"Де Рибас" - читать интересную книгу автора (Феденёв Родион Константинович)13. Путь к заговору 1797–1799У Петербургской заставы карету Рибаса остановили. Раньше, завидев богатый экипаж, шитый золотом кафтан, мельком взглянув на подорожную, офицер лишь таращил глаза, а солдаты брали на караул – проезжай, господин любезный! Теперь подлетел в куцой епанче, вконец замерзший на февральском морозище капитан, бесцеремонно распахнул дверцы: – Положено выходить! – Взвизгнул так, что треуголку чуть было не потерял. Адмирал ни слова не говоря вышел, и снова визг: – В шубах офицерам в Петербург запрещено! Рибас спросил миролюбиво: – Замерз, капитан? Как же без шубы в такой мороз? Водкой спасаетесь? – Приказано носить фуфайки под камзолом. А камзолы на меху. – Выпьешь водки? – Прошу подорожную! Почему в карете? Офицерам запрещено ездить в закрытых экипажах. Только в санях, верхом или на дрожках! Придирчиво изучив подорожную, отдал ее адмиралу: – Проезжайте. Вам можно. – Загляни в карету. Рибас сел – капитан заглянул, молча схватил чарку, выпил, выругался: «Пропади все пропадом! – Захлопнул дверцу. – Пошел!» Еще был светлый вечер, когда адмирал въехал в столицу. Но где же извозчики, десятки саней, ярые скачки по Невскому? Где торговцы, сбитеньщики, где карусели на площадях, где петербургский, единственный в своем роде, уличный гомон? Нет ничего. Вымерли улицы. Одни только рогатки да полосатые будки, истуканы-часовые да фонарщики со стремянками. Обычно, когда поклажу вносили в дом, он тут же болтал с Настей о новостях. На этот раз жена тихо сказала: – Бог мой, ты не арестован. Они уединились на ее половине, и говорила только Настя, говорила сбивчиво, перескакивая с одного на другое. – Павел хочет опорочить все, что было до него. Ни в чем нельзя найти смысл. Он позвал к себе Репнина, подвел к окну и заявил: «Фельдмаршал, видите внизу гвардию? Там четыреста человек. Стоит мне сказать слово – все будут фельдмаршалами!» Когда к нему входят, то каждый должен упасть на колено и целовать ему руку. Если он не слышит стук колена и не чувствует поцелуя – высылает из Петербурга. После обеда крестит новорожденных солдат. Репнина с отрядом послал в Вологодскую губернию – усмирять чернь. Она взбунтовалась, когда он разрешил крестьянам жаловаться на господ. После смерти императрицы он вызвал из деревни Андрея Гудовича, бывшего адъютанта Петра III, рыдал, выспрашивал: «Жив ли мой отец?» Потом плакал перед польским королем, целовал ему руки и просил признаться: не он ли его отец? Освободил бунтовщика Костюшко, поселил рядом с нами в мраморном дворце, подарил ему тысячу душ. Но тот взял деньгами шестьдесят тысяч и укатил в Париж. Гроб с телом императрицы месяц стоял в бальной зале, там построили ротонду. Кавалергарды плакали… А второго декабря… место, где похоронен Петр III указал монах. Разрыли землю, останки императора установили по сапогу. Бросили сапог и кости в роскошный гроб. – Настя перекрестилась, перевела дух и продолжала: – Привезли его во дворец и поставили рядом с усопшей императрицей. Но кого Павел поставил нести корону за останками Петра III? Алексея Орлова-Чесменского! Убийцу того, за чьим прахом он шел! У него ноги отнялись во время похорон, но в Лейпциг он потом сумел сбежать. Боже, а как хоронили!.. Сынок то ли пьян был, то ли дурачился. Шли по льду, по Неве, к Петровской крепости. Народу за гробами на две версты. А Павел возьмет и отстанет от гробов шагов на тридцать, а потом к ним бегом, и вся процессия за ним бегом!.. Запретили фраки. Почему-то возненавидел круглые шляпы и панталоны. Теперь их повсюду перешивают. У нас из Летнего сада гуляющие от полиции прятались. Моя портниха им круглые шляпы переделывала на треуголки булавками. Если он видит завязки на башмаках – сам рвет. Велит носить пряжки. На лоб волосы зачесывать – упаси бог, только назад. Запретил муфты. Гудовичам дал графское достоинство. Твоего матроса, сержанта Колпашникова, что в доме помогал по хозяйству, разжаловал. Урод Аракчеев теперь генерал-майор. Безмозглый Куракин – генерал-прокурор. Масона Новикова Павел выпустил из Шлиссельбургской крепости. Надзор за масонами снял, но ложи их не разрешает. Сшил себе нищенский мундир за двадцать два рубля. Злобен до ослепления. Запретил даже многие слова. Теперь нельзя говорить «стража» – только «караул». Не «гражданин», а «житель». Не вздумай сказать при нем «отечество» – только «государство»!.. А все от чего? – спросила Настя в заключении этой суматошной тирады. – А от того, что удален лекарь Фрейгани, и некому, как при Екатерине, в каждое новолуние давать Павлу слабительное. Настя замолчала лишь на несколько мгновений, выглянула в коридор, сказала служанке, что вьюшка печи дымит, а потом адмирал снова слушал ее голосок, вещающий, что под Москвой, в Быково, опять объявился живой Петр III, оказавшийся самозванцем Семеном Петраковым, что после зоревой пушки в девять вечера на улицу нельзя выходить никому, кроме лекарей и повивальных бабок. Но теперь он слушал ее рассеянно, раздумывая о том, что некоторые повеления Павла направлены против французов, а Алехо Орлова он заставил идти за гробом Петра III, верно, потому, что наивно хотел пресечь слухи, что Петр III не его отец: уж если Орлов идет за гробом – значит, отец: уж Орлов-то знает! Запрет шуб, дорогих мундиров, карет был на руку офицерам, которые жили в долг, лишь бы иметь роскошную экипировку и выезд. Адмирал выжидал, хотел спросить жену о Платоне Зубове, но вдруг услыхал имя Бобринского и переспросил: – Что? Алексей в Петербурге? – Павел сразу его призвал! Ведь если разобраться, Алеша ему – брат по матери. Я думаю, Павел в этом уверен. Иначе, зачем он вызвал Алешу с сыном из Ревеля? Да-да, у Алексея растет сын, и Павел возвел их в графское достоинство, дал земли. Назначил Алексея шефом конногвардейского эскадрона и подарил дом неподалеку от нас, рядом с Воспитательным. Перед глазами адмирала мелькнул восьмилетний Алеша в Лейпциге, тринадцатилетний кадет в голубом кафтанчике, двадцатилетний поручик-выпускник, уезжающий в путешествие и прощающийся со своим воспитателем подполковником де Рибасом навсегда… – Теперь Павел разрешил ему приходить во дворец к обеду в любой день, – продолжала Настя. – Но тебя, верно, в первую очередь интересуют Зубовы, – спохватилась она. – Ты поразительно догадлива. Он узнал, что Платон в день смерти Екатерины едва не лишился рассудка. Но, скорее, это была крайняя степень растерянности, когда вчерашнему всевластному барину никто в Зимнем не подал стакана воды. Платок распространял слух, что это он, а не граф Безбородко передал Павлу секретные бумаги Екатерины об отрешении сына от престола и заключении его в замке Лоде. Престол предназначался сыну Павла – Александру. Но он, по поручению отца, лишь просмотрел бумаги самого Зубова и не нашел в них ничего предосудительного. Платон так оплакивал императрицу-покровительницу, что Павел смягчился, оставил его при всех должностях и вернул трость – отличительный знак генерал-адъютанта при дворе. Однако, Платону надо было где-то жить. Он поселился у сестры Ольги. Его секретаря Грибовского за жульничество Павел посадил в крепость. Другого секретаря, Андрея Альтестия, который взял участок в Одессе, но, прослышав о смерти Екатерины, прикатил в Петербург, Павел выслал в Киев, где тот был заключен в тюрьму за то, что в одной из своих усадеб поселил для работ служилых солдат. Ко дню рождения Зубова 15 ноября Павел купил Платону дом за сто тысяч, отделал, как дворец, подарил серебряную и золотую посуду. Неутешный и растроганный бывший фаворит даже упал, когда встречал у себя Павла с женой Марией Федоровной к вечернему чаю. Павел пил шампанское, бил бокалы, а жене приказывал: «Наливай! У Платона теперь хозяйки нет!» Дочери приехали из Смольного обнять отца. Старшей, Софье, на следующий год предстоял выпускной бал, будущее ее было неясным, но мать уже устраивала для Софьи салон, выписывала мебель Дагера. Адмирал уведомил двор и Адмиралтейство о своем приезде и рассчитывал отдохнуть неделю-другую, осмотреться. Платона Зубова он в Петербурге не застал – бывший фаворит был отпущен за границу на два года. Рибясов расчет на отдых не оправдался: на следующий же день его вызвали в Зимний. Настя всполошилась, вызвала Виктора Сулина на совет, испуганно смотрела на мужа, а между тем говорила: – Ты двадцать лет в службе! Тебе полагается новый чин и орден. А я провожаю тебя, как на плаху. «Не ехать и послать прошение об отставке? – думал адмирал. – В расцвете карьеры? Глупо. Но и быть зависимым от прихоти Павла несносно. Как сохранить достоинство и быть свободным от наветов?» Он раскрыл секретер и из потайного ящичка достал давно туда положенный и забытый розовый конверт. «Итак, настало время документу, который находится у меня вот уже четырнадцать лет – документу Скрепи, – решил он. – Пришла пора вручить его Павлу-императору. Конечно, бумаги Скрепи теперь уже не имеют прежней цены, но Павел должен понять, каково было тогдашнему полковнику Рибасу не исполнить поручение Екатерины и не передать ей документ, порочащий его, Павла». Скрепи в своем документе пересказывал письмо, в котором говорилось, что Павел ни в грош не ставит мать-императрицу и ее присных. Леопольд писал брату Иосифу, что Павел готов на крайние меры, лишь бы занять престол и высечь ненавистного Потемкина. Да, покажи Рибас этот документ в те годы Екатерине… отрешение Павла от трона из тайного могло стать явным. В одиночестве, ожидая во дворце вызова в приемную Павла, Рибас гадал: кто его примет? В дальнем конце зала он увидел быстро идущего и не желающего не замечать никого давнего средиземноморского знакомца Григория Кушелева, ставшего генерал-адъютантом императора. – Поздравляю, Григорий Григорьевич, – громко сказал адмирал. Кушелев словно споткнулся и резко повернулся на голос. – Здравствуйте. Вы с чем меня поздравлять изволите? С адъютанством? Поздновато. – Нет, наслышан, что книга ваша «Рассуждение о морских сигналах» скоро появится у книготорговцев. Поздравляю. – Благодарю, – кивнул генерал-адъютант, но все-таки поторопился уйти: знает, что судьба Рибаса еще не решена. Осторожен, хотя раньше всегда был дружески приветлив. О его книге Рибас узнал утром от Настиного книгопродавца. И кстати пришлось. О чем-то разговаривая, мимо распахнутой двери в коридор прошли Кутайсов и Аракчеев. Последний показался адмиралу не таким уж уродцем, как о нем говорили, но при не отнюдь не блестящей внешности длинношеий человечек с высохшим лицом был для императора желанным гатчинцем и делал карьеру. Иван Кутайсов выглядел рядом с ним восточным муфтием, и Рибас вспомнил рассказ Головатого о том, как еще в 1769 году казаки посылали в Петербург подарки – детей татар и турок. Среди них был и теперешний Кутайсов, захваченный ребенком ватагой Семена Галицкого под Хаджибеем. Павел его крестил, назвал Иваном Павловичем, сделал лакеем, учил французскому и порол. В ответ Кутайсов искусно брил наследника. А теперь был пожалован гардеробмейстером и, верно, подает императору опушенный песцами долматик… Два напудренных гвардейца с палашами, в коротких кафтанах с красными отворотами не шелохнулись у дверей, когда одна створка открылась и некто незнакомый и невзрачный объявил: «Вице-адмирал де Рибас». Генерал-прокурор Алексей Куракин сидел не в кресле, а на торце стола, боком к вошедшему, ничем не выказывая ни малейшего интереса к нему. Он просматривал бумаги. А ведь когда Екатерина выслала его из Петербурга, он заискивал даже перед Настей. Теперь его власть и воля, а братец Александр, сподвижник игрищ и забав молодого Павла, не допустивший его дуэли в Неаполе с Разумовским, нынче вице-концлер! – У вас, адмирал, долг по Одесской крепости, – вяло сказал Куракин. – Тысяча триста девяносто два рубля, – назвал сумму Рибас. – Только? – У других долги не в пример больше. По Кинбурнской – двадцать семь тысяч. По Фанагории – десять. – А вот купцы жалуются. Вы им около сорока тысяч должны. – Тридцать восемь тысяч триста девяносто два рубля семьдесят девять копеек. Но не я лично, а экспедиция одесских строений. – Кого же судить, если суд учинять? Экспедицию? – Деньги подлежат выплате из сумм на этот год. – Сколько же на этот год Одессе надобно? – По ведомости, учиненной от господина инженера-бригадира де Волана и утвержденной Военной Коллегией и Адмиралтейством на Большой жетэ, набережную, на камень, известь, доски, болты, скобы и прочие материалы положено от казны иметь двести шестьдесят три тысячи рублей. Вдруг из соседней комнаты раздался вопль: – Тысячи! Сотни тысяч! Всех под суд! – Послышался звон разбитого стекла, Куракин метнулся в соседнюю комнату, откуда из-за неприкрытой двери слышался крик Павла. Через мгновение он сам появился в проеме инкрустированных золотом дверей с осколком зеркала в руке, готовый грохнуть этим осколком об пол. Парик императора съехал на левое ухо, зеленый кафтан был расстегнут. При крупной голове мелкие черты лица поражали застывшими глазами навыкате и чухонским носом. Нет, в таких ситуациях слова излишни – адмирал преклонил колено, но не подскочил перед этим ближе к императору, чтобы поцеловать ему руку. Наоборот, протянул в его сторону свою руку, в которой он держал четки с эмалированным мальтийским крестом. Император откинул голову назад, удивился. Этому мгновению замешательства Рибас был обязан двум людям – покойному Бецкому и Виктору Сулину. Бецкий в свое время способствовал награждению когда-то ничтожной, а теперь неслыханно возросшей в значении наградой. А Виктор, которого Рибас просил дать совет, поведал, что император не только интересуется делами мальтийского ордена, но и составил с иоаннитами конвенцию, разрешил учредить в России Великое Приорство. – Что это значит? – спросил Павел Петрович. – В Вашем лице я приветствую покровителя Ордена Иоаннитов, крест которого пожаловал мне Великий магистр Роган восемнадцать лет назад. – Роган? – Да, Ваше Преимущество, – ответил Рибас на мальтийский манер. – Мне есть что сказать Вам, если Вы милостиво согласитесь остаться со мной наедине. Тайны, секреты Павел любил до страсти. Он сделал знак Куракину, и тот вышел, затворив за собой двери. Осколок зеркала император положил па стол и сказал: – Я не знал, что вы награждены этим почетным крестом. И так давно. Говорите. – Ваше величество… легко проверить, что на строительство Одессы прежнее правительство утвердило сумму в два миллиона без малого. Но на пять лет. Все расходы легко проверить. Что же касается долга – он переходит к оплате из сумм этого года. Дело обыкновенное. – Это все? – разочарованно сказал и зло взглянул государь. – Разве я осмелился бы остаться с Вами наедине, чтобы только объяснить по каким в сущности пустякам могу пострадать? О, нет. – Рибас достал из кармана кафтана розовый конверт. Павел впился в него взглядом. Рибас продолжил: – В тысяча семьсот восемьдесят втором году, когда вы изволили заканчивать свое заграничное путешествие, я получил тайное распоряжение покойной императрицы отправиться по вашим следам. С единственной целью: доставить в Петербург доказательства вашего неприятия тогдашней политики двора, императрицы и ее окружения. И я привез эти доказательства е столицу. Он намеренно замолчал, ожидая вопросов. – Ну-ну, и что же? – Вот эти доказательства! – Рибас протянул Павлу конверт. – Я не передал их императрице. Павел взял конверт, достал документ Скрепи и стал читать, впрочем, без особого интереса. И в самом деле: что этот документ ему теперь! Ему, императору! Но, видимо, дойдя до строк, в которых он обещал выпороть Потемкина, Павел одобрительно кивнул, заулыбался, взглянул на Рибаса и сказал благожелательно: – Отменно. Вы свободны адмирал. О дальнейшем вас известят. Итак, первый шаг был удачен, но когда Рибас вернулся домой, Настя спросила: – Пригодилось ли свидетельство, которое я отправила во дворец? – Какое свидетельство? – О том, что ты награжден мальтийским крестом. – Что?! Ты отправила его? Кто его затребовал?! – Посыльный сказал, что ты просишь прислать документы на крест во дворец. Адмирал лишился дара речи. Потом долго и подробно расспрашивал жену о посыльном, но так ничего не установил. Происшедшее означало одно: затевается новая пакость. Но кто ее автор? Не приложил ли здесь руку Джачинто Верри? И Рибас отправился к Сильване. Кондитерская «Болонья», судя по всему, процветала. Обрадованная Сильвана пальчиком указала па столик у окна, а потом присела рядом. – Господи, как я рада тебя видеть, – вспоминая далекую и восхитительную ночь в пизанском палаццо Алехо Орлова, женщина зарделась румянцем. Рибас спросил ее о брате Руджеро. – Он вернулся в Италию, – сказала Сильвана и пояснила: – Здешний климат не для него. Так что все его дела теперь на мне. Рибас был так поражен услышанным, что переспросил: – Все его дела? – Да. И я справляюсь. Что стояло за ее словами? Только дела кондитерской? Но, может быть, по-прежнему тут встречаются некоторые лица, чтобы получать, обмениваться и доставлять сведения выгодным адресатам? Какова роль в этом самой Сильваны? Но расспрашивать ее он ни о чем не стал. Лишь рассказал о краже документа на Мальтийский крест в надежде, что Сильвана что-нибудь узнает. Затем он нанес короткий визит Николаю Зубову. Тот был пьян по случаю рождения сына – внука Суворова и названного в честь деда Александром. Николай, хохоча, рассказывал о брате Платоне: – Он в Риге изрядно отобедал! Польского короля ждали. Вино прокисало. А тут Платон и отобедал за короля под пушки! О Суворове сказал, что тот хочет в отставку, но Павел не велит. Базиль Попов февральским вечером приехал к адмиралу, и вместе с Виктором они сели за ломбер. Выслушав рассказ о свидании с Павлом, Базиль сказал: – Вашему верному недругу не повезло. – Мордвинов здесь? – спросил Рибас. – Вызван. Посажен под домашний арест. К Павлу не допущен. От заведования императорским кабинетом Базиль был отставлен, но получил чин генерал-поручика с назначением в мануфактур-коллегию. Об обеде Платона Зубова в Риге он сообщил: – Так оно и было. Платон не только отобедал вместо польского короля, но генерал Пален провожал его до Митавы, как королевскую особу. Платон уехал. А Палену не поздоровилось. Он получил от Павла подлеца и отстранен от войск. – Впору ему прошение в ящик бросать, – сказал Виктор. – В ящик? – спросил Рибас. – Возле подъезда Зимнего император велел установить ящик, в который каждый может опустить жалобу или донос, – пояснил Виктор. – Ключи от сего ящика Пандоры он не доверяет никому. Рибас развел руками и сказал: – Пандора только один раз открыла свой ящик из любопытства и выпустила на волю все беды людские. А Павел делает это ежедневно? Он мужественный человек! – Теперь, вроде, ящик отменили, – рассмеялся Базиль. – В него повадились неприличные письма бросать. Наконец, прибыл курьер из дворца. Император Павел I предписал вице адмиралу де Рибасу заседать з Петербургской Адмиралтейств коллегии. Судьба, хоть на какое-то время определилась, и Рибас наутро отправился в карете в недальний путь по Дворцовой набережной к Адмиралтейству. Здесь, над валом со ста пушками каждый день поднимали белый флаг с петербургским гербом – два якоря, поддерживающие скипетр. Адмирал проехал мимо беседки, где горел огонь и грелись разводы караулов, и по мостику через ров подкатил к главному входу, где стояла карета вице-президента коллегии Голенищева-Кутузова, и он сам вылез из нее и приветствовал адмирала: – Рад-рад. Работы у нас. непочатый край. А Мордвинов-то слыхали? Отправлен в Николаев в прежнем чине. Правда ли, что он там вокруг своего дома батареи пушек поставил? – Ну, не батареи, а две-три. – Государь гневался: «Мордвинов от моих курьеров пушками обороняется!» В плохо натопленном зале заседали кригс-комиссар Иван Баскаков, генерал-контролер Мартын Фондезин, генерал-казначей Лупандин, цехмейстер Алексей Демидов… Обсуждали морские дела империи. Рибасу было положено получить жалование и столовые деньги за январь и февраль, а гренадерский полк, шефом которого он состоял, адмирал передал по команде Пустошкину. Постепенно Рибас оценил все выгоды своего положения: Черноморское адмиралтейство было подведомственно Петербургскому, и адмирал знал многое из того, что происходило в Одессе после его отъезда. Пустошкин исправно пересылал в Петербург жалобы на адмирала подрядчиков, документы Экспедиции, напомнил о гибели судов в Днепровском лимане в прошлом году, а Мордвинов теперь, спустя год, приказал арестовать спасшихся моряков. Рибас не преминул подать рапорт и вызволил своих бывших подчиненных, объяснив причину гибели судов нещадным штормом. Ветреным морозным днем все члены Адмиралтейств-коллегий были приглашены с заседания к месту, где когда-то стоял Летний дворец, а теперь играла полковая музыка, и Павел лично взял из груды камня один и положил его в траншею на раствор. Здесь начинался фундамент будущей резиденции нового императора – Михайловский замок. Рослый генерал поклонился Рибасу, и тот с трудом узнал в нем измаильского соратника дюка Эммануила Ришелье. – Рад видеть вас, – сказал Ришелье по-русски, тщательно выговаривая слова. – Вы? Поразительно. Какими судьбами? – Назначен командовать кирасирским полком его величества. – И граф Ланжерон с вами? – Нет. Он, как и я, произведен в генерал-майоры, но командует Уфимским полком. – Прошу вас бывать у меня запросто, – сказал Рибас. – Благодарю, адмирал. У Румянцева мы последовали вашему совету и изучали этот труднейший язык. Как вам мой русский? – Чуть больше уверенности – и вакантное место российского Цицерона за вами. В марте император отбыл в Москву на коронацию, и заседания Адмиралтейства пошли вяло и сделались редки. Из рапортов и ведомостей Рибас знал, что Павел Пустошкин изведал горечь нового устроителя Одессы: то просил прислать «500 плотников на первый случай и 12 кузнецов», а то сообщал, что «Подрядчики забучивания Большого жетэ купец Автономов, а набережной коллежский асессор Дофине не могут заканчивать работы, на кои потребны 2 тысячи рублей». Удивительно, но 30 марта, после аудиенции у папского нунция, прибывшего в Москву на коронацию, император Павел нашел время и написал в Одессу: «Господин контр-адмирал Пустошкин! Так как Одесский порт по неудобности его не будет отделываться на такой конец, чтобы быть ему военным портом… Большой жетэ, отделенный от прибрежного, отделываться не будет… казенных людей употреблять я не позволяю, а производить оные наймом». Пустошкин, очевидно, хватался за голову: где денег брать? Из Москвы о коронации ползли разные слухи. Павел отставил от торжеств московского митрополита Платона не за то, что тот был слаб ногами, а за отказ принять орден Андрея Первозванного да еще со словами к государю: – Я иерей, а не кавалер. Приветственную речь с чувством произнес в Петровском замке Новгородский митрополит Гавриил. Павел велел разогнать толпу под балконом, осматривал Кремль, гулял в лесах, посещал госпитали и даже справил траур по госпоже Бенкендорф – любимице императрицы. После коронации он так не хотел отдавать корону – чуть не плакал, и процесс разоблачения от царских одежд растянул на часы. В честь коронации раздал сто тысяч крепостных, чины и награды. Старый Рибасов приятель генерал-аншеф Юрий Владимирович Долгоруков стал генералом-губернатором Москвы, о чем по своему обыкновению сказал весело: «Пора этот городок основать». В один из дождливых летних дней возле Адмиралтейства Рибаса поджидала Сильвана. – Мне намекнули, – сказала она, – что ваш документ на мальтийский крест в надежных руках. – Кто намекнул? – Это сделали через третье лицо. – Что от меня хотят? – От вас не ждут ни денег, ни услуг, – ответила Сильвана. – Считают, что вы на это не пойдете, и распорядятся документом, когда придет время. Интрига могла начаться в любой момент, и адмирал решил обезопасить себя. Приехал к Виктору Сулину на Васильевский, все рассказал, и Виктор в присутствии Рибаса сел за стол писать письмо Рибасу. Он писал, что похититель требует за документ тридцать тысяч, а в противном случае известит прокурора о том, что адмирал самозванно присвоил право носить почетный крест. Рибас тут же написал и ответ воображаемому похитителю, в котором уведомил его, что на грязные сделки не пойдет никогда и что адмиральская шпага способна положить конец бесчестным замыслам. – Итак, что же дальше? – спросил Виктор, вкладывая письма в конверты. – В случае моего ареста или обыска эти письма найдут, – ответил Рибас. – И они послужат мне оправданием. – О, времена! – воскликнул Виктор. – Истину приходится оборонять встречной интригой! Оба письма адмирал положил в свой секретер на видном месте. И на время забыл о них – явился Базиль Попов и сокрушенно объявил: – Суворов арестован! Дело обстояло так. Александр Васильевич написал Павлу, что уезжает в свои кобринские имения и тут же получил отставку. Но вместе с фельдмаршалом из армии пожелали уволиться девятнадцать верных ему офицеров. Тотчас поползли слухи: Суворов хочет взбунтовать войско, восстать и идти на Петербург с армией, чтобы отменить букли и пудру. Нелепость эта обернулась тем, что Репнин нашептал Павлу о письме графа Румянцева, в котором тот, якобы предупреждал, что Суворов готовит бунт. Император повелел Суворова арестовать и сопроводить его в Кончанское. Рибас написал Суворову сочувственное письмо, но Базиль письмо отобрал, порвал и сказал: – Арестовывается всякий, кто вознамерился снестись с фельдмаршалом. Его офицеры увезены в тюремный замок Киева. Кроме того, тотчас, по обыкновению, нашлось много обиженных Суворовым людей. Майор донского казачьего войска обвинил графа в том, что тот присвоил восемь тысяч, отпущенных в полк на продовольствие. Литовский помещик Вельский требовал с Суворова пять тысяч червонцев за разорение его усадьбы в 1794 году. Подал иск на фальдмаршала польский граф Ворцель, а майор Выгановский требовал возместить ущерб за сожженную усадьбу, оцененную в тридцать пять тысяч. Павел назначил следствие. Но некоторые претензии удовлетворял сразу за счет опального графа. – Он хочет сто разорить, – сказал Рибас. – Да! – кивнул Базиль. – Но теперь Суворов предупредил: на каждый следующий иск он будет отвечать вызовом па дуэль. Фельдмаршал жил в Кончанском под надзором, утром и вечером обливался ледяной водой, от заутрени до обедни пел в церкви, ходил без рубашки, одна нога в сапоге, на другой – туфель. – Не выжил ли он из ума? – качал головой Базиль. – Напротив! – воскликнул Рибас. – Он знает, что императору докладывают и о том, как он обут, и хоть этим хочет досадить Павлу. Вернувшись с коронации из Москвы неаполитанский посланник герцог Серракаприола пригласил адмирала к себе, встретил в прихожей и провел в кабинет, где заговорил без обиняков: – Адмирал, вы человек военный. Подскажите: чем мы можем отсюда, из Петербурга помочь нашему бедному Неаполю? Еще в октябре 1796 года король Фердинанд вынужденно подписал с Францией договор, по которому обязался быть снисходительным к собственным бунтовщикам. Французский посол в Неаполе Тара стал хозяином положения, добивался от Фердинанда военного союза. Король маневрировал. Но после поражения австрийцев под Риволи от войск Наполеона участь королевства Обеих Сицилии была предрешена: или союз в французской Директорией, или оккупация. – Но насколько мне известно, – сказал Рибас герцогу, – император Павел хочет быть посредником меж Наполеоном и Австрией. Об этом его просил император Франц Разве Павел не послал миссию Репнина в Берлин для переговоров? Кажется, в ней должны участвовать Михаил Кутузов и посол Панин. – В том-то и дело! Миссия Репнина отложена! Французы сами заключили предварительный мир с Австрией. Неаполь слаб. Я предвижу кровавые дни. Кто может помочь королевству? Но что мог ответить адмирал герцогу? Осуществлять постоянное влияние на русского императора? Взывать к его рыцарству? Но если Франция не хочет видеть Павла посредником – желания его неисполнимы. Да и желания эти, как говорят на Руси, вилами по воде писаны: сегодня – Нелидова, завтра – московская юная очаровательница Анна Лопухина… Рибас свел неожиданное короткое знакомство с российским молодым дипломатом Никитой Паниным – племянником почившего в Бозе создателя так и не воплощенной в жизнь Российской конституции. Он был посланником в Берлине, и Рибас заехал к нему, чтобы узнать о планах своего вчерашнего шефа – Платона Зубова, обитающего в Пруссии. Адмирал застал молодого тайного советника в горе – у Паниных умер сын. Сам дипломат болел. О Платоне Рибас ничего толком не узнал, но посла стал навещать. Разговоры на дипломатические темы, воспоминания – ведь Рибас имел честь давно знать умершего создателя конституции – «е только отвлекли посла от горестей домашних, но и сблизили с адмиралом. Ни сном ни духом адмирал не предполагал, куда могут завести их внезапные приятельские отношения! – Я надеюсь, – говорил дипломат, – что наш император вернется к конституционным идеям. Теперь ему ничто не мешает сделать это. – Увы, – отвечал Рибас, – когда в государстве заметной фигурой становится доносчик, пользующийся настроениями монарха, можно ли рассчитывать на конституционный поворот? – Император давал слово создателям конституции: при восшествии на престол провозгласить ее. – Это было давно, – стоял на своем Рибас. – Павел-престолонаследник и Павел-самодержец – два совершенно разных человека! – Но вы знаете, что вдова губернского прокурора Пузыревского сохранила текст «Введения» в конституцию и преподнесла ее Павлу? – И что же? – Император дал вдове пенсию. А создателю конституции, моему покойному дядюшке, велел поставить памятник на могиле. – На могиле! – воскликнул Рибас. – И этим все сказано. Однако дипломат стоял на своем, считая, что естественный ход событий повернет Павла к конституционному праву, к усилению роли Сената в государстве, к самоограничению власти монарха. Рибас считал все это наивным, но все-таки с сожалением простился с Никитой Паниным, когда тот уехал в Берлин: собеседник был умен и ненавидел вельможный российский деспотизм и самодурство. Между тем, Павел объявил, что в делах международных обязан быть нейтральным из-за внутренних неустройств российских. Рекрут, набранных Екатериной, возвратил домой, из провиантского департамента возвратил хлеб, взятый из сельских магазейнов. И все-таки адмирал советовал герцогу Серракаприоле быть постоянно на виду у императора, чтобы докладывать ему о каждой мелочи из неаполитанских событий. Петербургское лето с дождями, бурями и угрозой наводнения живо напомнили Рибасу о страшном бедствии 1777 года, и адмирал, как и в молодые годы сделался затворником: кропотливо составлял Проект о сбережении Петербурга при наводнениях. За двадцать лет после бури 1777 года, когда в столице смеялись над предложением разгонять грозы водяными струями из фонтанов, ничего существенного против наводнений изобретено не было. Адмирал в своем проекте предписывал в первую очередь постоянно следить за опасными ветрами и немедленно оповещать о них и о подъеме воды – палить из пушек три раза каждый час. Если же вода прибывает постоянно – палить по пять раз. На адмиралтейской башне по углам вывешивать днем четыре белых флага, а ночью четыре фонаря. Суда снимать с опасных мест, а в колокол звонить не набатом, а тихо и постоянно. Полиция обязывалась разносить повестки об эвакуации жителей из опасных мест. И когда проект был окончен, Рибас вручил его генерал-адъютанту Григорию Кушелеву и тот спустя лишь неделю передал автору императорскую благосклонность. Но рутинные заседания в Адмиралтействе настолько наскучили адмиралу, что он занялся следующим проектом – о разведении лесов на Днестре и Буге. Проект был почти закончен, когда занятия адмирала прервала жена. В батистовом свободном шлюмпере она появилась в дверях кабинета и заявила: – Поздравляю! У вас, оказывается, есть еще один сын! – Прекрасно, – ответил Рибас, вставая из-за секретера. – Выходит, у меня две дочери, два сына. Я примерный семьянин. Одна беда: о прибавлении семейства меня долго держали в неведении. – Не будь шутом! Все об этом говорят. – Как называют новорожденного? – Иосифом. – Значит, Иосиф Иосифович Рибас? – Не Рибас, а Сабир. Прочитай свою фамилию с конца и получишь – Сабир. Адмирал был озадачен. Действительно: Рибас – Сабир… Но что все это значит? Улыбнувшись, он спросил: – Сколько же лет младенцу? – Двадцать. – Ого. Служит? – В Приазовьи. «Настя не верит в эту историю, – подумал адмирал. – Иначе она не отвечала бы на мои вопросы». – О матери моего сына ничего неизвестно? – спросил он. – Да уже известно. – Кто же она? – Императрица Екатерина. «Что это? Начало новой интриги? Если об этой сплетне станет известно Павлу…» Только это соображение заставило адмирала действовать. К сплетням о себе он привык, но такая да еще в такой момент грозила крупными неприятностями. Для адмирала не составило труда отыскать в списочном составе воинских частей Приазовья фамилию Иосифа Сабира, поручика, который родился в 1776 году, а теперь был в полку в селении Кибиак-Кози. Адмирал задумался. В 1776 году фаворитом Екатерины был Зорич, который вызвал на дуэль Потемкина… Может быть случилось это из-за «интересного» положения императрицы? Потом Рибас вспомнил свой бурный роман с певицей Давиа… Сабир ее сын? А может быть он от покойного Эммануила, который тоже был любовником Давиа? Адмирал вспоминал другие, не значительные связи, которые не оставили следа в его жизни. Он терялся в догадках, досадовал на свою молодость, когда приключений было в избытке. В конце концов он поступил весьма просто: написал Иосифу Сабиру и в письме изложил все, о чем говорила Настя, но имени императрицы Екатерины не упомянул. Ответ не заставил себя ждать. Иосиф Сабир сообщил, что обстоятельств своего появления на свет не знает, воспитывался в кадетском корпусе, а по выпуску из него направлен в Приазовский полк. На странность фамилий Рибас – Сабир ему указывали его товарищи, но он посчитал это выдумкой, случайным совпадением и не стал никому докучать. Правда, если Рибас и в самом деле его отец, поручику остается сожалеть, что он никогда не видел его, ибо быть сыном такого отца для него честь великая… Что было делать? Рибас вспомнил мучения Алеши, когда тот узнал, что матерью его была Екатерина… Неужели Сабир сын Зорича? Но Екатерине тогда было сорок восемь… Давиа? Нет, он бы знал об этом. Эммануил?… В конце концов адмирал почувствовал, что нужно что-то сделать для молодого человека, и между ними завязалась нерегулярная переписка. Молодой человек удивлял Рибаса наивностью, крайней романтичностью и почти девичьей экзальтацией. Жена Настя разговоров об Иосифе Сабире больше не возобновляла. И в обществе никто не делал намеков на этот счет. Но зная, как относится Павел I к бывшим фаворитам своей матери, адмирал ждал самого худшего. Виктор Сулин, когда Рибас изложил ему суть дела, одобрил действия адмирала и сказал: – А не замешаны ли здесь ваши итальянские «друзья»? Но другие события в беспокойной Российской империи отвлекли Рибаса. В одну из поездок по городу Рибас был поражен: многие дома, заборы, ворота оказались выкрашенными черными, желтыми и белыми ромбами! Такое могло привидеться лишь в бредовом сне. Но возле Гостиного двора происходило штрафование тех, кто еще не успел перекрасить заборы: солдат взваливал жертву себе на плечи спиной вверх и, согнувшись, шел от полицейского к полицейскому и они колотили несчастного палками, как выбивают перину. Когда император вернулся в столицу и увидел город в черно-желтых ромбах, от изумления выпучил глаза: – Где мы? Куда приехали? Оказалось, что генерал-губернатор Архаров и его «архаровцы» приготовили государю сюрприз: приказали обывателям красить дома, как шлагбаумы. Архаров получил от Павла дурака, был выгнан, генерал Буксгевден занял его место, но чтобы сюрпризов больше не было, за ним присматривал наследник Александр. Адмиралтейские заседания, отсутствие конкретных дел, к которым адмирал привык, даже угроза возможной интриги – все это не составляло причину постоянного беспокойства адмирала. Но что же тревожило его? Большинство рибасовых приятелей-знакомцев, боевых товарищей и при новом государе получили отменный статус. Войнович был определен к заседаниям Черноморской Адмиралтейств-коллегий. Базиль Попов стал президентом камер-коллегии. Де Волан нанес визит Рибасу в новом генерал-майорском мундире и сообщил, что назначен к главному директору Водных коммуникаций графу Сиверсу «сочинять планы и профили Мариинского канала»… И все-таки, казалось, какая-то неясная большая тень давлеет над людьми и делами их. Рибас искал объяснения собственным тревогам и в конце концов понял, что причина их даже не в неуверенности в завтрашнем дне, а в том, что деяния новой власти попросту непредсказуемы. В октябре 1797 года Франция и Австрия заключили Кампформийский мир, Франция получила Венецианские острова в Средиземном море, могла «возмутить» греков и албанцев и распространить «зверские свои правила» и в Турции – как писал прокурор Куракин. А что же Павел? Англия продолжала противостоять французам и вешала своих собственных матросов-бунтовщиков. Очередной переворот создал во Франции Вторую Директорию, которая отправила на гильотину сто шестьдесят жертв, подозреваемых в роялизме. Вена рассчитывала на передачу Зальцбурга и Боварии… А что же российский император? В это жестокое и кровавое время у Рижской заставы Петербурга разыгрывалось знатное действо. Граф Юлий Помпеевич Литта, чрезвычайный посол мальтийского ордена, приехал на заставу из центра города, велел развернуть карету и отправился назад, сопровождаемый эскортом всадников с восьмиконечными белыми крестами на алых мантиях. Комиссар Павла в треуголке с султаном ехал впереди. Обер-церимонимейстер двора встретил и приветствовал графа Литта на полпути. Так Юлий Помпеевич осуществил свой торжественный «въезд» в Петербург. В город, в котором он давно жил. Через пару дней Павел честь по чести дал первую аудиенцию Юлию Помпеевичу, с которым до этого виделся постоянно чуть ли не год и щедро ссужал деньгами. Аудиенция вершилась публично в тронном зале. Рибас среди членов Адмиралтейства был в числе тех. кто кроме пяти российских орденов – двух Георгиев, двух Владимиров и ордена Александра Невского имел и скромный мальтийский крест. На Рождество у Рибаса гостили «будущие рыцари» – Виктор Сулин и Базиль Попов. Виктор отказался от мысли бежать из Петербурга в имения. За ужином говорили о Суворове. Базиль накануне виделся с доверенным опального графа и сказал: – Общая сумма исков к фельдмаршалу составляв; сто пятьдесят тысяч. – И он будет платить? – округлила глаза Настя. – Чем? Эта сумма втрое превышает его годовой доход. Рождественская почта принесла вести от Миши, братьев и Елизаветы Григорьевны. Миша писал о шкловских товарищах-кадетах и о выезде в летний лагерь. Лиза свое письмо Рибасу почти полностью посвятила де Волану, подробно описывая все несносные черты его характера и нежелание писать ей. Феликс писал, что вышел в отставку из Черноморского гренадерского корпуса с ношением мундира и остался в Одессе в качестве плац-майора. Он собирался купить имение в Тузлах, пока есть деньги и земли дешевы. Андре уехал из Одессы через проливы на Неаполь и обещал написать братьям оттуда. На другой день Рождества чета Рибасов нанесла визит графу Алексею Бобринскому. Пока гости съезжались, адмирал говорил с Алешей в кабинете. С Алешей! Шутка сказать – бывшему кадету стукнуло тридцать пять, он был лысоват, высок, грузен, осанист. Смутился, когда адмирал поцеловал его в щеку. – Чем и как ты живешь? – спросил бывший воспитатель. – Служу в конной гвардии. Вы знаете, кто мой шеф? – Великий князь Николай Павлович? – Да. Императрица сказала мне, что он уже начал ходить. – Прекрасно. – Он не только ходит, но уже и полковник, – улыбнулся Алексей. – Правда, он еще не говорит. Но замечено, что младенцу нравится коричневый цвет, и мы шьем теперь походные мундиры коричневого цвета. Рибас оценил иронию и спросил: – Ты говорил Насте о библиотеке, которую тебе будто бы завещал Бецкий? – Он мне обещал. – Увы, в завещании об этом ничего нет. Но если тебе нужны книги… – Благодарю. Я скоро съеду из этого дома. Императрица его просит у меня, и я уж присмотрел дом на Галерной, где думаю устроить обсерваторию. – Обсерваторию? – удивился Рибас. – Да. Меня теперь чрезвычайно интересуют далекие планеты и миры. «Это значительно лучше, чем шулера и гризетки», – подумал бывший воспитатель. Вскоре в чине генерал-майора Алексей вышел в отставку, на лето уезжал в Тульскую губернию в Богородск, а зимы коротал в столице у телескопа. Польский король Станислав-Август, которого привыкли видеть рядом с Павлом на приемах под золотой порфирой на горностае, неожиданно умер, как и его давняя любовь Екатерина, от удара. Хоронили его с почестями из Мраморного дворца, где он жил, и погребли в католической церкви на Невском. Настя, никогда не бывшая набожной, истово молилась в своей киотной, но не успел миновать траур, как у Павла появился еще один наследник, нареченный Михаилом, и в Санкт-Петербургских новостях напечатали распоряжение отца о новорожденном, «которому быть генерал-фельдцехмейстером и шефом Гвардейского артиллерийского батальона». Рождение шефа артиллеристов осложнилось некоторыми обстоятельствами. Фрейлины шептали Насте, что роды были трудны. Акушер из Берлина Мекель объявил, что не ручается за жизнь императрицы при следующих родах. Павел стал спать в отдельных покоях. Но ходили слухи, что все это интрига бывшего брадобрея Кутайсова, который подкупил берлинского акушера, чтобы подорвать фавор Нелидовой и императрицы у Павла. По делам Адмиралтейства Рибас съездил по льду в санях в Кронштадт, а когда вернулся домой, был встречен в прихожей испуганной Настей и фельдъегерем, который, впрочем, не повез его во дворец, а сопроводил наверх, в Рибасов кабинет, где за столом поджидал его генерал-прокурор Алексей Куракин. – Оказывается, вы не тот, за кого себя выдаете, – начал с места в карьер Павлов любимец. – У меня есть доказательства, что вы самочинно присвоили кавалерство ордена Иоанна Иерусалимского. – И я, генерал, получил такое же доказательство, – ответил Рибас, раскрыл секретер, и передал заготовленное письмо, по которому похитители требовали за документ на Мальтийский крест тридцать тысяч. Куракин прочитал письмо. – А вот мой ответ, – Рибас передал конверт, генерал ознакомился и с его содержимым, а Рибас добавил: – Я не знаю, по какому адресу послать мой ответ, поэтому вручаю его вам. – Каким же образом к неизвестным лицам попал ваш документ на Мальтийский крест? – спросил Куракин. Рибас коротко объяснил. Генерал-прокурор, от досады не зная, что предпринять дальше, нервничал. Его доносчики давно следили за адмиралом, установили подозрительную связь с российским посланником в Берлине Никитой Паниным, от которого Куракин потребовал объяснений, рассчитывая на громкое дело Рибаса, обвинив его и в присвоении права на Мальтийский крест, и в растратах по Одесской экспедиции да еще в выведывании дипломатических тайн! Но Никита Панин написал из Берлина: «Рибас видел меня под гнетом несчастья. Он пожалел меня и заботился, как друг. Я никогда не знал причины, побудившей его к этому великодушию, но тогда он оказал мне важную услугу, и я не могу позволить себе приписать ее гнусным побуждениям. Решайте сами: могу ли я отказать ему в моем уважении и прервать сношения с человеком, который искал знакомства со мной только тогда, когда я был несчастлив?» Громкого дела никак не получалось! Куракин заговорил о делах Адмиралтейства, выслушал Рибасовы проекты о разведении лесов и простился с адмиралом так дружески, будто вовсе не имел намерений его арестовывать. Через два дня адмирала вызвали в Зимний, где он застал суматоху, услыхал возгласы в коридорах, увидел бегущих красноливрейных слуг. Григорий Кушелев, пробегая мимо, только и спросил: – Вас вызывали?… – Да. Что случилось? Кушелев, уж издали, приставив рожком ладошку к губам, невнятно что-то прошипел, Рибас лишь разобрал: «приезжает…» Павел, одетый по-дорожному, с Кутайсовым мелькнул в коридоре, повернулся к стоящему в отдалении адмиралу и крикнул: – Я вас назначаю генерал-кригс-комиссаром! Отправляйтесь! Позже Рибас получил и рескрипт, назначавший его к исправлению этой должности с обязанностью заседать в Адмиралтейств-коллегий. А переполох во дворце был вызван известием о приезде в столицу из Москвы Анны Лопухиной – дамы сердца царя-рыцаря. Увы, известие оказалось ложным. Дама не приехала, рыцарь страдал. Новое назначение имело обширные полномочия. Под началом Рибаса оказались поставки леса и прочих материалов на строительство кораблей во всех флотах. Дела, которые адмирал принял от прежнего кригс-комиссара Баскакова, говорили лишь о запущенности хозяйства. Предстояла тяжкая многотрудная работа. Но не успел Рибас осмотреться в новой должности, как получил через Григория Кушелева повеление Павла: «Генерал кригс-комиссару де Рибасу отправиться на несколько дней в Ревель для обозрения тамошней морской госпитали и прочего по его должности». Выехав двадцать третьего февраля, адмирал, вместо нескольких дней, провел в поездке две недели. Пригодился опыт наведения порядка в Одесском лазарете и советы Суворова. Не составило труда приказать отселить тяжелонедужных из лазарета, выпороть повара и двух унтеров. Но госпиталь оказался мал, и пришлось нанимать дома. Но не это и не поездка в сосновые заказники задержали адмирала. Он заезжал к графу Петру Палену, которого после отставки вновь приняли в службу в чине генерал-поручика и сделали инспектором кавалерии. Граф приехал в свое имение по делам и отдохнуть. За эти годы в нем появилась некоторая чопорность, холодность, «отсутствие при присутствии». Однако адмирала он принял дружески, филейный шморбратен под гамбургским соусом, поданный к раннему ужину, ничего кроме восхищения, не вызывал. Серебряная водка пришлась как нельзя кстати продрогшему на морозном ветру адмиралу. Помянули Потемкина, вспомнили нечаянную давнюю встречу под Кучук-Кайнарджи, Очаково-Кинбурнские времена. – Севастополь он снова повелел называть Ахтиаром, – сказал Пален, казалось, невпопад. «Он – это император Павел», – понял Рибас и ответил в тон: – Утешаюсь тем, что Одессу он не назовет Павлобургом. – В этом нельзя быть уверенным. – Нет, он невзлюбил Одессу и свое имя ей не даст, – сказал Рибас. – Теперешнее время знаменуется тем, что ни в чем нельзя быть уверенным. С этим адмирал не мог не согласиться. – Вы верите, что Суворов хотел возглавить заговор против Павла? – напрямик спросил Пален. – Маловероятно. Он – воин. – Говорят, в окружении Александра Васильевича были популярны слова Вольтера: «Брут, ты спишь, а Рим в оковах!» Теперь все офицеры, близкие Суворову, в казематах. А ведь трон не предназначался Павлу. Если бы его занял Александр Павлович, все было бы иначе. Граф близоруко сомкнув рыжеватые веки, внимательно наблюдал за Рибасом. Разговор был опасен. Найдись чуткое ухо… Адмирал перевел беседу на другую тему: – У меня обливается сердце кровью, когда я думаю о судьбе Италии. Просвещенная Франция грабит ее варварски. На королей наложены миллионные контрибуции. Папа вынужден отдать Парижу сто лучших картин и статуй, пятьсот древних рукописей. – И все это отзывается у нас, – возвращал разговор в прежнее русло Пален. – Куракин требует от Суворова двести тысяч. Павел осуществляет свое правление, как в припадке. Он всю жизнь ждал, что его отравят, удушат, подошлют наемного убийцу. – Да-да. – Согласитесь, российское дворянство теперь не принадлежит себе. – Это общеевропейский процесс, – продолжал свое Рибас. – Да! – подхватывал граф. – Европу попирает Бонапарт и Директория, а у нас своя чума. Как вы думаете, может найтись в России десяток молодцов, что смогут все расставить на свои места? – Возможно. На следующее утро Рибас не посмел даже заикнуться об отъезде. – Я затемно встал и все подготовил для охоты, – объявил граф. – Не вздумайте отказаться. Лошади у крыльца. Они вернулись через день, заночевав в сторожке егеря. Взяли пять лисиц на норах, двух оленей и дюжину зайцев. Легли, не поужинав, настолько устали. Утром пошел охотничий пир – водка из ревеня и оленина на вертеле. Пален провозглашал тосты за осторожность охотников, удачу и мгновения, которых не вернешь. Читал Державина: – Леонтий сейчас в фаворе у Павла, – без перехода говорил Пален, имея ввиду Бенигсена, шефа Ростовского полка. – Получил генерал-майора. А вот герцог Ришелье получил отставку. – Как? – удивился Рибас. – Я виделся с ним. Он командовал кирасирами Павла. – Отставлен. Уж я-то знаю. Под Гатчиной в селе случился пожар, и добросердечный дюк послал туда своих солдат. А Павел как раз вышел на плац: «Где кирасиры? Кто приказал? Много берете на себя!» – Где же Ришелье теперь? – Кажется, уехал в Польшу. Еще два дня прошло в разговорах, пеших и конных прогулках. Пален никак не хотел отпускать Рибаса. А на прогулке в карете спросил: – Если бы вам стало известно, что партия разумных голов хочет посадить на трон Александра, как бы вы поступили, адмирал? Рибас ответил сразу: – Для такого предприятия необходимо, по крайней мере, согласие самого Александра. – Совершенно верно, – сказал Пален и больше опасных разговоров не возобновлял. Вернувшись в Петербург, Рибас доложил на заседании о реорганизации ревельского госпиталя, и ему была выражена публичная признательность. Император повелел адмиралу отправиться для осмотра мест, где закупался провиант, дубовые и прочие леса. Рибас выехал в южные лесные губернии, недолго побывав в Москве, по Волге спустился до Казани. По пути составлял наставления для комиссионеров: где, как, в какое время закупать провиант, готовить барки для перевоза, сколько иметь рабочих, коноводов, лоцманов на реках, где устраивать магазейны, в которых лес разделывать, сортировать, запасать. В Казани адмирала ждал офицер из полка Иосифа Сабира, с которым Рибас отправил в Кибиак-Кози самые разные припасы. Иосиф ответил письмом, в котором было в избытке сентиментальных жалоб. 15 октября 1798 года Рибас писал ему из Казани: «Вы получили припасы, за которыми приезжал ваш человек. Имейте бдительное наблюдение за работой и будьте неусыпны. Что это за ребяческая грусть, я не люблю этого в вас, мой милый маленький друг. Кислый вид не идет благовоспитанному молодому человеку…» Некоторые строки из письма Иосифа Сабира вызвали у Рибаса подозрение, что тот пишет, используя тривиальные литературные примеры, и адмирал написал в ответ: «Изобретайте глупости, сколько хотите, но пусть это будут ваши глупости». Сабир ждал встречи с адмиралом в Кибиак-Кози, прислал истинно сыновье письмо, которое закончил словами: «Я горячо желаю видеть вас здесь». Но встреча не состоялась: пришла депеша из Адмиралтейств Коллегии, в которой выражалось императорское удивление тем, что Генерал-Кригс-Комисар де Рибас чересчур долгое время проводит в путешествии по Волге, вместо того, чтобы ревизовать леса по Волхову и Мете и не посылает туда обер-форшмейстеров. По дороге в Петербург Рибаса достигли слухи, что Павел вытребовал Суворова в столицу. За обедом Суворов намекнул, что стар быть инспектором войск, как это предлагал ему Павел. Шпионы императора доносили, что Суворов потешается над новыми порядками, желает чтобы ему вернули армию, штаб, освободили его офицеров. Тогда, может, и пойдет служить. А иначе – в монастырь, в Нилову пустынь. С тем и вернулся фельдмаршал в ссылку. А к этому времени был раскрыт заговор против Павла офицеров из круга Каховского, которые создали тайную организацию в Смоленске и Дрогобуже. С этим и связал адмирал депешу Адмиралтейства, потребовавшую его срочного возвращения. Первым, кто нанес визит адмиралу в Петербурге, был не Виктор или Базиль, а Петр Пален. Он показал рескрипт Павла на свое имя о том, что дом, купленный в казну у вице-адмирала Рибаса «Всемилостивейше пожалован в вечное и потомственное владение нашему тайному советнику и генерал-прокурору Лопухину…» Рибас, прочитав рескрипт, был поражен настолько, что не знал, с чего начать расспросы! – За сколько же император купил у меня дом? – За сто десять тысяч. Сумма вполне устраивала адмирала, получавшего за свои поездки по лесным губерниям пособия от Адмиралтейства. Кроме того, в его отсутствие старшая дочь Софья оттанцевала выпускной бал в Смольном и пришла пора конкретно озаботиться ее приданым, о чем жена успела сказать Рибасу: – Настоящего жениха у нее пока нет, но он может рухнуть на нас в любой день. Усадив Палена у окна, выходящего в Летний сад, Рибас вышагивал по кабинету и спрашивал: – Бог мой, в рескрипте вы именуетесь бароном фон дер Паленом – Санкт-петербургским военным генерал-губернатором! Поздравляю! Но когда же вас назначили? – Еще в конце июля. – Почему Лопухин генерал-прокурор? Какой Лопухин? – Петр Васильевич. Отец Анны Петровны. Они переехали в Петербург окончательно. Анна Петровна, несмотря на досаду и раздражение императрицы, теперь камер-фрейлина. – А ее отец генерал-прокурор. Но что же Алексей Куракин? Павлов любимец? – Отставлен от этой должности и выслан в деревню. – Как? За что? Пален сидел подчеркнуто прямо и отвечал с надменностью, неизвестно кому адресованной: – Я сам бы хотел понять систему приема и отставок, но не нахожу этой системы. Фельдмаршал Репнин уволен. За что? У него подозревают симпатии к теперешнему Берлину. Растопчин, напротив, принят в свиту. Николай Зубов уволен. Выслан в Москву с женой, где она родила еще одного внука Суворову. Вы знаете, как его назвали? Платоном. А Платон Зубов возвращен из-за границы и сослан в свои деревни. Там же и брат Валериан. Бенигсен отставлен, вновь принят, но сослан на Кавказскую линию. Было похоже, что барон Пален ведет реестр всем получившим отставку. «Собственно, он мог и не приезжать ко мне, чтобы сообщить, что мой дом продан и отдан новому генерал-прокурору Лопухину. Это предлог для встречи», – думал Рибас. Но кроме сетований и констатации разговор дальше не пошел. Позже Настя сказала: – Пален подкупил Кутайсова, и тот вышептал ему должность губернатора. Как бы то ни было, генерал-губернатор Пален усердно трудился. Разработал «Устав столичного города С.Петербурга», образовал Комиссии, департаменты, Ратгауз – городское правление. Правда, уж очень было похоже, что он попросту списал «Устав» с немецкого, потому что теперь за рынками следили «марк-фохты», за добротностью питий в винных погребах наблюдали «вейн-киперы», за мясными бойнями «бешауеры». Даже ночные сторожа именовались – «нахт-вахтеры». К этому времени Франция захватила Бельгию, Голландию, земли в Германии, большую часть Швейцарии, уж не говоря о Северной Италии и Ионических островах. Наполеон Бонапарт высадился в Египте. Павел вел переговоры с Англией, Турцией, Австрией, чтобы сколотить коалицию против «французских варваров», а в Петербурге разрешил всего семь французских магазинов, как он говорил, по числу семи смертных грехов. Пока адмирал ездил в леса империи, произошли события удивительные. Россия, имевшая с Портой две кровопролитнейшие войны, заключила с ней союз, а эскадра Ушакова прошла через проливы в Средиземное море к Ионическим островам с целью отбить их у французов. Адмиралы Войнович и Пустошкин были на кораблях этой эскадры. Неаполитанский посол герцог Серракаприола торжественно объявил Рибасу при встрече: – Слава всевышнему: Фердинанд снова заключил союзный договор с Англией! Адмирал развел руками: – Но рискнул бы он на это, если бы Нельсон не разбил французский флот при Абукире? – Да-да. Но главное! – воскликнул герцог. – Неаполь объявил войну Франции. – Я с печалью думаю о скором финале этой войны, – ответил Рибас. Действительно, пока шли переговоры о совместных действиях России и Неаполя против французов, Фердинанд IV приказал своим войскам под командованием австрийского генерала Мака перейти границу Римской республики. Республика эта была провозглашена в начале года – в Папских владениях хозяйничали французы. Но теперь они отступили, и 29 ноября Фердинанд IV торжественно въехал в Рим. А через две недели он бежал из Рима в Неаполь – его войска терпели поражение за поражением. Петербург в это время обсуждал запрет комедии Капниста «Ябеда», читал журнальчик «Что-нибудь от безделья ‹на досуге», удивлялся токарю Ивану Бластеру, который у себя на Мещанской продавал машины для помощи утопающим по 15 рублей штука. Изредка заходя на половину дочери Софьи, где она устраивала небольшие приемы, от молодых офицеров Рибас слышал, что муштра в полках похожа на заразную болезнь, которую прививает начальство. Рассказывали анекдоты: один генерал исключил из службы горбатого поручика. Ему указали, что некоторые полководцы страдали этим недостатком. А Павел наложил резолюцию: «Я и сам горбат, хоть и не полководец». Адмиралу Чичагову Павел якобы сказал: «Если вы якобинец, то представьте, что я командующий всеми якобинцами, и слушайтесь меня!» Еще летом без боя сдалась французам Мальта. Магистра ордена Иоаннитов Гомпеша рыцари обвинили в измене и лишили сана. Резиденция ордена была перенесена в далекий Петербург, где теперь заседал капитул. Но как же заседать без Великого магистра? И католическую вакансию торжественно занял православный царь. – Это может ему дорого стоить, – сказал Базиль. Рибасу после церемонии. – Почему? И при прежнем правлении сближение религий одобрялось. – Сближение, но не перемешивание, – ответил Базиль. От Андре из Италии не было никаких известий, и не мудрено: к середине января Петербург достигли новости печальные: король Фердинанд и Мария Каролина оставили Неаполь и на борту адмиральского корабля Нель сона «Вангард» отплыли на Сицилию. Генерал Мак сдался в плен. Неаполь оказался в руках лаццарони, был разорен грабежами и расправами над всеми, кто сочувствовал французам, которые в конце концов взяли город штурмом. А где Андре? Жив ли он? Ни на что не надеясь, Рибас написал в Неаполь по старому адресу. Из одесских писем Лизы и Феликса адмирал знал, что в городе учреждена первая больница, что старый магистрат упразднен указом Павла, а от Одессы к Николаеву ставятся верстовые столбы. С особым ревнивым чувством Рибас рассматривал рисунок высочайше утвержденного герба Одессы, который прислал Феликс: щит, разделенный на две половины. Вверху на золотом поле Всероссийский орел, над головами которого две малые короны, в центре большая корона, под ней поменьше, четвертая. На груди орла осьмиугольный крест со щитом посередине, где Георгий Победоносец на белом коне убивает копьем змия. А внизу на красном поле якорь о четырех лапах. Адмирал решил, что корон в гербе многовато, а восьмиконечный крест и вовсе не к месту. В начале февраля 1799 года заговорили о том, что венский двор уговаривает Павла назначить Суворова командующим объединенными силами для похода в Италию. Как только Рибас узнал, что фельдмаршал в Петербурге, отправился в дом Хвостова, где похудевший, чем-то похожий на ребенка Суворов встретил его так, будто и не расставались: – Император позвал – что делать? Пришлось одолжить у старосты двести пятьдесят рублей на дорогу. И – гоц-гоц. Вы кригс-комиссар? Славно. Флот в Адриатику мне в помощь снаряжайте! – Как раз собираюсь в Кронштадт для этого, – сказал Рибас. – С Богом! Царь-рыцарь возложил на Суворова орден Святого Иоанна Иерусалимского большого креста, дал тридцать тысяч по случаю отъезда и положил выдавать по тысяче рублей в месяц во все время кампании. В Вене фельдмаршала встречали толпы, и он вступил в переговоры с Гофкригсратом – придворным военным советом, который хотел сначала оттеснить французов за реку Адда и знать наперед о дальнейших действиях. Австрийцы могли погубить кампанию своим маниакальным желанием все предвидеть и начертать планы всех сражений. «Я начну с Адды, а кончу, где Богу будет угодно», – заявил Суворов. В Кронштадте действительно снаряжался флот, чтобы отбить у французов Мальту. Рибас съездил на остров по льду, а потом, дождавшись открытия навигации, отправился вниз по Вышневолоцкой водной системе, связывающей Петербург и Рыбинск. Этому водному пути, основанному Петром I, минуло уже девяносто лет. Кригс-комиссар осматривал леса по берегам Ладожского канала, Волхова, составлял карты лесов, рассылал комиссионеров, заключал сделки и отсылал отчеты в Адмиралтейство, где его замещал комиссар Берг. К этому времени Григорий Кушелев получил вице-адмирала и стал Вице-Президентом Адмиралтейств-коллегии, о чем Рибасу при встрече заявил так: – Четверть века назад я рассказывал вам на Адриатике о невероятном случае с российскими робинзонами в северных морях. Но могли бы мы тогда хотя бы предположить еще более невероятное: я стану Вице-Президентом Адмиралтейства, а вы – генерал-кригс-комиссаром?!. А теперь через Кушелева Павел объявлял указ: «…усмотрев из донесений Адмирала, Генерал-Кригс-Комиссара де Рибаса, что в дубовых рощах, растущих в Чебоксарском и Кузьмодемьянском округах, леса хотя и есть здоровые, толстые и великорослые, и такие, из коих некоторые ныне, а другие через несколько лет годными быть могут на важные звания корабельных и фрегатских членов; но их не столь много, и не так обширны, чтобы можно было оными долго пользоваться: почему и соизволил Высочайше повелеть, дабы в предбудущие времена не могло быть оскуднения в лесах, столь нужных к построению кораблей, приступить ныне же к заведению вновь таковых дубовых лесов по рекам: Неве, Волхову, Мете, Ловати, Пале и по другим… Послать на оные для осмотра грунтов земли, обер-форшмейстеров, придав к ним искусных лесовщиков… тотчас приступить к заведению рощей; для чего и предписать, кому следует нынешним же летом, в изобилующих дубом губерниях, собрать самых свежих, спелых и годных к посеву лучшего дуба желудков…» Тем не менее, когда кригс-комисоар вернулся в Петербург, жена встретила его безапелляционным заявлением: – Наш император сошел с ума. – Правда? Чем он тебе досадил? – Всем! В этом году он запретил танцевать вальс, дамам носить разноцветные ленты и широкие букли, мужчинам бакенбарды. Запрещены цветные воротники и обшлага на сюртуках. Полиция хватает женщин, если они появятся на улицах в синих сюртуках и белых юбках! – Это, верно, влияние на Павла придворных дам, – отмахнулся адмирал. – Суворов гениально побеждает в Италии. Державин пишет оды. Я развожу леса. Все идет своим чередом. – Он велел посадить католического митрополита в крепость! Это показалось странным. Но выяснить подробности адмирал не успел: Настя сообщила, что арестован и Базиль Попов. Встревоженный Рибас отправился к нему и застал в сборах к отъезду. – Но что же случилось? – хмуро спросил адмирал. – То же, что и со многими, – отвечал Базиль садясь на сундуки. Около года он присутствовал в Первом Департаменте Сената, пока по ложному доносу не был судим, посажен под караул и в конце августа отрешен от всех должностей. – На фабриках мануфактур-коллегии никак не могут получать ткани розного красного цвета, – объяснил Базиль причины. – Виноват я. Делаю это с умыслом, ибо не чту любимый цвет Анны Лопухиной – принцессы императора. – Он вдруг сочувственно посмотрел на Рибаса. – Если и вас сия чаша не минует – не жалуйтесь, ибо ничего, кроме унижений. Смириться с отъездом друга адмирал не мог. – Повремените, Базиль. Все еще устроится. – Нет. Еду в Тавриду. У меня в Евпаторийском уезде есть имение в Тавельской долине. Займусь хозяйством. Они обнялись. Условились писать. Но адмирал уверил Базиля, что их пятнадцатилетней дружбе не может настать конец. Осень 1799 года ознаменовалась отставками, которые вызывали недоумение. Александр Ланжерон, командовавший в Курляндии двадцатипятитысячным корпусом, был отправлен инспектором в Брест. Андрей Разумовский, вызванный из Вены, оказался сосланным в Батурин. Иван Гудович, Долгоруков, Мордвинов – под разными предлогами изгнаны со службы. Если бы канцлер Безбородко скоропостижно не умер, его постигла бы участь многих: отставка по ничтожному поводу. Дом адмирала неожиданно посетили два визитера. Первый – герцог Серракаприола, посланник Неаполя. Но второй… Рибас с удивлением узнал в нем маркиза Галло! Он по-прежнему был театрален и патетичен: – Я все лето вел переговоры с императором Павлом от имени неаполитанского короля Фердинанда и во многом преуспел, – заявил он безапелляционно. – Я даже составил для Павла I письменный доклад! – воскликнул он тоном человека, достигшего земных пределов. – По поручению Фердинанда я предложил созвать в Петербурге конгресс для устройства итальянских дел. А в результате… – маркиз всплеснул белыми ручками. – В результате неведомой мне интриги король Фердинанд дезавуировал меня, а император Павел высылает за пределы империи! Моя миссия провалена! «Как и первая, давняя», – подумал адмирал. Но слишком значимы были взаимоотношения Неаполя и России для Рибаса, чтобы сетовать на недалекого маркиза. В сентябре в Гатчине был отслужен молебен «о восстановлении короля неаполитанского». Уж четверть века Рибас, как мог, способствовал сближению двух государств. Поэтому он посоветовал Галло повременить с отъездом день-другой и отправился к Никите Панину, который вернулся из Берлина и был возведен Павлом в вице-президенты коллегии иностранных дел. – Увы, – сказал Никита Петрович. – Высылка Галло из России и для меня факт прискорбный. Из меня, Министра, теперь сделали полицейского, чтобы выпроводить Галло. Он старательно усердствовал в возобновлении русско-неаполитанских отношений. И за это попал в немилость своего короля, который, заметьте, стоит за союз с Россией! Без гнусной интриги тут не обошлось. – У вас нет возможности открыто обо всем переговорить с императором? – Мое теперешнее положение при дворе не дает мне такой возможности. – Вы второй человек в Российской внешней политике! – Вот именно. Ростопчин – первый. Мы с ним на ножах. Но Павел превозносит мнимые достоинства Ростопчина. – Но если для Галло откроется какая-либо возможность продолжить переговоры, вы не оставите меня своими советами? – спросил адмирал. – Разумеется. Всегда буду рад видеть вас. Но адмирал не успел ничего сделать. Галло уехал в Вену. Выяснилось лишь, что Ростопчин и считал маркиза ставленником Вены. Это было настолько глупо, ибо неаполитанский король через Галло и хотел ограничить венские аппетиты. Все, в том числе и адмирал, отзывались о Ростопчине, как о человеке с больным воображением. Ростопчин в долгу не оставался. И неожиданно Григорий Кушелев из Гатчины прислал адмиралу небольшой конверт под красной печатью (корона и буква «П»), а в конверте оказался Мальтийский крест и уведомление о пожаловании «командорственного креста при сем вашему Высокопревосходительству препровождаю, которой и извольте возложить на себя». По уставу ордена сам бог велел наградить Рибаса за двадцать лет службы Большим мальтийским крестом. Но Павел, читай, Ростопчин, рассудил иначе. – Ты – неаполитанец, – сказала Настя. – А для Ростопчина это то же, что не человек. Из Одессы приехал Феликс, и братья уединились в кабинете, заказав повару изысканный итальянский ужин. Феликс сразу же успокоил адмирала: от брата Андре через проливы в. Одессу пришло письмо. Он находился на Сицилии, а когда королевская власть в Неаполе была восстановлена, он с кораблями Ушакова прибыл в Неаполь. – А что в Одессе? – спросил адмирал. – Как говорят в Одессе, – ответил Феликс, – «было бы плохо, если бы не было хуже». Одно дело – ссоры российских и иностранных купцов. Они помирятся. Но совсем другое – отсутствие средств. Стены церкви Екатерины уж год стоят без крыши. Греческая церковь брошена, прихожане молятся в землянках. – А что же их предводитель? Афанасий Кес? – Умер. – Как? – пораженный адмирал вскинул голову: не верилось, что здоровяк Афанасий, крещеный турок, человек, страдающий избытком предпринимательских фантазий, отдал богу душу. – Год назад, – продолжал Феликс. – За покойником насчитывается казенного взыскания на двадцать тысяч и десятки грехов. Пекарню не построил. За деньги у него работники только расписывались. Ездовых волов продавал мясникам. А впрочем, на мертвых все грехи и списывают. Кес и в правление Павла I написал в Петербург в Адмиралтейство о своем проекте устроить в Одессе чеканку фальшивых турецких серебряных денег. Рибас читал его послание, в котором Афанасий повторил все, что когда-то рассказал адмиралу в Одессе. Конечно, Кес был специалистом своего дела: он вырос на турецком монетном дворе, был учеником чеканщиков султана и обещал, что одесские турецкие серебряные левы будут пользоваться спросом и в Басре, и в Смирне, да во всей Османской империи. Но как отнеслись к его затее казначеи российского императора, адмирал не знал. Впрочем, грешника Кеса теперь и на земле не было. Однако в письме в Адмиралтейство Афанасий Кес предлагал еще и саму Одессу сделать свободным беспошлинным портом. Он обещал многие выгоды от этого предприятия. Но, видно, рассчитывал и сам разбогатеть, ибо брался безвозмездно построить заставы и содержать их. Но, увы, теперь на все имущество покойного предводителя одесских греков, на его тираспольское имение был наложен арест. А Феликс продолжал перечислять одесские беды: – В порту набережная, пристань, молы, жетэ разрушаются без всякого присмотра. Указ строжайше следить за исправностью дорог и строений город получил, а как это все осуществлять, если денег нет? В торговой гавани после зимних штормов капитаны иностранных судов боятся швартоваться – так они штормами бывают повреждены, а ремонтировать портовые сооружения некому и не на что. В последний год сделано одно: арестанты по приказу Новороссийского правления зачем-то вокруг города вырыли ров. – Арестанты? – Тюрьма переполнена. В ней и воры, и ночные разбойники, и поджигатели, и конокрады. Сидят и за фальшивые ассигнации, и за обращения из православия в еврейскую веру. Земли по реке Барабой у греков отобрали. Где им вести хозяйство – головы не приложат. У них был иеремонах Грамматикопул. Но бежал – уличили его в сожительстве со многими чересчур преданными вере прихожанками. Католики, напротив, свой молельный дом и приход содержат исправно. Я часто бываю у падре Арциоли Пароха. Адмирал с удовольствие рассматривал брата. Феликсу исполнилось двадцать девять. За его плечами неаполитанская гвардия, волонтерство в Польше, российская гвардия, конно-егерский Елисаветградский полк. Он в передовых отрядах брал батареи, был храбр. Командиром батальона в чине премьер-майора вышел три года назад в отставку и остался в Одессе в звании первого плац-майора. Он рассказывал о своих коммерческих планах, о покупке имения в Тузлах, но постоянно сетовал на отсутствие помощи городу со стороны столичных властей. Конечно же адмирал досадовал на то, что его собственные усилия и прилежность де Волана в строительстве Одессы идут прахом. Без субсидий город вконец захиреет. Рибас обдумывал: чем можно помочь, как исправить положение, и внезапно ему явилась весьма простая и в какой-то мере озорная мысль. Он спросил у брата: – Неаполитанский консул Винченцо Музенго еще не унес ноги из Одессы? – Унес, – махнул рукой Феликс. – Но консульство осталось. Теперь Неаполь в Одессе представляет Гаэтано Мучи. Признаюсь тебе, я так рассчитывал на эту должность! – Надеюсь, что ты ее еще получишь, – сказал адмирал. – А вот положение Одессы, по-моему, можно переменить в одно мгновение, для которого предварительно надо потрудиться. Он вкратце изложил свой план брату. Феликс принял его без особых восторгов, но обещал в Одессе переговорить с кем следует. К его удивлению, и новый одесский полицмейстер надворный советник Лесли, и комендант подполковник Гинкул, и члены Магистрата, а, главное, одесские купцы план одобрили. Мерки их были просты по-христиански: рука дающего не оскудеет. Тем временем, вестником о победах Суворова в Италии в Петербург прибыл князь Павел Гагарин, подложивший свинью своему тезке-императору тем, что именно в него была влюблена дама сердца царя-рыцаря Анна Лопухина. Об этом она откровенно призналась императору: «Сердце мое принадлежит Павлу, но увы, другому Павлу». Павлу I ничего не оставалось делать, как благоразумно уступить. Земному существованию Анны Лопухиной он придавал мистическое значение, связанное с личным благополучием. Он начертал ее имя на знамени своего гвардейского полка. Оно было девизом государя. 8 февраля 1800 года Павел I присутствовал на венчании в придворной церкви Павла Гагарина и Анны. Обожаемая дама царя-рыцаря оставалась для него другом, наперсницей, любовницей и предметом рыцарских устремлений. Правда, самочувствие императора было скверным и в этот же день отозвалось тем, что умершему генералу Врангелю Павел «в пример другим объявил строгий выговор». К восьмому февраля в Одессе собрали необходимые деньги. В Одесский порт пришло купеческое судно из Константинополя торговой комиссии «Месинези-Ласто» с обычным грузом винных ягод, орехов, каштанов. С этого судна на дегустацию Феликсу Рибасу послали корзину фруктов. Одесские купцы ждали у дома Феликса: что решит знаток. Он вышел на крыльцо и объявил: – То, что вы мне дали отведать, дней через двадцать начнет гнить. Торопитесь! Именно восьмого февраля из Одессы па Очаковскую заставу выехало трое саней с секретным грузом, который сопровождал и за который головой отвечал грек унтер-офицер греческого батальона Георгий Роксомати. Груз состоял из мандарин-померанцев. Грек поступил весьма осмотрительно, присовокупив к трем тысячам мандарин еще тысячу на всякий случай, а точнее, рассчитывая выгодно продать их на Севере. Прогонных денег на лошадей одесский магистрат не пожалел, выдал греку генеральские суммы на подкуп станционных смотрителей и для непредвиденных взяток. Полицмейстер Лесли при этом сказал: – Если в две недели не доскачешь до Петербурга, то не возвращайся. Но если доскачешь, но наши три тысячи померанцев загубишь – привязывай всю эту гниль себе к шее и топись в Неве. Поэтому грек Роксомати лелеял в дороге мандарины-померанцы, как детей в яслях: то укутывал их шерстью и овчиной, то проветривал, то брал на пробу. На одной из ямских станций узнав, что у него за поклажа в санях, лошадей греку не дали ни за какие деньги. Что делать? Он предложил десяток золотых плодов ямщику-смотрителю – и через минуту и лошади нашлись, и провожатые путь указывали. Весть о невиданных фруктах-померанцах опережала санный обоз грека-одессита. Только-только он подкатывал к станции, а его уж как высокую особу ждали и лошади, и чарка, и закуска. Грек высыпал в подставленные бабьи подолы золотые плоды, пил чарку, кланялся и скакал дальше. Под Смоленском пришлось дать канцеляристу пятьдесят плодов юга за справку, что плоды эти не имеют животного происхождения и что их можно употреблять в пищу и в большой пост. Справка оказалась необходимой, так как соперники грека Роксомати на российских трактах распустили слух о том, что померанцы есть плоды из Африкан-страны, где птица-Цтраус высиживает из них своих птенцов. Одним словом, в две недели грек достиг Петербурга и доставил груз в сохранности. На Псковском постоялом дворе нанял солдата, наказал сторожить драгоценный груз и отправился к адмиралу де Рибасу. Тот дал ему провожатого матроса, и грек, вздыхая, развез по разным Петербургским домам ту часть мандарин-померанцев, которую мечтал с выгодой для себя продать. Впрочем, в дороге он сэкономил немало взяточных денег и внакладе не остался. В этот же день после развода караула, приема министров император по своему обыкновению отправился с бывшим брадобреем Кутайсовым вдвоем на прогулку в шестиместной карете, его спутник удивил императора и обрадовал: положил в ладони его величества крупный золотистый чудо-плод, любимый государем еще с детства – померанец! – Откуда? – спросил Павел. – Из Одессы прислали, – скромно ответил Кутайсов. Скромно потому, что его самого еще ребенком прислали из-под Хаджибея среди прочих пленных казаки в Петербург. Император мгновенно затаил обиду: своему вчерашнему рабу он дал орден Анны I класса, возвел его в бароны, сделал егермейстером, графом, наградил орденом Александра Невского – и все это за какой-то последний гол, а в результате и солнечные плоды, волшебство природы, присылают из Одессы ему… Но таил обиду Павел недолго: отобрал у экс-брадобрея все померанцы, что нашлись у того в карманах, погрозил кулаком, заставил графа-раба очищать кожуру и велел форейтору ехать к Анне Лопухиной-Гагариной. У молодой четы еще не кончился медовый месяц, но увидеть прекрасную Анюту, притронуться к шлейфу ее платья означало для императора получить негласное мистическое благословение всем его начинаниям, да и не с пустыми руками явится – с золотистыми плодами Юга. В многочисленных эпиграммах Павла часто сравнивали с Дон-Кихотом. Правда, эти эпиграммы приходили в противоречие со стихами: Тем не менее и Прекрасная Дама российского императора-Дон-Кихота-Карлы в какой-то мере соответствовала Дульсинее: малообразованна, далеко не красавица, но доброе выражение лица, прелестная головка с огненными черными глазами имели на царя такое же влияние, как жительница Тобосса на несчастного Дока Кихота. Увидеть, услыхать нежный вкрадчивый голосок означало получить энергию самоутверждения и уверенности в делах, в том, что Суворов вовремя отозван с армией из Европы, выход из антифранцузской коалиции необходим, а осуждение закулисных игр Вены – рыцарский долг… Но увы. Дом Дульсинеи-Анны, ее покои, ярусы, начиная с прихожей, был напоен солнечным воздухом, в котором настоялся запах померанцев… Павел даже забыл о рыцарском этикете, досадливо воспринимал знаки внимания, морщился, но явственно услыхал слова Павла Гагарина: – Две сотни померанцев получил я сегодня из Одессы, Ваше Величество. Обязательно куплю в тех краях имение или землю. Чуткая Анна не преминула сказать своему рыцарю: – Я читаю в вашем лице напряженную работу мысли, мой император. Вас заботят дела, которые вы успешно завершите. Она не угадала. Рыцаря заботили не дела, а запахи. Он спешно уехал в Зимний. Никто не мог понять причину его холодности. Но в Зимнем дворце хаджибеевец Кутайсов приготовил раздосадованному шефу сюрприз: заиграли десять дев на десяти арфах, растворились парадные двери и десять красноливрейных слуг вошли в залу с десятью корзинами, наполненными доверху золотыми чудо-планетами мандаринами-померанцами. – От магистрата Одессы для вашего величества в подарок три тысячи померанцев! Император взял несколько штук, подбросил их, попытался поймать – солнце раскатилось по полу Зимнего в разные углы. И несколько дней все было пропитано свежим нектарным ароматом. На померанцевом балу иностранные посланники шептались о какой-то неведомой им дипломатической удаче петербургского кабинета. Двадцать шестого февраля Павел письменно поблагодарил одесского бургомистра Дестуни за доставленное удовольствие. Позже он «всемилостивейше снисходя на прошение г. Одессы магистрата, высочайше повелеть соизволил отдать ему Резиденцию для оказания помощи тамошней гавани все казенные материалы…». Правда, материалы эти магистрат должен был все-таки купить на свои деньги, и высочайшим рескриптом Одессе назначалось к выдаче из казенных сумм двести пятьдесят тысяч рублей. Феликс написал обо всем адмиралу, но тот, еще не успев получить письмо брата, приехал на заседание Адмиралтейства, где Григорий Кушелев бесстрастно зачитал ему распоряжение Павла: «Его Императорское Величество Государь Император отданным сего числа при пароле приказом указать соизволил Управляющего Лесным Департаментом адмирала де. Рибаса отставить от службы, о чем к исполнению Адмиралтейской коллегии сим сообщается. Санкт-Петербург. Марта 1 дня. 1880 года». – Но каковы причины? – спросил Рибас. – Мне сие неведомо, – ответил Кушелев. |
||
|