…

Потом Ганя каялся в грехе малодушия и уныния.

Иоанна, как могла, утешала, ободряла, внутренне содрогаясь от сознания, сколько тайной мерзости приходится выслушивать каждый раз отцу Андрею. И не просто выслушивать, но брать на себя ответственность за отпущение греха, за выбор лекарства; и принимать единственно правильное решение, и давать один верный совет, находя ключ к каждой душе.

«Среди лукавых, малодушных, больных балованных детей…» И за каждого отвечать перед Богом — для него это было предельно серьёзно. А ведь порой приходилось иметь дело просто с любопытствующими, желающими побеседовать с подавшимся в монахи известным художником…

Так или иначе, число чад отца Андрея стремительно росло, что явилось, разумеется, поводом для недовольства властей и соблазном для других священников. Ганя буквально валился с ног и таял день ото дня от нервного истощения. Он вдохновенно служил литургию, признаваясь, что иногда теряет сознание от ощущения близкого присутствия Божия и собственной тьмы перед Огнём… А ведь кроме литургии — молебны, панихиды… Мёртвые, за которых он тоже отвечал, по-церковному усопшие. И отвечал за хор из прихожан, ездил причащать больных и умирающих, венчал и крестил, помногу молился, спал по четыре-пять часов…

Она каждой клеткой чувствовала, как ему тяжко порой приходилось на этом костре, перед Престолом Господним, молилась за него слабой своей молитвой и больше ничем не могла помочь…

Итак, она приезжала очень рано с набитыми сумками, в непривычно длинной, вместо обычных джинсов, юбке, в завязанном под подбородком платке и стояла незаметно где-нибудь в уголке во время исповеди, литургии, причастия, молебна, панихиды… Потом вместе со всеми подходила к кресту.

— Иоанна…

Поговорить им почти не удавалось — после службы выстраивалась уже во дворе длинная очередь к батюшке по личным вопросам, их безуспешно разгоняли послушницы при церкви — мол, имейте совесть, дайте батюшке отдохнуть, пообедать хотя бы, он тоже человек… И наконец, уже у дверей трапезной, Иоанна передавала ему сумки — сначала просто с едой, потом с распечатанными религиозно-познавательными брошюрками, которые она по его заданию размножала, иногда составляя сама для его духовных чад — тогда такая литература практически отсутствовала и была недоступна. Главы из различных источников: о Боге, вере, грехе, посте, молитве, христианской жизни, о таинствах. Как готовиться к исповеди и причастию, о Кресте, о смерти, о православных праздниках.

Как-то незаметно эти брошюрки стали её основным делом, главным наполнителем лужинских дней. Служить Богу, помогая отцу Андрею сеять «разумное, доброе, вечное». «Если б навеки так было», — мечтала она, поджидая Ганю на скамье перед трапезной. Он возвращался с пустыми сумками — провизия отправлялась на общий стол, литературу Ганя прятал в келье и потом раздавал потихоньку. Религиозно-издательская деятельность весьма не поощрялась, в общине Глеба уже были крупные неприятности. Приходилось соблюдать предельную осторожность. Иоанну эта конспирация даже развлекала, все подобные запреты казались нелепыми, по-детски глупыми. Режим представлялся вечным, народ жил своей ребячьей жизнью, весело и беззлобно поддразнивая власть. «Ну, заяц, погоди!», «А ну-ка, отними», «Я от дедушки ушёл», «А нам всё равно…» По возможности сачковали, приворовывали, ходили в гости, спивались потихоньку. Техническая интеллигенция вкалывала и сачковала в бесчисленных НИИ, поругивая тупость и инертность вышестоящих органов, гуманитарная — митинговала на кухнях, потихоньку развратничала и тоже спивалась. Некоторые подались в модные восточные религии — буддисты, йоги, кришнаиты. Те же, кто преодолев гордыню и побратавшись с церковными бабулями вернулись в православие, — не умели верить сердцем, их «лжеименный» разум требовал доказательств, знаний и свидетельств. В основном, для них-то и составляла Иоанна свои брошюрки, одновременно убеждая и себя, укрепляя и свои шаткие религиозные догмы. Долгими лужинскими вечерами, обложившись литературой, она вела увлекательный разговор с Небом, спрашивая и получая ответы, стучала машинка, щёлкал скоросшиватель, брошюрки укладывались плотным слоем на дно сумок, сверху — банки. Ганя относил сумки в келью и возвращался с одной — сумка в сумке. А в целлофановом пакете, засунутом в пустую трёхлитровую банку — инструкция и деньги, кому позвонить, что и по какому адресу раздать нуждающимся и т. д. Это подполье ей ужасно нравилось… Хотя она и понимала, что всё может плохо кончиться. Первое время деньги на благотворительность были лично ганины и общинные, потом она присоединила к ним и часть своих, вырученных за цветы. Для многодетных, больных, просто попавших в беду. «Ой, доченька, погоди, скажи хоть кого благодарить?.». — «Господь послал, бабуля…» Ей нравилось, как они неумело крестятся, распечатывая пакеты с рождественскими дарами, с каким детским восторгом извлекают оттуда какой-либо вкусный и полезный дефицит, и комната по-новогоднему пахнет мандаринами, навевая воспоминания о первых послевоенных подарках. И о преодоленном ею запретном плоде, о котором вспоминать было нельзя, да она и не вспоминала. Всё это было будто из другой, не её жизни, а в нынешней она развозила рождественские подарки на стареющем своём жигулёнке и рассказывала, что дед Мороз — это тот самый святой Николай Угодник, которого даже студенты просят послать на экзамене счастливый билетик. Санта-Клаус, святитель Николай.

Однажды он ей даже приснился, промелькнувший в безликой толпе старец в кумачовой мантии, с белоснежной метелью волос, похожей на ганину, к которому она рванулась в восторге, догнала, прося благословения. Старец возложил ей на голову легкоснежную свою руку и вздохнул печально:

— Веры в тебе маловато…

Наверное, так и было, иначе зачем бы ей снова и снова искать разумом доказательства бытия Божия? Она тешила себя мыслью, что ищет — для других. Находила, несколько часов была счастлива и… искала новое. Их, этих доказательств, уже набралось около десятка, и это не считая всяких чудесных с ней происшествий, совпадений и волшебных снов — цветных, полных тайного высокого смысла. Впоследствии сбывшихся, направляющих, предупреждающих. Она рассказывала их лишь Гане или отцу Тихону, который вместе с ней восхищался, ужасался, толковал… Один он знал и об её подпольной деятельности, знал и благословил. И для него она иногда готовила брошюрки.

Он опасался лишь их встреч с Ганей — «смотри, Иоанна, враг силён!.». Но в том священном благоговении, с которым она смиренно, как все, прикладывалась к руке отца Андрея, подходя под благословение, не оставалось места для плоти — всё сгорело тогда, в лужинском саду, смыло ливнем. В толпе атакующих прихожан ей удавалось перекинуться с ним лишь несколькими словами. Его караулили часами, как какую-нибудь эстрадную диву — обожали, ревновали, ссорились, интриговали. Чего тут было больше, неосознанного греха, религиозной экзальтации, жажды чуда, тайны? Кто знает… Но ничего не поделаешь, на земле где огонь, там и чад. Они боготворили батюшку, ловили каждое слово, потому что именно через него действовал Господь. И ждали от него чуда, спасения, помощи…

Иоанна смотрела, как он подолгу стоит в тоненькой, развевающейся на ледяном ветру рясе посреди двора, окружённый этой жаждущей толпой, не внемлющей увещеваниям послушниц: «Отпустите, окаянные, батюшку, вы вон все в польтах, а он окоченел поди…» И однажды собственноручно, в первый и последний раз, связала под руководством знакомой цветочницы толстенный длиннющий свитер из мягкой тёмносерой шерсти горной козы, который едва поместился в сумке. Она побыстрей всучила ему сумку и удрала трусливо, сославшись на занятость. И когда в следующий приезд увидала его в окружении прихожан на морозном ветру уже в её свитере под рясой — просто в меру упитанный батюшка, высокий воротник надёжно защищает шею, кожа уже не напоминает некондиционного цыплёнка по рубль шестьдесят за килограмм… Вот оно, счастье. Отстоять службу, перекинуться несколькими словами и пожеланиями, приложиться, как все, к благословляющей руке. Бесконечно мало и бесконечно много.

Однажды довелось им вдвоём служить удивительную панихиду. Это было в день смерти матери. Иоанна не помнила, в какую годовщину, в будний день /отец Тихон служил только по воскресеньям и праздникам/ она решила помянуть мать в ганиной церкви. У поминального креста, где обычно лежала стопка записок, белела всего одна с крупно написанным именем: «Юрий». Не было и певчих, догорал одиноко свечной огарок. Иоанна положила рядом с «Юрием» свою записку и стала ждать Ганю, которому уже сказала насчёт матери. Появилась знакомая прихожанка-художница, спросила испуганно:

— А ты чего тут?

— Да вот, батюшку жду, у мамы годовщина. Куда-то все делись…

— Ты что, не знаешь? — Татьяна кивнула на записку, — Новопреставленный Юрий.

— Ну и что?

— Это же Андропов, по всем церквам ведено поминать… Вот и разбежались.

— Почему?

Татьяна понесла какую-то ахинею про космическое зло, про чёрную ауру, окружающую всех безбожных политиков, чьи грешные души отсасывают у молящихся за них всю энергию, так что можно даже помереть. Чем за большего грешника мы молимся, тем больше требуется духовной энергии. А этим, вершащим судьбы целых народов, не помогут и святые, так что лучше в такие дни вообще сидеть дома.

Появился Ганя, и Татьяна спешно ретировалась.

Иоанна в двух словах изложила татьянину версию. Отец Андрей отмахнулся, сказав, что мы лишь проводники, просители, а энергия — у Господа, неисчерпаемая для самого страшного грешника. И тогда она запишет в поминание кроме Юрия и Софии, Леонида и Иосифа, она помянула бы всё усопшее Политбюро, если б вспомнила их имена. Иосиф и София с Аркадием, она с детства поминала их вместе в молитве перед сном, о здравии и упокоении и сказала об этом отцу Андрею. Он ответил, что да, всё правильно. Ибо не может быть неправедной молитва ребёнка.

— А как же «нельзя молиться за царя Ирода»?

— Ирод искал гибели младенца Христа, он был богоборцем. Но скорее по неведению. Вообще я бы тут поспорил с Пушкиным. Молиться за всех можно…

Отец Андрей отслужил потрясающую, на одном дыхании, панихиду, Иоанна была и прихожанами, и хором. Он был приятно удивлён её знанием заупокойной службы. Она стояла за его спиной, полузакрыв глаза, но ощущая каждой клеткой хлынувший откуда-то поток любви и жалости к тем, когда-то великим и могущественным, которым толпы кричали «Осанна!», а теперь боялись даже поминать… Кто уже ничего не может изменить в своей судьбе, остаётся лишь уповать на эту лукавую толпу, которая жаждет кумиров, выбирает жертву, возносит на высоту поднебесную, чтобы затем низвергнуть в пропасть, отказав даже в ходатайстве пред Богом за ею же учинённый соблазн.

А ведь сказано: «Не сотвори себе кумира»!

Она вспоминала и отца — за столом с зелёной лампой; маму, ту, юную, в шляпке с короткими полями и сером пыльнике, бабку Ксеню с её сундучком, кашлем и горячим тельцем, и вечно пьяненького оператора Лёнечку.

И всех их, праведных материалистов-аскетов, лишённых церковных таинств, без веры в чудо, в личное бессмертие, или в «такого бога», противоречащего вписанному в сердце закону Неба.

Вслед за отцом Андреем, открыв все силы души, нервы, сосуды, по которым нескончаемо и жарко текли в вечность потоки всепрощения, защиты и нездешней любви к ним, ушедшим, она осознала, что все они живы в ней… Так же как в Иоанне нынешней, молящейся сейчас за всех, «помощи и заступления требующих» — жива Иоанна-маленькая — Яна мамы, отца и бабки Ксении, и Иоанна-пионерка верующая, и Иоанна-юная, убитая — времён погибшего Лёнечки… Что во всякой живой формирующейся душе живы все, ближние и дальние, живы минувшие миры и поколения — Пушкины, Рублёвы, Блаженные Августины, Рембрандты, Чайковские и Шекспиры, равно как и дающие телу «хлеб насущный». И дававшие когда-то этот хлеб телу и душе жившим до неё поколениям; и Каин и Авель, и Адам и Ева — всех вмещает она, Иоанна, на стыке тысячелетий, как клетка — генетический код Целого. Как эта шумящая на церковном дворе береза — все свои листопады, а заодно и солнечное тепло, снега, ветры и дожди многих лет.

Она поймет, что каждый — лишь промежуточное состояние, ступень некоей стадии развития возрастающего и формирующегося в непреходящем будущем бессмертного Целого, осуществляющейся Полноты Бытия, которая преодолевает все травмы, опухоли, болезни отсеивает всё препятствующее этому всепобеждающему прорыву в вечность, где лишь несущее жизнь получает Жизнь. И лишь вмещающий всё получает Всё.

Вечно идти рука об руку с Ганей по тропинке лужинского леса, зная, что солнце никогда не закатится за горизонт, и тропа никогда не кончится.

И никаких «завтра».

«Завтра» — это был страшный зверь с одной из ганиных ранних картин. Иоанна молилась с отцом Андреем, и зверь тонул в море. Отцепились от скал его лапы, провалилась за горизонт голова в ржавых прутьях, освобождённый от когтей кораблик закачался на волнах…

Смотреть на ганины картины того периода Иоанна вообще боялась, а от этой просто позорно спаслась бегством, придумав какой-то нелепый предлог. Но поздно — картина отпечаталась намертво в памяти как некий грядущий апокалипсис, как призрак отца Гамлета — предвестник роковых перемен.

Вместо солнца над морем вставало чудовище. Оно уже уцепилось за прибрежные скалы огромными ручищами со звериными когтями — на одном из когтей болтался пронзённый насквозь кораблик…

Уже показалась на горизонте поросшая острыми ржавыми прутьями голова, низкий гориллий лоб — отвратительный, волосатый, бугристый. И на всём — на лбу этом, на скалах и облаках, на море — зловещие кровавые сполохи от глаз чудища. Самих глаз не видно, они ещё не показались из-за горизонта, но совершенно ясно, что страшнее них нет ничего на свете.

И всё живое — фигурки людей, горные козлы на скалах, чайки, крабы, собаки, змеи — в панике бегут, летят, ползут прочь.

А Регина сказала, что картину купила фигуристка из ФРГ за фантастическую по тем временам сумму. В подарок своему жениху.