"Из НКВД в СС и обратно. (Из рассказов штурмбаннфюрера)" - читать интересную книгу автора (Шнеер. Арон)

Глава 3

А.Ш. Как известно, одним из важнейших, если не важнейшим фактором безопасности разведчика является его «легенда». Какова была ваша «легенда»?

А.П. В 36-м. началась война в Испании. И тут вспомнили заграничные связи моей семьи. Русские и немецкие Беннигсены поддерживали до революции тесные отношения. Когда мой отец учился в Германии в 10-м или 11-м году, моя мать к нему приезжала и встречалась со своими родственниками. Мое руководство решило использовать это, и я был в декабре 1936-го года направлен «добровольцем» в Испанию. И там я получаю сообщение, что мои родители арестованы. Что прикажете делать сыну репрессированного? Конечно, бежать к франкистам.

А. Ш. Стоп. Вот это уже совсем интересно. Надеюсь, что все это был розыгрыш?

А.П. Розыгрыш, но блестящая идея. С самого начала было задумано, что причиной моего дезертирства будет арест родителей. Для всех арест был настоящий. Отец в это время работает замнаркома земледелия Грузии по коневодству. Мать — преподаватель иностранных языков в Университете. Пришли домой, и забрали вечером. Заранее все было подготовлено. Его с мамой отправили на Дальний Восток, он и там занимался коневодством. Родители знали, что я в командировке, но где, могли только догадываться, связи не было. Отец уехал под своей фамилией. Кто будет интересоваться, куда в 37-м году девался замнаркома? В 37-м стали бы волноваться, если бы не посадили, а раз посадили, то все в порядке. Все руководство Грузии село.

А.Ш. А ваших родных задел 37-й год?

А.П. К счастью, нет. Все-таки, возможно, учитывалось, что я там, на западе. Но вот, например, у моего дяди Андрея Фроловича Тальникова был друг, с которым они всю Гражданскую прошли. В 21-м году, зимой, во время Антоновского восстания их захватили антоновцы. Раздели догола и бросили. Они по снегу 12 км. пробежали голые, но до своих добрались. Представляете, какие отношения были между ними?

Справка: Антоновский мятеж — восстание крестьян Тамбовской губернии в 1920–1921 гг. под руководством эсера А.С.Антонова. Крестьяне выступали против системы принудительной реквизации зерна — продразверстки. Одним из лозунгов восстания был лозунг: «За Советы без коммунистов». Мятеж был подавлен с особой жестокостью. Применялась система заложников, использовались газы. Подавлением восстания руководил М.Н. Тухачевский, принимали участие подразделения под командованием лучших командиров Красной Армии И.П.Уборевича, Г.И. Котовского и др. Следствием восстания Антонова а также Кронштадского восстания, проходившего в марте 1921 г., было принятие решения об отмене продразверстки.

В 37-м году дядя Андрей был начальником одного из управлений НКВД в Тбилиси. И вот его друга привезли расстреливать именно в Тбилиси. Дядя в ту ночь дежурил по управлению. В обязанность дежурного входило обходить камеры перед расстрелом. Не присутствовать, а обходить. И вот дядя, не зная, кто в камере, открывает дверь и видит своего друга. И тот ему говорит: «Андрей, я тебя ни о чем не спрашиваю, и ты не спрашивай. Давай перед смертью поцелуемся». После этого дядя две недели пил. А человек был непьющий. Причем, напьется и: «Андрей, давай поцелуемся». А на третьей неделе пустил себе пулю в лоб. Вот такая история.

Еще помню эпизод с дядей Эйзером. Его не тронули, хотя он был ближайшим товарищем Раковского, знал Троцкого да и других «врагов народа». Сталин его лично знал неплохо.

А.Ш. Однако личное знакомство не мешало Сталину убирать своих прежних соратников.

А.П. К дяде Эйзеру Сталин относился с симпатией, причем, простил ему дерзость. Однажды в 37-м, на заседании ЦКК (Центральной контрольной комиссии. — А.Ш.) Межлаук, расстрелянный через год после этого, бросил дяде Эйзеру: «Товарищ Шифрин, вот здесь фотография, где вы сфотографированы с такими и с такими…»

А дядя Эйзер не стеснялся. Он был не из трусливых. Он ответил: «А товарищ Сталин не сфотографировался с ними вместе?» Воцарилось молчание. Первым засмеялся Сталин, а за ним остальные. Тогда он и сказал фразу: «Шифрин святой человек». Это возможно и сыграло свою роль. Одна фраза, но в глазах Сталина улыбка и одобрение…

Он не из трусливых был. Война началась, и зав. научной частью ИМЭЛ (Институт Маркса-Энгельса-Ленина), но комиссар Гражданской войны, ушел добровольцем на фронт. В Карпатах, в 1944 г. в 18-й армии, где Брежнев был, какой-то полк попал в окружение, так Шифрин пробрался туда, чтобы вывести этот полк. И вывел, но заработал осколок в поясницу. Такие были люди.

А.Ш. Вернемся в Испанию. Как состоялся ваш переход к франкистам, что за этим последовало?

А.П. Командиром нашего танкового батальона был Кривошеин, ну тот, который потом вместе с Гудерианом фотографировался в Бресте.

Я эту фотографию в немецких газетах в 39-м видел. Ну, вот получил я сообщение, что мои арестованы. А сплошной линии фронта не было. И 26 апреля 1937 г. зам. командира роты танков БТ-5, в районе Касе дель Кампо переходит к мятежникам и требует его передачи их немецким союзникам, заявляя, что является немцем. А когда меня к ним привели, попросил, чтобы мне старшего начальника дали. Объяснил, кто и что. Назвался фамилией матери — Беннигсен, имя свое настоящее. Да, бежал, потому что родителей арестовали.

Но все-таки посадили меня. Просидел в изоляции две недели. Почти не допрашивали. Интересовались, кого из командиров знаю. Ну, говорил правду. Мне не надо было врать. В этом особенность моей легенды. Затем отправили меня в Южную Германию, в дачное место, сказали: в тюрьме сидеть не будете, но ведите себя тихо. Полтора месяца я в Южной Баварии пробыл. За это время обо мне наводили справки. Установили, что действительно Беннигсены есть в Германии. Обнаружили, что у этих Беннигсенов в Закавказье должны быть их родственники. Как только я очутился в немецких руках, они быстро убедились, что я тот, за кого себя выдаю.

А.Ш. А вы встретились со своими родственниками?

А.П. Конечно, и они встретили меня с распростертыми объятиями. Много было пролито слез по поводу моих родителей. Мои кузины и кузены окружили меня теплом и вниманием.

Они были потомками семьи дочери и младшего сына графа Беннигсена, которые еще в 30-е годы прошлого века уехали из России на родину в Вюртемберг. В России остался старший сын Николай, тоже дослужился до полного генерала, женатый на княгине Щербацкой. Он и является создателем русской династии Беннигсенов и прапрадедом моей матери.

Было две семьи Беннигсенов, которые принимали меня особенно тепло. Одна жила в Бонне, другая в Дрездене. Семья троюродного брата Вульфа из Дрездена была связана женитьбой сына с Тиссенами. Через семью Вульфа я познакомился со многими аристократическими семьями.

Первое время, мой кузен, полковник Вилли, летчик, через него я, кстати, познакомился с известным в последствии пикировщиком Руделем — «счастливчик Рудель», относился ко мне более чем сдержано.

Так вот, Вилли намекнул мне, что только ландскнехты меняют службу. И только, когда вся семья обрушилась на него, обвиняя в отсутствии понимания, внимательности ко мне, убедив его в том, что я должен расплатится с большевиками за их черную неблагодарность к моей семье, которая им же и служила, он утихомирился. Вы не забывайте, что аристократы есть аристократы: для них перебежчик это перебежчик.

Кстати, немецкий народ считался со своей аристократией и уважал ее. Во Франции этого не было. Поэтому французская революция — рубка голов и таскание на пиках. А в сознании немецкого народа отложилось, что все эти «товарищи» Вюртембергские, Баденские и прочие — это история Германии.

При общении с этими людьми у вашего покорного слуги были проблемы. Когда этого самодельного маугли стали превращать в человеческий вид и постепенно научили есть ложкой, отучили лакать языком, научили пользоваться туалетной бумагой, у него наступило настоящее раздвоение личности.

А.Ш. Ну, вы утрируете, утрируете… У вас дома говорили на двух языках…

А.П. Но здесь я окончательно уверовал в то, что Толстой зря не любил господ Беннигсенов.

Средний немец почему уважал своего аристократа? Потому, что знал, что история его Баварии, его Вюртемберга, его Саксонии — это те же Бутлицы, Зейдлицы, Беннигсены и прочие. Я не хочу петь гимн аристократии, но немецкая аристократия, я могу говорить больше о ней, как и английская, датская, любая — это были люди особого рода.

И за 8 лет, которые я с ними общался, меня научили, что если ты, сукин сын, положил ложку на тарелку, значит не дожрешь. Ибо ложка на тарелке означает, что ты этого блюда не хочешь, и, стоящий сзади лакей, моментально выхватывает тарелку со стола.

У аристократов высокомерность с детства отбивали. Им говорили: «Ты пока ничего не сделал. Твои предки сделали. Однако не для того, чтобы ты смотрел на немецкого человека сверху вниз. Да, ты выше его, бесспорно, это факт. Но разговаривать с ним ты должен так, чтобы он почувствовал к тебе уважение, как к равному, но не вышестоящему покровителю. Этому в истории партии вас не учили. А мне эту науку с самого начала, как отучили лазать по деревьям.

Мои родственники ввели меня в круг молодых аристократов-офицеров, сказав: «В военном училище из него делают танкиста, а вы сделайте из него немецкого культурного офицера, соответствуюшего тому старому Беннигсену, который когда-то пришел из Швеции и стал нашим…»

В такой круг попасть трудно. Аристократы не особенно охотно пускают к себе. Здесь традиции. К примеру, сидят генералы, а вошел лейтенант, щелкнул каблуками, но все как один встали. Почему? Это уважение не ему как таковому, а его графскому роду, к истории Германии. Поэтому мои жалкие капитанские, а потом и майорские погоны не производили такого впечатления, как господин фон Беннигсен.

А.Ш. Ваш титул был как-то зафиксирован специальной грамотой? Как вообще проходил процесс введения в этот титул?

А.П. С помощью моих родственников было установлено кто я и что я. Титул на стенку, как почетную грамоту, не вешают. Так что не было специальной грамоты. Это только безродные большевики, не помнящие родства, делали. А не помнящие родства — они и себя не помнят.

Дворянство, аристократия — это были люди, которые любили свою страну, свой народ. Ни секунды не раздумывая, готовы отдать свою жизнь.

А.Ш. Пойдя на службу к Гитлеру? Выразив готовность уничтожить другой народ, ради этой великой идеи. Чтобы мой народ был бы…. Попирая все нормы гуманности….

А.П. Извините, это наша советская сказка. Они убийцам рук не подавали. А вот приказ — это другое дело. Надо выделить роту для расстрела. Что скажете, нарушить приказ? Что, это рота сама пошла? Это не добровольцы, ваши латыши и литовцы…

А.Ш. Но были, кто шел и добровольно.

А.П. А я разве отрицаю, что такие были. Но такие исключение. А у нас с вами, когда расстреливали, как было? «Рота! По номерам расчитайсь! 3 и 5 номера выходи! Становись! Один патрон заряжай! Затвор…» Что значит вся армия расстреливала? Не надо…

А.Ш. Хорошо. Вернемся к родственникам. Как складывались Ваши отношения в ходе войны.

А.П. Отношения были исключительно теплыми все почти 8 лет моего пребывания в Германии.

Я с любовью вспоминаю своих родственников, но страшно виноват перед ними. Есть пословица: «родичи бывают двух сортов: одни — лезут в карман, а другие — кладут». К сожалению, я принадлежал к первой категории, а они ко второй. После войны, война их мало задела, в конце 40-х годов я приезжал в эти города. Но встретиться с ними мне не позволили остатки совести. А ведь именно благодаря им, у меня было железное прикрытие.

Мне действительно было намного легче, чем другим нелегалам. Меня на общий уровень с ними нельзя ставить не потому, что я сверхразведчик, а потому, что у меня были такие козырные карты на руках, что любая свинья королем стала бы. Мне не надо было выдавать себя за другого. Все родственники принимали меня, как спасенного из ада. В 23-м году мой отец еще раз побывал в Германии, но уже в составе комиссии по закупке сельхозтехники. Он тогда посетил родных и оставил им несколько наших семейных фотографий. Так, что я практически ничем не рисковал. У проверяющих не было сомнений, что я — это я. Поэтому уже в июле 37-го я стал подданным Рейха. Сразу же я подал рапорт на имя военного министра генерал-полковника Бломберга о зачислении меня в вооруженные силы Германии. Меня взяли, но, наверное, приняли решение о дополнительных проверках, дураков там тоже не было, поэтому меня отправили в ту же танковую группу в Испании, откуда я прибыл, под наблюдение. Помню командира этой танковой группы — оберст-лейтенант Шульмахер или Шумахер.

А.Ш. И что вы там делали?

А.П. В этой танковой группе меня любили, но на передовую не пускали. А вот танки ремонтировать позволяли. Хотя я и прибыл как кандидат на офицерский чин. Если я шел в разведку в танке, то уже не в Т-1, где два человека: одного пристрелил, а сам удрал, а в Т-2, там три человека. Присматривались, проверяли, конечно, а потом сказали: «Будем вас учить. Вы советский офицер, старший лейтенант, хотите быть немецким офицером? Я, конечно, согласился. И вот, вместо 2,5 лет обычной учебы, я один год и 8 месяцев учился сначала в танковом училище в Бамберге, на техническом факультете, а потом в Арнштадте, недалеко от Ордруфа, где находился танковый корпус. Вероятно, для удобства прохождения практики меня перевели туда. 26 мая 39-го года я окончил училище и вышел лейтенантом в танковые войска.

В это время проходило формирование первых не охранных, а воинских формирований СС. Началось формирование первого танкового подразделения СС. Туда я и был направлен на должность зам. командира роты с присвоением эсэсовского звания оберштурмфюрер. Так как офицеров вермахта, желающих служить в СС, было мало, на взводах стояли унтера и унтершарфюреры, через короткое время меня перевели на должность командира роты.

Итак, июль 1939-го Бауцен, 1-й усиленный танковый батальон СС. Батальон формально принадлежал «Лейбштандарту СС Адольф Гитлер». В состав батальона входило 4 роты. Две роты — 44 танка Т-3, в каждой роте 22 танка, и две роты — 32 танка Т-4, по 16 в каждой. Всего в батальоне 76 танков. Кроме того, рота в составе 18 бронемашин, дивизион штурмовых орудий — 12 штук, противотанковый дивизион -12 орудий и авторота. Скорее этот батальон напоминал облегченную танковую бригаду в миниатюре. Непосредственным командиром был оберштурмбаннфюрер Карл Штивиц, но организатором, создателем был Зепп Дитрих. Он знал каждого эсмана и командира в лицо. Я был командиром 2-й роты танков Т-4. И в декабре 44 г. под Арденном он не мне обрадовался, а старому боевому товарищу. Он так бы, я уверен, встретился с любым офицером из того, первого батальона.

И вместе с этой дивизией я пропутешествовал и в Польше и во Франции, а под Амьеном был ранен.

А.Ш. Все-таки вернемся еще раз в Испанию. Вы там пробыли 7 месяцев, а рассказали все в двух словах. Что было в Испании? Ваши впечатления о республиканской и франкистской армиях.

А.П. Часть республиканцев, в основном это интербригады, дрались по-настоящему. Остальные, чисто республиканские войска, так же как и франкистские, за исключением черных легионеров, немецких и итальянских подразделений, не очень боеспособные. У меня после этого к испанцам не очень хорошее отношение. Это мародеры и сукины сыны. Что республиканские войска, что франкистские, при хорошей пулеметной очереди бежали сразу. То же самое было при появлении танков. Когда появились советские танки, которые были раз в 10 мощнее несчастных итальянских «Фиатов» и появившихся там немецких Т-1, советские их просто давить могли, франкисты бежали как зайцы. Правда, бравые интернациональные бригады вместе с анархистами тоже драпали, покидали позиции, если на соседних высотах начал маневрировать взвод Т-1 и 2 итальянских «Фиата». Но как только появлялась пятерка советских БТ-5 или Т-26, моментально «фиаты» и немцы, я, конечно, с иронией рассказываю, разворачивались и удирали, а доблестные интербригадовцы возвращались в свои окопы. А вообще у испанцев для отступления находился любой повод. А как наступать, вперед двигаться, — митинговать начинали, как наши в 18-м году.

У меня создалось впечатление, что обе стороны не знали, за что они дерутся. После бесед с представителями обеих сторон у меня сложилось впечатление, что они плохо представляли, чего хотят. В основном они представляли, что можно в прифронтовой полосе пограбить у своих же испанцев. Причем это относится к обеим сторонам. Правда, мобилизованные мятежниками, испанцы сдавались в плен гораздо охотнее, чем социалисты и анархисты. А дрались по-настоящему интербригады, те же самые немцы, поляки, русские. Русских было больше, чем вы думаете и не только «добровольцы» из Союза. Много было американцев и поляков.

Наши военспецы вначале относились к испанцам всерьез. А потом поняли, что человек, который может напиться и бросить свое оружие — это не борец. Не трусливый народ, но безответственный и разболтанный, — это хуже.

Много говорилось о черных марокканцах, которых описывают зверьем. Они были обыкновенными людьми, разве что боялись белых в любом варианте.

А.Ш. В советских источниках всегда говорилось о зверствах франкистов. Известно, что в ходе войны в Испании погибло более миллиона человек.

А.П. Погибло-то почему? Из-за воздушных бомбежек, из-за голода, из-за того, что обстреливали сплошь и рядом мирные населенные пункты. Потери были громадные.

Что еще интересно? Народ очень веселый, но мыться не любит. А на немцев это совершенно жуткое впечатление производило. Правда, немец тоже по-своему моется. Меня это тоже первое время коробило. Он в одном и том же тазу морду вымоет, потом зад и ноги, правда, таз после этого тоже вымоет. Но первое время меня тянуло завести второй таз. Я мог завести, потому что я из Советского Союза, но поскольку я стал немцем, меня иногда подташнивало, но я делал как они.

Гражданская война кадрового испанского офицера научила мыться, и он был чистый. Но война открыла дорогу в армию десяткам, а то и сотням добровольцев. В советской России бывший вахмистр Буденный стал командующим армией, но вахмистром все же оставался. У Франко тоже, так как офицеров не хватало, кадровый унтер-офицер становился кабальеро, господином поручиком, господином капитаном и так далее.

Немцы вида особенно не подавали, что к друзьям-испанцам и друзьям-итальянцам относятся несколько свысока. Все хорошо, но нация неопределенная: сыры любит, а зубы чистить не любит.

А.Ш. А чем итальянцы не угодили?

А.П. Итальянцы? То, что итальянские танки горели. Т-1 — дерьмо, но итальянский «Фиат» — это вообще невообразимая вещь. Он ломался, горел, что только с ним не случалось. Броня 8 мм, какая к черту броня! Какой же это танк?

А.Ш. Но как же так получилось, что и у немцев плохие танки, и у итальянцев, советские танки лучше, а войну все равно проиграли?

А.П. «Воюют не числом, а уменьем». Я не буду говорить о политике, это вы и сами знаете. Но вот, если бы в 41-м г. советский командир взвода знал, что броня у немецкого танка Т-1 — 15 мм. и пробивается бронебойной пулей, и что брод глубиной 80 см. он не берет, то он бы через Припять не бежал, а на этом берегу сидел бы и ждал, когда этот танк в воду сунется и сам утонет. Да и пушка у немцев на вооружении образца 12-го года и дальше 8 км. не плюет, он бы на 20 км. не бежал. Но Ванька-взводный этого не знал. То же и в Испании.

А.Ш. Кого из советских офицеров, с которыми в то время вам довелось быть, вы помните?

А.П. Я вам называл Кривошеина, комбрига Павлова только видел. Вот майор Махура, под его непосредственным командованием я был. Потом этот человек попал в плен под Сталинградом, был командиром танковой бригады. Получил девять пулевых ранений: очередь прошла над башней. Был в Бухенвальде, вел себя мужественно. После войны, «Родина простила, а НКВД-сволочь нет», дали 10 лет: почему, мол, тебя немцы не расстреляли? В 54-м его освободили, а через несколько лет он умер в Ялте.

Мой близкий товарищ из младших офицеров с кем я служил — Николай Ковалев. Он кончил гражданский ВУЗ, кажется из Орла. Хороший был парень, но судьбы не знаю.

А.Ш. Каким было отношение к вам ваших новых товарищей, немецких офицеров? Имя Авенир — абсолютно не немецкое. Правда, они знали, что вы немец, но все-таки из России, к вашему языку, акценту?

А.П. Ну, во-первых, хотя я говорил, как говорят советские немцы: с явным швабским акцентом, проблем с языком у меня не было. А во-вторых, коллеги меня жалели и относились с симпатией как к человеку, который 20 лет с лишним вынужден был жить у черта в лапах.