Эдуардо Галеано. Бродячие слова

Давным-давно...

I

Сказители историй, певцы историй могут рассказывать и петь лишь в то время, пока идет снег. Так велит обычай. Североамериканские индейцы знают: с историями нельзя обращаться бездумно. Когда сказитель рассказывает, растения напрочь забывают, что им нужно расти, а птицы — что надо кормить птенцов.

II

На Гаити запрещено рассказывать истории днем. Тот, кто сказывает сказки при свете дня, сам навлекает на себя беду: гора забросает его каменным градом, а его мать сможет ходить только на четвереньках.

Истории рассказывают ночью, потому что ночью все священное оживает, и тот, кто наделен даром рассказчика, рассказывает, зная, что имя и именуемое неразделимы.

III

На языке индейцев гуарани “ne'~e” значит и “слово”, и “душа”.

Гуарани верят: те, кто говорят лживые слова или просто тратят слова попусту, изменяют своей душе.

IV

Магда Лемонньер вырезает из газет слова, слова самой разной величины, большие и маленькие, и раскладывает по коробкам. В красной коробке хранятся сердитые слова. В зеленой — нежные. В синей — нейтральные. В серой — грустные. А в прозрачной — слова, наделенные магией.

Иногда Магда вытряхивает все содержимое коробок на стол, чтобы слова смешались так, как им хочется. Тогда слова рассказывают ей о том, что на свете делается, и извещают, что случится в будущем.

V

Хавьер Вильяфанье безуспешно ищет слово, ускользнувшее, когда он уже собирался его произнести. Только что на языке вертелось, а куда делось?

Может быть, слова, не пожелавшие с нами остаться, накапливаются в каком-то определенном месте? Может быть, существует королевство ускользнувших слов? И где-то ждут тебя слова, которых ты так и не подобрал?..

VI

У буквы “А” раздвинуты ноги.

“M” — качели, то взлетающие до неба, то ныряющие в ад.

“O” — замкнутый круг, удавка на шее.

“R” явно беременна.

— Все буквы слова “AMOR” опасны, — заключает Роми Диас-Перера. Когда слова звучат, она видит их начертанными в воздухе.

VII

Просидев за решеткой больше двадцати лет, он приметил ее.

Помахал ей рукой из окна камеры, и она помахала в ответ из окна своего дома.

Он разговаривал с ней цветными тряпками и огромными буквами. Буквы складывались в слова, которые она читала, глядя в подзорную трубу. И писала ответы еще крупнее — ведь у него-то подзорной трубы не было.

Так выросла и расцвела их любовь.

Теперь Нела и Винья-Черный сидят спина к спине. Если он встанет и уйдет, она упадет, если она уйдет, повалится он.

Они торгуют вином в Монтевидео, наискосок от руин тюрьмы Пунта-Карретас.

Светила полная луна, и воды Амазонки от луны тоже светились. В ослепительной зыби кувыркался дельфин, отчебучивая цирковые антраша. А неподалеку в одной деревне был праздник: шум-гам, танцы до упаду. Вот дельфин и заплыл из океана в устье, привлеченный пиликаньем музыкантов.

Луна впервые приметила дельфина — раньше ей было не до него — и позволила ему только на эту ночь, только до рассвета, ступить на сушу.

Дельфин — был он, конечно, голый — выпрыгнул на песок, приподнялся, и луна дала ему новое тело, а в придачу одежду.

И вот он смешался с толпой пирующих. Танцевал он, не снимая шляпы — а то еще заметят, что на голове у него дырка, которой он дышит.

Но на него и так все глазели разинув рот: всех поражала его красноватая кожа с голубыми переливами, и взгляд его глаз, расставленных широко-широко, и необычайная его ненасытность: пил он, пил литр за литром неразбавленную канью — тростниковую водку — но жажду никак утолить не мог. Но вконец он всех очаровал своей манерой танцевать, не касаясь земли ступнями, с головой окунаясь в музыку, плескаясь в волнах мелодий.

Так он из музыки и не выходил: кружился в ней, покачиваясь, обнявшись с какой-то женщиной; а потом они продолжили танец вдвоем, сбросив одежду, сами по себе, под музыку, что рождалась из их объятий.

Он привык резвиться в воде, но никогда еще не заплывал внутрь женщины.

Лежа на ней, он почувствовал легкий шлепок: тук-тук — стукнул кто-то его по спине, и стук этот обжег, как огонь. И оглянулся он, и увидел: в воздухе разливался фосфорный свет и образовывал силуэт: рога, борода, лапы с когтями… Красный-красный, колыхался силуэт, сияя во мраке.

— Ну, вставай, незваный гость, — раздался голос.

Оторопевший дельфин ничего не понимал.

Вновь прибывший не говорил, а хрипел, хотя горло у него было укутано шелковым платком — от тропических холодов. Показав на часы на своем запястье, он просипел:

— Проваливай, чудо-юдо, назад в реку — пора.

И дельфин вспомнил о том, что позабыл. Скоро ночь пройдет, а вместе с ночью истечет его время на суше. Он посмотрел на женщину, прильнувшую к его боку, разметавшую во все стороны то ли космы водорослей, то ли длинные черные волосы, и хриплый голос сотряс его ухо:

— А ничего себе милашка. — И улыбка обнажила бесконечные ряды зубов: — Подарочек что надо. Как по заказу. В Страстную Пятницу мне всегда везет.

И потянул когтистую лапу к телу, трепещущему в ритме сна. Дельфин размахнулся и ударил пришельца, но рука рассекла пустой воздух. Женщина почувствовала сквозняк, ее веки вздрогнули, но она не проснулась.

Сеть слегка колебалась — та сеть, которая до сих пор обволакивала обоих.

Дьявол — он ведь наведывается на землю, чтобы опробовать на живых адские муки для умерших, — нашептал:

— Интересно, с кем она будет спать завтра, а?

И, дрогнув, растворился в темноте — а темнота уже блекла, в небе брезжила пепельная мгла рассвета.

Ночь взаймы, тело взаймы.

Он проклял луну за все, что она ему дала. А потом проклял солнце за все, что оно вот-вот должно было отнять.

Женщина, не просыпаясь, что-то пробормотала и притянула его к себе. А он захотел увести ее с собой, и не смог, и захотел остаться, но даже этого не смог…

Утренний ветер морщит воду в реке.

На берегу, в нескольких шагах от волн умирает дельфин.

И встает солнце, и достает с неба цвета и запахи мира.

Загадочный он был человек и умел, чего люди не умеют. Рассказать — не поверите. Взглядом он наносил или заживлял раны, будил или усыплял хоть зверя взбешенного, хоть человека крещеного. Посмотрит мельком на самого дикого жеребца или на самого упертого быка, и они становятся кроткими, как телята.

Вентура, странствующий ковбой из бразильского штата Минаш-Жерайш, проносился по земле, как проносится над ней ветер. Его дом был нигде, зато его женщины — везде, и его дороги — повсюду.

А друг у него был только один. Чтоб он с кем другим дружил, отродясь не слыхивали. Вентура и друг его единственный были одним лассо повязаны.

И вот как-то брели они по суходолу. Уже несколько дней маковой росинки у них во рту не было. Сражаясь за какое-то безнадежное дело, остались они без коней и сбились с дороги. Есть было нечего: только ящерицы и колючки, да кусты, не дающие ни плодов, ни тени. Вентура-то был привычный, но его друг выбился из сил. И когда друг лег на землю, лег умирать среди этих диких пустошей, Вентура, чтобы спасти его от голода, обернулся тигром.

Прежде чем отигриться, он отдал другу голубой лист неведомого дерева: лист, похожий на звезду с острыми концами, и сказал:

— Когда я вернусь, засунь мне этот лист под язык.

И предупредил, что это для него единственный способ растигриться, других не существует.

Он ушел далеко и охотился всю ночь.

На заре, когда небо уже светлело, вернулся, волоча на себе оленя.

Когда друг заметил, что он приближается, когда друг заметил, что к нему несется тигр с разинутой пастью, перепугался друг и бросился наутек.

Тигр проводил его взглядом. Гнаться не стал.

Где его лапы ступали, ничего живого уж не видали. Утесы он раскалывал, горы расшвыривал, из оврагов делал равнины. Забравшись на высокий перевал, тигр задирал голову, принюхивался к ветру и ревел в печальной ярости; и никто уже не смыкал глаз.

Выслеживали его долго. Отряд стервятников, летевший за ним по пятам, выдавал его присутствие отряду людей, который отправился за ним в погоню.

И кольцо все сужалось: с конских крупов градом катился пот, лязгало оружие, оглушали голоса и собачий лай, пока в одну лунную ночь тигр не прыгнул в последний раз, взлетев высоко над землей, и, вскрикнув, упал. И, когда он был уже мертв, уже нашпигован свинцом, друг Вентуры засунул ему в глотку дуло ружья и спустил курок.

Где-то очень далеко оттуда Вентура проснулся. Проснулся он весь грязный, весь в коросте засохшей крови. Болело все тело, от шляпы до подметок.

Даже дышать было больно.

Идти было очень трудно — еле шел он, огромная шатающаяся тень. И вспоминать было очень трудно. Когда? Где? Кто? Луна высоко, сердцу нелегко. Наступила ночь, наступила на него и раздавила, и ночь эта была не из тех, что годятся для любви или для войны. Его глаза разучились говорить, а уши могли слышать только “кап-кап-кап” утекающей в щелку жизни. Жизнь без огня — не в жизнь. Выживание? Вымирание! Подуй, Господи, на этот прах, да и сдуй его совсем.

Белый от пыли, черный от грязи, красный от крови, идет Вентура по переулку. Сгибаясь под тяжким грузом боли, шаркает он ногами. Плохо носят ноги изломанное исполинское тело.

Вентура пересекает рыночную площадь, точно оглохнув, не слыша выкриков горластых торговок, и, моргая, замечает впереди, на самом краю, харчевню. Беленые стены харчевни сияют у подножия могучей горы, выгнувшей драконью спину, а рядом сияют от пота лошади у коновязи.

В подворотне слепец распевает новости. Рот слепца поет о том, что видели его уши, а жестяная кружка для милостыни отбивает такт. Слепой поет песню об ужасном тигре, проклятии здешних мест, о тигре, что, даже умирая, убивал и остался должен много смертей.

Дрожащей рукой Вентура заламывает драные поля шляпы, вытирает пот, застилающий ему глаза, и видит — видит шкуру тигра, висящую на крюках, растянутую для просушки на солнце. Дыр в ней не счесть. Пули поработали на славу — почти ничего не оставили на прокорм моли.

Вентура входит в харчевню.

Друг видит его в дверях, видит, как приближается к нему этот жалкий оборванец, и стакан с каньей вываливается из пальцев и разбивается об пол.

Все умолкают. Всё умолкает.

В реке Успанапа плавало яйцо. Каридад задумала его выловить: шлепала-шлепала по воде руками, тянулась, тянулась… да и поскользнулась. Упала в реку и воткнулась головой в глинистое дно.

Долгонько ей пришлось изворачиваться и бить ногами, прежде чем она вынырнула на поверхность, вся мокрая и с пустыми руками, изрыгая воду и ярость изо всех семи отверстий своей головы. Выкарабкиваясь на берег, Каридад нечаянно задела куст, и яйцо — в реке оно только виднелось, а на самом деле лежало на ветке — упало к ее ногам.

Каридад так и села. От тепла ее тела скорлупа треснула, Андансио вылупился и заплакал.

Глядя на подрастающего мальчика, Каридад приговаривала:

— Мой, мой.

И облизывалась — длинным языком, змеиным.

Андансио был ей благодарен — как-никак она его вылупила; но едва Каридад куда-нибудь выходила из дому, мальчик делился опасениями со своей подругой-мышкой:

— Моя мама хочет меня съесть.

Мышка лишь мотала головой:

— У всех матерей такая причуда.

У деревенского колодца, где собирались кумушки, Каридад жаловалась:

— Ну никакого сладу! Никак, неблагодарный, не жиреет! Чем только я ради него не жертвую, а толку?

Вся еда шла мальчику, а Каридад так голодала, что объедала глину со стен своей хижины-мазанки. С каждым ужином стены становились все тоньше. Горшки да плошки в доме перевелись — Каридад сгрызла. Остался только большой казан.

Каждый вечер Каридад приносила воды, наливала казан доверху и раздувала огонь. Когда от воды начинал валить пар, всыпала щепотку соли. И шла в угол, где спал Андансио:

— А ну дай палец.

И Андансио подсовывал ей мышкин хвост. Каридад ощупывала его, ослепшая от ярости, и уходила, жуя пустым ртом.

Благодаря мышке — она прорыла норку под исхудавшей стеной — Андансио смог сбежать.

Он ушел без оглядки и поднялся на гору. Светало.

Забравшись на пальму, он увидел свой дом, охваченный пламенем.

А вышло вот что: Каридад в сердцах пнула ногой горящее полено, и огонь ей отомстил.

Соседи завернули пепел Каридад в одеяло, и жаба пошла выкидывать его в болото.

Увидев, как жаба скачет по тропинке, взвалив на спину узел, Андансио бросился наперерез. Он хотел вырвать у нее груз — все-таки мать есть мать, другой никогда не будет; в схватке одеяло развязалось, и прах Каридад разлетелся по ветру.

Андансио побежал, а черная туча — за ним. Он прыгнул в реку, окунулся с головой и уцелел — его выручила водная гладь, первое зеркало в его жизни.

А вот медлительная жаба никак не могла защититься от этого полка летучих копейщиков, и ее шкура навсегда покрылась пупырышками — следами укусов.

Так на свете появились москиты.

И был день седьмой, и опочил Господь от трудов своих.

И, восстановив сполна силы свои,

в день восьмой Он создал ее.

Прибыла ты к нам по воде, в вечер собственной свадьбы. Вся деревня, разинув рты, собралась на пристани, когда ты возникла из темноты, паря над белопенными волнами. Промокшее от брызг белое платье липло к твоему телу, а лицо твое подсвечивала диадема из живых светляков.

Лучо Кабальганте выменял тебя на шесть коров — все свое имущество, — чтобы твоя красота излечила его тело, иссушенное одиночеством и униженное годами.

Всю ночь пировали, а на рассвете плот, осыпаемый градом из рисовых зерен, четыре раза развернулся на реке, и вы уплыли, и гитары с маракасами распевали вам вслед: “До свидания, до свидания”.

На следующий вечер плот вернулся. Ты стояла. А Лучо Кабальганте лежал, распростертый на спине.

Лучо умер, так и не прикоснувшись к тебе. Когда ты медленно стягивала с себя белое платье, пока, скатанное в кольцо, оно не упало к твоим ногам, он залюбовался тобой — и сердце в его груди взорвалось от такой красоты.

Его положили в гроб и сразу закрыли крышкой: он был весь фиолетовый, язык торчал наружу. На бдении оба брата Лучо схватились на ножах, споря за наследство покойного — непорочную вдову.

Пришлось копать три могилы.

Ты осталась в деревне. Отец трех умерших братьев ходил за тобой по пятам. Стоя на берегу, старый Кабальганте следил за тобой в бинокль, а ты взрывала воду своим веслом с широкой лопастью, и стремнина пела, и тихая музыка рассыпалась от лодки вместе с брызгами. И твоя песнь водяной пены перекрывала звон церковного колокола. Лодка танцевала, рыба собиралась к ней косяками, и все мужчины просыпались.

На базаре ты выменивала ершей и пескарей на манго, ананасы и пальмовое масло. Куда бы ты ни шла, старик тащился вслед, не жалея ревматичных ног. А когда в час сиесты ты забиралась в гамак, он подглядывал за твоими снами.

Старик не ел и не спал. Ревность, кружившая вокруг него день и ночь, как стая москитов, выпила из него всю кровь. Исхудал — еле-еле душа в теле. И когда от него осталась только груда немых костей, старика схоронили рядом с сыновьями.

Ты не носила ни платьев из лавки “Парижский магазин”, ни браслетов, ни колец, ни сережек. Ни единой заколки не было в твоих длинных черных волосах, всегда блестящих оттого, что ты их мыла с побегами банана.

Но стоило тебе пройти мимо, как Эсхоластико, парализованный Эсхоластико, подскакивал. Ты плыла по деревенским улицам, и пыль на тебя не садилась, грязь тебя не пятнала; и Эсхоластико слышал зычный голос своей судьбы, и судьба приказывала ему: “Войди, войди в ее тело и слейся с ней навеки, на все дни всех лет, которые тебе остается прожить”.

— Что я делаю здесь, не с ней, снаружи? — терзался Эсхоластико, пока однажды утром, завидев тебя, не выпрыгнул из своей инвалидной коляски и не бросился тебе наперерез.

Его насмерть сбил мотоцикл.

Когда вверх по реке от океана шла приливная волна, вода была Фортунато по грудь. Фортунато мог одной рукой потопить любой корабль, а, схватив его обеими руками, поднимал со дна обратно. Ненасытный до сырой рыбы и нецелованных девушек, этот Самсон хвалился:

— Мой меч с волосатой рукоятью делает одних мальчишек.

Фортунато разразила молния, когда он уже собирался на тебя навалиться. Молния сверкнула на безоблачном небе, застав Фортунато врасплох: с торчащим наготове мечом, с простертыми руками — у самого гамака, в котором ты спала; но ты продолжала спокойно спать, ничего не замечая, а от Фортунато нам остался только обугленный чурбан с тремя выступами.

Слухи о несравненной, которая живет в нашей деревне, разнеслись по всему тихоокеанскому побережью, и из портового города Буэнавентура к нам приехали репортер и фотограф.

В тот вечер как раз устроили танцы. В кольце рукоплесканий кружилась ты, не касаясь ступнями земли, не шевеля плечами, покачивая бедрами, быстро-быстро перебирая ногами. Или то не ноги были, а крылья колибри? Фыр-фыр-фыр, только воздух свистел! Белым прибоем вздымались кружева над твоими смуглыми, сияющими коленками.

Репортер успел прошептать:

— Как мне повезло,

что жил я на свете,

что ее повидал я,

— и это были его последние слова.

А фотограф рехнулся. Пытаясь поймать в кадр крылатую женщину, небо и землю, полет и плоть, он так извелся, что руки у него до самой смерти тряслись, а язык отнялся. С тех пор он снимал одни памятники, да и те на его карточках шевелились.

Отец Ховино почувствовал, как повеяло морем. Это приближалась ты. Тогда он швырнул в твою сторону пригоршню земли, прошептал, крестясь, свои заклятия и швырнул еще пригоршню земли себе за спину. А смекнув, что направляешься ты к церкви, заперся внутри на два оборота ключа и задвинул дубовый засов, окованный железом.

— Святой отец, — позвала ты.

Он в ужасе попятился в алтарь и обхватил руками распятие.

— Святой отец, — повторила ты, стоя у двери.

— Господи мой Боже, сохрани меня и спаси! — умолял небеса священник, обливаясь потом, сжигаемый огнем своего грешного вожделения.

Ты хотела исповедаться. Не дождавшись ответа, ты ушла. Из глаз твоих катились слезы, пахнущие мятой.

На следующий день отец Ховино умастил себе тело освященной глиной, привязал себе на спину статую Христа и бросился в реку с обрыва над самым глубоким омутом.

Немного погодя обоих вытащили на берег. Священник утонул, а Христос, у которого раньше глаза моргали, на теле выступал пот, а из ран сочилась кровь, больше уж не хлопал ресницами и не творил чудес — стал истукан истуканом!

Женщины с самого начала смотрели на тебя, сурово сдвинув брови. Стоило тебе появиться в деревне, как ливни перестали лить, а мужчины почти бросили работать, зато принялись умирать. Кто-то разглядел на твоих сандалиях шпоры. Кто-то видал, как вокруг тебя клубился желтый серный дым. Все судачили, что там, где ты проплываешь, река бурлит и вскипает, а рыбы спешат за твоей лодкой, отчаянно молотя плавниками; дознались, что каждую ночь к тебе приходит змея: соскальзывает по стволу пальмы в твой гамак и тебя обхаживает.

Вся деревня проклинала тебя, ведьму, гордячку, безбожницу, гулёну за твои колдовские чары или за твою непростительную красоту.

И однажды ночью ты покинула деревню. Забралась в свою лодку и стоя, паря над водой, растаяла в ночи.

Никто тебя не видел, только я. Я был еще маленький, и ты даже не приметила.

Я вижу тебя до сих пор.