"Час волка на берегу Лаврентий Палыча" - читать интересную книгу автора (Боровиков Игорь)

ГЛАВА 2

Монреаль, 02 сентября 2000

Шурик, не сердись, что я так надолго замолк, и уж тем более не будь ко мне несправедлив, утверждая, что мне, эмигранту, российские августовские беды, как ты выразился, "не рвут сердце". Рвут,

Александр Лазаревич, еще как рвут, и уверяю тебя, что весь август я от телевизора не отлипал, сопереживая взрыв на Пушкинской, гибель

Курска, да пожар на башне. А Россия, к сожалению, весь август присутствовала на местном экране. Пишу "к сожалению" потому, что показывают они нашу страну только, когда там происходит что-то очень нехорошее. Посему я, когда смотрю местные каналы, а они про Россию ничего не говорят, то вздыхаю с облегчением. Значит, у нас там всё в порядке.

Вот только трезв я был все эти дни, а потому боль моя на бумагу не выплескивалась. Отвык я, Шурик, будучи трезвым, выражать в устном или письменном виде какие-либо эмоции. Пустота у меня в обезалкоголенной душе возникает. Но стоит принять сто грамм, как сразу рождается во мне тот самый "шустряк", о котором я уже писал тебе в предыдущем письме. Сейчас, например, я только что остограмился и тут же готов к диалогу. А раньше готовым не был. По этой причине не сразу ответил на твоё столь большое и интересное послание. Спешу сообщить, что получил огромнейшее наслаждение, его читая. Приятно мне было узнать, что ты, как и я, живешь, погруженный в прошлые годы, и тоже иногда мысленно уходишь в те же репинские летние месяцы пятидесятых годов, которые мы провели вместе с тобой.

Вот, только, полным молчанием обошел ты заданный вопрос, самый последний, который завершал моё многостраничное письмо. Такое ощущение, что электронная почта устала от моих пьяных излияний и самый конец передать поленилась. А вместо этого, ты нашел в себе силы исписать целую страницу, чтобы доказать мне, что де Крым нельзя отдавать хохлам, а Черноморский флот надо наращивать, холить и лелеять.

Александр Лазаревич, ау! Какая у нас нынче эпоха на дворе, а? С кем ты там, на Черном море собрался воевать? С Гебеном и Бреслау?

Шурик, милый, они уже давно переплавлены на Мерседесы и

Фольксвагены. А что касается Крыма, уверяю тебя, России крупно подфартило, что он больше не наш, а украинский. Возьми любой демографический справочник. Сколько детей в среднестатистической славянской крымской семье? Один ребенок. Сколько детей в средне же статистической крымско-татарской?

Не знаешь? Честно и я не знаю. Но, уверен, (весь мой жизненный опыт подсказывает) что душ семь-восемь, а то и больше. Я же, дружище, четыре года прожил в мусульманской стране Алжире. И прекрасно помню, как там у них образуются дети. По ранжиру. Вот, встали пятнадцать человек по линейке. Старшему пятнадцать лет, а младшему – годик. Только что стоять научился. А рядом мама с пузом.

Шестнадцатым беременна.

Как-то в Алжире одна наша дура, врачиха-гинеколог, (я же в этой стране пахал переводчиком группы советских врачей) была приглашена на местную мусульманскую свадьбу. А там возьми и ляпни:

– Желаю вам большого счастья и не очень много детей.

Поскольку долго наблюдала алжирских баб и так им сострадала, что пожелала иметь поменьше детей, чтобы стать людьми, а не машинами для продолжения рода человеческого. Так на той свадьбе её чуть было не избили, столь возмутило всех подобное пожелание.

Кстати, хочу тебе похвастаться, какой я в те годы оказался проницательный предсказатель. Когда в 1968 году впервые увидел в тихом и почти еще европейском Алжире подобные шеренги детей, выстроенных по ранжиру, от годовалого до пятнадцатилетнего, то сказал самому себе:

– Не, ребята, так у вас ничего не получится. Вы, через тридцать лет или пойдете войной на все соседние государства, или сами себе будете глотки грызть.

Что и случилось – грызут, в полном соответствии с моим предсказанием тридцатилетней давности. Вот и спрашивается, почему я, полный русский дурак во всем, кроме выпить, увидел то, что столько алжирских, западноевропейских политиков и социологов, все в тысячу раз умней меня, так и не просекли?

Впрочем, я отвлекся, и ты, удивленный, уже спрашиваешь у меня, при чем тут Алжир, когда речь шла о Крыме. Отвечаю: через несколько десятков лет крымских татар будет больше чем славян. Значительно больше. И не оспаривай этот тезис. Он абсолютен. Вообще везде в мире мусульман будет больше, чем христиан. И они возьмут себе Крым без всяких войн. Просто заселят. А если, вдруг, славяне начнут рыпаться, то их всех элементарно перережут, и твой Черноморский флот никого на хрен не спасёт. Но вот тут-то и будет для нашей России отсутствие большого, как сейчас говорят, геморроя. А будет сей геморрой у

Украины, а России же останется просто наблюдать всё это по телеку, как очередные балканские войны.

Для русских же людей в Крыму самое умное, прямо, вот, сейчас, собрать вещи и переселиться в Тамбовскую область (или в Липецкую).

Моя последняя и окончательная супруга, Надежда Владимировна Гущина, корнями своим именно из тех мест, хоть и в Москве родилась.

Семнадцать лет назад, августом 83 года, решили мы с ней пожениться и поехали в путешествие в поисках её корней. Так я там, в краях надёжиных предков был просто потрясен обилием брошенных деревень и пустых, заросших бурьяном земель. Если не ошибаюсь, последний раз такое на Руси случилось после батыева нашествия.

Тебе же в подобном стиле вести речь о Крыме надо не со мной, а с другом моим, известным петербургским литератором Юрием Хохловым. Тут бы вы оба спелись, как Олейников со Стояновым. Впрочем, о Хохле надо рассказать подробнее, ибо человек он исключительно колоритный. Мы с ним пили запойно все пять лет в одной группе португальского языка филфака ЛГУ, а после окончания университета пошел Юра в армию, где служил переводчиком в учебном лагере повстанцев из португальских колоний. Лагерь находился в пустыне Кара-кум, где до ближайшего винного магазина было три дня караванного пути. Естественно, весь этот армейский год был Юра абсолютно трезв, а посему так понравился начальству, что его перевели из Каракумов в Москву преподавать португальский язык в знаменитом Институте военных переводчиков. Мало того, ему с супругой и сыном даже выделили большую просторную комнату в малонаселенной квартире на Соколе.

Да вот только Сокол – не Каракумы и до винного магазина путь там был несравненно короче. Оттого Юра довольно часто появлялся на занятиях, мягко выражаясь, в весьма нетрезвом виде. А надо сказать, что внешности он был, да и сейчас еще есть, весьма примечательной.

Высоченный, косая сажень в плечах, пышноволосый блондин сибиряк. При этом исключительно интеллигентный вид: всегда чисто выбрит, в красивых модных очках и с выражением некой благости на челе. И вот такой благостный, атлетического вида красавец входил в аудиторию, клал на преподавательский стол свою фураньку и говорил курсантам:

"Пшите кнтрольную". Какую? – интересовались курсанты. А какую хотите! – отвечал им лейтенант Хохлов и прямо за столом засыпал.

Курсанты же Юру любили. Потому они запирали дверь, воткнув в неё ножку стула, брали его фураньку и оба академических часа играли на ней в карты.

Так благодаря солидарности курсантов мог бы он там "преподдавать" неопределенно долгое время, если бы не погубил его карьеру друг по фамилии Колобков. Этот мудак, видишь ли, вздумал жениться и пригласил Юру на свадьбу. Тот прилично оделся, даже галстук повязал.

Вышел из дома, сел у себя на Соколе в такси и сказал водителю: "К

Колобкову на свадьбу!" И тут же вырубился, ибо за здоровья друга, да его невесты пил третьи сутки. Водитель, получив столь точное указание, почему-то им не воспользовался, а отвез Юру в ближайший вытрезвитель и тем самым поставил крест на его военной карьере.

Произошло это где-то в мае 71-го года, аккурат за несколько месяцев до моего возвращения из Алжира. Так что, когда мы с ним в августе встретились, Юра лейтенантские погоны, галифе и фуражку с кокардой уже не носил. Супруга его Алевтина Степанна, узрев мужа без сих предметов воинской доблести, почувствовала, вдруг, к нему столь сильную неприязнь, что взяла подмышку сына Михаила и отбыла в родной город Саратов, к родителям, а Юра остался куковать один одинешенек в своей комнате на улице Алабяна.

Тут же начал обмен на Питер, и, надо сказать, что за такую комнату вполне мог рассчитывать на прекрасную квартиру в Северной

Пальмире. Всего-то и требовалось малость побегать, посуетиться и выбрать вариант. Но это было выше Юриных сил, и он согласился на самый первый и самый кошмарный – комната в огромной жутчайшей коммуналке с коммунальным же сортиром на два очка! Клянусь, я в ленинградских домах нигде больше такого не видал. Сама же квартира находилась на втором этаже полу развалившегося барака, построенного в первые годы советской власти на месте знаменитой, когда-то взорванной эсерами дачи Столыпина на Аптекарском острове, прямо на берегу Большой Невки.

Причиной такого неравноценного обмена послужила одна тысяча полновесных советских рублей, данная Юре в виде доплаты. Получив их, он тут же ушел в жутчайшую гульбу по московским кабакам, особенно полюбив "Славянский базар", где его в тот период все официанты звали по имени. В ноябре, когда мы с Викой въехали в нашу Вешняковскую квартиру, Юра тоже стал весьма часто туда наведываться, к ужасу моей супруги, а особенно тещи. К счастью, я там все же больше находился один, поскольку жена с дочкой первое время предпочитали жить у её родителей в Черемушках, благо там имелся телефон, так что мы с

Хохлом могли расслабиться.

Он приходил всегда с литром водки. А я перед ним выкобенивался.

Ставил на стол привезенные из Алжира красивые итальянские рюмки, сервизы, французские вилки, ножи, салфетки. Литератор Хохлов злобно смотрел из-под очков на сие иностранное великолепие и брюзжал: Ну, на хрена всё это? На хрена!? Ведь на газетке-то как удобней, как удобней! Поел, попил, газетку свернул, выкинул, и посуду мыть не надо!

Короче, ко дню переезда в Питер, он уже был вынужден просить у меня в долг десятку на билет, и ту чуть было не пропил, намереваясь доехать до нового места жительства зайцем на пригородных электричках, ибо из всего нажитого багажа имел один единственный рюкзак с книгами.

Потом, годы спустя, Юра женился второй раз, приведя в свой барак очаровательную украинку Наташу, журналистку по профессии и трудягу по призванию. Профессия, а особенно призвание жены Юру чрезвычайно устроили, и он зажил с ней в счастливой гармонии, посвятив себя исключительно высокой литературе, а Натали предоставил низкую прозу добывания хлеба насущного. Впрочем, прежде чем уйти целиком в творчество, Юра успел свозить супругу в Мозамбик, где пробыли они все положенные по контракту два года. Уезжали Хохловы в Африку зимой

77-го, что я хорошо запомнил, ибо на своем же собственном Жигуле отвозил их тогда в Аэропорт Шереметьево.

Потом и сам в Анголу укатил, так что мы с ним довольно долго не виделись. Когда же я пришел к Хохлу в июне 81-го года, то вся мебель в их барачной комнате была уставлена роскошными африканскими статуэтками, стены завешаны масками, а сервант забит точно такой же цветной франко-итальянской посудой, на которую он когда-то столь бычился, бубня о моем "обуржуазивании". Увидев, что я изучаю выставленные сервизы, Юра тут же, чтобы отвлечь внимание от собственного буржуазного перерождения, предложил мне пойти с ним в

"яхт клуб", посмотреть на его новоприобретенный катер.

Я, еще по Алжиру помнил Яхт-клуб, как множество роскошных катеров, пришвартованных в живописной бухте, с красивым белым зданием на берегу, с великолепной террасой и баром на ней, всегда полном элегантных мужчин в блейзерах с якорями и красивых женщин, попивающих Мартини сэкко. Посему на предложение Юры с радостью согласился, рассчитывая увидеть нечто подобное. Мы прошли сотню метров по набережной Большой Невки до Карповки, и я узрел под боком у желтого здания Гренадерских казарм длинное, огороженное ржавым забором грязное, неухоженное пространство, где среди деревьев, кустов и груд мусора виднелись самые разнообразные водоплавающие средства. Большая часть из них торчала на берегу, а меньшая плескалась в воде.

Живописными во всей этой картине выглядели только возлежащие на чахлой траве веселые компании "яхтсменов" исключительно мужского пола. Перед каждой на земле была расстелена газетка, а на оной у всех почему-то находились совершенно одинаковые бутыли портвейна

"Агдам" и плавленые сырки "Дружба". Пока мы шли к Юриной стоянке, народ весело его приветствовал и предлагал присоединиться, а тот объяснял, что к нему приехал друг из Москвы специально, чтобы на катер посмотреть. Все сразу проникались важностью происходящего и не настаивали.

Юра подвел меня к покоящемуся на ржавых опорах внушительному, но полу разобранному корпусу с косой рубкой, и гордо заявил: "Вот мой катер. Готовлю к спуску". Тот имел действительно довольно элегантный силуэт, но сделан был жутчайше кустарно, прямо чувствовалось, что клепали и сваривали его не какие-нибудь там Франц с Гансом, а наши родные Колян, да Митяй.

– Юра, спрашиваю, – а чё так поздно готовишь-то? Ведь уже июль месяц на носу, я через пару недель в Москву уезжаю. Когда же ты меня катать-то на нем будешь?

Хохлов чешет в затылке и грустно сообщает, что фронт работ на катере – немереный, и раньше конца августа он просто не управится.

Я говорю: Так ведь в сентябре его снова консервировать. На что тот философски отвечает: А хули делать!?

Впоследствии оказалось, что все восьмидесятые годы, когда Хохловы жили на Аптекарском острове, Юра каждое лето ежедневно уходил работать на катер, где действительно что-то развинчивал, свинчивал и пил при этом с "яхт-клубовцами" их фирменный напиток портвейн

"Агдам". Тем не менее, к концу августа – началу сентября катер всегда оказывался полностью расконсервированным, так что они вдвоем с Боцманом Кузьминым торжественно спускали его на воду и шли по

Карповке до винного магазина на углу с Кировским. При этом, по словам Боцмана, у Юриного катера постоянно был нарушен "шаг винта" таким образом, что мощный мотор от гэдээровского грузовика IFA толкал воду не назад, как полагается, а по сторонам.

– Идем мы с Юрой на его катере по Карповке, – смачно рассказывал

Кузьмин, – а тот еле ползет. Зато такую волну гонит, что и танкеру не снилось. Аж, Карповка из берегов выплескивается.

Итак, сходив несколько раз по Карповке до винного магазина, катер снова поднимался на берег и консервировался до следующей весны, а

Юра принимался за главное дело своей жизни – литературное творчество. Книг он действительно написал довольно много. Как-то в январе 98-го перед старым новым годом возвращался я в Монреаль через

Питер и Хельсинки и со всем своим багажом заявился к нему уже на новую, прекрасную квартиру в Почтамтской улице, полученную супругой

Наташей за заслуги перед Питерским телевидением. Вылез из такси прямо напротив двери парадной, поставил на асфальт две огромнейшие, неподъемные сумки с накупленными в Москве книгами и стал возиться с хитроумным кодовым замком, пытаясь набрать сообщенный мне Юрой набор цифр. Тут подходит мужик, впоследствии оказавшийся Юриным соседом, собутыльником, да еще новым русским, пробившимся в сие звание из работяг Ижорского завода. Подходит и спрашивает подозрительно, что это, мол, с их замком делаю и куда путь держу. Я и отвечаю, что к

Хохлову в квартиру семь.

– К писателю? – засуетился мужик, – Это ваши сумки? Дак я вам их поднять помогу, а то у нас лифт не работает.

Одну сумку схватил сам, а вторую мы с ним вместе за ручки взяли и поперли наверх. Идем, отдуваемся, а сосед интересуется:

– А что это там у вас такое тяжелое?

– Книги, – отвечаю.

– Хохлова? – уважительно спрашивает новорусский сосед.

Естественно, я ему промычал утвердительным тоном "У-г-гу!" Мол, а как же могло быть иначе?! Мол, рази можно к писателю, да с чужимикнигами?! Когда же я вошел в квартиру Хохловых, то узрел там елку, всю как игрушками обвешанную Юриными книгами и публикациями в толстых журналах. Мы с ним хорошо посидели, выпили от души и он торжественно повел меня к елке. Снял одну из книжек, раскрыл и говорит:

– Вот книжка моя про Мозамбик. Я там, между прочим, и о тебе писал! На, читай: "Когда я улетал в Мапуту, мой друг, преподаватель

МГИМО, сказал: Привези мне оттуда африканскую статуэтку. В Мозамбике есть племя Маконде. Их статуэтки самые знаменитые в Африке".

– Видишь, это о тебе, это я тебя прославил!

Я же грустно думал про себя: "На хрена мне такая слава? Лучше бы статуэтку привез". Но Юра, видимо, был другого мнения. Мол, на хрена

Леснику какая-то деревяшка, я, мол, лучше его прославлю, человеку приятней будет, да и расходов меньше. Увы, вечно видим мы с ним каждое жизненное явление с совершенно разных углов, оттого и споры у нас возникают сразу же после первого стакана. Причем истин в этих спорах всегда рождается целых две. Одна его, а вторая моя. Вот только, увы, никак они меж собой не пересекаются, понеже Юра – имперский славянофил-почвенник, а я – безродный космополит- западник.

Даже самую простую фразу "мы – русские" я и Юра произносим совершенно в различных редакциях. Я, себя пересиливая, пытаюсь произносить её нейтрально, примерно как датчанин, который говорит:

"Мы датчане". А на самом-то деле мне хочется произнести её тоном извиняющимся, при этом виновато развести руками, вспомнить банщика

Кольку и добавить: "Вот такое мы, бля, говно!" Сие происходит оттого, что уж больно я на беду свою начитан обо всех тех мерзостях, что творил мой великий народ за последнее столетие. О мальчиках юнкерах, которых солдатня топила в сортирах, о флотских офицерах, линчеванных пьяной матросней, о десятках миллионов наших людей расстрелянных и замученных не марсианами же ведь и не взявшимися невесть откуда чужеземцами, а теми же самыми нашими людьми. Обо всех семи десятках лет советской подлости и срама, осуществленном при самом активном участии моего народа.

Юра же об этих подлостях не читал и читать не собирается, ибо он, в отличие от меня, писатель, а не читатель. Посему никаких мерзостей не признает, а вышеупомянутую фразу произносит через три "р": Мы – р-р-руские! И при этом бьет себя кулаком в широкую грудь. Я пытался его убедить, что в подобной редакции фраза выглядит как-то пресно, незаконченно, ибо ей, по моему глубокому убеждению, абсолютно не хватает в пост или препозиции к слову "р-р-русские" частицы "бля".

Впрочем, тут для него ничего принципиального нет, посему он со мной соглашается и нередко частицу сию во фразу вставляет.

Принципиален для него вопрос о российских мерзостях 20-го века, которых, как он утверждает, никогда не было, и быть не могло, а имели место лишь подлости и гадости, идущие к нам с Запада, особенно из Америки, которую он называет только "нависшей над миром огромной американской жопой". При последней встрече всё хватал меня за воротник вопросом, мол, неужто я не вижу, как жопа сия над миром нависает. Я и отвечаю, что, мол, видеть такого не могу, ибо сам в её поджопье живу и прекрасно себя чувствую.

А он мне, мол, не видишь, потому, как горизонт твой заслоняют жирные американские ягодицы. При этом еще злобно очками на меня засверкал. Правда, тут же заметно подобрел, когда я сообщил ему, что, мол, "нависшая над миром жопа" это – образ сильный с литературной точки зрения. Затем принялся доказывать, что неспроста слова запад, западня, западло не просто одного корня, а еще столь близки по написанию. Я же с ним спорил, спорил, потом махнул рукой и согласился. Я, ваще, всегда в спорах с ним признаю, в конце концов, что он прав, ибо спорить с Юрой, все равно, что с танком в шахматы играть. Ты ему изобразишь какой-нибудь хитроумнейший, сверхинтеллектуальный гамбит, а он в ответ просто включит первую передачу переднего хода, и все дела.

Например, каждый раз, как встретимся, да вмажем по первой, тут же начинаем решать с ним судьбу Черноморского флота, натурально, каждый со своей колокольни. Хохлов стучит кулаком по столу и требует его неустанного наращивания и перехода Севастополя под юрисдикцию

России. Я же уверяю его, что на Черном море флоту делать просто нечего, ибо единственно возможные враги могут быть там только исламские террористы и никто другой, с кем флот воевать не может никак. Мало того, те же исламисты, пользуясь нашим бардаком, легко пустят его ко дну, как "Императрицу Марию". Посему флот надо продать

"азиатским тиграм" на металлолом, деньги поровну поделить с хохлами и вместе с ними же пропить. На что Юра скрежещет зубами и испепеляет меня взглядом из-под полуопущенных очков, а потом включает переднюю передачу, бьет кулаком по столу и рычит: Всех на хуй к ногтю! Всё наше! И Константинополь со Святой Софией тоже наш будет!

Полумесяц-то собьем, да крест туда, крест!

Я тут же соглашаюсь и, наливая по очередной, быстро-быстро повторяю: "Наш будет, наш будет. Сука буду, наш будет!" Посему, как бы ни ругались, а все равно расстаемся с объятиями и поцелуями, ибо друг без друга не можем. И книги мне его очень нравятся. Впрочем, не мне одному, ибо, сколько я ни читал на них рецензий, всегда были положительными. Особенно одна запомнилась, помещенная в

"Литературке" еще в начале 80-х годов. "… Исключительно ярко, образно, с большим знанием жизни, – писал рецензент, – отображает

Хохлов сцены пьянства и муки похмелья. Чувствуется, что с подобными ситуациями автор знаком не понаслышке…"

Насколько я понял по твоим рассказам, Александр Лазаревич, ты часто ездишь в Питер кормить собственную ностальгию. Если хочешь, дам тебе номер Юриного телефона. Ты придешь к нему с бутылкой водки

(желательно литровой) и будешь принят, как лучший друг. И вы с ним оба торжественно водрузите над Севастополем российский (или советский – как договоритесь) флаг. Глобус у Юры есть, сам видел, а флажки найдете или сделаете из подручного материала.

Вот, сказал всё, что мог. И жду с нетерпением, что ты мне ответишь. Тем более, что теперь ты уже больше не обижаешься, ибо знаешь, что причина моего столь долгого молчания – очередной приступ алкогольной абстиненции. Между прочим, без малого три месяца продержался. Капли вино-водочной продукции во рту не было, правда

"не потому, что осознал, а потому что иссяк", как говорится в знаменитом анекдоте о милицейском протоколе про пьяного, ссущего посреди Невского проспекта. Вот и я иссяк. Вернее, иссякли мои финансовые возможности.

А вчера велфер пожаловал и я – как положено. Правда, не сразу.

Сначала-то покочевряжился, мол, буду вести трезвый образ жизни. Но тут, вдруг, погодные условия резко изменились, и зарядил холодный дождь на сутки. А я, прямехонько без зонтика под него и попал, до костей промокнув. И чтоб не простудиться, мокрые ноги сами занесли меня в винный магазин. Так что, пора полечиться, принять по маленькой, по чуть-чуть. Тем более, сегодня – суббота. Я же хотел её провести в праздности, читая в интернете российскую прессу.

Вообще-то она у нас по пятницам продается в огромном количестве и вся той же свежести, что и у тебя на Речном вокзале. Раньше я её всегда покупал в классическом типографском виде и читал, валяясь на койке. Да только финансы запели романсы, так что пришлось перейти на электронный вариант.

Значит, уткнулся я в интернет читать российскую желтую, зеленую, голубую и еще хрен знает какую прессу, а работать не собирался. Да и халтуры никакой не было. Вдруг, сосед зашел – Витька из города-героя

Бобруйска. Он здесь уже одиннадцатый год и ни дня не работал. Всё время на велфере. При этом постоянно с кем-то судится. Вот и сейчас наезжает на обувной магазин, где купил ботинки, а те ему натерли мозоли. Так он мне принес на перевод свою одностраничную кляузу по тарифу 20 баксов за страницу. Деньги я взял авансом, да купил фуфырек Абсолюта. И, вот, сейчас, значит, перевожу (орфография подлинника):

В августе этого года я купил туфли в магазине Fruscia по ул.

5655 Bellechasse. Того же дня буквально в течение 2 часов я так натер ноги когда ходил по своим делам (одну и вторую) что тут же был вынужден обратиться в госпиталь из за брака их. Там они составили протокол имеются и фото их. Все эти документы я направляю вам для убеждения и подтверждения и рассмотрения этого дела так как мой ущерб здоровью был слишком велик 2-3 недели не ходить, плюс моральный. И в итоге прошу с компании 1500$ за принесенный мне ущерб купленными мною туфлями с браком внутри батинка был шов каторый мне и натер. Врач лично видел мои потертые ноги и сам их фото-ал. И как я страдал от этой травмы. Факт на лицо. А работник иншуринс комп проигнорировал со мной встретиться и поговорить. И выслал решение где торговался и предлагал мне 25-30 $. Для чегож тогда существуют инш. комп? Только для того чтобы собирать деньги с клиентов несчасных вроде меня кто пострадал неизвесно за что за свои деньги что по наивности заплатил. А они хотят за наш счет жить а людей нивочто не ставят Из всего этого за игнорирование и принесенный мне морального ущерба и здоровья я прошу суд взыскать судом с компании сумму 3000$ (В натуре, Шурик, я балдею, только что было 1500$) и наказать людей нечесна исполняющее свое дело. А мне присудить 3000$ по моему иску за ущерб моим ногам и моральный. За что заранее благодарен. Mr. V. Pouzeiko, Montreal

В общем, не зря сосед мой, Витька Пузейко, в Монреале десять лет прожил. Подписываться научился иностранными буквами, "Mr." перед именем изображать вместо "тов." и город Монреаль писать не по-нашему. А я вот всю эту херню перевожу. Планида мне такая в жизни, Александр Лазаревич, херню переводить. Всего-то разницы, что раньше это была ленькина херня в виде речи на открытии 26 съезда

КПСС, а нынче – витькина, в виде кляузы за ущерб его ногам и моральный. Однако, "раньше всё же лучше было, и, пожалуй, не сравнишь, как ты раньше шелестела, кровь, что нынче шелестишь", как сказал великий поэт. Оттого то я и пью, что, как выпьешь, так и кажется, что кровь шелестит, словно раньше…

… Итак, пью я вторые сутки шведскую водку Абсолют из русскаго граненаго стакана. Вернее, стаканА, который, друган мой, Всеволод

Васильевич Кошкин, по кличке Старикашка, спер специально для меня в самой грязной и подзаборной забегаловке у Тучкова моста, куда мы с ним и известным петербургским литератором Хохловым, зашли погреться, в ноябре прошлого года, за несколько дней до нашей с тобой встречи.

Мы тогда, как в юности, шлялись втроем по парадникам и задним дворам осенне мрачной Петроградской стороны, трескали там из горла питерскую водку "Красная Аврора", и я испытывал нечто вроде катарсиса.

Прямо передо мной, на сей раз наяву, а не во сне находились на расстоянии вытянутой руки те же самые тусклые лампочки, обшарпанные, замызганные стены ленинградских лестниц и задних дворов моего детства и юности. Было некое ощущение, словно я вопреки всем философским доктринам умудрился дважды войти в ту же самую реку, в мою собственную прошлую жизнь. Было понимание моей абсолютной принадлежности к этим стенам, лестницам, дворам, к этой реке времени, которая принимает меня дважды именно потому, что я тут свой среди своих.

И полутора месяцев не пройдет с того ноябрьского дня, как я буду так же хлебать водку из горла посреди Манхеттена вместе с Ленулей

Меклер. Вокруг нас засияют тысячи огней столицы мира, роясь бесчисленными отражениями в зеркальных гранях небоскребов. Ленка предстанет предо мной в шикарной норковой шубе, с огромной меховой муфтой, как носили дамы в 19 веке. И вот прямо из этой муфты мы с ней будем тянуть водяру посреди Таймс сквер среди веселой, праздничной стоязыкой толпы.

Но это будет другой мир и другая жизнь, протекающая среди не моих огней, улиц, домов, лестниц и стен. Жизнь, в которую я вошел чужим, непрошеным и случайным…

… По-моему это Платон как-то говорил, что всякий неодушевленный предмет имеет свою душу, воплощенную в идеале сего предмета. Если так, то не врал. Я точно чувствую, как у моего граненого стаканА его русская душа радуется и просит, когда я в него наливаю. А также совершенно явственно ощущаю (правда, только после третьей), как через душу сего стаканА сливается астрал моей собственной души с астралом великого народа, разбросанного по пивным и вытрезвителям от

Камчатки до Бреста.

Короче говоря, снова запил я, Шурик, и продлится на сей раз мое пьянство столько, сколько хватит у меня силы воли и финансовых средств. Но с силой-то воли у меня всё в порядке. Ее у меня не меньше, чем у семидесятилетней бабы Марфуты, бывшей соседки-алкоголички по моему дому, что был когда-то на улице

Плеханова в Перовском районе города Москвы. Помнится, однажды в начале 80-ых, выхожу я из квартиры, а бабка стоит на лестничной площадке, пошатывается, пьяненькая и веселая. Я ей говорю: "Что, баба Марфута, опять выпила?" А она мне отвечает жарким таким шепотом: Олех! Выпила я! Вот не поверишь, я, ежели, захочу, то могу и день пить, и два, и три, и чатыре, и пять, и няделю, и месяц!

Някто меня не остановит! Откуда у меня сила воли такая, а!?

Так что, за силу воли я не волнуюсь. А вот финансы меня беспокоят. Боюсь, что из-за финансов пьянство может меня резко бросить, дав под зад хороший пинок. Мол, нет денег, так и не хрен пьянствовать! Грустно у меня стало с финансами. Канада с нового двухтысячного года серьезно поменяла правила приема беженцев, и теперь они стали такими злыми и неприветливыми, что наши люди, вдруг, вот так разом, взяли, да прекратили сюда ехать и просить убежище. Как ветром сдуло. А я, ведь, в основном, только и жил за счет того, что переводил документы наших людей, которые объявляли себя здесь беженцами. Не стало их, не стало и денег. Совсем не стало. Помнишь, как один из героев петербургских то ли ментов, то ли бандитов говорит, что денег не бывает просто и не бывает ваще. Вот и у меня, похоже, уже пошло на "ваще", так что, пришлось с марта месяца презреть гордыню и сесть на велфер. А на велфере, увы, не разопьешься. Начинать же с нуля что-либо другое в 60 лет, да еще с моим врожденным пофигизмом и пассивностью, совершенно не реально.

Впрочем, как говорится, в каждом несчастье есть своя доля счастья. Моё же счастье в данный момент состоит в том, что я больше не должен переводить дичайший бред наших соотечественников, под названием "беженские истории", по сравнению с которыми, бывшие брошюры издательства АПН об успехах и доблестях строителей коммунизма кажутся образцом искренности и правдивости.

С так называемыми "беженцами" я проработал здесь в Монреале почти десять лет, стуча по клавишам компьютера и перекладывая на французский язык душераздирающие истории преследований, которыми они подвергались на родине. Как, например, описание трагической судьбы

Варвары Ивановны Мотыгиной из Сыктывкара, которая, по её уверениям, была чисто еврейского происхождения. И из-за этого факта только бегством и спасалась каждый раз от антисемитов, а те ежедневно бегали за ней по всему Сыктывкару и (цитирую Варвару Ивановну)

"колотили по лицу и телу руками". А она, бедная, от такой обиды,

"навзрыд плакала глазами".

Правда, с доказательствами её еврейства у Варвары Ивановны было не густо. Единственным подтверждением являлось знание ей слов

шлимазл и тохас. Откуда бы я знала такие слова, если бы не была еврейкой?! – спрашивала Варвара Ивановна честно и открыто глядя на меня своими водянистыми чухонскими очами. И я с ней соглашался, мол, действительно, откуда бы?

Или трагический случай, изложенный беженцем из Израиля Юрием

Семеновичем Шехтманом, которого местные русофобы однажды избили и прогнали из бассейна, требуя при этом, чтобы он (по словам Юрия

Семеновича) "убрал оттуда свое грязное русское необрезанное тело".

Больше всего, помнится, Юрий Семенович боялся, что на слушании потребуют расстегнуть ширинку, вынуть необрезанное тело и предъявить. Потому как подобного тела не имел.

Не придется мне больше облекать во французскую форму незатейливые слова, которыми человек по клички "Поцифист" изобразил свои страдания в государстве Израиль. А, вот, фамилию его я забыл. Помню только, что экземпляр был музейный, такой же редкости, как плачущий большевик: еврей-тракторист с четырехклассным образованием из

Херсонской области. Уехал же он из Израиля, чтобы в армии не служить. Я ему и говорю: "Скажи, что ты пацифист". Он переспрашивает испуганно: "Поци шо?" Так и остался в памяти как "поцифист", автор гениально-лапидарного текста истории своих преследований, поданной им в комиссию по беженцам (орфография подлинника):

Я там у них (имеется в виду херсонский совхоз – примечание мое) работал на тракторе а трактор сгорел А они мне ишо говорят какие у них трактора. Приехал в Израиль думал буду жить как человек а мне в комнату влетел снаряд. Шоб вам так жить А мне говорят бери ружжо иди стрелять арабов. А мне это надо?

После того, как я доходчиво объяснил ему основы пацифизма, он к тексту приписал следующее: Потому шо я поцифист и не могу брать в руки оружье шобы стрелять с ниво.

В таком виде его история и ушла…

… Только что сейчас пропустил рюмашку, и мысль меня посетила, что я несправедлив. Хорошо так рассуждать, имея канадское гражданство плюс московскую прописку с квартирой в Москве. Когда-то их аж две было, но свою Перовскую хибару я продал еще в 95 году, а деньги мы с Надькой пропили. А тут сколько встречалось мне людей, русских из Средней Азии и Закавказья, которые, чтобы приехать сюда бросили абсолютно все, и если здесь обломится, то деваться им просто некуда. Совсем некуда. Посадят их в самолет, выкинут в Шереметьево и

– бомжуй, подыхай под забором! А подлое государство, отправившее под звуки маршей их отцов и дедов на "освоение целинных земель", вывеску сменило и теперь ни за что не отвечает. Мол, мы вас никуда не отправляли, нам до вас дел нет, так что подите с глаз долой!

Ну и, естественно, накручивают они ужасов в своих историях. Ради собственного спасения, между прочим, накручивают! И не мне их судить. Выпью-ка я лучше за то, чтобы все у них здесь получилось, и зажили бы дети и внуки бывших целинников нормальной человеческой жизнью, принося радость себе и стране, принявшей их, поверившей в их вынужденное вранье… Ну, вздрогнули, за успех вселенских бродяг, коим просто податься некуда!…

… Самыми же колоритными из встреченных мной, так называемых

"беженцев", были Васёк, Танюша, Серега и Толян, что объявились в славном городе Монреале в далеком уже девяносто третьем году. Во время оно, сия компания произвела на меня весьма яркое впечатление.

Настолько яркое, что полтора года тому назад, столько уж лет спустя после общения с ними, запил я как-то прекрасными весенними вечерами на собственном балконе, и под влиянием майского ночного неба, манящей полной луны и запахов весенней листвы сам собой сложился у меня рассказ.

Вернее, поэма в прозе о мичмане Картузове, которую и решаюсь, наконец, представить на твой суровый суд. Не удивляйся, что я, рассказывая тебе свою жизнь, вдруг делаю такой пируэт. Дело в том, что это тоже один из минувших периодов моей уже довольно долгой канадской жизни, тем более, что я в этом рассказе ни строчки, ни слова не выдумал. Всё, как написано, так по жизни и было. Так что, давай, будем считать, что этот мичман имеет к моей судьбе такое же отношение, как капитан Копейкин к судьбе гоголевского героя и его мертвым душам.