"Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста)" - читать интересную книгу автора (Стокер Брэм)

XXVII

Мы окончили наше свадебное путешествие ранее, чем мы вначале предполагали, и возвратились в Англию, в Виллосмирский замок, около половины августа.

Смутная идея бродила во мне, давая мне некоторого рода утешение, и это было то, что я намеревался свести вместе мою жену с Мэвис Клер, надеясь, что благотворное влияние грациозного и счастливого создания, которое, как радостная птичка в своем гнездышке, невозмутимо жило в маленьком домике, так близко от моего собственного, могло оказать смягчающее и целительное действие на безжалостную любовь Сибиллы к анализу и презрение ко всем благородным идеалам. В Варвикшире в это время жара стояла чрезвычайная; розы были в полном расцвете своей красоты, и густая листва дубов и кедров в парках давала приятную тень и отдых усталому телу, а спокойная прелесть лугов услаждала усталую душу.

В конце концов, нет ни одной страны на свете прекраснее Англии, – ни одной, так богато наделенной зелеными лесами, яркими цветами; ни одна не может похвалиться более поэтическими уголками для уединения и мечтаний. В Италии, в стране, воспетой историческими, бьющими на эффект поэтами, которые глупо считали ее единственной страной, достойной прославления, поля чахлые и черные, выжженные слишком палящим солнцем; там нет тенистых проселков, какими Англия может похвастаться на всех своих берегах, и мания итальянцев безжалостно рубить красивейшие деревья не только повредила климату, но до того испортила ландшафт, что трудно поверить в ее однажды знаменитую, до сих пор ошибочно прославляемую прелесть. Такого красивого местечка, каким был Лилия-коттедж в душном августе, нельзя было отыскать на всей длине и ширине Италии.

Мэвис сама заботилась о своем саде; у нее было два садовника, которые по ее указаниям постоянно поливали траву и деревья, и невозможно было представить себе что-нибудь более очаровательное, чем живописный в старинном вкусе дом, покрытый розами и пучками жасмина, которые, казалось, перевязывали крышу узлами и гирляндами; вокруг здания расстилался изумрудный луг с беседками из густой зелени, где самые музыкальные певчие птицы находили убежище и наслаждение, и где по вечерам компания соловьев поддерживала журчащий фонтан восхитительной мелодии. Я хорошо помню один день, теплый, тихий и томительный, когда я повел Сибиллу к женщине-автору, которою она так давно восторгалась. Жара была так велика, что в наших парках птицы молчали, но когда мы подошли к Лилия-коттеджу, первое, что мы услышали, было щебетание дрозда где-то наверху между розами – нежное, плавное, выражающее «сладкое довольство», перемешанное с глухим воркованием голубей-"критиков", которые обсуждали все то, что нравилось им, в отдалении.

– Какое прелестное место! – сказала моя жена, отворяя калитку и проходя мимо пахучей живой изгороди из жимолости и жасмина. – В самом деле, оно красивее, чем Виллосмир! Удивительно, как оно прекрасно!

Нас провели в гостиную, и Мэвис, ожидавшая наш визит, не заставила себя долго ждать. Когда она вышла, одетая в белую прозрачную материю, мягко облегающую ее красивый стан, с поясом из простой ленты, странная болезненная тоска защемила в моем сердце. Прелестное безмятежное лицо, веселые и вместе с тем мечтательные глаза, чувствительный рот и в особенности светлый взгляд счастия, придающий ее чертам такое ясное и пленительное выражение, говорили мне, чем женщина должна быть и чем, чаще всего, она не была.

И я ненавидел Мэвис Клер!

Я даже поднял перо, чтоб нанести ей удар посредством анонимной критики! Но это было прежде, чем я узнал ее, прежде, чем я понял, что могла существовать некоторая разница между ней и пугалами в юбках, часто выдающими себя за «романисток», не умеющими правильно писать по-английски и говорящими в обществе о своих сочинениях с развязностью, заимствованной от Граб-стрит и дешевых ресторанов для журналистов. Да, я ненавидел ее… А теперь… теперь я почти любил ее. Сибилла, высокая, царственная и прекрасная, смотрела на нее глазами, выражающими как удивление, так и восхищение.

– Подумать, что вы знаменитая Мэвис Клер! – сказала она, улыбаясь и протягивая руку. – Я слышала и знала, что вы не выглядите литераторшей, но я никогда не представляла себе, что вы могли быть такой, какою я вас вижу.

– Выглядеть литераторшей не всегда означает, что вы действительно литераторша, – возразила Мэвис, засмеявшись. – Очень часто вы встретите женщин, которые прилагают все усилия, чтобы выглядеть литераторшами и не имеют понятия о литературе. Но как я рада видеть вас, леди Сибилла! Знаете ли, я наблюдала за вашими играми на лугу, в Виллосмире, когда я была совсем маленькой девочкой.

– А я наблюдала за вами, – ответила Сибилла, – вы делали цепи из маргариток и шары из буквицы в поле, на другом берегу Авона. Для меня большое удовольствие, что мы соседи. Вы должны часто бывать у меня, в Виллосмире.

Мэвис ответила не тотчас, она была занята разливанием чая. Сибилла заметила это и ласково повторила свои слова.

– Вы будете бывать, не правда ли? И чем чаще, тем лучше. Мы должны быть друзьями, знаете!

Тогда Мэвис подняла глаза, в которых светилась милая искренняя улыбка.

– Вы в самом деле этого хотите? – спросила она.

– Хочу ли я? – повторила Сибилла. – Ну да, конечно, хочу!

– Как вы можете сомневаться в этом? – воскликнул я.

– Вы меня простите, что я задала такой вопрос, – сказала, все еще улыбаясь, Мэвис, – но, видите ли, вы теперь, что называется, магнаты графства, а магнаты графства считают себя бесконечно выше всех авторов.

Она засмеялась, и ее синие глаза блестели весельем.

– Я думаю, многие из них уважают писателей книг, как некий странный отпрыск человеческого рода, который только приличен. Это очень забавно, тем не менее из всех моих недостатков самый крупный, мне кажется, гордость и ужасно упрямый дух независимости. По правде сказать, я была приглашаема многими из так называемой «знати», и когда я ездила, я, обыкновенно, досадовала за это после.

– Почему? – спросил я. – Они делали себе честь, приглашая вас.

– О, я не думаю, что они это так считали! – ответила она, важно тряхнув своей светлой головкой. – Они воображают, что совершали великий подвиг снисхождения, хотя в действительности это я снизошла, так как с моей стороны поистине было милостиво покинуть общество Афины-Паллады в моем кабинете для общества расфранченных и завитых фешенебельных дам.

Ясная улыбка опять осветила ее лицо, и она продолжала:

– Однажды я была приглашена на завтрак к барону и баронессе, которые позвали нескольких гостей, чтобы «встретиться со мной», как они сказали. Я была представлена только двум или трем из них; остальные сидели и смотрели на меня, как если б я была новым сортом рыбы или птицы. Затем барон показал мне свой дом и говорил мне цены своих картин и фарфора; он был даже настолько добр, что объяснил, какие были дрезденского произведения, и какие дельфтского, хотя я думаю, что, несмотря на мое невежество автора, я могла бы просветить его как в том, так и в другом. Тем не менее я любезно улыбалась в течение целой программы и старалась показаться очарованной и восхищенной; но они больше никогда меня вовсе не приглашали, и, если только они в самом деле хотели поразить меня каталогом их домашней утвари, я не могу понять, зачем они меня приглашали и что я такое сделала, чтоб больше никогда не быть приглашенной!

– Это были, должно быть, какие-нибудь парвеню, – сказала с негодованием Сибилла. – Благовоспитанные люди никогда не станут оценивать вам свое имущество, если только они не евреи.

Мэвис засмеялась веселым смехом, похожим на звон колокольчиков; затем она продолжала:

– Я не скажу, кто они были; я должна приберечь что-нибудь для моих литературных воспоминаний, когда состарюсь. Я вам рассказала инцидент только для того, чтобы объяснить, почему я спросила вас: действительно ли вы этого хотите, когда приглашаете меня в Виллосмир.

Барон и баронесса, о которых я говорила, до такой степени «рассыпались» передо мной и моими книжками, что вы смело могли бы подумать, что я сделаюсь для них навсегда самым дорогим другом, – между тем они не предполагали этого. Я знаю, иные дамы обнимают меня, изливаются в своих чувствах и приглашают меня к себе, а думают совсем иначе. Открывая это притворство, я не ищу ни объятий, ни приглашений и не только не считаю за «милость», когда меня приглашают некоторые из высшей аристократии, но скорее думаю, что «милость» будет с моей стороны, если я приму приглашение. Я не говорю это лично за себя: лично я ничего не значу; но я говорю и ревностно защищаю это ради достоинства литературы как искусства и профессии. Если б другие авторы поддержали это положение, мы бы могли поднять литературное знамя до той высоты, на какой оно было в старые дни Скотта и Байрона. Надеюсь, вы меня не считаете слишком гордой?

– Наоборот, я считаю, что вы совершенно правы, – сказала горячо Сибилла. – И я преклоняюсь перед вами за вашу независимость и мужество; я знаю, что некоторые из аристократии до того вульгарны, что мне часто делается стыдно принадлежать к ней. Но могу вас уверить, что если вы окажете нам честь сделаться нашим другом, вы не пожалеете об этом. Попробуйте полюбить меня, если можете.

Она наклонилась вперед с чарующей улыбкой на прекрасном лице. Мэвис смотрела на нее серьезно и с восхищением.

– Как вы красивы! – откровенно сказала она. – Конечно, вам все это говорят, однако не могу не присоединиться к общему хору. Для меня красивое лицо подобно красивому цветку: я должна восхищаться им. Красота есть нечто божественное, и хотя мне часто говорят, что некрасивые люди – всегда хорошие люди, я не могу вполне поверить этому. Наверно, природа дает прекрасное лицо прекрасной душе.

Сибилла, которая приятно улыбалась на первые слова комплимента, сказанного ей одною из самых талантливых женщин, теперь густо покраснела.

– Не всегда, мисс Клер, – сказала она, скрывая свои блестящие глаза под сенью длинных ресниц. – Можно представить себе так же легко красивого злого духа, как и красивого ангела.

– Правда!

И Мэвис задумчиво посмотрела на нее, потом, вдруг засмеявшись своим веселым, серебристым смехом, она добавила:

– Совершенная правда! Я не мечу рисовать себе безобразного злого духа, так как предполагается, что злые духи бессмертны, а я убеждены, что бессмертное безобразие не принимает участия в мире. Очевидное безобразие принадлежит только одному человечеству, и некрасивое лицо – такое пятно на творении, что мы можем только утешать себя размышлением, что, к счастью, оно тленно, и что, конечно, со временем находящаяся в нем душа избавится от безобразной формы скорлупы и достигнет более красивой оболочки. Да, леди Сибилла, я приду в Виллосмир; я не могу отказаться от случая любоваться такой красотой, как ваша.

– Вы очаровательно льстите мне! – сказала Сибилла, вставая и обнимая ее рукой с той лаской и нежностью, которые казались такими искренними и которые так часто ничего не значили. – Но я признаюсь, что я предпочитаю выслушать лесть от женщины, чем от мужчины. Мужчины то же самое говорят всем женщинам, у них весьма ограниченный репертуар комплиментов, и они скажут уроду, что она красавица, если в этом они видят для себя непосредственную выгоду. Но сами женщины с трудом допускают существование друг в друге хороших качеств, внешних или внутренних, так что когда они отзываются милостиво или великодушно о своем собственном поле, это чудо заслуживает сохраниться в памяти. Могу я видеть ваш рабочий кабинет?

Мэвис охотно согласилась, и мы все трое вошли в мирное святилище, где председательствовала Афина-Паллада, и где расположились обе собаки – Трикси и Император. Император сидел и смотрел на перспективу из окна, а Трикси в некотором отдалении с важным видом подражала позе своего большого товарища. Оба дружелюбно встретили меня и мою жену, и пока Сибилла, гладила громадную голову сенбернара, Мэвис вдруг спросила:

– Где ваш друг, который был с вами здесь в первый раз, князь Риманец?

– Он в Петербурге теперь, ответил я, – но мы ожидаем его сюда недели через две-три.

– Наверно, он необыкновенный человек, – сказала задумчиво Мэвис, – вы помните, как странно вели себя мои собаки по отношению к нему. Император оставался неспокойным несколько часов после его ухода.

И в коротких словах она рассказала Сибилле инцидент о нападении сенбернара на Лючио.

– Некоторые имеют естественную антипатию к собакам, – сказала Сибилла, – и собаки всегда чувствуют это и отплачивают тем же. – Но я бы не подумала, что князь Риманец питает антипатию к другим существам, кроме женщин.

И она засмеялась несколько горько.

– Кроме женщин! – повторила с удивлением Мэвис. – Он ненавидит женщин! Тогда он должен быть актером, так как ко мне он был удивительно ласков и добр.

Сибилла пристально на нее посмотрела и с минуту молчала. Затем она сказала:

– Может быть, это потому, что он знает, как вы не похожи на обыкновенных женщин и не имеете общего с их обычными мишурными стремлениями. Конечно, он всегда учтив с нами, но мне думается, легко видеть, что его учтивость часто не более, как маска, скрывающая совсем иные чувства.

– Ты, значит, это заметила, Сибилла? – спросил я с легкой улыбкой.

– Я была бы слепой, если б не заметила, – однако я не порицаю его за это странное отвращение, я думаю, оно делает его более привлекательным и интересным.

– Он ваш большой друг? – спросила Мэвис, взглянув на меня.

– Самый большой друг, какого я имею! – был мой быстрый ответ. – Я должен ему больше, чем когда-либо могу отплатить; даже я познакомился с моей женой благодаря ему.

Я говорил, не думая и шутливо, но когда я произнес эти слова, неожиданный удар поразил мои нервы – удар мучительного воспоминания. Да, это правда. Я был обязан ему, Лючио, несчастием, страхом, унижением и стыдом иметь такую женщину, как Сибилла, связанную со мной, пока смерть не разъединит нас. Я почувствовал себя нехорошо, моя голова кружилась, и я опустился на один из дубовых стульев, стоявших в рабочем кабинете Мэвис Клер. Между тем обе женщины вышли вместе в сад через французское открытое окно-дверь, и собаки последовали за ними. Я смотрел на них: моя жена – высокая, статная, разодетая по последней моде; Мэвис – маленькая, легкая, в своем мягком белом платье, с поясом из гладкой ленты; одна – чувственная, другая – одухотворенная; одна – низкая и порочная в желаниях, другая – с чистой душой и стремящаяся к благороднейшим целям. Одна – физически великолепное животное; другая только с нежным лицом и идеально прелестная, как лесной эльф. И глядя я всплеснул руками и с горечью подумал, какую ошибку я сделал в выборе. В глубине эгоизма, составлявшего всегда часть моей натуры, я теперь положительно верил, что я мог бы жениться на Мэвис Клер, не допуская мысли, что все мое богатство оказалось бы бесполезным для этой цели, и что я мог бы с одинаковым результатом предполагать добыть звезду с неба, как и одержать победу над женщиной, которая могла основательно читать мою натуру и которая никогда бы не спустилась до уровня денег со своего интеллектуального трона, – нет, хотя бы я был монархом многих народов!

Я взирал на крупные спокойные черты Афины-Паллады, и белые глазные яблоки мраморной богини, казалось, в свою очередь, глядели на меня с бесчувственным презрением. Я оглядел кругом комнату и стены, украшенные мудрыми словами поэтов и философов, словами, напоминавшими мне об истинах, которые я знал, а между тем никогда не применял практически; и вдруг мои глаза упали на угол вблизи письменного стола, где горела маленькая тусклая лампада. Над лампадой висело Распятие из слоновой кости, белевшее на драпировках из темно-красного бархата; под ним, на серебряной подставке находились песочные часы, из которых сыпался песок блестящими крупинками, и вокруг маленького алтаря было написано золотыми буквами: «Настоящее – благое время». Слово «настоящее» было крупнее, чем остальные. «Настоящее» было, очевидно, девизом Мэвис – не терять момента, но работать, молиться, любить, надеяться, благодарить Бога, быть довольной жизнью – все в «Настоящем», и не сожалеть о прошедшем, не предугадывать будущее, но просто делать лучшее, что только может быть сделано, и представить все остальное с детским доверием Божественной Воле. Я в беспокойстве поднялся и пошел по дорожке, по которой прошли в сад моя жена и Мэвис. Я нашел их у клетки сов-Атеней; главная сова, по обыкновению, с важностью фыркала и топорщила перья от негодования. Сибилла повернулась, увидев меня; ее лицо было ясно и улыбалось.

– Мисс Клер независима в своих мнениях, Джеффри, – сказала она. – Она не побеждена князем Риманцем, как большинство. Факт тот, что она только что призналась мне, что он ей не совсем нравится.

Мэвис покраснела, но ее глаза встретились с моими с бесстрашной прямотой.

– Я знаю, что не следует говорить того, что думаешь, – прошептала она как-то смущенно, – в этом мой большой недостаток. Пожалуйста, простите меня, м-р Темпест. Вы сказали мне, что князь – ваш лучший друг, и, уверяю вас, я была чрезвычайно поражена его внешностью при первом взгляде… Но потом, когда я немного присмотрелась к нему, во мне явилось убеждение, что он не совсем тот, чем кажется.

– Точно так же он сам говорит про себя, – ответил я, слегка засмеявшись. – Я думаю, у него есть тайна, и он обещал мне как-нибудь ее пояснить. Но мне досадно, что он вам не нравится, мисс Клер, так как вы ему нравитесь.

– Может быть, когда я встречу его снова, мой взгляд изменится, – сказала ласково Мэвис, – а теперь… Ну, не будем об этом больше говорить! В самом деле, с моей стороны было неделикатно высказывать такое мнение о человеке, к которому вы и леди Сибилла чувствуете большое расположение. Но что-то, казалось, заставило меня, почти против моей воли, сказать то, что я только что сказала.

Ее добрые глаза глядели огорченно и смущенно, и, чтобы успокоить ее и переменить тему, я спросил, не пишет ли она что-нибудь новое.

– О да, – ответила она, – я никогда не ленюсь. Публика очень добра ко мне, и, прочитав одну мою вещь, она немедленно требует другую, так что я очень занята.

– А что же критики? – спросил я с большим любопытством.

Она засмеялась.

– Я никогда не обращаю на них ни малейшего внимания, – ответила она, – исключая, когда они настолько запальчивы и слепы, что пишут ложь обо мне: тогда я, естественно, беру смелость опровергать эту ложь – или посредством личного объяснения, или посредством моих адвокатов. Кроме запрещения вводить публику в ложное представление о моем труде и целях, я не имею никакой вражды против критиков. Обыкновенно они – бедные труженики и страшно борются за существование. Я часто помогала некоторым из них так, чтобы они этого не знали. Один из моих издателей прислал мне на днях рукопись одного из моих злейших врагов прессы и заявил, что мое мнение решит ее судьбу; я прочла ее и, хотя работа была не из блестящих, но довольно хорошая, я, как только могла, горячо расхвалила ее и настаивала на ее издании с условием, чтобы автор никогда не узнал, что я имела решающий голос. Эта книга недавно вышла из печати, и я уверена, что она будет иметь успех.

Она остановилась и, сорвав несколько темно-красных роз, подала их Сибилле.

– Да, критикам очень плохо, ужасно плохо платят, – продолжала она задумчиво. – Нельзя ожидать, чтобы они писали панегирики пользующемуся успехом автору, когда они сами не имеют успеха: чем иным может быть подобная работа, как не желчью и полынью. Я знакома с бедной маленькой женой одного из них и оплатила счет ее портнихи, потому что она боялась показать его своему мужу. Спустя неделю он разнес мою последнюю книгу в газете, где он сотрудничает, и получил за свой труд, я полагаю, около гинеи. Конечно, он ничего не знал относительно своей маленькой жены и ее докучливой портнихи, и никогда не узнает, потому что я взяла с нее слово сохранить секрет.

– Но зачем вы делаете подобные вещи? – спросила удивленная Сибилла. – Если бы я была на вашем месте, я бы не препятствовала его жене впутаться в гражданскую палату за свой счет!

– Да? – Мэвис важно улыбнулась:

– Ну, а я не могла. Вы знаете, Кто сказал: «Благословляй проклинающих тебя и делай добро ненавидящим тебя»? Притом бедная маленькая женщина была ужасно испугана своей затратой. Вы знаете, жалко смотреть на беспомощное страдание людей, которые хотят жить выше средств: они страдают гораздо больше, чем нищие на улицах, зарабатывающие часто более фунта в день только благодаря хныканью и плаксивости. Критики находятся в гораздо худших условиях, чем нищие: мало кто зарабатывает фунт в день, и, конечно, они смотрят как на своих врагов на авторов, зарабатывающих от тридцати до пятидесяти фунтов в неделю. Уверяю вас, мне жаль критиков: они – менее уважаемые и хуже награждаемые из всего литературного мира. И я никогда не забочусь о том, что они про меня говорят, исключая те случаи, как я заметила раньше, когда они в своей поспешности начинают лгать: тогда разумеется, для меня делается необходимым восстановить истину в простой самозащите, как того требует мой долг по отношению к публике. Но, как правило, я отдаю все заметки прессы Трикси, – указала она на крошечную таксу, которая шла вплотную с краем ее белого платья, – и она разрывает их в клочки в несколько минут.

Она весело засмеялась, и Сибилла улыбнулась, следя за ней с тем удивлением и восхищением, которые более или менее выражались в ее взглядах с самого начала нашего свидания с этим веселым профессором литературной славы. Мы теперь шли по направлению к калитке, собираясь уходить.

– Могу я иногда приходить к вам поболтать? – спросила вдруг моя жена самым очаровательным и просящим тоном. – Это было бы таким исключительным правом!

– Приходите, когда вам вздумается, после полудня, – тотчас ответила Мэвис. – Утро принадлежит богине более властной, чем Красота – работе.

– Вы никогда не работаете ночью? – спросил я.

– Разумеется, нет! Я никогда не ставлю уставы природы вверх дном. Ночь – для сна, и я пользуюсь ею с благодарностью за это благословенное назначение.

– Хотя многие авторы могут писать только ночью! – сказал я.

– Тогда вы можете быть уверены, что они дают пятнистые картины и неясные характеристики. Есть, я знаю, такие, которые вызывают вдохновение посредством джина или опия так же, как и полночными влияниями, но я не верю в подобные методы. Тот, кто хочет написать книгу, которая держалась бы более одного «сезона», должен писать утром, когда отдохнувший мозг свеж для литературного труда.

Она проводила нас до калитки и остановилась под портиком. Ее громадная собака легла около нее, и розы колыхались над ее головой.

– Во всяком случае, работа приносит вам пользу, – сказала Сибилла, глядя на нее долгим, пристальным, почти завистливым взглядом. – Вы выглядите совершенно счастливой!

– Я совершенно счастлива, – ответила она улыбаясь. – Мне нечего желать, кроме того, чтобы умереть так же спокойно, как я живу.

– Пусть этот день будет очень отдаленным! – сказал я горячо.

Она подняла на меня свои добрые мечтательные глаза.

– Благодарю вас!

Она сделала нам прощальный жест рукой, когда мы оставили ее и повернули за угол проселка, и несколько минут мы медленно шли в абсолютном молчании. Наконец Сибилла заговорила.

– Я вполне понимаю ненависть к Мэвис Клер, – сказала она. – Я боюсь, что я сама начинаю ее ненавидеть.

Я остановился и смотрел на нее, удивленный и уничтоженный.

– Ты начинаешь ненавидеть ее? Ты? И почему?

– Ты так слеп, что не можешь заметить, почему! – резко возразила она, и хорошо знакомая мне легкая недобрая улыбка заиграла вокруг ее губ. – Потому что она счастлива! Потому что у нее нет соблазнов в жизни, и потому что она смеет быть довольной! Хочется сделать ее несчастной! Но как это сделать? Она верит в Бога. Она думает, что все Его предписания правильны и благи. С такой твердой верой она будет счастлива на чердаке, зарабатывая несколько пенсов в день. Я теперь великолепно вижу, чем она завоевала публику: она внушает те теории жизни, в которых она сама убеждена. Что можно сделать против нее? Ничего! Но я понимаю, почему критики любят «давить» ее; если б я была критиком, имеющим склонности к виски и кафе-шантанным женщинам, я бы сама «давила» ее за то, что она так непохожа на остальных особей своего пола.

– Что ты за непонятная женщина, Сибилла! – воскликнул я с действительным раздражением. – Ты восторгаешься книгами мисс Клер, ты всегда восторгалась ими, ты просила ее подружиться, и почти в то же самое время ты утверждаешь, что хотела бы «раздавить» ее или сделать ее несчастной! Признаюсь, я не могу тебя понять!

– Разумеется, ты не можешь! – спокойно ответила она, и ее глаза глядели на меня со странным выражением, когда мы остановились на минуту под тенью каштана прежде, чем войти в наш парк. – Я никогда не предполагала, что ты можешь, и, непохожая на заурядную «непонятную» женщину, я никогда не винила тебя за твое нежелание понять. Я сама иногда не понимаю себя, и даже теперь я не вполне уверена, что безошибочно определила глубину или ограниченность моей натуры. Но по отношению к Мэвис Клер, разве ты не состоянии себе представить, что зло может ненавидеть добро? Что отъявленный пьяница может ненавидеть умеренного гражданина? что отверженная может ненавидеть невинную девушку? и что, возможно, я, читая жизнь, как я ее читаю, и находя ее отвратительной в ее проявлениях, не веря совершенно ни мужчинам, ни женщинам, и лишенная всякой веры в Бога, – могу ненавидеть? Да, ненавидеть!

И она захватила в горсть поблекшие листья и разбросала их у своих ног.

– Ненавидеть женщину, которая находит жизнь прекрасной и признает существование Бога, которая не принимает участия в наших общественных обманах и злословиях, и которая, вместо моей мучительной страсти к анализу, обеспечила себе завидную славу и уважение тысяч людей, связанная с невозмутимым довольством! Чего-нибудь да стоило бы, чтобы такую женщину сделать несчастной – хоть один раз в жизни, но такая, как она есть, это невозможно!

Она отвернулась от меня и медленно пошла вперед. Я последовал за ней в горестном молчании.

– Если ты не хочешь быть ее другом, тебе следовало так ей и сказать, – вымолвил я. – Ты слышала, что она говорила относительно притворных уверений в дружбе?

– Слышала, – сумрачно ответила она. – Она умная женщина, Джеффри, и ты можешь довериться ей, чтобы разгадать меня.

При этих словах я поднял глаза и прямо взглянул на нее. Ее чрезвычайная красота становилась для меня почти мучением, и с внезапным порывом отчаяния я воскликнул:

– О Сибилла, Сибилла! Зачем ты такая?!

– Ах, зачем, в самом деле?! – откликнулась она, насмешливо улыбнувшись. – И зачем, будучи такой, я родилась графской дочерью? Если б я была уличной шлюхой, я была бы на своем месте, обо мне писали бы драмы и романы, и я могла бы сделаться такой героиней, что все хорошие люди плакали бы слезами радости от моего великодушия в поощрении их пороков. Но как графская дочь, порядочно вышедшая замуж за миллионера, я – ошибка природы. Иногда природа делает ошибки, Джеффри, а когда она делает их, они обыкновенно непоправимы!

В это время мы дошли до нашего парка, и я в убийственном настроении брел рядом с ней через луг по направлению к дому.

– Сибилла, – сказал я наконец, – я надеялся, что ты и Мэвис Клер могли сделаться друзьями.

Она засмеялась.

– Я полагаю, что мы будем друзьями, но ненадолго: голубка неохотно входит в компанию с вороном, а образ жизни и прилежные привычки Мэвис Клер будут для меня нестерпимо скучны. Притом, как я сказала раньше, она как умная и глубокомысленная женщина слишком прозорлива, чтобы не разгадать меня с течением времени. Но я буду притворяться, пока могу. Если я стану разыгрывать роль «владетельной леди» или «покровительницы», то, конечно, она меня не пожелает ни на минуту. Мне предстоит более трудная роль – роль честной женщины!

Опять она засмеялась злым смехом, заледенившим мою кровь, и медленно прошла в дом через открытую дверь гостиной. И я, оставшись один в саду, среди роз и деревьев, почувствовал, что прекрасное поместье Виллосмир вдруг сделалось безобразным, лишилось всех своих прежних прелестей и было лишь убежищем для отчаяния, убежищем для всевластного и всегда победоносного духа зла.