"Воспоминания" - читать интересную книгу автора (Бларамберг Иван Федорович)

Глава II 1837 год

После двухмесячного пребывания в Петербурге и после получения инструкций я готовился покинуть столицу, но прежде познакомился с моим спутником поручиком Виткевичем,[53] который также получил назначение в Персию. Передо мной предстал обаятельный, молодой поляк 28 лет, с выразительным лицом, хорошо образованный, обладавший энергичным характером. Поскольку этот молодой человек в 1837–1839 гг. сыграл определенную роль в тогдашних политических отношениях между Персией и Афганистаном, поскольку он так много пережил и так печально закончил свою жизнь, позволю себе привести здесь его краткую биографию.

Иван Викторович Виткевич родился в Гродненской губернии. Воспитание получил в кадетском корпусе в Варшаве. 17-летним юношей из-за необдуманных поступков, совершенных по молодости, был сослан тогдашним наместником великим князем Константином[54] в солдаты в Орск (Оренбургская губерния). Здесь, на границе в Азией, он прозябал бы, если бы тогдашний комендант Орской крепости, превосходный человек, полковник Исаев, не позаботился о нем. Не имея возможности сразу освободить молодого человека от службы в действующей армии, он все же ввел его в свой дом. Из чувства благодарности Виткевич занимался с его детьми французским языком, географией и другими науками, так как в 20-е годы в этом отдаленном крае очень трудно было найти для детей учителя. В свободное время он изучал татарский язык, знакомился с кочевавшими в окрестностях Орска киргизскими старейшинами (аксакалами), часто приглашал их к себе, угощал чаем, пловом и бараниной и привык к их обычаям, нравам и языку, на котором мог читать и писать. Так проходили годы тяжелых испытаний для молодого образованного человека со средствами. В 1830 г. Александр Гумбольдт[55] с профессором Розе, совершая свое широко известное путешествие на Алтай, проезжали через Орск. Они остановились в доме коменданта Исаева. Здесь Гумбольдт с изумлением увидел на столе свою книгу «Tableaux de la nature», т. е. описание путешествия по Центральной Америке, Перу и т. д. На вопрос, чья это книга, ему ответили, что она принадлежит молодому поляку, который служит солдатом в Орском гарнизоне. Из любопытства Гумбольдт попросил позвать его, поговорил с ним. Приятная внешность молодого человека в грубой солдатской шинели, его скромный нрав и образованность так заинтересовали этого большого ученого и замечательного человека, что он выпросил у Виткевича его адрес, чтобы быть полезным ему.

Вернувшись из своего путешествия по Сибири в Оренбург, он сразу же поговорил с замечательным, но, увы, слишком рано скончавшимся оренбургским генерал-губернатором графом Павлом Сухтеленом[56] о печальном положении Виткевича и просил графа позаботиться о молодом человеке и облегчить его судьбу. Граф вызвал Виткевича в Оренбург, произвел в унтер-офицеры, назначил своим ординарцем, перевел к оренбургским казакам и позднее предоставил ему работу в канцелярии киргизского управления, которым тогда руководил ученый генерал фон Генц. К сожалению, граф Сухтелен умер уже в 1832 г. Однако его преемник, генерал и позднее граф Василий Перовский,[57] после того как узнал Виткевича поближе, произвел его в офицеры, сделал своим адъютантом и посылал несколько раз с поручениями в киргизские степи и даже два раза в Бухару. Первый раз, зимой, в киргизской одежде, сопровождаемый двумя преданными киргизами, он совершил за 17 дней переход в Бухару верхом, по глубокому снегу, через замерзшую Сырдарью. В одетом по-киргизски, прекрасно усвоившем обычаи, привычки и язык киргизов человеке никто не признавал европейца и христианина, даже фанатичные бухарцы; более того, красивые темные глаза, черная борода, обстриженная макушка и смуглое лицо делали его похожим на азиата и мусульманина.

Когда Виткевич во второй раз приехал в Бухару по поручению генерал-губернатора Перовского, чтобы потребовать от эмира выдачи нескольких русских купцов, незаконно задержанных там, он случайно познакомился в караван-сарае, где остановился, с Мирзой-Али — афганским посланником Дост Мухаммед-хана,[58] тогдашнего правителя Кабула. Мирза-Али доверился ему, сказав, что имеет письменное поручение своего господина к нашему вице-канцлеру графу Нессельроде,[59] и попросил взять его в Оренбург под своей защитой. Поскольку миссия Виткевича в Бухаре затянулась, он научился читать, писать и говорить по-персидски. В этом ему помогло ежедневное пребывание в обществе Мирзы-Али. Преодолев многочисленные затруднения и даже опасности, они покинули Бухару и благополучно добрались до Оренбурга, откуда генерал Перовский направил обоих в Петербург.

Так как послание от Дост Мухаммед-хана графу Нессельроде содержало уверения в дружбе и желание установить торговые связи с Россией, Виткевичу, произведенному к тому времени в поручики, было приказано сопровождать в Кабул полномочного представителя Мирзу-Али с ответным письмом Азиатского департамента. Это и явилось причиной того, что я должен был встретиться с Виткевичем в Москве или Тифлисе и отправиться в его обществе в Тегеран. О дальнейшей судьбе этого молодого человека будет сказано позже.

Я покинул Петербург 27 апреля 1837 г. и вернулся в столицу лишь через восемь лет. В Москве я вынужден был несколько задержаться, чтобы получить 15 больших ящиков с ценными вещами, в числе которых были сукно, зеркала, бархат, оружие, серебряные изделия. Я доставил их через одного комиссионера в Тифлис, а оттуда в Тегеран нашему послу. Эти вещи предназначались в качестве подарков для персов высших и низших рангов. Кроме того, я имел поручение от директора Азиатского департамента действительного статского советника Родофиникина взять под свою опеку и доставить из Москвы в Тегеран Ивановского, молодого человека, закончившего Восточный институт по отделению персидского языка. Его болезнь помешала нам, однако, выехать из Москвы на двух экипажах ранее 25 мая.

Несмотря на то что мы следовали по большому почтовому тракту, нам часто не хватало лошадей. Проехали Тулу, наполовину сожженную бушевавшим здесь недавно большим пожаром, Елец, Воронеж, Ставрополь и прибыли в Екатериноград на Малке. Во владениях донских казаков нам везде давали хороших лошадей. Стояла нестерпимая жара. Отсюда мы выехали с оказией во Владикавказ. Мы пересекли Кабардинскую равнину, а затем, к великому восторгу моего молодого спутника, — дикую долину Терека. Мы перевалили (я в четвертый раз) через Кавказский хребет между Коби и Кайшауром и 14 июня прибыли в Тифлис. Я нанес визиты тамошним властям. Барон фон Розен, командир корпуса, находился тогда в войсках в Абхазии, и я встретил лишь сына Родофиникина с супругой. Затем я посетил графиню Симонич, супругу нашего посла в Тегеране,[60] у которой стал часто бывать; ее прелестные дочери были так похожи на свою мать, слывшую тогда самой красивой женщиной Грузии. Здесь мы встретили и Виткевича, который вынужден был оставить в Москве своего тяжело заболевшего афганского спутника Мирзу-Али и ждал нас, чтобы вместе с нами отправиться в Персию. Наш отъезд задерживался по различным обстоятельствам, и мы покинули Тифлис лишь 6 июля, в 7 часов вечера.

Виткевич, Ивановский и я купили верховых лошадей и наняли шесть мулов с погонщиками, чтобы везти багаж. Наконец, Ивановский взял себе в слуги пронырливого армянина Стефаноса, говорившего бегло по-грузински, по-армянски и по-татарски. Мы спали под открытым небом, так как ночь была теплая и чудесная, Ехали по прекрасной долине и ущелью Дилижан, где опять провели ночь на воздухе, у родника. 8-го прибыли в Пиписс и, так как жара днем была нестерпимой, отправились в путь лишь к вечеру. Снова ехали по живописной горной местности, вдоль горной реки Акстафа, свернули с большой дороги, чтобы пробраться более коротким путем через горы, и 10 июля заночевали в лагере кочевников у Эшек-Майдана (Ослиная площадь).

Когда мы приблизились к лагерю, навстречу нам бросилась целая стая огромных сторожевых собак, и только камнями, да еще с помощью кочевников, мы смогли от них отбиться. Для нас освободили палатку, устланную коврами. Позже принесли хороший плов с вареной бараниной. Затем: появился персидский трубадур, который вытащил спрятанный за спиной под халатом тамбурин и начал импровизировать в нашу честь стихи, сопровождая их гнусавым пением и игрой на тамбурине. Лагерь кочевников был разбит в горной котловине. С пастбищ пригнали скот, и у каждой палатки можно было видеть женщин и девушек с непокрытыми головами, которые доили скот и готовили ужин, в то время как вокруг бегала толпа полуголых ребятишек. Тут же вокруг палаток слонялись и голодные собаки. Снова была теплая чудная ночь, тишина которой нарушалась лишь лаем многочисленных собак.

11-го мы перешли границу провинции Эривань[61] и из-за гнетущей жары сделали привал в разрушенной мечети. Здесь мы впервые любовались великолепным видом величественного Арарата, двойная вершина которого, покрытая ослепительным снегом, поднималась на юге над равниной. 13-го числа мы перевалили через последнюю цепь гор и спустились в долину Аракса. День был великолепный, небо безоблачное. Мы расположились под группой деревьев, около журчащего ручья, и снова любовались видом Арарата, высившегося перед нами во всем своем великолепии. Наш армянин приготовил замечательный плов, и мы, находясь в веселом расположении духа, опустошили бутылку мадеры. Вечером отправились в путь и 17-го на рассвете приехали в Нахичевань, где, по преданию, Ной посадил первую виноградную лозу. В городе, построенном целиком из саманного кирпича, мы остановились в так называемом дворце губернатора (хана). Нам отвели чистые и прохладные комнаты. Вскоре из гарема прислали персидский завтрак, состоявший из крутых яиц, кислого молока, зеленого лука, фруктов и тонкого хлеба (лаваш), а позже — замечательный обед. Завтрак и обед приносили на больших круглых медных подносах и ставили перед, нами на ковер. Биби-ханум, или первая жена отсутствовавшего в настоящий момент хозяина, оказывавшая нам почести, как невидимка, была настолько любезна, что сама распорядилась прислать нам лед, который пришелся очень кстати в эту сильную жару. Мы сердечно поблагодарили нашего невидимого ангела-хранителя за доброту и велели узнать, не можем ли мы со своей стороны чем-нибудь услужить ей. Вскоре появился евнух и попросил у нас бутылку рома для дам гарема; мы были счастливы передать ему ее. Вероятно, прекрасные, для нас невидимые одалиски понемногу выпивали в отсутствие своего повелителя, несмотря на то, что Мухаммед в Коране запретил пить вино. Но в его время еще не был изобретен ни ром, ни портер. Эти два напитка персы не считают запретными и называют портер «арпа-чай», т. е. «ячменная вода». Так как нам здесь понравилось и дул суховей, мы остались еще на день вблизи наших невидимых красавиц и лишь 19-го поехали дальше. Миновали ущелье и в 5 часов вечера прибыли наконец на карантин Джульфа, на левом берегу пограничной реки Аракс. Здесь мы встретили начальника карантина, который сидел по шею в воде, купаясь в прохладной реке. Мы видели только его красное, круглое, как луна, лицо. Вскоре он, однако, пришел на карантин и угостил нас шербетом. Отдохнув с полчаса, мы переправились через знаменитую своим прошлым и настоящим реку, не терпевшую мостов, и оказались на персидской территории, в провинции Азербайджан. Нас не задержали ни пограничники, ни таможенники, и вообще там не было ни единой души, которая потребовала бы у нас паспорта и спросила имена.

Мы двинулись в глубь страны по дикой равнине, окруженной высокими горами. Наши погонщики мулов привели нас в деревню Сугучи, где мы остановились на ночь во фруктовом саду. 21-го мы прибыли в селение Маранд, где снова расположились во фруктовом саду и отведали великолепных фруктов. Переждав дневную жару, тронулись дальше. 22-го мы остановились в селении Софиан, у мельницы, и, так как весь день дул сильный ветер, двинулись в путь только вечером. Всю ночь ехали по равнине, которая постепенно поднимались и 28-го на рассвете подъехали к еще закрытым воротам столицы провинции Азербайджан — Тавриза (Тебриза). Вместе с нами открытия ворот ожидали караваны верблюдов из Внутренней Перши и множество персидских крестьян с ослами, нагруженными овощами и другими продуктами. Когда нас впустили в город, мы поехали по узким улицам, вдоль домов с окнами во двор и с низкими дверьми в стенах. На плоских крышах одноэтажных зданий еще спали люди. Здесь, в Персии, а также на юге Закавказья летом все спят на плоских крышах или террасах.

В Тавризе жил наш генеральный консул статский советник Кодинец, в просторном доме которого, состоявшем из нескольких дворов, мы и остановились. Так как было еще очень рано, нас встретил надир, т. е. дворецкий, который разместил нас в четырех комнатах в одном из дворов. Здесь мы отдохнули после 17-дневного путешествия верхом, подкрепились двухчасовым сном и около часа дня нанесли визит консулу. Он принял нас очень сердечно и пригласил к завтраку. Здесь я впервые отведал персидский плов с керри, т. е. с приправой из индийского перца, и сильно обжег себе при этом нёбо и горло, потому что еще не привык к таким острым кушаньям. Консул был другом нашей семьи, и мы вспомнили время, проведенное вместе в Одессе. Он был холост и вел здесь однообразную жизнь. Кроме нескольких итальянцев и поляков, находившихся у персов на военной службе или в качестве врачей, здесь в 1837 г. не было ни одного европейца. Эту однообразную жизнь скрашивала, хотя и ненадолго, еженедельная почта из Тифлиса.

На следующий день я с генеральным консулом совершил прогулку по городу, который был очень растянут и местами разрушен. Частые землетрясения и последняя война с турками причинили ему значительный ущерб. Несмотря на это, он как столица Азербайджана и как пункт, расположенный на главком караванном пути, связывавшем Тифлис, Эрзерум и Тегеран, все еще имел большое значение. Впереди нас покорно, как того требовал персидский этикет, шествовало с полдюжины феррахов, или слуг, а также два кальяноносителя. Пройдя базар и много узких улиц с домами без окон, напоминавшими скорее параллельные высокие стены из самана или кирпича, с низкими деревянными калитками, мы вышли через городские ворота и направились к большому саду, чтобы нанести визит губернатору провинции Хасан-хану, имевшему титул амир-низама (главнокомандующего регулярными войсками). Нас провели на террасу, где было расставлено несколько больших шатров. Амир-низам встретил нас очень дружелюбно, приказал подать нам два кресла, щедро, по персидскому обычаю, угостил чаем, кофе, сладостями и предложил кальян. Во время приема, опять же по персидскому обычаю, он наговорил нам много комплиментов и лестных слов. Наконец, распрощавшись с ним, мы пошли через учебный плац, где находившийся на службе у персов английский сержант муштровал сарбазов (регулярная пехота), а итальянец — конных артиллеристов. В конной артиллерии были одни жеребцы, потому что перс никогда не сядет верхом на кобылу, не говоря уже о мерине. 28-го мы пережили подземный толчок (говорят, здесь это обычное явление), который, по счастью, не был значительным.

Во время моего 14-дневного пребывания в Тавризе я немного научился персидским обычаям и привычкам. Познакомился с несколькими итальянцами, бывавшими в консульстве, а также с молодым греком из дома Ралли (известные на всем Востоке, а также в Европе банкиры). Он часто бывал у нас и сообщил мне некоторые сведения о торговле Персии с Россией и Англией. Климат, сильная жара, и, возможно, также перемена образа жизни вызвали у меня дизентерию в легкой форме, от которой меня вылечил д-р Гарибальди. Ночью нас мучили москиты. Каждый вечер мы перед сном устраивали на них охоту, прохаживаясь вдоль стен с горящей восковой свечой. Их укусы очень болезненны и вызывают зуд. Насекомое очень маленькое, серого цвета, его полет совсем не слышен, в то время как европейский комар при своем приближении издает знакомый всем звук.

1 августа Виткевич отправился в Тегеран, сопровождаемый лишь двумя слугами. Я должен был в Тавризе ожидать прибытия из Москвы подарков, которые наконец привезли 7 августа, и генеральный консул обещал мне послать их далее в Тегеран. Мы снова наняли мулов с погонщиками. 8 августа, вечером, в сопровождении слуг Афанасия и Стефаноса мы с Ивановским покинули Тавриз. Мы поехали через Хаджи-Ага, Кара-Чамен, Туркманчай и Саун до города Миане, куда прибыли 12 августа, проделав за эти четыре дня 22 агача (132 версты). Дорога вела местами по равнине, местами через горные цепи Кафлан-Куха, мимо разрушенных караван-сараев, через ущелья и долины. Попадавшиеся нам на пути деревни утопали во фруктовых садах, и у нас создалось впечатление, что персидский крестьянин живет здесь не так уж бедно.

Город Миане славится красивыми и прочными коврами, а также клопами, укусов которых, как говорят, опасаются иностранцы. Однако мы ни одного не видели. Город, в сущности, расположен на северной стороне Кафлан-Куха, отделяющего Азербайджан от Ирана; мы проехали его на следующий день. Склоны гор не крутые, и дорога вдоль них не связана с трудностями. Сами горы без всякой растительности, скалы голые. У южного склона этой горной цепи протекает Кызылузен, пробивший себе в северо-восточном направлении проход у Рудбара через горы Эльбурса. Далее он протекает через провинцию Гилян, где его называют Сефидруд (Белая река), и впадает-к востоку от города Решт в Каспийское море. Это одна из самых больших рек Персии, но она не судоходна. Мы перешли ее к юго-востоку от Миане по солидному мосту, построенному из камня, и после неоднократных подъемов и спусков прибыли в деревню Ак-Кент. Рано утром 15 августа двинулись дальше по высокогорной равнине, лежавшей между двумя горными цепями, и в 11 часов утра прибыли в город Сеньян. Мы проехали через базар, растянувшийся на версту, где шла торговля всевозможными товарами и продуктами. Прибыв на свои квартиры, мы попросили принести с базара еду; нам доставили замечательный плов с вареной курицей и кебабом (жареное мелко нарубленное мясо ягненка в форме колбасок, смешанное с перцем и луком). Все это было очень вкусно. Губернатором города был шах-заде (сын шаха) Али-Мирза.[62] Он приветствовал нас через своего управляющего и прислал дынь и винограда. По персидскому обычаю, мы должны были сделать управляющему денежное подношение.

На следующее утро мы продолжили наш путь. Он пролегал по бесконечной равнине, по краям которой в отдалении тянулись горные цепи. Проехав 48 верст, мы прибыли в 2 часа в Султание, некогда большой город, ныне обращенный в развалины. О былом блеске города свидетельствуют лишь две роскошные мечети, хотя и полуразрушенные, с великолепными куполами из цветного глазурованного кафеля. Мы остановились в полуразрушенном дворце покойного шаха Фатх-Али. Здесь он обычно проводил несколько летних месяцев, в то время как часть армии располагалась лагерем на широкой равнине, где имелись хорошие пастбища для лошадей. Этот город был обычно и сборным пунктом для армии, когда персидские шахи замышляли войну против турок, грузин или русских.

17 августа мы отправились дальше по пустынной равнине. Нам встретился караван паломников, возвращавшихся из Мешхеда. 19 августа мы перевалили через последнюю горную цепь Эльбурса и спустились на широкую равнину, где стоит Казвин, прежняя столица государства, большой город, окруженный садами, виноградниками и пашнями. Проделав 30 верст, мы въехали в этот прекрасный город, с многочисленными фонтанами. Губернатор Бакрам-Мирза, брат шаха, прислал нам пять больших подносов с фруктами — подарок, стоивший нам два дуката. Эти денежные вознаграждения являются если не единственным, то, во всяком случае, главным заработком персидских слуг, которые редко получают плату от персидских господ, в чем я позднее не раз убеждался на собственном опыте. Расстояние между Миане и Казвином составляет 44 агача, или 265 верст, которые мы проделали за семь дней.

Из-за сильной жары мы выезжали очень рано, обычно в 4 часа, а если расстояние до следующей станции было очень велико, — даже в 2 часа утра. На ночлег прибывали в 11–12 часов или в 2 часа пополудни; затем мы и наши люди, лошади и мулы отдыхали до утра. Небо было постоянно безоблачным, а воздух таким прозрачным, что все предметы казались ближе, чем в действительности. Этот оптический обман приводил нас часто в отчаяние. В то время как мы бывали твердо уверены в том, что ночлег уже близок, что доберемся до него за час, нам приходилось ехать еще три или четыре часа в сильную жару, чтобы наконец найти тень и кров.

Персия — пустынная высокогорная равнина (Тегеран расположен на высоте 3,5 тыс., а Исфахан — 4 тыс. английских футов над уровнем моря), пересеченная множеством горных хребтов и цепей холмов. Там, где есть вода, можно найти великолепные оазисы. Сотни подземных каналов (канатов), следы и остатки которых можно встретить повсюду, свидетельствуют о былом благополучии страны. Ислам, как и везде, где он господствовал, постепенно сводил на нет величие Персии; теперь это лишь тень того, что было когда-то.

Путешественники попадались нам на пути редко, большей частью мы встречали караваны нагруженных верблюдов и мулов. На необъятном плоскогорье мы часто видели пасущихся овец или многочисленные стада ослов. Когда мы прибывали на ночлег, нас обычно встречал хозяин с уверениями, что его дом, он и его семья находятся в нашем распоряжении. Затем он вел нас в чистую комнату, устланную коврами, и сразу же приносил большой медный поднос с фруктами, кислым молоком, овечьим сыром, крутыми яйцами, нарезанным зеленым луком или молодым луком и хлебом — завтрак, который мы, а после нас наши люди съедали с большим аппетитом. После отдыха и сна мы отправлялись вечером гулять по деревне, чтобы осмотреть окрестности. По возвращении нас ожидал ужин; вкусный плов и другие блюда персидской кухни, как правило великолепно приготовленные. Если позже у нас возникало желание попить чаю, мы обычно приглашали хозяина, что ему очень льстило. Но женщин мы не видели. На улицах мы все же встречали молодых девушек, которые обычно возвращались в деревню от колодцев или родников с большими кувшинами, полными воды, на плече. Их стройные фигуры, их одежда и осанка напоминали нам картины Ветхого завета. Домашние обычаи на Востоке, во всяком случае у крестьян и кочевников, остались такими же, как и во времена Авраама. И только в Персии я понял многие места из Библии, которые мне были непонятны в то далекое время, когда мальчиком я ее изучал. Когда на следующий день мы снова отправлялись в путь, хозяин становился у входной двери с букетом цветов или розой в руке, вручал их нам, а мы давали ему деньги за гостеприимство. В Персии, чтобы взять вознаграждение, протягивают не одну руку, а две приложенные друг к другу ладони. Этот жест, как можно предположить, означает, что от вас ожидают очень щедрого денежного вознаграждения, которое будто бы одна рука не в состоянии удержать.

20 августа, вечером, мы покинули Казвин и проехали через большие фруктовые сады и виноградники. Проделав за ночь 42 версты по широкой равнине, остановились в 4 часа утра в деревне Кишлак, где провели целый день из-за сильной жары. Хозяин дома, молодой перс приятной наружности, отвел нам прохладную комнату без окна, в которую дневной свет проникал лишь через две двери; вторая, запертая, вела во внутренний двор, где он жил со своей семьей. Поскольку, однако, персидские двери не отличаются массивностью и большей частью состоят только из сколоченных тонких досок, мы, предварительно подкрепившись крепким сном, воспользовались этим обстоятельством, чтобы взглянуть через щели упомянутой двери на быт персидской семьи. Мы увидели двух молодых красивых женщин 18–20 лет, которые готовили для нас плов. Из-за жары на них была лишь легкая хлопчатобумажная одежда темно-коричневого цвета, представлявшая собой широкие шаровары и рубашку с вырезом впереди, едва прикрывавшую грудь. Их головной убор, без покрывала (они были уверены, что за ними не наблюдают), состоял лишь из красной шапочки (фески), которая держалась на самой макушке, так что пышные, черные, как смоль, волосы, заплетенные в толстые косы, спускались на шею и плечи. Красивые черные глаза с длинными ресницами, свежий цвет лица и перламутровые зубы дополняли портрет. Мы не могли насмотреться на их пышные формы и плавные движения. К счастью, молодой супруг не догадывался, что чужие глаза проникли в тайны его гарема. Позже мы увидели обеих женщин во дворе, в тени вяза, отдыхавших после обеда. Они лежали в живописной позе на простом ковре, и мы часто смотрели через предательские дверные щели и любовались приятным зрелищем. Вечером мы увидели, как они с любопытством рассматривают чайный котел, который мы дали хозяину, чтобы иметь под рукой горячую воду. Позже мы послали им несколько чашек чаю с большими кусками сахара, которые отдали хозяину для его хане (дома), так как в Персии напоминать супругу о его женах считается нарушением обычаев и даже обидой.

В 6 часов вечера мы отправились дальше и ехали всю ночь. Такое ночное путешествие навевает в Персии лирическое настроение. Темно. Безоблачное небо покрыто мириадами звезд, блеск которых намного интенсивнее, чем в Северной и Центральной Европе; они дают достаточно света, чтобы можно было видеть дорогу. Ничто не нарушало божественной тишины теплой ночи на обширной равнине, кроме тихого перезвона колокольчиков нагруженных мулов, быстро передвигавшихся один за другим. Во время таких больших ночных переходов имеешь достаточно времени, чтобы предаться мыслям. Однако длительные ночные поездки утомительны, и путешественник с нетерпением ожидает восхода лучезарного Сириуса или следующего за ним Ориона, созвездия, предвещающего наступление утра. Ночью мы заблудились. За все это время мы проделали в общей сложности 42 версты и оставались в седле 16 часов.

В 10 часов утра приехали в Солеймание, где после утомительного путешествия расположились под аркадами летнего дворца и погрузились в крепкий сон. Позже мы осмотрели внутренние залы дворца. В них роскошь сочеталась с легкостью архитектуры. В зале приемов мы видели портреты господствующей династии Каджаров, написанные на стене. В одном из залов потолок был сделан из зеркал; позднее я видел это украшение во многих персидских дворцах. Обширные сады были запущены и пустынны, так как после смерти Фатх-Али-шаха никто из членов королевской семьи здесь не жил, и все, казалось, было обречено на гибель. Было воскресенье (22 августа), и мы весь день оставались под этими прохладными аркадами. Вечером приехал голям (верховой слуга) первого секретаря нашей миссии в Тегеране барона Боде, чтобы проводить нас в русский летний лагерь, до которого, предстояло ехать еще одну станцию.

23 августа, в 4 часа утра, мы оседлали лошадей и двинулись по широкой равнине. Слева тянулась знаменитая цепь. Эльбурсских гор. Мы проехали в тропическую жару 48 верст, последние 10 верст рысью, чтобы побыстрее добраться, оставили Тегеран справа в направлении вышеупомянутой горной цепи и в 3 часа дня прибыли наконец в Касре-Каджар (замок, или крепость, Каджар) — увеселительный замок покойного Фатх-Али-шаха, где в тенистых садах, орошаемых журчащими кристально-чистыми ручьями, были установлены палатки императорской миссии. Расстояние от Казвина до Тегерана составляет 22 агача, т. е. 132 версты. У входа в парк, окруженный высокой стеной, стоял персидский почетный караул, который отдал нам честь. Барон Боде и Виткевич вышли нам навстречу и провели в палатку нашего посланника графа Симонича, перед которым мы предстали в пыльной дорожной одежде и который принял нас очень любезно.

Лагерь русской миссии был расположен, как уже говорилось, в парке Касре-Каджар, и каждый выбрал для себя тенистое местечко. Для меня приготовили просторную высокую персидскую палатку в форме четырехугольника, и так как сегодня было уже поздно полностью поставить ее (из-за большой жары она должна была быть двойной, т. е. с коридором из хлопчатобумажной материи и с двойной крышей для сквозняка), удовлетворились пока внутренней, или нижней, палаткой. Долгое путешествие в сильную жару, особенно сегодняшняя поездка, сильно возбудило меня, и доктор миссии, господин Йениш, немец, дал мне для успокоения немного содового порошка. Слуга поставил мне походную кровать, состоящую из обоих моих чемоданов (яхтан), в угол палатки. Я лег рано и погрузился в глубокий сон. Ночью со снежных гор Эльбурса повеял холодный ветер, продувавший тонкие, полуоткрытые стены палатки. Во время сна одеяло сползло с узкой походной кровати, и на другое утро, проснувшись, я был точно парализованный. Поднявшись, я потерял сознание и вынужден был оставаться 18 дней в постели, которую мне сразу же приготовили на расстеленных в палатке коврах. Для меня устроили горячую баню в ванной из юфтовых кож, поставили 25 пиявок на виски и на затылок. Но так как я был сильно возбужден, страдал бессонницей, читая все ночи напролет и выпивая каждую ночь по два-три графина воды или полдюжины шипучих порошков, мне сделали кровопускание. Во время этой операции кровь не ударила фонтанчиком из артерии, как обычно, а полилась, будто из лейки, испачкав при этом врача и постель. Мне выпустили около двух фунтов крови, и я почувствовал себя легче, но, несмотря на это, мои нервы еще долго были возбуждены. У меня был ревматизм левой стопы и мизинца левой руки, который, казалось, совсем онемел, затем приступы странной лихорадки, повторявшиеся 12 дней и сопровождавшиеся выделением пота, от которого намокала рубашка и простыни. Однако я всегда был в полном сознании и постепенно поправился. Граф Симонич ежедневно бывал у меня в палатке, уделял мне много внимания, был очень добр и, если позволяло мое состояние, возил с собой на прогулку и показывал окрестности Тегерана.

Весь сентябрь было 24–26° тепла в тени, но ночью температура падала до 12°, и надо было быть очень осторожным, чтобы не простудиться. Все наши из миссии одевались по вечерам тепло, и не напрасно перс, а также турок носят теплый кушак.

Во время моей болезни уехал в Кабул Виткевич, сопровождаемый только голямом. Он попрощался со мной. Позже он мне признался, что не надеялся увидеть меня снова живым, но судьба хотела, чтобы он сам вскоре (в 1839 г.) ушел из жизни; об этом я позднее еще скажу.

Его отъезд в Кабул и наше прибытие в Персию вообще сильно обеспокоили английскую миссию, которая находилась тогда в Тегеране. В ее составе были министр[63] Макнил,[64] шотландец, бывший врач английской миссии в Персии, знавший в совершенстве язык и обычаи страны и имевший большие связи в персидских верхах благодаря своим врачебным познаниям, далее — первый и второй секретари и несколько английских офицеров (половина находилась на персидской службе в качестве военных инструкторов), а также капитан артиллерии Тодд, майор Ферранд, полковник Сохейл, полковник Стоддарт[65] (он находился при персидской армии во время похода на Герат, а позднее так печально кончил в Бухаре) и несколько английских сержантов, обучавших сарбазов строю. Из-за моего приезда в Персию политические отношения между обеими миссиями стали несколько натянутыми. Однако внешне отношения продолжали быть дружескими, поскольку все члены английской миссии были образованными и приятными людьми.

Граф Симонич, родом из Зары в Иллирии, поступил на французскую службу, когда его родина после заключения мира в Шенбрунне (в 1809 г.)[66] отошла к Франции. Молодым, в чине капитана, он принимал участие в походе 1812 г., попал в плен у Красного во время ужасного отступления французов и был отправлен с многими своими товарищами по несчастью во внутренние районы государства. Будучи больным, остался в Казани, встретил у местного дворянства дружеский прием и благодаря своей красивой внешности, образованности, живости характера и как человек славянского происхождения сделался всеобщим любимцем. После заключения Парижского мира (1814 г.) Иллирия снова отошла к Австрии, и так как граф Симонич не пожелал быть подданным этого государства, он поступил на русскую службу и попросился на Кавказ, чтобы сделать там карьеру. Ему присвоили звание майора и послали служить в грузинский гренадерский полк. Здесь под командованием генерала Ермолова,[67] который его очень высоко ценил, он участвовал во многих экспедициях против горцев. Женился он на 18-летней вдове, княгине Орбелиани, женщине необычайной красоты. В битве при Елизаветполе (сентябрь 1826 г.), когда он повел свой батальон в штыковую атаку против персов, был тяжело ранен в левое бедро и остался хромым на всю жизнь. Позднее, в 1828–1829 гг., он принимал участие в походах против турок в Азии. После заключения Адрианопольского мира[68] Симонича произвели в генерал-майоры и по рекомендации его покровителя, князя Паскевича,[69] назначили в 1833 г. посланником в Персию, где он завоевал большое доверие тамошнего правителя Фатх-Али-шаха. Граф находился в дружеских отношениях с английским посланником Эллисом, и после смерти Фатх-Али-шаха (1835 г.) благодаря их энергичным действиям не вспыхнула гражданская война между многочисленными сыновьями шаха (который, к слову сказать, имел гарем из 1500 жен), каждый из которых претендовал на трон. Оба правительства (русское и английское) добивались от персов того, чтобы в будущем престол занимал только ближайший наследник, и таким образом законным престолонаследником был признан в 1833 г. старший сын умершего Аббас-Мирзы (последнему мы обязаны войной 1826–1828 гг., приобретением двух бывших персидских провинций — Эривань и Нахичевань, а также 20 миллионами серебряных рублей контрибуции) по имени Мохаммед-Мирза, который вступил на персидский трон под именем Мохаммед-шаха. Господин Макнил был тогда всего лишь врачом в английском посольстве. После отзыва господина Эллиса из Персии лорд Пальмерстон[70] назначил господина Макнила его преемником, что, естественно, несколько задело самолюбие графа Симонича, так как новоиспеченный английский министр играл ранее лишь второстепенную роль в Персии и теперь вдруг занял равное положение с русским полномочным министром. Я еще вернусь к фигуре Макнила в связи с политическими событиями в Персии, Афганистане и Индии в период с 1836 по 1840 г.

Во время нашей лагерной жизни в Касре-Каджаре я ближе познакомился с персидскими обычаями, привычками и характером этого народа. Никто их не описал так правдиво и верно, как англичанин Морриер в своем замечательном романе нравов «Мирза-Хаджи-Баба».[71] Морриер долгое время находился в Персии в качестве первого секретаря английской миссии и в совершенстве знал язык страны. Он был очень тонким наблюдателем, и его книга о характере, нравах и обычаях различных слоев персидского народа является шедевром. Роман нравов «Хаджи-Баба» я впервые прочитал на английском языке в Одессе в 1829 г. и считал его острой эпиграммой на персов; однако впоследствии мое пребывание в этой стране убедило меня в противоположном.

В первые дни в лагере Касре-Каджар я часто слышал резкие звуки незнакомого мне инструмента, которые особенно резали слух ночью. На вопрос, что это за звуки, мне ответили, что производит их факир, который устроился у входа в парк. Он прибыл бог весть откуда и сидел здесь уже несколько недель, требуя от графа Симонича с факирской наглостью 30 туманов (пол-империала) и лошадь, чтобы совершить паломничество в Мекку. Дожидаясь своего, он устроился у входа в парк под открытым небом, где проводил дни в безделье, курил кальян и дул в большую раковину, время от времени громко выкрикивая: «О господь, где правда?» Позже я увидел этого изверга в человеческом обличье. Голый, лишь в грязной набедренной повязке, с длинными волосами, взъерошенными и нечесанными, свисающими с головы, худой как скелет, с кожей грязного цвета, поскольку он никогда не мылся, он сидел на корточках в тени платана и проводил дни, ничего не делая или, как он утверждал, с молитвой и в тихом раздумье. Он был чрезвычайно воздержан, так как ел только хлеб, виноград или другие фрукты, которые давали ему слуги или караульные сарбазы. Его единственным удовольствием было сосать лед, без которого во время летней жары не может жить ни один персидский крестьянин. Кусочки льда он получал с кухни графа, как и немного табаку для кальяна, без которого не обходится ни один перс; этот кальян, медная чаша и раковина было все его богатство. Так это существо жило у входа в парк до тех пор, пока мы не вернулись в Тегеран, куда он с настойчивостью последовал за нами. Здесь он поселился у ворот нашего дома в нише стены, где просидел всю зиму в холоде и сырости и покинул свой пост только весной, когда граф пожаловал ему 10 туманов, чтобы отделаться от него. Таких факиров в Персии очень много; население терпит их; однако большей частью это притворщики и аморальные люди, которые странствуют по стране, продают амулеты невежественному народу и живут милостыней. Морриер очень метко описал их привычки.

Во время одной из наших поездок по окрестностям Тегерана граф показал мне место у городского рва, недалеко от Казвинских ворот, где были зарыты тела 37 русских, которые погибли во время убийства нашего посланника Грибоедова в Тегеране в 1829 г. После приезда графа Симонича в Тегеран в 1834 г. их останки при его содействии были вырыты темной ночью и перевезены в армянскую церковь, где были похоронены во второй раз в освященной земле. Развалины бывшего дома русского посланника в центре города, где фанатичной чернью был убит Грибоедов со всей его свитой, показал мне потом барон Боде. Мы взобрались на эти жалкие кучи кирпича и глины, и моим глазам предстали еще следы пуль в стенах кабинета несчастного посланника, где он погиб последним, когда толпа сняла крышу дома и открыла стрельбу сверху. Его гибель была позже подробно описана. Из всей миссии спасся лишь юный Мальцев, который находился в этот злосчастный день на охоте, за городом.

В октябре 1837 г. миссия вернулась в город. Наш просторный дом находился в Арке (цитадели), недалеко от ворот Довлет-Дервасси. Дом состоял из четырех довольно просторных дворов, два из которых были обсажены платанами, с бассейнами в центре. Мне отвели уютную комнатку на первом этаже дома, в котором жил граф. Стены, по персидскому обычаю, были разрисованы пестрыми арабесками, цветами и золотом, как и потолок, где были изображены два медальона. В комнате были камин с заслонкой и два маленьких чулана по обеим сторонам для хранения вещей и для слуги. В стенах были сделаны небольшие ниши, куда можно было ставить книги и другие предметы. По всей вероятности, в этих комнатах жили раньше женщины, потому что весь комплекс зданий, который мы получили от шаха на зимнее время, принадлежал ранее персидскому хану, жившему тут с семьей. Я уютно устроился и начал усердно собирать материал относительно персидской армии и управления страной, используя архив миссии.

Наша жизнь в Тегеране была немного однообразной. Каждое утро я пил чай в своей комнате. Между 10 и 11 часами приходил слуга (ферраш) и обращался ко мне со словами: «Нахар бефармайид» («Прошу, пожалуйста, к завтраку») или: «Нахар хазер аст» («Завтрак готов»), приглашая в столовую графа. Здесь собирались мои товарищи по службе: барон Боде, Ивановский и доктор Иениш. Второй секретарь миссии Гутт (поляк) находился тогда в персидской армии на пути в Герат. Вскоре появлялся граф в сопровождении своего сына Николая, красивого мальчика двенадцати лет, и охотничьей собаки. Мы садились за завтрак, который состоял лишь из двух легких блюд, обычно бараньих ребер с картофельным пюре или домашней птицы с овощами, и затем фруктов; замечательное вино из Исфахана или Хи-руза, разбавленное из-за жары водой, услаждало нашу трапезу. Персы-камердинеры (пишхедмат), имевшие привычку оставлять туфли в коридоре, бесшумно ходили в цветных носках по толстому ковру, покрывавшему пол, и объяснялись между собой знаками, что кому надлежало делать: пока мы сидели за столом, они не произносили ни единого слова. После завтрака появлялся кальянчи графа и подавал ему трубку. Одновременно приносили кальяны и наши слуги. Вскоре каждый из нас возвращался в свою комнату. По просьбе графа я ежедневно несколько часов занимался с юным Николаем, веселым, жизнерадостным юношей, которого мало влекло к математике, истории и географии; его страстью были лошади, собаки и охота. Отец баловал молодого человека и питал слабость к своему любимцу. Во второй половине дня я обычно ездил с графом на прогулку, но так как улицы были узки даже для проезда легкого фаэтона, мы ехали верхом до ворот Довлет-Дервасси, где уже стояла наготове коляска, а затем отправлялись за город, сопровождаемые двумя или тремя донскими казаками.

Нельзя сказать, что окрестности Тегерана уж очень живописны, поскольку резиденция находится на равнине. Тем не менее горы Эльбурса, тянущиеся к северу от города, являли собой чудесный вид. Здесь было почти всегда чистое небо, чего не бывает на севере, и осеннее богатство красок деревьев и кустарников сохранялось до конца ноября, пока не опадали листья. Здесь можно было любоваться всеми оттенками — от светло-зеленого до темно-красного и коричневого, и на эту великолепную картину бросало золотые лучи вечернее солнце. На дальнем плане, к северо-востоку, возвышался покрытый снегом исполинский конус горы Демавенд, высотой 18600 футов, а на западе терялись в голубой дымке Эльбурсские горы. На обратном пути в город мы обычно встречали целые караваны ослов без поклажи, которые возвращались со своими хозяевами в окрестные деревни.

Персидский крестьянин перевозит все продукты полеводства и другие грузы на спинах этих терпеливых животных, и каждое утро большая вереница ослов, нагруженных овощами, домашней птицей, дынями, фруктами и льдом (с Эльбурса или с ледников), ждет открытия городских ворот Тегерана, который окружен стеной с башнями из глины и сухим рвом. Сразу же после продажи продуктов крестьянин возвращается в свою деревню, погоняя ослов, которые медленно передвигаются по узким улочкам города. Едва выбравшись за городские ворота, животные оживляются, радуясь свободе и освобождению от тяжести, и в густом облаке пыли мчатся галопом в поле, издавая громкие крики и выделывая потешные движения. Владелец следует за ними, сидя верхом не на спине осла, а на крупе, и иностранцу кажется комичным вид такого крестьянина, едущего быстрой рысцой в длинном кафтане, прикрывающем его ноги и зад осла; если смотреть на него со спины, можно подумать, что это он сам бежит быстрой рысцой, а не его верное животное, которое следует за своими товарищами.

По возвращении на квартиру я занимался чтением или навещал своих товарищей по службе в соседних домах, пока нас после захода солнца не приглашал к ужину дежурный ферраш словами: «Шам хазер аст» («Ужин готов»). Время ужина в Персии — основное время еды. Начинается он летом или зимой после захода солнца. У нас он состоял из супа, овощей и жаркого — обычно из домашней птицы, дичи или баранины, так как в Персии нет говядины или телятины. Баранина вкусная; она белая, нежная и сочная, как лучшая телятина, и всегда свежая. После еды курили, обменивались новостями дня или рассказывали об охотничьих приключениях, ибо и доктор Йениш был заядлым охотником.

Каждые две недели из Тавриза приезжал чапар (курьер), привозивший нам почту, т. е. газеты, письма, книги и депеши из России. Приезд чапара был всегда праздником для членов миссии: нужно жить далеко от родины и от всех близких, среди чужих людей, чтобы понять то радостное настроение, которое охватывало нас каждый раз по прибытии почты. Письма и газеты жадно проглатывались, и каждый спешил ответить на полученное письмо.

Из сказанного ранее видно, что мы вели без женского общества немного однообразную жизнь, довольствуясь, в сущности, своим собственным обществом. Правда, к нам нередко приходили в гости персы. Графа часто посещали управляющие различных департаментов, принцы по происхождению, и т. д. Это были большей частью официальные визиты, от которых мы не были в восторге. По персидскому обычаю, очень невежливо отказываться принимать гостя, и это извинительно лишь в том случае, если находишься в бане. Граф был вынужден всегда наносить ответный визит, сопровождал его обычно я. Итак, я имел возможность наблюдать церемониал, который характерен и для государственных визитов.

Так как граф считался везир-и-мухтаром, т. е. представлял русское правительство, а в Персии вообще придают большое значение внешнему блеску и роскоши, то он всегда заранее оповещал о своем прибытии и притом к разным персонам в один и тот же день, чтобы разом покончить с церемониалом. В установленный час мы отправлялись в путь — как того требовал обычай, верхом. Впереди нас шли попарно шесть-десять феррашей во главе с их начальником ферраш-баши, все в голубых или темных кафтанах. Далее следовали три персидских или туркменских жеребца, крупы которых покрывали большие пестрые попоны (симпуши); каждого из них вел под уздцы конюх. За ними, тоже попарно, шли четыре камердинера, опрятно и даже элегантно одетые. Затем верхом ехал граф, впереди которого шел его конюх (мирахор), неся на плечах вышитую попону. Далее — кальянчи с курительной трубкой в руках, слуга с палкой графа (Симонич из-за ранения хромал), человек, несший его галоши, и шесть казаков в форме. Потом ехал я, также сопровождаемый конюхом с попоной. Замыкал шествие драгоман Мирза-Якуб, который также имел конюха и прислугу. Вся эта процессия, за исключением графа, меня и драгомана, следовала пешком, медленно, как того требовал персидский этикет. Так мы ехали по узким, грязным или пыльным, немощеным улица Тегерана. По обеим сторонам были лишь высокие, построенные из глины или саманного кирпича стены без окон, с низкими воротцами или воротами со сводом, с которого свисали закрепленные на обоих косяках железные цепи, препятствовавшие въезду на лошадях. Народ почтительно расступался, хотя толкотня, особенно на базарах, через которые мы иногда ехали, была огромной.

Подъехав к дому министра и т. д., мы спешивались, и конюх сразу же накрывал лошадей попонами. Такие дома имели обычно просторный двор, в глубине которого находился селямлик, т. е. комната приемов. В ней были большие окна с цветными стеклами, которые часто имели вид прекрасных арабесок; летом окна были всегда настежь открыты. Рамы крепились вверху на шарнирах или поднимались снизу вверх, как жалюзи. Такие окна, как у нас, редко встречались в Персии. У двери комнаты приемов, которая обычно представляла собой вышитый занавес (сарай-парде), мы снимали галоши и проходили в помещение, пол которого устилали ковры. Вдоль стен были еще расстелены толстые войлочные коврики, на которые, по персидскому обычаю, садятся на пятки, скорее, на корточки. Однако вежливости ради для нас всегда держали наготове кресла или стулья. Драгоман садился на корточки у входа в комнату. Хозяин дома, если он не был принцем или первым министром, выходил навстречу графу, осыпал его по обычаю любезностями и обращался к нему, как правило, со словами: «Ахвал-е шома хуб аст?» («Как ваше здоровье?») или: «Ахвал-е шома четоур аст?», что означало то же самое, и просил его сесть. Затем слуга сразу же приносил кальяны и поднос с черным кофе без сахара в маленьких чашечках с блюдцами филигранной работы, чтобы не обжечь пальцы. Эти чашечки подавали по рангу. Если приходили другие гости, то при входе они говорили: «Хода хафез шома» («Да хранит вас господь»), присоединялись к находившимся в комнате и садились на корточки, каждый согласно рангу, на свои места вдоль стены. Другие гости уступали вновь пришедшим место, если те имели более высокий ранг, чем они. Во время приема беседовали о погоде, обменивались новостями из Герата, но никогда не говорили о семье, ибо в Персии это считается в высшей степени неприличным. После кофе появлялся второй слуга с большим подносом на голове, на котором стоял чайный сервиз. Он садился на корточки в центре комнаты, наливал чай (без сливок), и чашки передавались согласно рангу гостей. Выкуривали второй и третий кальян, причем, по обычаю, каждый делал лишь несколько затяжек из трубки и затем отдавал ее слуге. Иногда появлялся еще третий слуга с блюдом, наполненным сладостями, большей частью сахаром. Визит продолжался около получаса, затем граф поднимался со словами: «Морах-хас бефармайид», т. е. «Разрешите мне удалиться», и хозяин, очень сожалея о коротком визите, провожал нас до двери, где ожидали наши слуги, которые показывали нам дорогу через двор на улицу. Здесь снова садились на лошадей и, соблюдая тот же церемониал, отправлялись к следующему дому, где все повторялось снова. Сделав пять-шесть визитов в день, можно было возвращаться домой, ощущая в желудке тяжесть от выпитых пяти чашек кофе и стольких же чашек чая и с головной болью от выкуренных кальянов. Деревенские обычаи — чистые нравы!

Наши ежедневные поездки по окрестностям чередовались иногда с прогулками верхом. Часто мы отправлялись верхом за город и без графа, чтобы полюбоваться окрестностями.

В пятницу (джума), т. е. в мусульманское воскресенье, мы обычно отправлялись в мечеть Шах-Абдул-Азим, место паломничества, в 5–6 верстах восточнее Тегерана. Здесь мы всегда встречали много женщин, которые совершали свой «зиарет», т. е. паломничество, верхом или на носилках (тах-тараван), которые несли два мула. Богатых персиянок сопровождали верхом и пешком евнухи или мужская свита. Другие, победнее, ехали одни, как обычно тщательно закутанные и с белой хлопчатобумажной сеткой, закрывающей лицо. Однако женщины везде одинаковы, и часто бывало, что, когда поблизости не было ее соотечественников, встреченная нами женщина, если она была красива и молода, стыдливо поднимала покрывало, чтобы приветствовать нас пылким взглядом своих черных, как уголь, глаз, и иногда тихо шептала: «Салам сахеб» («Приветствую вас, господин»).

Во время наших прогулок мы бывали и в садах покойного Фатх-Али-шаха. Все эти сады обнесены высокими стенами. За всегда запертой входной дверью, примерно в трех шагах от нее, находится вторая стена, высотой 7 и длиной 10 футов, которая, если даже открыта внешняя дверь, защищает внутреннюю часть сада от взоров любопытных, так как там в это время могут гулять или сидеть без покрывал женщины.

Ревнивые жители Востока принимают всевозможные меры предосторожности, охраняя своих женщин, но их все же часто обманывают. В одном из таких королевских садов имеется Аби-Сер, или Серд-Аб, т. е. подземный павильон, в который спускаешься по пологому коридору без ступенек. Внизу оказываешься вдруг в просторном помещении с боковыми комнатами, купола которых с оконцами из цветного стекла находятся на уровне поверхности сада. Тут же обставлено с восточной роскошью; стены украшены арабесками ярких тонов, везде бассейны с кристально-чистой водой и фонтаны.

Здесь в прохладных полутемных покоях шах проводил со своими одалисками жаркие летние дни и мог даже купаться. Старый сладострастник приказал устроить здесь приспособление, которое ласкало бы его взор. Из одной верхней комнаты этих подземных покоев (бала хане) прямо в бассейн вела узкая покатая плоскость, т. е. лестница без ступеней, из белого мрамора. Если шах желал искупаться, он садился в прохладную воду бассейна, и по его знаку к нему съезжали по этой плоскости его одалиски, единственным украшением которых была, конечно, естественная нагота. Во время этого спуска обрюзгший развратник мог наслаждаться прелестями своих наложниц. Можно только догадываться, какие здесь совершались оргии, о которых мы, европейцы, не имеем никакого представления.

Между тем приближалась зима, которая на широте Тегерана обычно не сурова. Небо было пасмурным, иногда шел дождь, иногда небольшой снег, который быстро таял на улицах Тегерана, но оставался лежать на окрестных горах. Мы редко наносили визиты, зато Мирза-Салех и Мирза-Массуд, тогдашний министр иностранных дел, оба говорившие по-французски и сопровождавшие в 1829 г. принца Хозрев-Мирзу в Петербург,[72] а также Мирза-Баба, лейб-медик шаха, воспитывавшийся в Англии, часто бывали у нас.

Члены английской миссии пригласили нас к себе на рождество, и мы весело провели там вечер. Позднее мы устроили ответный банкет, который прошел еще веселее. Так закончился 1837 год.