"Де Рибас" - читать интересную книгу автора (Феденёв Родион Константинович)

14. Развязка 1800

В год своего пятидесятилетия оказаться не у дел, быть отрешенным от службы весьма важной, к которой почувствовал вкус, к которой так подошел, впечатался характер и склонность к реальному делу – все это подействовало на адмирала удручающе. И оправдаться нельзя – доступа к документам нет, а есть только распоряжение императора.

Главное, что поразило Рибаса – он не видел сочувствия в глазах людей, которых встречал: отставка, неожиданное изгнание со службы стали обыкновением. Друзьям и домашним адмирал позволял себе говорить:

– Меня можно обвинить, что я купил участок леса с целью извлечения незаконных выгод. Это еще куда ни шло. Но, как говорят, мне вменяют в вину, что я назначил в лесной доход цены на смолу ниже представленных архангельским губернатором. Это было сделано, когда я плыл по Вышневолоцкому каналу. И, верно, правильно сделано. Архангельский губернатор, скажем, оценивает смолу в рубль, а ей цена полтина, потому что не годится никуда.

Предстояло решать: как быть дальше? Миллионов он не накопил. Скоро станет вопрос: на что жить? Уехать в Италию? Но Неаполь разорен войной. Поселиться в Одессе с братьями? Но в качестве кого? Да и после того, как он был главным строителем города-порта, стать там частным лицом было не с руки. Неожиданный и весьма поздний мартовский визит Петра Палена прервал размышления адмирала: к нему явился не опальный генерал Пален, а Петр Алексеевич Пален – генерал-губернатор Санкт-Петербурга, возведенный императором в графское достоинство Российской империи. Приехал он не в знатной карете, а в обыденном экипаже, без охраны, отказался от ужина, попросил не беспокоить жену Настю – он на минуту – и прошел в кабинет Рибаса.

Адмирал было начал объяснять смехотворность обвинения, приведшего его к отставке, по Петр Алексеевич, человек рослый, мужественный, громкий, заговорил тихим голосом:

– Благодарите бога, что вы остались в неаполитанском подданстве. Иначе быть бы вам в Тайной экспедиции среди сотен арестованных дворян. Разве вы не знаете, теперь князей ссылают в Сибирь в кандалах. У меня создается впечатление, что иногда он арестовывает не за дело, а на всякий случай, когда изволит говорить о дворянине: «Сумневаюсь».

– Но на кого же он рассчитывает? – спросил Рибас.

– При нем сейчас в фаворе люди без чести, как Кутайсов, или честолюбцы, как Ростопчин. Но у меня создалось впечатление, что он манипулирует подданным ему дворянством. Никто не уверен, что с ним станет завтра – арест, отставка, возвышение – это принцип.

– Но вы как генерал-губернатор участвуете во всем этом, – сказал Рибас.

– Да. Но и я не могу поручиться за свое самое ближайшее будущее. Гарантий нет. И это тоже принцип.

– Однако, принцип этот может привести к краху.

Пален ответил с чувством:

– Несомненно!

– Император сам себе готовит бесславный конец? – спросил Рибас и добавил: – Но это по меньшей мере странно.

– Это безумие! – воскликнул Пален.

– Но вы только что говорили: он поступает согласно своим принципам.

– Да! В том-то и весь ужас: его принципы прямиком ведут к безумию. А оно приведет страну к бунту. Это значит: кровь, казни, палачи, всеобщий упадок. Разве до этого можно допустить? Вы помните наш последний разговор в моем имении после охоты?

– Разумеется.

– Пришла пора вернуться к нему. – Он встал и перед уходом признался: – Я сейчас придерживаюсь одной тактики: доводить безумные распоряжения императора до абсурда. Слыхали об аресте католического митрополита Сестреженевича? Дело было так. Павел с ним простился, шел во внутренние покои, заметил, что у пажа косичка слишком длинна и крикнул мне: «Отвези эту обезьяну тотчас в крепость!» Государь ушел, а я митрополиту говорю, что должен исполнить монаршью волю и отвожу Сестреженевича в крепость. Или императору не понравилась прическа дамы на балу. И он мне говорит: «Надо бы ее голову вымыть». Поверите, я зову слугу, он приносит кувшин воды, и я в точности исполняю повеление государя: мою даме голову! Всему свету надо сейчас представить доказательства полного психического расстройства монарха. Но главное – Павел отменил то, что дал высшему классу его отец – Петр III, а именно «Вольности дворянству». Теперь дворянин не принадлежит себе. Я говорил о вас с вице-президентом Иностранной коллегии Никитой Паниным. Он отличного мнения о вас, адмирал. Встретьтесь с ним. Я извещу вас о дне и часе.

Если генерал-губернатор Пален считал, что императора перед обществом надо представить в карикатурном сумасшествии, то Никита Панин, с которым Рибас встретился тайно в его доме, считал императора Павла воистину душевнобольным:

– Он подвержен припадкам безумия, во время которых тирания его становится злодейством.

– Может, это просто горячность, вспыльчивость, – усомнился Рибас.

– Это было раньше.

– У него десять детей. И все здоровы, – заметил Рибас.

– Да, но его сумасшествие не от природы. Оно приобретено и развито у нас на глазах. Но ваши слова о его здоровых детях, о его нормальных наследниках очень своевременны. Сам Павел установил, что престол в России отныне может передаваться только по наследству, и я думаю, чем скорее это произойдет – тем лучше.

– Вы видитесь с кем-нибудь из наследников? – спросил Рибас.

– С Александром. Крайне редко и только как бы случайно в коридорах Зимнего. Павел окружил сына соглядатаями. Александр живет затворником, без разрешения Павла никого не принимает. Не говорит с посланниками без его присутствия.

В сумасшествие Павла Рибас не верил. Самодурство, развращенность вседозволенностью, даже злобное озорство – что угодно, только не безумие, потому что в иных делах монарх был трезв, последователен и весьма умен.

Первого мая 1800 года адмирал увидел из окон своего дома, выходящих на Царицын луг, большое скопление народа. На лугу были разбиты палатки, возникли торговые ряды, вдоль Екатерининского канала двойными вереницами тянулись экипажи. Народ пел, гулял, радовался ясному дню. Верхом, в сопровождении свиты и Царской Фамилии в каретах, приехал император. Толпа на Царицыном лугу сразу поредела – в столице, когда выезжал Павел, все предпочитали прятаться.

Через день адмирал частным порядком присутствовал на спуске четырех фрегатов из Адмиралтейства. Теперь на валу над рвом развевался флаг Иоаннитов, как будто мальтийские рыцари спускали фрегаты «Михаил», «Эммануил» и «Святая Анна». С четвертым произошла заминка – фрегат «Благодать» застрял. В толпе передавали неизвестно чей стих: «Анна» сошла славно, а «Благодать» велит себя подождать».

В этот день чуть ли не в полночь Рибаса посетил взволнованный, негодующий и безмерно уставший генерал-губернатор Пален.

– Свершилось ужасное, – сказал он, опускаясь в кресло. – Никому неизвестный штабс-капитан Кирпичников, дворянин разумеется, в кругу офицеров изволил откровенно высказаться об ордене Святой Анны.

– Что же он сказал? – спросил Рибас.

– Да то, что у каждого на уме: орден сей учрежден после ночи утех Павла с Анной Лопухиной. И знаете, чем дело закончилось после доноса на штабс-капитана? Кирпичников подвергся страшному наказанию – перед строем тысяча палок! – Петр Алексеевич вскочил, зашагал по кабинету так, что свечи в канделябрах заметались. Он повторял: – Тысяча! Тысяча палок! Дворянину! Это предел всему. Вы представляете, что сейчас в полках?! Офицеры готовы на все! Нет, Павел не отнял у наказания страх, а у награды честь. Он опозорил всех нас. Недаром мать называла его жестокой тварью. Откроем карты, адмирал. Эта тварь недостойна быть на престоле! Сегодня Кирпичников, завтра – я, послезавтра – вы, кто угодно. Терпеть это больше нельзя. Что скажете?

– Да, он перешел рубикон безнравственности. Но я сомневаюсь, что вспышка офицерского бунта в полках будет удачной. Такое дело надо вести с холодной головой и чистым сердцем.

– Поклянемся в этом, адмирал!

Они обнялись.

– Да, вы правы, Осип Михайлович. Офицеров надо удержать. Я это сделаю. А сейчас простимся, чтобы в скором времени быть готовым ко всему.

Постепенно Рибас узнал узкий круг людей, которым Пален доверял, с которыми был откровенен в своих замыслах, и конечно же, в первую очередь это был клан бывшего фаворита Зубова. Клан этот в Петербурге представляла в единственном числе Ольга Зубова в замужестве Жеребцова, о которой Пален сказал Рибасу:

– Графиня Ольга справлялась о вас и будет рада видеть. Братья ее, как вы знаете, до сих пор сосланы в свои подмосковные деревни.

Но визит к графине Рибас отложил из-за обстоятельства печального: умер Суворов.

После блистательных итальянских походов столица обещала встретить Суворова как триумфатора и коронованную особу: публика должна была выходить из экипажей, как при встрече государя. Сам Павел сказал, что он выйдет из кареты, завидев Суворова. Барабаны, колокола, живые коридоры, пушечная пальба… Но уже в Риге на слабого после болезни Суворова обрушились высокомерно-грозные выговоры императора. Он отменил торжественную встречу. 20 апреля генералиссимуса встретили на Крюковом канале у дома вдовы-полковницы сын Аркадий, Хвостов, снимавший у вдовы квартиру, родственники. Прибывший от императора курьер принес весть: «Генералиссимусу князю Суворову не приказано являться к государю». 1 мая Суворова лишили адъютантов – разослали их по полкам. Шестого мая после бреда о Генуе – цели Итальянского похода, который ему не дали закончить, Суворов скончался.

Рибас знал и о его болезни, и о возвращении, но хотел явиться к своему бывшему командиру, когда тому станет лучше – не довелось. В день похорон он выехал, чтобы проститься с человеком, который осчастливил его почти десятилетней дружбой, но улицы так запрудил народ, экипажи, что адмирал отправился к Невскому монастырю, где дождался гроба с телом и обнажил голову. Публика, чтобы взглянуть на гроб Суворова, вылезала даже на крыши. Это были невиданные похороны, несмотря на то, что Павел распорядился отрядить на них не лейб-гвардию, а два гарнизонных батальона.

Бывший изумрудный салон графини Ольги приобрел совсем иной вид. Теперь в нем преобладали темно-малиновые и бордовые тона, горело всего несколько свечей, а под картиной с обнаженной натурой сидел арапчонок и грыз орехи. Рибас застал у графини небольшое общество. Его украшали две француженки – актриса Шевалье и госпожа Бонейль. Тут были офицеры-преображенцы и молодой генерал Талызин.

– Поздравьте генерала, – сказала Ольга Рибасу. – Он назначен командиром Преображенского полка.

Это сообщение насторожило. Преображенцы – наиболее преданный Павлу полк. Почему их командир в салоне графини – опальной сестры бывшего опального фаворита? Талызин после рибасовых поздравлений сказал:

– В моем полку я не допущу таких случаев, как со штаб-капитаном Кирпичниковым.

В этих словах слышался явный вызов императору, произнесенный при свидетелях. Но кто они? Общество картинно расположилось в креслах. Актриса Шевалье рассказывала, как во время похорон Суворова не могла проехать к дому Кутайсова на Мойке и ей пришлось заехать к Никите Панину. Офицер-преображенец прочитал четверостишие из Державина на смерть Суворова:

Подали кофе. Рибас чувствовал себя скованно, хотя не подавал вида. Но в самом деле: актриса Шевалье была коротко знакома и с наперсником Павла Кутайсовым и с ненавистником Павла Никитой Паниным! Офицер-преображенец читал стихи, в которых опальный Суворов не имел замены в государстве. Графиня Ольга, видно заметившая скованность адмирала, вдруг сказала громко:

– Адмирал, до вашего прихода мы говорили о вас и все выражали искреннее сочувствие вашему положению.

– Благодарю, – ответил Рибас.

О чем бы не говорили гости графини – о плохих концертах, даваемых по воскресеньям от дирекции Каменного театра, о березах, которые с зимы высаживали в два ряда на Невской перспективе от Полицейского моста до Литовского, и каждое деревце обошлось в пятнадцать рублей – разговор неизменно сворачивал на царствующего императора. Здесь откровенно смеялись над ним, не считаясь с присутствием адмирала – человеком новым в их кружке. Рибас услыхал иной вариант стиха, посвященного спуску на воду фрегата «Благодать»: «Все противится уроду: благодать не лезет в воду!». И конечно же, под уродом ясно разумелся Павел. Актриса Шевалье с чувством прочитала разговор двух петербуржцев:

Графиня Ольга перевернула свою чашку из-под кофе на блюдце, и через четверть часа француженка Бонейль старательно разглядывая причудливые потеки и кофейные узоры, начала изрекать предсказания о лице, которое загадала графиня, и закончила тем, что округлила глаза и воскликнула:

– Тот, о ком я гадаю на кофейной гуще, в следующем году умрет!

– Ах, долго ждать! – безапелляционно заявила графиня, а на расспросы: кого же она загадала, ответила: – Теперь любое предсказание опасно. Прорицатель Авель нагадал, что императора ждет скорая кончина, и посажен в тюремный замок.

Когда гости стали разъезжаться из гостеприимного дома, графиня сделала Рибасу знак, чтобы он задержался, и первое, что услышал от нее адмирал, были слова, произнесенные тридцатипятилетней хозяйкой салона с особым чувством доверия и нежности:

– Я так рада, что и вы участник заговора!

Рибас не знал, что ответить, а Ольга продолжала:

– Жаль, что вы не успели тесно сойтись с милым Витвортом.

– С английским посланником?

– Да. Его выслали из Петербурга. Но должна вам сказать, что английский кабинет по-прежнему заинтересован в нашем с вами общем деле.

«В нашем с вами. Любопытно».

– Генерал-губернатор вас весьма хвалит.

«Пален поступает опрометчиво».

– Адмирал, – продолжала Ольга, – английская казна открыта нам, но с отъездом Витворта все усложнилось. Я так надеюсь на приезд брата Дмитрия. При покойной императрице он был бригадиром и не занимался политикой. Император Павел не имеет к нему никаких претензий. Поэтому Дмитрий привезет в столицу не только вести от Платона и Валериана, но и деньги. Мы боимся, что на имения, где теперь живут братья, будет наложен арест. Английских денег придется ждать неизвестно сколько, а для задуманного нам нужны будут средства немалые. Да вот и теперь я вручаю вам шкатулку с пятьюдесятью тысячами.

– Мне?

– Генерал-губернатор просил доставить эту сумму к нему домой сегодня же.

– Графиня, я выполню вашу просьбу, – сказал Рибас, а Ольга протянула ему обе руки, адмирал целовал их, потом ему была вручена шкатулка, и визит закончился восторженным восклицанием графини:

– Это чудесно, что вы с нами в заговоре!

Пален жил у Полицейского моста, и Рибас ехал к нему с пятьюдесятью тысячами и проклинал Петра Алексеевича за то, что в таком опасном деле замешана женщина. Не успел он подняться во второй этаж генерал-губернаторского дома и войти к Палену в кабинет, передать деньги как граф, ставящий шкатулку в секретер, выглянул в раскрытое окно, переменился в лице и воскликнул:

– У моего подъезда карета из дворца! Пройдите в соседнюю комнату – мне сейчас доложат, кто приехал.

Рибас прошел в курительную, оставив дверь полуоткрытой. Из-за портьеры он мог видеть часть кабинета. Пален не дождался доклада адъютанта, потому что в кабинет, грохоча сапогами, бряцая шпорами, вошел красномундирный офицер и объявил:

– Я – фельдъегерь его императорского величества. Ваше превосходительство, мне вменено в обязанность привезти во дворец человека, который только что приехал к вам.

Офицер не снял треуголку. Широкими густыми бровями и острым взглядом он чем-то напоминал Базиля Попова.

– Помилуйте! – воскликнул Пален. – Ко мне никто не приезжал.

– Но открытый экипаж стоит у дома.

– Вы не верите мне?

– Я буду вынужден вызвать роту и сделать обыск.

– Погодите, я спрошу у жены: может быть кто-то приехал к ней.

Пален вошел в курительную, плотно затворил за собой дверь и зашептал:

– Это за вами! Фельдъегерь. Ума не приложу: как же это?

– Он один сейчас?

– Да. Но пошлет за помощью.

– Что же вы медлите?! – шепотом закричал Рибас. – Пока он один, арестуйте его!

– Это фельдъегерь императора…

– Укол шпагой – и он больше не будет им! Тело – в Неву.

– Но кто же это сделает?

– Я, если больше некому, – раздражаясь сказал адмирал, выхватывая шпагу.

– Постойте. Я попробую прислать к нему жену.

Из курительной он вышел в коридор и скоро Рибас заслышал в кабинете голос жены Палена статс-дамы двора Юлии Ивановны:

– Это недоразумение. Ко мне приехала портниха.

– Возле дома ее экипаж? – спросил фельдъегерь.

– Разумеется.

– Прошу вас, графиня, проводите меня к ней.

Пален ушел вместе с ними и через томительных четверть часа вернулся, вздохнул с облегчением:

– Все обошлось. Портниха шьет для многих – ее знают при дворе.

– Моего кучера предупредили? – спросил Рибас.

– Да-да, – заверил Пален и вдруг крепко пожал руку адмирала. – Вы по-прежнему отважный человек, – и, засмеявшись, добавил: – Укол шпагой – тело в Неву! Отлично.

Рибас почувствовал: в этот вечер Пален был впервые совершенно откровенен с ним.

– Беда в том, что нас мало. Доверять никому нельзя, – сказал граф.

– Почему у графини Ольги был командир преображенцев Талызин? – спросил Рибас. – Ему можно доверять?

– Это достойнейший человек. Образование получил в Штутгарте. Умен.

– И этого достаточно, чтобы доверять ему?

– Никита Панин давно уж рекомендовал его в командиры гвардии. Но чтобы его назначили в Преображенский – об этом мы и не мечтали. Он ненавидит Павла. Собственно, в столице нас сейчас четверо – вы, я, Никита Панин и Талызин. Он знает обо всем.

– А графиня Ольга?

– Через нее я держу связь с братьями Зубовыми.

– Она неосторожна. Много лишних разговоров. Да еще при актрисе Шевалье.

– Через Шевалье Никита Петрович узнает многое об интригах Кутайсова. Но меня все время беспокоит иное: как заполучить Зубовых в Петербург?

Решение пришло к адмиралу мгновенно:

– Платон не женат, – сказал он, и Пален подхватил:

– Да! Нужна подходящая невеста! О кандидатуре я подумаю. Но все равно наше предприятие откладывается на осень. Двор уехал в Гатчину, а там мы ничего не сможем предпринять.

– Зато будет время договориться обо всем, – сказал Рибас.

Свое пятидесятилетие шестого июня он скромно отметил обедом в кругу семьи. Рибас разрешил дочерям пригласить к обеду двух молодых людей, часто бывавших в салоне у Софьи. Это были племянник одесского старосты майор Иван Горголи и князь Михаил Долгоруков. Виктор Сулин сказал о них:

– В России растет совершенно иная порода людей. У них светлые головы и они не имеют пристрастия к роскоши. Они внутренне свободны, несмотря на бытующее кругом соглядатайство.

– Это до первого доноса в Тайную экспедицию, – заметил адмирал.

Перигорский паштет, вестфальский окорок и червивые сыры – русская закуска под любой сорт водки были оценены гостями по достоинству. Перед картами офицеры, смешно пели озорной романс из эпиграмм:

– А вы знаете, что ваш Дон-Кихот объявил войну Испании? – спросил Рибас и продолжил: – В ответ испанский король смеялся и запросил: «Где же мы сразимся?» Говорят, что Павел ответил: «У любой мельницы!». Более того, в России теперь живет будущий испанский король. Это бывший комендант Очакова Кастро де Лацерда. Я знавал его. Теперь его срочно сделали графом и дали тысячу душ, чтобы у будущего испанского короля были свои крепостные. Он многодетен, а поэтому на него и пал выбор, чтобы испанский трон обеспечить наследниками.

Рибас подумал, что в столице сейчас нет дома, в котором не рассказывали анекдотов о Павле, а Виктор Сулин признался, что не помнит ни одного смешного анекдота о Екатерине. Наутро он уехал в свои псковские имения.

В июне адмирал неожиданно получил приглашение на празднества ордена Иоаннитов. Семнадцатого освятили католическую капеллу при их дворце. Император не присутствовал. Двадцать третьего во дворце ордена собрались гроссмейстеры, командоры, кавалеры. Предстояло сожжение костров накануне Иванова дня. Рибас почему-то очень хотел увидеть того, кто так занимал его помыслы. Но Павел не приехал и после полудня, когда во дворе дворца раскладывали девять костров с цветными гирляндами над ними. Не было его и в семь, когда члены Орденского совета с длинными восковыми свечами обошли костры три раза и зажгли их. Рибас спросил у церимонимейстера:

– Будет ли император?

– Нет. Он возжигает огни в Павловске.

Графиня Ольга и Пален нашли невесту для Платона в лице дочери графа-брадобрея Кутайсова Марии. Рибас одобрил выбор. Отцу невесты от имени Платона вручили немалые подарки и деньги. Иван Кутайсов был польщен, горд и принялся уговаривать императора дать разрешение на этот брак. Павел слушал, грозил рабу пальцем и разрешения не давал.

Пален постоянно ездил в Гатчину для докладов императору, но все-таки выбрал время и назначил давно необходимую тайную встречу, и главные заговорщики собрались в его доме у Полицейского моста, заперлись в кабинете при свечах, на которые за поздним временем густо летели сквозь открытые окна ночные бабочки. Вице-канцлер Никита Панин, генерал Талызин, адмирал Рибас и генерал-губернатор Петр Пален некоторое время молча разглядывали друг друга.

– Господа, нет нужды говорить, по какому случаю мы собрались, – сказал довольно спокойно Пален. – Мы все сошлись на одном: теперешнее положение в государстве невыносимо, и все мы за то, чтобы устранить главную его причину. Один вопрос мучает нас всех: как сия причина будет устранена. Я лично за полное физическое устранение ее.

– То есть, за убийство? – спросил Никита Петрович. – Вы наметили Брута?

– Это нам и решать.

Никита Петрович почему-то со свечой расхаживал по комнате и заговорил издалека: о завещании Екатерины в пользу внука Александра, о том, что об этом знает весь свет, а, следовательно, законность претендента на престол несомненна. Затем он сделал вывод:

– Тогда зачем же нам брать грех на душу и прекращать безумную тиранию физически? Не лучше ли сначала ограничить свободу императора регентским Советом при нем, а потом возвести на престол Александра?

Итак, разногласия определились сразу. Талызин сказал:

– Конечно же я за Александра Павловича. А уж как выйдет с нынешним императором покажут обстоятельства.

Рибас спросил у Панина:

– Вы встречались к Александром. Каково его мнение на этот счет?

– Я не решал с ним судьбу его отца, – ответил Никита Петрович. – Но, конечно же он и говорить не даст об убийстве. Это ясно. Он не говорит всего, но я полагаю, если Павел будет отстранен, он с чистым сердцем займет престол. Кроме того, смею вас заверить: живой Павел своим ужасающим примером будет содействовать тому, чтобы Александр Павлович принял конституционные начала своего правления.

– Я думаю, господа, о конституции нам говорить преждевременно, – возразил Талызин. – Нам рано решать: искать Брута или оставить Павла в живых. Планы наши могут быть сколь угодно хороши, но исход сражения часто решают мгновения и реальные обстоятельства.

– Согласен с вами, – поддержал его Рибас. – Нам следует обсудить силы сторон, прежде чем что-либо решать.

На это командир преображенцев Талызин заявил, что два десятка офицеров его полка пойдут за ним в огонь и в воду. Семеновским полком командовал Леонтий Депрерадович. С ним еще не говорили. Но наследник Александр Павлович был так близок с семеновцами, что помнил по имени многих унтер-офицеров. Кавалергардами командовал генерал Уваров, любимец Павла.

– Следовательно, – сказал Рибас, – в Судный день, назовем этот день так, надо позаботиться о том, чтобы кавалергардов не было в охране. – И продолжил: – Знает ли кто-нибудь из вас, господа, когда предполагается переезд императора в Михайловский замок? Удобный момент! Охрана на новом месте не так хорошо ориентируется.

– Замок заканчивается отделкой, – сказал Пален. – Но о переезде речь пока не шла.

– Если не шла, ее надо начать, – заметил адмирал. Заговорщиков беспокоили солдаты гарнизона. Павел лично следил, чтобы им регулярно выдавали мясо и водку. Полковники при Павле уж не смели присваивать то, что было положено солдату. Особую тревогу внушал Первый царский батальон, который нес охрану во внутренних покоях.

– Они получают не только мясо и водку, – сказал Талызин, – но им даже разрешены тюфяки.

«Бог мой, – подумал Рибас, – отчего может зависеть исход дела – от солдатского тюфяка!». Но мысленно он одобрил тщательность генерала: в таком предприятии надо учитывать все. Вслух он сказал:

– Если мы войдем во дворец с офицерами-преображенцами, то солдат-преображенец машинально подчинится приказу, даже если он будет против устава. Нам останется лишь найти Павла и – одно из двух: или покончить с ним, или увезти в приготовленное место. – Он обратился к Палену: – И все-таки, надо озаботиться тем, чтобы теперь иметь план Михайловского замка. Главный вопрос: что же делать с императором, они так и не решили, но уверились, что многое благоприятствует их замыслам.

Однако, уверенность в скором успехе рухнула в одночасье. То ли слух пошел о их встречах, то ли предчувствия что-то подсказали нервной натуре императора, но он вдруг отставил Петра Палена от генерал-губернаторства и отправил его в армию. Это был первый удар. Затем на все имения братьев Зубовых он наложил арест, уж не говоря о том, что Дмитрию Зубову запретил приехать в Петербург. И как предупреждение всем, что-то против власти замышляющим, на Дону были казнены строптивые полковники казаков.

Заговорщики сочли за благо не встречаться до поры до времени. Рибас, впрочем, посещал казармы гвардейских полков, много играл и часто возвращался домой под утро с опустошенной головой и карманами.

Но, как это всегда бывает в предприятиях больших и весьма опасных, нашелся человек, который исподволь и даже не подозревая о последствиях, неожиданно поправил положение главных заговорщиков. И человеком этим, как ни странно, был недруг Никиты Панина, Петра Палена и Рибаса – первоприсутствующий в Сенате Федор Ростопчин. Все лето он готовил для императора Павла невероятный проект устройства европейских международных дел, и второго октября представил итог своих дипломатических трудов Павлу.

По проекту Ростопчина Павел и Первый консул Франции Бонапарт должны были сблизиться, объединиться в как два великих государственных мужа решить: что же делать с Европой? Но до этого следовало как-то выпутаться из союза с Англией, и Ростопчин с помощью дипломатическо-логического перевертыша обвинил английское правительство в том, что оно посулами, угрозами и коварством подло восстановило все европейские государства против бедной Франции! Канцлер представил столько выгод от союза с Бонапартом, что Павел восторженно воспринял бьющую ключом канцлерскую мысль. Правда, он заметил: «А меня все-таки ругать будут», – но в этот же день благосклонно разрешил подданным носить лакированные сапоги, которые весной запретил.

В одном просчитался Ростопчин: новая политика требовала деятельных людей с головой на плечах, и Павел, к досаде канцлера, начал с того, что возвратил Петра Палена к своим обязанностям генерал-губернатора. Рибас встретился с ним у графини Ольги. Петр Алексеевич возбужденно потирал руки:

– Отечественные Дельфийские оракулы на нашей стороне! Государю нагадали, что после четвертого года правления ему во всем будет удача и опасаться совершенно нечего.

– А каково мне? – с досадой и капризно заговорила Ольга. – Через актрису Шевалье я целый сундук червонцев переправила Кутайсову как залог страсти Платона к его дочери. А дело стоит.

– Дело движется! – воскликнул богатырь Пален. – Государь изволил сказать бывшему брадобрею, что породниться с Кутайсовым – это единственная разумная идея во всей жизни Платона!

Четвертая годовщина царствования Павла I наступала седьмого ноября, и государь поспешил сделать ответственные шаги накануне: двадцать восьмого октября в российских портах были задержаны все английские суда и арестована тысяча английских матросов. Тридцатого октября по именному указу адмирал де Рибас оказался вторично принятым в службу с обязанностью заседать в Адмиралтейств коллегии. Президент оной отнесся к возвращению Рибаса невозмутимо, как к само собой разумеющемуся факту:

– Мы вам поручаем Кронштадт. Надзирайте за строительством укреплений и батарей кронштадтского порта на случай осады его британским флотом.

Первого ноября император издал не без влияния Палена манифест: всем, ранее уволенным, вступить в службу. Но для этого, по настоянию Петра Палена все уволенные должны были приехать в Петербург и лично явиться пред светлы очи императора.

– Вы представляете, какое это будет паломничество? – говорил Пален друзьям-заговорщикам за картами в салоне графини. – Мы отберем нужных нам людей, которых известим о манифесте в первую очередь и поможем прибыть в столицу. Потому что предвижу: очень скоро такая толпа соискателей явится во дворец к Павлу, что аудиенции прощенным станут для него не слаще горькой редьки, наскучат и опротивеют.

Так оно и вышло. К Павлу явилось множество несчастных, и скоро он стал их попросту гнать, вызывая новые и новые волны недовольства собственной персоной. Но главное было достигнуто: з Петербург возвращались братья Зубовы.

Тем временем Рибас съездил на несколько погожих осенних дней в Кронштадт, ознакомился с производимыми работами, планами и чертежами, и составил по первому впечатлению доклад, который так понравился Президенту Адмиралтейств коллегии Кушелеву, что тот обещал непременно представить сей труд Павлу. Рибас не стал говорить, что труд был невелик, потому что понял: главное в его записке – это абзацы, начинавшиеся словами о противодействии британскому флоту.

Увы, как это заведено непредсказуемой судьбой, ветер вдруг подул в паруса заговорщиков совсем с другой стороны, чем ожидалось. В полдень, когда на балюстраде адмиралтейства заиграл оркестр и Рибас в экипаже отправился домой, решив сначала проехаться по Невскому, за Казанским мостом, где в два ряда были высажены липы, его догнал курьер от генерал-губернатора Палена и передал записку, в которой Пален умолял адмирала во весь опор скакать к Никите Панину с тем, чтобы Никита Петрович, сказавшись больным, немедля отменил бал в своем доме с иностранными послами.

Поручение казалось легко выполнимым, но отменить бал Никита Петрович уж не мог: иностранные посланники с женами и детьми уж съезжались к нему. Да и что за причина, ради которой можно пренебречь европейскими неизбежными пересудами? Все выяснилось вечером у графини Ольги. На утреннем докладе император довольно злобно отозвался о Никите Петровиче и расспрашивал о нем Палена:

– Собирается веселиться? Танцевать с иностранными посланниками? Ему безразличны наши заботы! А ведь он педант. Значит, знает, что делает!

Пален пытался защитить вице-канцлера, но, видно, Ростопчин уже сумел закрепить мнение о нем царя. И действительно, через несколько дней стало известно, что Ростопчин готовит перевод своего опасного соперника в московский Сенат. Терять одного из главных деятелей заговора в момент, когда Зубовы во весь опор мчались в Петербург, было совершенно не с руки, и Пален предложил:

– Вспомним о том, что у нас на троне царь-рыцарь, и будем просить его оставить Никиту Петровича хотя бы до того времени, когда его жена родит.

На том и порешили, а Пален сообщил еще одно:

– Скоро предполагают освящать Михайловский замок. Адмирал прав: нам надо озаботиться и его планами и сменой в нем караулов.

Торжественное освящение Михайловского замка состоялось 8 ноября в Михайлов день и в день восшествия на престол. Но Павел лишь отобедал здесь со всем семейством и уехал в Зимний, на следующий день назначив в замке маскарад. Узнав об этом, Рибас тотчас помчался к Палену.

– Момент исключителен, – сказал он ему. – Если после маскарада его величество останется в своей новой обители, его первая ночь в нем может стать последней.

– Все зависит от того, из какого полка будет караул, – сомневался Пален.

– Да. Но Талызина нужно предупредить.

Генерал Талызин сообщил, что караул будет из преображенцев. Все складывалось неожиданно и удачно!

Маскарад девятого ноября в Михайловском замке начался при небывалом стечении знати. Играло несколько оркестров. Мрачные покои подчеркивали веселье гостей. В десятом часу адмирал объехал замок в карете: на балу все шло своим чередом. Как условились, в одиннадцать Рибас приехал к Палену, захватив пару пистолетов и кинжал. Но Пален покачал головой:

– На маскараде все, кроме хозяина. Более того, я узнал, что он собирается переезжать в замок только после Рождества.

Но сдерживаемое усилием воли напряжение не оставило адмирала: неожиданно заболел Президент Адмиралтейств коллегии Григорий Кушелев, и, как ни удивительно, Павел быстро нашел ему замену: теперь Рибас должен был ежеутренне докладывать монарху о морских делах империи! «Знал бы он на что я был готов против него вчера! – изумлялся такому повороту в судьбе адмирал. – А может быть, знал? Но знание это было неосознанным предчувствием жертвы?»

Прослышав о назначении Рибаса, к нему примчал необычайно встревоженный Пален. И первый вопрос:

– Кто вас рекомендовал замещать морского министра?

– Очевидно, Григорий Кушелев. Моя записка об укреплении Кронштадта чрезвычайно понравилась Павлу.

Но по всему было видно, что Петр Алексеевич не поверил. Он вышагивал по Рибасову кабинету, что-то обдумывая.

– Что вас беспокоит? – спросил Рибас.

– Нет ли в вашем назначении какого-то особого смысла?

– Не вижу.

– Ростопчин никогда бы не допустил к этой должности вас.

– Мое назначение временно. Кушелев выздоровеет – и все вернется на круги своя.

– Если вы задержитесь в этой должности, лучшего и желать нельзя! Никиту Панина все-таки высылают из Петербурга.

«Но он явно что-то недоговаривает, – думал Рибас, разглядывая замкнутое лицо губернатора. – Уж не думает ли он, что я получил назначение по протекции Ростопчина?» И спросил:

– Не сошли ли вы с ума, если думаете, что мое назначение идет от Ростопчина?

– Да. Все странно, – смешался Петр Алексеевич. – Будьте осторожны. Прекратим на какое-то время наши встречи.

Однако они встретились уже через день, четырнадцатого ноября, когда в семь утра с папкой, обшитой белым шелком, Рибас вошел в приемную Павла, ожидая увидеть сонм министров, явившихся к монарху, как и он, с докладом. Но кроме двух-трех лиц, которых он не знал и которые молча поклонились ему, тут никого не было. Почти тотчас как он вошел в сумрачную приемную, из кабинета императора явился Пален. Очевидно, он закончил свой губернаторский доклад, и генерал-адъютант пригласил в кабинет адмирала.

Здесь горело много, как в церкви, свечей. Вместо скульптурных бюстов мыслителей, уместных у стен, за конторками стояли два секретаря. Павел так восседал за столом, что, казалось, тут и решают все судьбы мира, а может быть, и вселенной. Впрочем, стол был почти без бумаг. На его темной поверхности в глаза бросались серебряный эспантон, золотая трость и часы-яйцо.

Лицо Павла показалось Рибасу безмерно усталым, а от этого горячечно-возбужденным. Парик сидел на голове так крепко, что, видно, до боли сжимал виски монарха. Глаза на выкате смотрели на вошедшего всезнающе, и Рибас, поклонившись, достал из папки на пробу первый документ и объявил:

– Всепокорнейше изволю представить вашему высокому вниманию список просящихся в домашний отпуск штаб и обер-офицеров.

Рибас ожидал, что морщины монаршьего неудовольствия тотчас разбегутся по лицу императора, но тот спокойно заспрашивал:

– Кто? Куда? На какое время?

– Все расписано, ваше величество.

– Дайте-ка!

Адмирал положил список перед монархом, и тот внимательнейшим образом принялся изучать его, адмиралу кивнул:

– Продолжайте.

– По старости лет и болезням, – продолжал Рибас, – просят уволить от службы адмиралы Баскаков и Лупандин, генерал-майоры Гусев и Алабин…

– Вот как? – поднял голову монарх и постучал по столу: – Сюда, сюда их.

Рибас положил бумаги и продолжил доклад:

– Служащий при киевском обер-форшмейстере секретарем Степанкевич, в Лесном департаменте коллежский регистратор Маслаковский, канцелярист Тутусов, унтер Кулебякин…

Монарх захохотал:

– Кулебякин!? Тоже служить не хочет?

– За болезнями просит увольнения.

– И у Кулебяки болезни?… Никто служить не хочет! Все Кулебякины нынче якобинцы!

Рибас вытащил из папки красочный рисунок:

– Морской флаг, принятый республикой Семи венецианских островов, ваше величество.

Монарх еще более оживился, все предыдущие документы сгреб в один ворох, отодвинул, взглядом знатока рассматривал венецианский флаг. Раздумывая, сказал:

– Жидковат. Но пошлите во все Черноморские порты образцы, чтобы венецианские суда могли быть признаваемы. Далее!

– На ваше благоусмотрение позволю себе представить неоконченные описи лесам.

– Смотреть не буду, – быстро ответил Павел. – Описи лесам продолжать. Столько времени, сколько понадобится. Лесоописателям предписать, чтобы поспешали!

– Список нижних чинов, направляемых в Ригу для скалывания льда вокруг арестованных английских судов, – объявил Рибас следующий документ, а монарх взвился, как ужаленный:

– Лед пусть скалывают вольнонаемные рабочие! За счет английского купечества!

«При Екатерине все мои «доклады» в одну минуту решил бы я сам, – думал адмирал. – Воистину: этого ли тщедушного человечка так опасаются, так страшатся лучшие умы России, что заговор против него обдумывают, как против ясновидящего Цезаря? Может быть, мне судьбой положено сейчас взять золотую трость и разбить ему голову? Кто он? Тиран? Безумец? Канцелярист, взявшийся не за свое дело? Петр Пален мог бы взять его за шиворот, поднять и выбросить в окно. Двадцать семь лет назад я едва не был втянут в заговор Андреем Разумовским в пользу теперешнего Павла I. Потом чуть ли не год я исколесил всю Европу по его следам. И вот теперь… Каков будет конец?»

– Я вами доволен, – объявил император. – Можете присутствовать при смене караулов и смотрах войск.

Это был знак высшего благорасположения монарха к подданному. Кивком головы Павел отпустил адмирала. Но с этого утра Рибас не знал покоя. Смотреть муштру, шагистику, экзерсиции на пронизанной студеными ветрами Дворцовой площади – было хуже всякой пытки и казни. А неутомимый монарх бегал от роты к роте, выкрикивал команды, офицеры получали от него то «дурака» то «свинью», он становился во фрунт, самозабвенно откинув назад голову «экзерсцировал»…

Дни стояли такие унылые, слепые, без намека на солнце, с ветром без порывов, постоянно треплющем до дрожи, а временами такая щемящая промозглость хватала людей, что Рибас, вернувшись из адмиралтейства домой в карете и на мгновение перед крыльцом оказавшись на стуже беззащитным, не удивился, что в прихожей почувствовал острую боль в ногах, как в давние очаковские времена. Но боль прошла. Лишь испарина не сходила со лба. Он едва добрался до кабинета, но не зашел, чтобы посмотреть почту, а отправился в спальню, послав слугу за Настей.

Когда она пришла, он уж переоделся в шлафрок, натянул до ушей теплый вязаный колпак и лег в алькове на постель, не разобрав ее. Ему постелили. Озноб был велик. Адмирал просил укрыть его чем только можно. Потребовал, чтобы сверху набросили шубу – но согреться никак не мог: лежал, едва дыша в судорогах и не ощущал под наваленной на него тяжестью ледяное тело. Потом начался такой жар, что он лежал под холстиной, а девушка Насти не успевала менять со лба захворавшего быстро сохнувшие повязки и охлаждать их в лохани со льдом.

Ему дали чесночной водки. Он забылся.

Утром лекарь адмиралтейства сказал, что простуда сильна, но больной через два дня встанет. Через два дня Рибас попытался встать и потерял сознание.

Лейб-медик двора сказал, что это последствия лихорадки, дал немецких порошков и больного принялись выпаивать теплыми сливками.

Рибас пришел в себя к вечеру. Явились дочери, и Софья привела двух, знакомых адмиралу молодых людей – Михаила Долгорукова и Ивана Горголи, чтобы развлечь отца. Он предложил играть в карты. Играли у его постели. Адмирал лежал на высоких подушках. Ему везло, как никогда.

После спокойной ночи в ранний утренний час он почему-то весело думал: «Где же незабвенный всенепременный друг Виктор Сулин? Ах, да. Он все-таки сбежал от петербургских нелепостей. Но где же Сильвана? Уехала в Ливорно за итальянским печеньем, как, по слухам, Катрин Васильчина к отцу-гранду в Тульскую губернию?» – он смеялся. Ему виделась Лиза в ее одесском доме. Вместе с братьями Андре и Феликсом она ловила неведомую желтую птицу, которая билась в окна, а Сабир собирал осколки стекла с пола. Потом череда ушедших в мир иной стала являться ему – Эммануил, Потемкин, Екатерина, княжна Тараканова, Суворов, Головатый, Кирьяков, Кес и множество других лиц замелькали в темноте, но долго он видел лишь одно лицо – Айи, а когда и оно стало уплывать, он кричал, но достиг лишь того, что услыхал пение Давиа.

Белозубый фехтовальщик Кумачино шел по склону Везувия впереди матери Ионны-Маргариты и дона Михаила, а наверх вышагивал необычно мрачный Долгоруков и граф Андрей Разумовский хватался за кусты окровавленными руками. Потом в бездне Чесмы тонул Прокопий Акинфович, консул Джон Дик, купец Дофине, Глори Алымова, а на палубе возле пушек стояли Войнович и корсар Поль Джонес…

Он очнулся. Рядом была сиделка-горничная.

– Что со мной? – спросил он слабым голосом.

– Вы уж три дня без памяти.

– Принеси зеркало, – попросил он.

Сиделка повиновалась. Она поставила квадратное зеркало из кабинета на мраморный столик так, чтобы больной мог видеть в нем свое лицо. Вбежала Настя, склонилась над постелью:

– Зачем?!. Ты мне говорил, что так умирал Эммануил…

– А я побреюсь, – улыбнулся он. – Позови цирюльника.

Но не дождался. Сознание ушло во тьму. Ему казалось, что он очнулся через мгновение – но у постели сидел Петр Пален. Вьяве ли это? Спросил тихо:

– Произошло?

– Молчите, – попросил Пален.

Умирающий больше в сознание не приходил. Бред его был несвязным. Но Пален у его постели оставался неотлучно до самого конца и не позволил Насте позвать нового лекаря, сказав, что пришлет своего. Как бы вмешиваясь в их тихий разговор, Рибас сказал в бреду:

– Удача всегда была рядом.

И спустя получас:

– Это легко.

Адмирал де Рибас отошел в мир иной в воскресенье второго декабря в четверть пятого утра.

Лекарь императора, осмотрев тело, сказал:

– Причина смерти – лихорадка и слабое сердце.

После совершения всех положенных обрядов его хоронили в пятницу, седьмого, на следующий день после великого праздника Святого Николая Чудотворца. За гробом шли жена, дочери, молодые офицеры, члены Адмиралтейств коллегии и рота гвардии, присланная императором для отдания почестей. Траурная процессия спустилась на лед Невы, чтобы по нему достичь Васильевского острова, где возле Смоленского кладбища находилось кладбище для иностранцев.

В этот день император Павел с наследником Александром и Кутайсовым были на Невском большом проспекте «при распоряжении по случаю погребения адмирала де Рибаса, отряженных для сего войск». Ужинал Павел в комнате перед садиком Эрмитажа и стол накрыли на 29 кувертов. «В театр взошло всех 305 персон». Смотрели французскую комедию «Исправленная кокетка».

Как и предрекал Рибас Павел I был убит в Михайловском замке 11 марта 1801 года.

Анастасия Рибас обратилась с письмом к новому императору Александру I: