Татьяна Соколова На солнышке

Средина апреля. Ярко светит солнышко, и на него, словно последняя редкая капель с подсыхающей крыши, выползает все наличное на этот полдневный час население барака. Только капель, оторвавшись от набухшего карниза, падает легко и звонко, а люди, один за другим, с трудом открывая трущуюся о высокое крыльцо дверь, кряхтят, ступают по деревянным щербатым ступеням с опаской и вроде бы неохотой, почти натужно, как если бы капели вздумалось двигаться в обратную сторону и она, с усилием покинув ледяные лунки под кривыми окнами барака, противоестественно тянулась капля по капле обратно к карнизу, чтоб прилипнуть к нему ненадолго.

Четыре старухи и старик вплотную усаживаются на широкой плахе у палисадника. Плаха лежит на двух толстых березовых чураках, стоящих вертикально.

— О-хо-хо, — говорит одна из старух. — Дождались. Погреться хоть маленько на солнышке.

— Дождались, — возражает старик. — Того гляди, понесет-повезет опять, вся погода спуталась.

— Э-эх! — слышится хриплый зычный голос внутри барака, дверь, сочно скрипнув по крыльцу, распахивается как оглашенная от пинка невысокого мужчины в телогрейке и рыжеватой от долгой носки кургузой цигейковой шапчонке.

— Хосподи, — вполголоса произносит другая старуха, — нигде от них покою нету.

— Гр-реетесь, божьи души, — говорит мужчина, ловко соскальзывая с крыльца, стучит кирзачами по полусгнившим доскам у крыльца, остаткам деревянного тротуара.

Пятеро в ответ молчат.

А солнышко, новехонькое, кругленькое, что охряное яичко после недавней пасхи, окрашенное луковым пером, шпарит вовсю! Будто кипяток, льются его полуденные лучи на неширокую улицу, которая словно бы нарочно укрыта от стороннего взгляда раскидистыми кленами, могутными тополями. Буйные заросли сирени и малины давно вылезли из-за плетней и палисадников, повалили их и неровным строем наступают на дорогу. Дорога покрыта тонким слоем грязного снега. Снег тает, светло-коричневые дыры на нем обнажают раскисшую глинистую почву, дымятся паром.

Улица крайняя, с нее начинается новая часть районного города из кирпичных пятиэтажек и первой блочной девятиэтажки; остались на ней пустые полуразрушенные бараки, сооруженные когда-то наскоро из доброго соснового бруса, износившиеся до срока, содержать их в порядке и ремонтировать было некогда, строили новый город; лишь этот барак, последний, числится пока в действующих. Под солнечным светом, среди разлившейся вокруг снеговой воды, он похож на старую ненужную калошу, которую выбросили на улицу и она, заполненная мусором; застряла посреди ручья; любой прохожий в зависимости от настроения волен подцепить ее носком добротного сапога и запнуть с пути подальше или обойти брезгливо. Барак раскис, расплылся, крыша с одного бока провалилась, в некоторых окнах нет стекол, они зияют, будто пасти многоголового чудища; те, за которыми живут, не один год не мыты, проложены между рамами иструхшим мхом, украшены почерневшими от времени кистями рябины. Кроме сидящих сейчас у палисадника людей, в бараке проживают еще четверо: семья молодых специалистов, ожидающих квартиру со дня на день, и молодой мужчина без определенных занятий, без жены, с шестилетним сыном Витькой.

— А ну-ка подвиньсь! — командует вышедший из барака последним, присев на краешек плахи, толкает общество несильно, но напористо.

Пятеро старых людей сидят теперь совсем-плотно, единой массой, плотнее, чем патроны в патронташе или карты в колоде, где каждому отведено хоть узкое, но свое место. Лица их, поначалу расправившиеся под солнцем, с прищуренными теплотой и светом глазами под тонкими дряблыми пленками век, напряглись, шеи вытянулись, глаза приоткрылись через силу и глядят прямо вперед.

— Наследие алкоголизма, — ворчит вполголоса старик, который оказался на другом краю плахи и сидит теперь боком, вполоборота к компании, он сух, гладко выбрит, в поношенном, но чистом демисезонном пальто, большой шапке из искусственного меха, ушел на пенсию с кладовщиков, не воровал и другим не давал, его не любили, но снять не могли, фронтовик, права свои знает, квартиру давали не раз, но либо темную и сырую, либо на верхнем этаже, теперь, после смерти жены, предлагают лишь комнату с подселением, он не идет, утверждая, что ему положена отдельная.

— А? Повтори. — Наклоняется мужчина с другого края и смотрит из-за впалых старушечьих грудей на старика. — Так-то. Один Бог у вас и остался. А комбинату и горсовету на вас наплевать.

— Да ты-то чего возносисси? — бойко говорит самая кругленькая старушка в пуховом полушалочке и новой болоньевой куртке. — Наравне с нами проживаешь. — Она тоже уже могла бы выехать из барака, вместе с семьей дочери, которая занимала соседнюю комнату, но дочери дали площади тютелька в тютельку, и вместе они решили, что старуха останется, барак все равно снесут, на улице ее не бросят, потом и съехаться можно; после того решения прошло шесть лет.

— Я-то? — удивляется мужчина. — Да я хоть сейчас. Хоть к Клавке, хоть к дочери. По родственному праву.

— Хосподи, — ни к кому не обращаясь, вздыхает самая высокая, с худой и прямой, как кол, спиной, старуха. — Больно он Клавке нужон. До могилы комбинату молиться будет, что ей квартиру дали, а ему шиш — не прописали. — Сама она не верит ни во что, ни в поклоны, ни в требования, ни в детей, которые уехали и не помнят, ни в квартирную очередь, которая почти не движется; рухни у барака крыша, она так и будет жить в своей комнате, затыкая вновь образующиеся дыры в стенах и потолке тряпками, забивая щели в полу трухлявыми досками.

— Че-о? — Мужчина вздергивается и тут же обиженно вытягивает потрескавшиеся губы. — Шишиги вы. Думаете, она меня бросила? Образо-ованная. Да я ее сам выпер. Ведь исключительно под каждого ложилась. Веришь, нет? — снова обращается он только к старику. — Исключительно под каждого.

— Ой! Ой, не могу! — Хрипло хохочет усохшая и желтая сморчкообразная старуха, пахнущая дешевым табаком. — Да кому она нужна, твоя Клавка, если она без фингалов дня не ходила? Да ты хоть скажи, ты ей не нужен, козел вонючий. Да мне пенсию добавь, я под тебя не лягу.

— От, зараза, — не сердится, а неожиданно улыбается мужчина, — уела. — Тогда как сидящие рядом с курящей длинная и круглая старухи при всей тесноте отодвигаются от нее. — Уела, растудыт-твою.

— Не выражайтесь, пожалуйста, — подает голос четвертая, в белом платке-паутинке поверх каракулевого пирожка, пряча лицо в каракулевый же шалевый воротник.

— А? — Мужчина наклоняется. — Нет, нет, что вы, Марь Петровна, не буду. Я не забыл, я помню, как вы нас в первом классе учили. Как же это, ага, не рабы мы, не рабы. И кто-то там рамы еще мыл.

— Мама мыла рамы, — четко проговаривает бывшая учительница и высовывает бледное личико с чуть тронутыми помадой губами из воротника. Она живет в бараке потому, что про нее просто забыли, как и про курящую, выработавшую стаж на самых грязных и тяжелых работах, бывшую пьяницу и скандалистку, затихшую как-то постепенно и незаметно лет через пятнадцать после получения пенсии.

— Ты б хоть поделился, Федька, че хоть пьешь, — откашлявшись от смеха, спрашивает она.

— А че пью? Все пью. Тебе завидно, что ли?

— Да хоть завидуй, хоть нет, на мои пятьдесят не разгонишься, на курево не хватает. «Прибой» куда-то пропал, а сигареты все дорогущие.

— Ну, значит, так. — Федор разваливается на плахе, совсем придавив к штакетнику длинную старуху и жмурясь на солнышке. — Берешь томатную пасту, с водой перемешиваешь, и сахару. Исключительно без дрожжей.

— Дак нету сахару. — Курящая достает папиросы.

— Конфет тогда. Печенья тоже можно.

— И после ложкой хлебать? — Старуха, еще не закурив, закашливается.

— Почему? Сначала пьешь, а потом и ложкой. А че? Барыня? Ложкой не можешь? Эй, Витька! Витек! — окликает он появившегося в улице мальчишку, еще одного жильца, который медленно идет к бараку, держа что-то в руках и внимательно рассматривая, то и дело спотыкаясь в месиве неоттаявших комьев глины и раскисшего снега.

— Не курите здесь, пожалуйста. — Бывшая учительница морщится и прячет лицо в воротник.

— А че? Где и покурить, как не на свежем воздухе. — Курящая прикуривает и кривится от ударившего ей в нос густого дыма, ветра нет, дым в сторону не относит. — Здесь общая территория. Федька вон уж четыре высмолил.

— Он мужчина, — объясняет учительница и встает с плахи.

— Наследие алкоголизма, — качая головой и презрительно глядя на мальчика, повторяет старик.

— Витька! — еще раз кричит Федор мальчишке и подается вперед; улучив момент, длинная старуха занимает освободившееся пространство и сидит опять строго перпендикулярно плахе.

Мальчик поднимает голову в глубоко сидящей на ней ушанке, узкое, синевато-желтое на солнечном свете, лицо его оживляется, он выкрикивает что-то и бежит к бараку; заляпанная грязью, когда-то розовая куртка с одной пуговицей у горла распахивается до самой груди, под курткой замызганная рубаха, вылезшая из широких толстых штанов.

— Дедка, дедка! — кричит он, подлетая к Федору. — Гляди, какой Саня Самохин корабль подарил!

— Вона, — удивляется Федор, — дедку нашел. Мне до пенсии целых шесть лет. Ну-ка, подь ко мне. — Он приподнимается и пытается ухватить мальчика за отвисшую полу куртки.

— Мать-то хоть пишет, Витька? — спрашивает кругленькая старушка, разместившаяся на плахе почти что вольготно, все место вставшей учительницы досталось ей.

— Нет, — мимоходом отвечает Витька, он все вертит в руках самодельное суденышко, второпях выструганное ножиком, с парусом из свежеотодранной бересты.

— Подь сюда, сказал! — прикрикивает Федор, ему наконец удается ухватить мальчика, он притягивает его к себе, одной рукой держит за полу куртки, другой тянет за прозрачное розовое ухо, в которое тут же начинает что-то шептать, тычась в редкие яркие веснушки на бледной Витькиной щеке седой колючей щетиной.

— Ладно. Счас, — нехотя отвечает мальчик и, освобожденный, медленно отходит от него.

— Под койкой, понял? — продолжает ему вдогонку Федор и, когда мальчик скрывается за палисадником, отваливается на штакетины, задев плечом длинную старуху, отчего та шипит и поддает ему в бок локтем. — Потухла, зараза. — Федор внимания на старуху не обращает и сплевывает под ноги недокуренную сигарету.

— В утробе их надо, таких, — вполголоса высказывается старик, — чтоб не мучились и инфекцию не размножали.

— Кого? — не понимает курящая и отрывает желтыми пальцами измусоленный край папиросного мундштука.

— Младенцев, — не глядя на нее, отвечает старик. — Не дал мне Бог, и слава Богу.

— Что вы такое говорите! — Прогуливающаяся невдалеке учительница приближается.

— А что я говорю? — настаивает старик. — Что он из своей жизни вынести может? У него прадед кремень, не мужик был, а дед по пьянке в аварию попал, теперь отец алкоголик. Что дальше, я вас спрашиваю?

— Зинка говорила, заберет, как устроится, — высказывает свое мнение круглая старушка.

— Хосподи, — возмущается длинная. — Заберет она. Тут наравне с Ленькой пила да ухажеров меняла, тама она уехала с хахалем, и заберет она.

— В детский дом бы его, похлопотать бы, — обращается к обществу учительница. — Леонид опять третий месяц не работает, неделями дома не бывает, а мальчику осенью в школу. Нынче ведь с шести лет берут, его почему-то не взяли.

— Успеет узду надеть. — Курящая тушит ногой сгоревший до мундштука окурок. — В детский дом бы того, кому больно охота туда других затолкать. Тут отец у него, баушка где-то в деревне.

А солнышко светит! Скатившись со своего апрельского зенита, наискось еще, но яростно пронзает чистыми лучами обозначившуюся потемневшим пористым льдом широкую реку, два берега ее. Один высокий, с заплатами разномастных крыш над вытаявшими из глубоких снегов бревенчатыми избами, белеющей белее снега церковью без креста, бабой, несущей на коромысле два цинковых, горящих на солнце ведра, хороводом собак, чумазых, с клоками зимней шерсти на животах, сдуревших от запахов, света, друг друга, лающих, дерущихся, вновь бегущих то цепочкой, то вразброс куда-то. И другой, низкий, расчерченный прямоугольно серо-кирпичными жилыми коробками, коробкой побольше, бумкомбинатом, в центре, за высоким забором, с гигантскими трубами, упирающимися плотными дымами в редкие толстые облака, не то рожденные этими трубами, не то всасываемые ими. И леса кругом — ощерившийся миллиардами темно-зеленых, тусклых даже под солнцем игл, искореженный прореженный подрост.

Витька все еще стоит за палисадником, копается со своим суденышком. На верхушке мачты из ивового прутика от насаженной на нее бересты осталось сантиметра полтора, и он лепит на это место маленькую пластмассовую звездочку. Звездочка хороша, гладенькая, с колющими пальцы острыми концами, горящая под солнцем неизвестным Витьке рубином, но она без булавки или какого-то другого крепящего приспособления. Витька обматывает ее проволокой, но звездочка все вырывается из пут. А солнце уже пробило грязно-снеговое месиво, образовало из него ручей и толкает ручей к реке.

— Витька! Засранец. — Федор выглядывает из-за палисадника. — Все еще не сходил.

Витька срывается с места и бежит, хлопая сапогами, взбирается на крыльцо, с трудом открывает распухшую за весну покосившуюся дверь, исчезает в бараке. Он идет в темноте по коридору знакомым до каждой щербинки дырявым полом, крепко прижав к груди корабль. Когда отец его Леонид не очень пьян, то буен, и Витька всегда старается незаметно выскользнуть в этот коридор, ощупью найти дверь Федора и тихонько поскрестись в нее. Если Федор не спит, он всегда откроет и пустит. Больше не пустит никто, потому что отец все равно Витьки хватится, примется искать. Новых жильцов Витька стесняется, а старухи и старик боятся отца до смерти, особенно ночью. Они и Федора боятся почему-то, это сегодня сидят с ним у палисадника и разговаривают на солнышке. А Витька только отца боится, особенно теперь, когда уехала мать и отцу стало искать больше некого. Но и дверь Федора начала открываться только с осени, когда выехала из барака его старуха, она Федора от двери всегда отталкивала и орала, что ей своих скандалов хватает, у них там начиналась ругань, а Витька укрывался под крыльцом. В бараке есть теперь пустые комнаты, но прятаться в них бесполезно, отец проверит каждую. Федор, оставшись один, отвадил отца запросто. Открыл как-то дверь с топором в руках и сказал:

— Убью, сука. За домовой наход, запросто. Бабу свою ищи и бей, а мальчишку не тронешь.

С пол-литровой эмалированной кружкой Витька спешит обратно, густая вонючая жижа плещется на его сапоги.

— О! Ясно, шишиги? Уважает. — При виде кружки Федор трясет головой, телогрейка его расстегнута, шапчонка сбилась на затылок. — Молодец, Витек.

— Тебя, Витька, баушка, сказывала, заберет? — продолжает затухший было разговор кругленькая старушка.

— Хосподи, на что он ей нужон, — снова хмуро высказывается длинная старуха. — Сама еле ноги таскат, с батогом приезжала.

— Ты к бабушке хочешь, Витя? — спрашивает так и не севшая больше учительница.

— Нет, не хочу. — Витька мотает головой. — Папка сказал, никому меня не отдаст. Он сказал, мы с ним сами куда-нибудь скоро уедем. — Наконец-то звездочка уместилась на верхушке мачты, Витька не слышит и не видит уже никого, ничего не помнит и не знает, кроме толкаемого солнцем к реке ручья; он бежит к ручью, несколько раз падает в грязь дырявыми коленками, ставит на густую воду свой корабль, идет за ним до того места, где ручей еще не сумел пробиться сквозь грязь и шугу, берет корабль, возвращается, пускает его снова, расчищает сапогами неширокое пока русло ручья.

Федор, отпив полкружки, снова закуривает, прижмуривает свои небольшие темные глаза, вытягивает ноги в кирзачах, отваливается на штакетник; длинная старуха поводит прямоугольным плечом, отталкивая его, он не замечает.

— Как лезет в них, — возмущается старик. — Какая тяжелая жизнь была, и то столько не пили.

— Как на работу-то пойдешь вечером? — интересуется кругленькая старушка.

— А чего ему ходить? — не оглядываясь на развалившегося за ее спиной Федора, отвечает за него длинная старуха. — В одном месте вытурят, в другом возьмут.

— Не болтай, старая, — лениво, не открывая глаз, отвечает он. — У меня прогулов нету. Я и пока шоферил, не прогуливал. Это они все трубкой меня измеряли. И не выгнали, учти, а переводом, в кочегарку. А теперь все. Вон, вишь. — Он приподнимается, тычет пальцем в небо. — Солнышко. Отопительному сезону конец. Ему вахту сдаю.

— Дай попробовать. — К Федору подходит и тянет руку к стоящей возле чурака кружке курящая старуха.

— Пошла ты, — равнодушно отмахивается он. — Сначала — козел вонючий, потом — попро-обовать.

— Ну, дай. — Она не отходит.

— Хосподи, до чего надоели, хари. — Длинная старуха поднимается.

— Наследие алкоголизма, — поднимается и старик.

КамАЗ врывается в улицу неожиданно. Обычно машины сюда не заходят, к комбинату и строящимся домам есть другая дорога, окружная бетонка. Спешащий на обед шофер сокращает путь, гул мотора и шлепанье грязи из-под колес не приближаются постепенно, обрушиваются на стоящую вперемешку компанию, которая даже не успевает увидеть мелькнувшую мгновенно геометрической уродиной безносую ярко-красную кабину. Лишь тянется мимо них серая бетонная плита для нового дома с удобствами, на металлической арматуре, от самой кабины, почти до конца прицепа. КамАЗ уже поворачивает, пожалуй, слишком резко, а прицеп почему-то задерживается и начинает медленно, даже плавно, клониться влево, плита ползет вниз, на обочину, и зависает над ручьем.

— Ой, — запавшим голосом взвизгивает круглая старушка и делает два шага назад.

Только тут Федор открывает прищуренные глаза, моргает бессмысленно, вертит головой, вскакивает, задев сапогом кружку.

— Растудыт-твою, — хрипло кричит он и бежит к машине по ручью, ноги его скользят, они коротки и неловки, чавкает под ними снеговая вода, скачут из-под них густые радужные брызги.

Плита ползет вниз, куртка вжавшегося в ручей мальчишки никак не дается Федору в руки, но легка, будто Витьки там и нет. Так и не почувствовав Витькиной тяжести, Федор хватает за загривок будто пустую куртку и сильно швыряет в сторону.

А солнышко светит. И все наличное на этот полдневный час население барака уже не жмется на широкой плахе. Отступив в испуге назад, не тронулась с места кругленькая старушка, широко распахнуты ее бледно-голубые глаза. Длинная старуха стоит чуть впереди нее, раскрыв беззубый рот. Курящая, подняв опрокинутую кружку, выливает в себя оставшиеся капли, с кружкой идет к машине. Старик, размахивая поднятыми кулаками, сдернув шапку с головы и крепко матерясь, устремляется к кабине, из которой уже выскочил шофер. Учительница, в коротких ботиках, мелкими шажками, бегом, кинулась к отброшенному в сторону Витьке.

Сползшая плита помогла ручью пробить снеговую шугу и двинуться дальше. Вода зашумела, заиграла под солнцем, подхватила Витькино суденышко. Суденышко ловко огибает лежащего в ручье, у самой плиты, Федора, вертится на воде и несется в реку. А Федор, тяжело приподнявшись на дрожащих руках, изменившимся, без обычной хрипоты голосом, глядя вслед суденышку, произносит:

— Витька, засранец, я ведь тебе печеньев оставил, не все в брагу свалил.