"Cто лет безналом" - читать интересную книгу автора (Держапольский Виталий)

Глава 5

Леонид Булатников неспешно потягивал толстую кубинскую сигару, наслаждаясь душистым табаком. Еще вчера он курил сигареты, но они слишком быстро сгорали, а ему хотелось растянуть удовольствие до бесконечности. Столбик горячего пепла, который Леонид не удосужился вовремя стряхнуть, упал на светлые летние брюки. Эти штанишки от «Армани» стоили баснословно дорого — почти полгода стандартного времени. До сего дня Леонид частенько баловал себя такими роскошными подарками. Благо не бедствовал. Булатников раздраженно дернул ногой и стряхнул пепел на пол: так и есть, на дорогой ткани проявилось уродливое коричневое пятно.

— Вот дерьмо! — в сердцах выругался Леонид, пытаясь безрезультатно оттереть пятно пальцем. Однако, опомнившись, он махнул на досадную неприятность рукой — скоро вся эта бытовая суета останется за бортом.

Взглянув на часы, Леонид помимо воли поймал свое отражение в полированном стекле, защищающем циферблат «Ролекса». Пока никаких видимых изменений с его обликом не произошло, но это обстоятельство не обнадеживало Булатникова. По всей видимости, банк запаздывает с платежом и, как только он его проведет, Леонид превратиться в глубокого старика, в кошельке которого останется не больше пары трехнедельных медяков. Можно, конечно, и подзаработать, он знал пару способов срубить по легкому год-другой, но обратного пути в молодость не будет — физиологические процессы организма не обратимы. Будь проклят тот день, когда он поддался на уговоры профессора и взял чертов кредит! Профессор биовременных технологий Виктор Николаевич Сильнягин — давний друг семьи Булатниковых был самым близким человеком для Леонида. Когда родители Леонида (ему тогда было четырнадцать) трагически погибли во время волнений, связанных с мировым кризисом денежной системы, Виктор Николаевич взял мальчишку к себе, избавив сироту от детского интерната. Семьи и детей у профессора никогда не было — все свое свободное время он посвящал науке, но, тем не менее, Сильнягин как мог, заботился о мальчишке. Нет, Николаич не стал бы его так глупо подставлять! С ним самим должно быть что-то случилось! А времени разобраться с неприятностями не осталось!

— Черт! Черт! Черт!!! — вновь выругался Булатников и, подскочив с кресла, принялся метаться по квартире. — Будь прокляты все, кто приложил руку к такому состоянию вещей!

Началом сего безобразия послужила знаменитая теория Единого поля, разработанная гением прошлого века — Альбертом Эйнштейном. Вернее даже не сама теория (о ней до сих пор ходили противоречивые слухи — перед смертью великий физик уничтожил все записи, вероятно, ужаснувшись собственному открытию), а лишь её маленькая часть под названием «действие магнитных полей на биологические организмы». Один из резидентов советской разведки, работающий под прикрытием в лаборатории Эйнштейна, умудрился скопировать черновики знаменитого ученого. Едва стало ясно, что никакой сиюминутной выгоды для советской науки получить не удастся, черновики осели в спецхране КГБ. Некоторое время спустя на них наткнулся академик Сахаров. Вот через него-то и познакомился с бумагами Эйнштейна молодой, подающий надежды ученый с простой русской фамилией Таранов.

По тускло освещенному коридору академии наук неторопливо шел пожилой мужчина. В этот поздний час все сотрудники уже давно разбежались по домам, и лишь шаловливое эхо, играющее звуками шагов в пустынном коридоре, не желало оставлять человека в одиночестве. Для академика Андрея Дмитриевича Сахарова столь поздние задержки на работе уже давно стали нормой. Нужно признать, что работу свою он любил, и отдавался ей без остатка даже в свободное время. Андрей Дмитриевич в самом кошмарном сне не мог представить себе жизнь без научных изысканий. Сахаров давно уже привык к гулким звукам опустевших вечерних коридоров академии, к уважительным взглядам ночных вахтеров, ежедневно наблюдающих за его ночными бдениями. Он любил работать в тишине, когда никто не отрывал его от расчетов и не лез под руку с глупыми вопросами. Именно в это время ему работалось легче и продуктивнее всего. Сахаров медленно двигался к выходу, когда его внимание привлек свет, выбивающийся из-за приоткрытой двери лаборатории изучения магнитного поля.

— Ну вот, опять свет забыли выключить! — недовольно проворчал Андрей Дмитриевич, останавливаясь возле освещенного пятачка.

За оставленный забывчими сотрудниками свет в лабораториях и кабинетах, Сахарову постоянно высказывали «свое фи» все те же ночные вахтеры, несмотря на все их к нему уважение. Андрей Дмитриевич распахнул дверь и вошел в помещение. Возле окна, за столом, заваленным неопрятными стопками бумаг, сидел молодой человек. Дмитрий Таранов — узнал юношу Сахаров. Про таких обычно говорят: молодой, да ранний. Дмитрий сидел спиной к двери, погруженный в какие-то, понятные лишь ему одному, расчеты. Андрей Дмитриевич неслышно подошел к Таранову и заинтересованно заглянул в бумаги. Тень Сахарова упала на стол, Дмитрий вздрогнул и стремительно обернулся.

— Андрей Дмитриевич, — укоризненно протянул он, — так и заикой остаться не долго!

— Так уж прямо и заикой? — улыбнулся Сахаров. — Ничего, дело молодое… А ты чего домой не идешь? — хитро прищурился академик. — Сидишь, глаза портишь? С девчатами не гуляешь?

— Андрей Дмитриевич… Сами то…

— Мое дело стариковское, — отшутился Сахаров. — Так чего такого, интересного-то?

— Да никак у меня черновики Эйнштейна из головы не идут!

— Это те, что из спецхрана?

— Да. Я тут перепроверил его расчеты…

— Ну и? — заинтересовался Сахаров.

— Что-то не сходится! Вот сами смотрите, — Дмитрий ткнул обгрызенной ручкой в исписанный формулами листок, — вот здесь имеем на входе…

Он обвел кривым овалом ряд математических знаков:

— А здесь на выходе лишняя энергия вылезла… Из ничего! — потрясенно воскликнул Таранов. — Но, Андрей Дмитриевич, этого не может быть! Закон сохранения энергии еще никто не отменял! Но и расчеты верны! Фантастика!

— Молодец! — похвалил Дмитрия Сахаров, — я эти расчеты тоже перепроверял… И тоже столкнулся с этим парадоксом! Но ты не забывай, что это лишь обрывки, черновики… Эх, если бы все бумаги сохранились! — с тоской произнес Сахаров.

— Андрей Дмитриевич, теория-то, безусловно, гениальная! — возбужденно произнес Таранов. — Нам бы такие мощности для опытов, и возможно…

— Димочка! — одернул ученика Андрей Дмитриевич. — Таких мощностей нам не видать как своих ушей! Да и бюджет на малоперспективные отрасли недавно урезали…

— Да я понимаю, — вздохнул Таранов.

— Ну, ты все-таки не бросай эту тему, — приободрил его академик, — я тоже чувствую — в ней есть потенциал! Если будут какие соображения — не стесняйся, вместе покумекаем. А сейчас — брысь домой! Праздник завтра! День победы!

Так это уже сегодня! — весело воскликнул Дмитрий. — Мне еще к деду заскочить надо, поздравить…

— Вот и поздравь, — поддержал его Андрей Дмитриевич. — И в академии чтобы я тебя завтра не видел. С отдохнувшей головой работается легче! А после девятого продолжим…

Аккуратный домик деда утопал в зарослях черемухи, распустившейся в канун праздника. Терпкий аромат весны душистым покрывалом окутал всю деревню, и Дмитрий с наслаждением вдыхал его полной грудью. Таранов любил это время года, и, по возможности, выбирался в деревню весной. Вообще-то, он старался навещать стариков почаще, но это не всегда получалось. Дед в таких случаях обидчиво поджимал губы и ворчал на «вечно занятую молодежь, не имеющую свободного времени, чтобы навестить старых больных родственников».

— Уж ты-то больной? — хитро подначивала деда бабушка. — Да на тебе еще пахать можно!

Бабушка всегда выгораживала Дмитрия, как в детстве, так и по сей день. Родителей своих Таранов не помнил: мать умерла при родах, а отец погиб на фронте. В сорок четвертом году отцу дали кратковременный отпуск за проявленный в бою героизм. Во время этого отпуска они с матерью и зачали его. Он еще лежал в утробе, когда мать получила похоронку. Как она смогла доносить его, для Таранова оставалось загадкой, ведь со слов бабушки она чахла с каждым днем все сильнее и сильнее. Родился он уже после войны, воспитывался бабушкой и вернувшимся с фронта дедом. Они были его семьей — других родственников у Таранова не было.

Дмитрий толкнул свежевыкрашенную синей краской калиточку и вошел в маленький уютный дворик, посыпанный свежим красноватым песком. На веранде сидел дед и слеповато щурился.

— Кого это черти принесли? — весело осведомился он.

— С праздником тебя, дед! — вместо приветствия ответил Дмитрий.

Они обнялись.

— Не забыл старика! — глаза деда влажно блеснули. Старик отвернулся, пряча навернувшиеся слезы. — Ну, пойдем что-ли в дом, — продолжил он севшим голосом, — Таисья уже все приготовила! Мать! Димка приехал! — крикнул он в открытую дверь.

Из дома выскочила раскрасневшаяся, видимо, только что от плиты бабушка и кинулась внуку на шею.

— Димочка, внучек, — защебетала она, целуя внука в щеку, — мы с дедом по тебе соскучилися! Чего так долго не приезжал?

— Да работа, баб…

— Все у вас, молодых, не по-людски! — проворчал дед. — Вот в наше время…

— Да не ворчи ты, старый черт! — накинулась на него бабушка. — Пойдемте лучше к столу, а то простынет все!

Дед, кряхтя, поднялся с табуретки и вошел в дом.

— Ну, что, Димка, — сказал дед, когда все расселись за столом, — давай наливай! За Победу не грех и выпить! Мать, а где могарыч?

— Ой, — спохватилась бабушка, — заболталась я с вами совсем! Сейчас принесу!

Она выпорхнула из-за стола и исчезла на кухне. Через секунду она вернулась с запотевшим графином, который поставила на стол.

— Самогон? — поинтересовался Таранов. — Тот самый?

— Обижаешь, внучек — первак! — гордо произнес дед. — Тройной очистки, настоян на ягодах и травах! А той отравой, что в магазинах продается, пусть алкаши травятся!

— Не боишься? — Дмитрий не удержался и подковырнул старика. — Сейчас ведь идет борьба с самогоноварением…

— Чего мне бояться? — удивился старик. — Я всю войну прошел! Да и в деревне меня каждая собака знает… Не, мне бояться нечего! Не тяни кота за хвост! Наливай! А то привык там у себя в городе разглагольствовать…

Дмитрий взял в руки холодный графин и разлил самогон в тяжелые граненые стопки.

— Ну, что-ли за Победу?

— За победу! — эхом откликнулись Таранов и бабушка.

Они чокнулись стопками и выпили. Затем на некоторое время за столом воцарилась тишина — все основательно закусывали спиртное. Дедов самогон был душистым, но ядреным: с непривычки первая рюмка ударила Таранову в голову. В ушах зашумело, а дед уже налил по второй.

— Ну, теперь за тех, кого с нами нет! — серьезно произнес дед. — За родителей твоих, Димка! За отца-героя, за мать…

Бабушка легонько всхлипнула, дед строго посмотрел на жену.

— Да, их уже не воротишь, но мы всегда о них помним!

Вторую пили в тишине, не чокаясь. Молча посидели несколько минут. В углу избы стоял новенький цветной телевизор «Рекорд», который Димка подарил старикам в канун нового года. По ящику гоняли старую хронику: парад сорок пятого года на Красной площади. Дед с удовольствием наблюдал, как бравые бойцы красной армии бросают к подножию мавзолея многочисленные знамена и штандарты поверженного рейха.

— Эх, как мы их! — с удовлетворением отметил старик. — Хоть и большой кровушкой далась нам эта победа, но не зря, не зря мы ее проливали! Остановили фрица… Давай, Димка, наливай еще по одной!

— Ну, разогнался, старый! — сварливо заметила бабушка. — Не части, не части…

— Право сегодня имею! — перебил старуху дед. — Налил что-ли? За то, чтобы на вашу молодую долю, не выпало того, что пришлось пережить нам!

— Чтобы не было войны! — поддержала дедовский тост бабушка. — Не дай вам бог такого…

Они выпили. Таранов с непривычки поперхнулся, закашлялся.

— Я же говорила — не части! — накинулась бабушка на деда, участливо постучав внука по спине.

— Ты это, Димка, холодцом закуси! Холодец у нас знатный!

— Угу, — промычал с набитым ртом Таранов, последовавший совету старика.

— Ну, чего, пойдем, что ли перекурим, внучек?

— Идите, проветритеся! — согласилась бабушка. — А то наберетесь раньше времени!

Дед с внуком вышли из избы и с удобством расположились на веранде. Таранов достал из кармана пачку болгарского «Опала» и молча протянул старику.

— Не! — дед мотнул головой. — Это баловство, а не курево! Ты ж знаешь, я только свой самосад курю!

Дед ловко скрутил из газетки цигарку, послюнил, склеивая края бумаги. Дмитрий протянул деду зажигалку. Старик прикурил и с удовольствием затянулся.

— Эх, хорошо! — сказал он, выпуская в воздух струю сизого дыма. — А тишина-то какая…

— Да, — согласился с ним Таранов, — тишина.

— Эх, Димка, что ты можешь знать о тишине?

— Ну, — замялся Таранов, — я все-таки в городе живу…

— Ерунда все это, — вздохнул дед. — Кто ни разу под артобстрелом не был, тому тишину не понять, не прочувствовать всеми фибрами… Ведь сколь лет прошло, а забыть не могу! Ты то чем сейчас занимаешься? — перевел он разговор.

— Да так, — уклончиво ответил Таранов, — проверяю сейчас одну заморскую технологию, а концы с концами свести не могу… Чудеса сплошные выходят!

Дед усмехнулся, выпуская дым из ноздрей.

— Хочешь, — вдруг сказал он, — я расскажу тебе одну фронтовую байку? Про тишину, про чудеса и про технологию одну…

— Давай, — согласился Таранов, — любил я в детстве слушать эти твои фронтовые байки.

Дед затянулся еще раз.

— Случилось это в сорок третьем годе, весной… День тогда выдался теплый и тихий, а тишина на фронте вещь редкая…

Да, тишина на фронте вещь редкая. Да и солнце первый за две недели раз прорезалось сквозь ненастную осеннюю погоду. Щедро полило своим животворящим теплом уже подмерзшую в преддверии зимы землю. Не так, как летом, конечно, но всё-таки. Окопы рыть в такую погоду одно удовольствие. А то всё снег с дождём или дождь со снегом. Потоки грязной воды стекают с бруствера, смывая в окоп с таким трудом выброшенную наверх землю. Окоп становится похожим на сточную канаву. Жидкая каша из грязи противно чавкает под ногами, тоннами налипает на сапоги. Ноги разъезжаются в разные стороны, как у незадачливого фигуриста. И не дай бог, хлопнутся задницей в эту жижу — отмоешься нескоро! Промозглый ветер выдувает из набухшей от влаги фуфайки последние остатки тепла. Мерзко, одним словом. Не то, что сегодня: солнышко греет, грязь местами подсохла. Правда, снег кое-где лежит, тает. А так — благодать. Живи и радуйся. До перекура дожили — уже хорошо. Папироска душевно шкворчит. Вот под этим ласковым солнышком, в благословенной тишине, на сухом, прогретом солнцем пригорке, рядового Фёдора Балашова и разморило.

— Слышь, сынок, оставь покурить, — сухая старческая рука с морщинистой кожей и грязными обломанными ногтями легла на плечо Фёдора, вырывая его из сладостных грёз. Он вздрогнул и обернулся:

— А, это ты, Фомич. А чё, свою махру уже скурил? Недавно ведь только привезли.

— Да не. У блиндаже кисет забыл. А идтить — страсть, как неохота. Такая благодать, — он развел руками, словно стараясь охватить все кругом, — когда еще такое будет. И тишина!

— Точно, дед, точно! — согласился Балашов. Он залез за обшлаг заскорузлой фуфайки и выудил кисет с табаком. — Держи, Фомич, закуривай!

Старик взял кисет, достал оттуда обрывок газеты. Неспешно, но ловко скрутил из нее козью ногу. Основательно наслюнив, зажал самокрутку в зубах. Похлопал себя по карманам в поисках спичек.

— Пользуйся, пока я добрый, — промурлыкал Федор, протягивая Фомичу зажигалку.

— У, трофейная? — осведомился Фомич, поднося зажигалку к своим подслеповатым глазам.

— Трофейная, — подтвердил Балашов.

— Умеють же гады делать — и удобно и красиво! — вздохнул Фомич, возвращая зажигалку Федору.

— Слышь, дед, я чего всё спросить хотел, — раскуривая потухшую самокрутку, процедил сквозь сжатые зубы Федор. — Чего тебе на печи не сиделось? — он с довольным выражением лица выпустил в воздух струю сизого табачного дыма.

— Много ты понимаешь, сопеля зелёная, — проворчал дед, — я ишшо в первую мировую ерманца бил! Трое сынов у меня на фронте и двое внуков. А я на печи сидеть буду, когда дети мои с ворогом бьются? А убьют… так все ж, как ерой сгинул! Да и не боюсь я смерти-то — пожил уж. Детей вырастил, на ноги поставил. С внуками понянкался. Правнуков увидел. Чего еще желать? Для себя нечего. А вот для детей, внуков и правнуков…

— Ну ты, дед, заладил — дети, внуки. Я вот пошёл Родину защищать…

— Молодой ты ишшо, потому и глупый! — оборвал Фомич Фёдора. — По-твоему Родина, это чаво за штука такая?

— Ну, это… — растерялся Фёдор.

— Ну — баранки гну, — передразнил Балашова дед. — Родина — это Отчизна. Отчий дом, то есть родительский. А мы все дети её. Непутёвые, как ты, но родные. То есть Родина, это мы и есть. А после нас дети жить будут, внуки-правнуки. Они — будущее наше. Вот будет у тебя своя семья, дети… А пока что ты — дитя неразумное. Я тож, покуда молодой был, за веру, царя и отечество… — Фомич криво усмехнулся, отер тыльной стороной ладони губы, сметая крошки махры, — а затем всё так перевернулось…. Он замолчал, прислушиваясь. В звенящей тишине слышалось низкое басовитое гудение.

— Федька, слышишь? — толкнул он локтем в бок Балашова.

— Да слышу, черт его задери! — ругнулся Фёдор.

— Воздух!!! — эхом пронеслось вдоль линии окопов.

Гул нарастал, приближался.

— Давай к окопам! — крикнул Фомич, — сейчас тут будет жарко!

— Фомич! Ты ж смерти-то не боишься, — съязвил Фёдор.

— Дурак ты, Федька, хоть и здоровый оболтус! Смерти действительно не боюсь. Но лезть на рожон не буду! — и, пригнувшись, он побежал в сторону окопов.

— Ну, дед! Ты чего, шуток не понимаешь?! — поднимаясь на ноги, прокричал вдогонку удаляющемуся Фомичу Балашов. В ответ дед только махнул рукой — давай, дескать, быстрее. Первый взрыв бухнул где-то далеко. Земля дрогнула. В высь взвился столб дыма. Это подстегнуло Федора — он тоже пригнулся, и быстро побежал вслед за Фомичом. С каждой секундой взрывы раздавались всё ближе и ближе. Земля уже ходила ходуном. Дымом заволокло всё небо. Запыхавшийся Фёдор спрыгнул в окоп, чуть не на голову Фомичу.

— Ну, полегче, — проворчал дед, — прыткий какой. Не хватало, чтоб ты мне еще шею свернул. На том свете засмеют.

— Ладно, не ворчи, я ж не специально, — огрызнулся Балашов, ты здесь так спрятался, что тебя и не видать. — Вот, бля!!! — матюгнулся Фёдор, — фуфайку-то на пригорке оставил! Ведь новая совсем!

— Не боись, Федька, авось в нее бомба не попадёт, — утешил парня Фомич.

— Как же, на авось надейся! — крикнул Балашов, выпрыгивая из окопа.

— Ты куда, паря! Сдурел совсем! — заорал дед, но Фёдор его уже не слышал. Он нёсся к пригорку, на котором забыл свою злополучную фуфайку. Схватив забытую вещь, Балашов бросился обратно к окопам. Воздух разрывался под тяжестью железа падающего с неба, издавая жалобный стон. От свиста закладывало уши. До окопа оставалось рукой подать, когда прямо к его ногам упал снаряд. Неожиданно для Балашова время остановилось. Замерло, превратившись в густой кисель. Звуки исчезли. И сам он застыл, не закончив движения. Лишь лихорадочные мысли с быстротой молний сквозили в голове:

— Всё, конец!!! Что делать!!! Что…

Снег таял вокруг раскалённой болванки. По её поверхности огненными змеями побежали трещины. Из них зловеще полыхнуло пламенем. Фёдор рванулся, из последних сил стараясь разорвать сковавшее его оцепенение. И у него получилось. Он двигался, тогда, как всё вокруг напоминало застывший фотоснимок. Последним усилием Фёдор перевалился в окоп, продолжая удерживать в поле зрения смертоносную игрушку. Наконец она раскололась, яростно выплеснув наружу поток огня. От неё медленно отделялись и плавно поднимались в воздух осколки. Неожиданно время обрело прежний ритм. Все стало на свои места. Рядом рявкнуло, и Федора словно ударило доской по ушам. В глазах потемнело. Пространство, свернувшись в точку, перестало существовать. Вместе с ним перестал существовать и Балашов.

— Ну, как ты не можешь в толк взять! — надрывался Фёдор, разбрызгивая вокруг себя слюну. — Видел вот этими глазами, как бомба треснула, словно спелый арбуз. Трещины побежали. А все вокруг стоят, как вкопанные, и никто даже не шевелиться! Понимаешь, никто! Я до окопа кое-как дотянул, и тут как рванёт! Ты мне чего, не веришь, что ли?!! — заорал Балашов, вцепившись в отвороты шинели молоденького лейтенанта Петрова из медицинской части.

— Тихо ты, не ори! — прикрикнул на Фёдора лейтенантик. — Не верю! Ты вот, наверное, не знаешь, что человеческий глаз инерционен…

— Я же видел! — перебил лейтенанта Балашов.

— Тогда, ты, Балашов — феномен. Тебя изучать надо! Возможно, — предположил медврач, — твой организм в критических ситуациях переключается в специальный режим — аварийный. Все процессы в нем ускоряются в десятки, а то и сотни раз. Время воспринимается совсем иначе, — продолжал развивать он свою мысль. — Силы возрастают многократно. — Ух, изучить бы технологию включения этого твоего аварийного режима! Как только война закончится, обязательно займусь этой темой. Ты только представь, если бы все люди знали эту технологию. С такими возможностями… Изучим её после войны, если живы будем. Технология Балашова — звучит?

— Звучит, — ухмыльнулся Балашов. — Слушай Петров, — Фёдор махнул рукой в сторону толпы людей, стоявших неподалёку, — чего это там за представление?

— Так ты не в курсе? — удивился Петров, — вчера к нам из штаба прибыл полковник Голохватов с проверкой.

— Чё за проверка? — заинтересовался Балашов.

— Да так! Высокое начальство считает, что слишком много раненых в тыл отправляем. Дескать, если дело так пойдет, воевать будет некому. Крыса тыловая! Знаешь, сколько калек на передовую сейчас отправим? Тебя тоже, кстати…

— Да хрен с ним, я-то себя уже сносно чувствую…, - Фёдор с любопытством наблюдал за группой раненых, — слушай Петров, давай поближе подойдём. Смотри, как там страсти накалились!

Тщедушного вида мужичонка нападал на большого, холёного полковника Голохватова, словно моська на слона:

— Да чё б ты, б… понимал! Погляди, братва, каку он морду в тылу наел! Привыкли гниды штабные за нашими спинами прятаться!

— Что?! Бунтовать?! — заверещал вдруг Голохватов тоненьким голоском, так не вязавшимся с его дородной фигурой. — Да я вас всех под трибунал!!! — его мясистое лицо побагровело от натуги.

— Смотри, мужики, какой злой дяденька! Рожа красная, хоть прикуривай. Надулся, того и гляди лопнет, — продолжал нападки мужичонка под дружное ржание.

— И ты, паря, меня трибуналом не пугай! Все равно дальше передовой не пошлют! Да мы и сами на фронт с радостью! Только подлечиться маненько нужно! Правда, мужики!

— Правда! Верно! — раздался дружный одобрительный рёв.

— Приказы не обсуждают! — пропищал, зеленея, Голохватов, — Их исполняют!

Мужичок подошел вплотную к полковнику и плюнул ему в лицо.

Голохватов зарычал, размахнулся, и врезал кулаком в скулу обидчика. Тот упал прямо под ноги Балашову, что вместе с лейтенантом подошел к месту разборки. Фёдор протянул мужику руку. Тот поднялся, вытирая кровь с разбитой губы. Но тут произошло то, чего никто не ожидал. Мужичок резким движением выдернул из кобуры лейтенанта пистолет и выстрелил в Голохватова.

— Стой! — хотел крикнуть Балашов, но не успел — время остановилось вновь.

Пуля висела на расстоянии вытянутой руки от Фёдора и очень медленно двигалась в сторону Голохватова. Проследив взглядом траекторию, Балашов понял: конец полковнику. Неожиданно возникло смутное предчувствие. Фёдор уже не был до конца уверен, сможет ли он остаться просто сторонним наблюдателем всего происходящего. Единственное, что он успел бы сделать за эти короткие, отведенные только ему богом мгновенья, это заслонить полковника своим телом…

— И что? Погиб? — спросил деда Дмитрий.

— Не-а! — мотнул головой дед. — Живучий он, Федька Балашов! Сейчас где-то на Дальнем Востоке живет… Съездить бы, навестить… Да все не соберусь никак.

— Так выходит, он умел время останавливать?

— Да нет, не останавливать, только замедлять. С тобой разве никогда такого не было?

— Что-то подобное, наверное, бывает с каждым, — задумчиво произнес Дмитрий, но чтобы по собственному желанию… И что, он так до сих пор может?

— Не, с того случая — как отрезало!

— Ладно, пойдем в дом — бабка-то заждалась нас.

Утром, попрощавшись со стариками, Дмитрий рейсовым автобусом уехал обратно в город. Всю дорогу он не переставал думать о фронтовой байке, рассказанной дедом. Что-то в ней было, а что… Дмитрий никак не мог ухватить мысль. Время замедляло свой бег… Время… Время… Может ли время замедляться, растягиваться, как резинка? Или это человеческий организм ускоряется в стрессовых ситуациях, под воздействием адреналиновых выбросов? Точно этого сказать никто не может, потому что время не материальный объект. Его нельзя пощупать руками, его можно только измерить хронометром… Но если все-таки на секунду предположить…

Опираясь на черновики, Таранов сумел разработать собственную «теорию заимствования времени разумными биологическими организмами друг у друга», теорию, действительно перевернувшую мир. Суть его выкладок была проста: при определенных условиях (в основном стрессовых), разумный (человеческий, раз других носителей разума на планете нет) биологический организм способен самостоятельно заимствовать время другого разумного биологического организма без каких либо приспособлений извне. При соответствующем воздействии на организм магнитными полями, это время можно выделить и поместить в специальный накопитель, для последующего использования. На ученом совете, где Таранов делал первый доклад, его подняли на смех, его теорию прозвали «теорией научно-временного вампиризма», а за ним самим крепко приклеилась кличка «мистификатор». Однако «мистификатор» не отчаивался: через несколько лет он из подручных средств (к тому времени его давно игнорировали в серьезных научных кругах) и на голом энтузиазме собрал свой первый накопитель времени, прототип современных банковских накопителей, используемых сегодня повсеместно.

Зима стылой шершавой кистью забелила давно немытые стекла, скрепила снеговой шубой гнилые фрамуги, на облупившемся подоконнике вырастила настоящий ледник. Таранов подышал на озябшие руки и прикоснулся к печке — остыла. Он всегда забывал вовремя подкинуть в топку угля. После смерти стариков дом несколько лет пустовал, пока Дмитрий не переехал в деревню из Москвы.

«Нужно будет передвинуть стол подальше от окна, — подумал Таранов, — все равно сижу за ним только вечером после работы, когда уже темно. Так что дневной свет мне не нужен, а вот холодом от окна несет основательно!»

Он вышел из-за стола, потянулся, разминая затекшую спину. Потер кулаками покрасневшие от бессонных ночей глаза. В последнее время ему приходилось работать допоздна, так как из академии он ушел сразу после того памятного ученого совета. Дмитрий пристроился дневным вахтером на проходной небольшого деревообрабатывающего заводика. Такая работа позволяла ему делать днем кое-какие расчеты, а ночью претворять их в жизнь. Практически все свободное пространство маленькой комнаты, за исключением старенького стола и металлической кровати с растянутой панцирной сеткой, занимала Машина. Таранов собирал ее вот уже третий год из всякого подручного хлама. На дорогие детали и микросхемы денег постоянно не хватало. Катушки мощных электромагнитов он наматывал вручную. Несколько раз за эти годы он впадал в депрессию, когда собранный агрегат отказывался работать. Но, вспоминая холеные лица корифеев науки, которые не потрудились даже вникнуть в смысл теории, а просто обсмеяли ее по полной программе, Дмитрий сжимал зубы и начинал все по новой. Конечно, работая на прежнем месте, ему было бы проще найти нужное решение, но он не любил, когда над ним потешались. А после ученого совета он стал посмешищем для всей академии. Именно тогда он решил уйти и продолжить работу над проектом в одиночестве. Решение Таранова вызвало бурную негативную реакцию Сахарова.

— Ты совершаешь ошибку! — предостерег он Дмитрия. — Твоя теория слишком революционна, и, естественно, что ее не принимает и не понимает большинство…

— Большинство? — вскипел Таранов. — Да они все… Все, кроме вас…

— Ты поспешил, не посоветовался со мной.

— Да, я поспешил, а вы были в отъезде… но ведь расчеты верны! — воскликнул Дмитрий. — И, тем не менее, я стал посмешищем! Но ничего, — Дмитрий нервно сжал кулаки, — я им еще докажу!

— Дмитрий, я тебя прошу об одном — не пори горячку!

Но Таранов уже все для себя решил, на следующий день, несмотря на протесты Андрея Дмитриевича, он собрал личные вещи и покинул академию наук. За прошедшие годы Дмитрий туда никогда не возвращался.

Таранов достал из кармана брюк мятую пачку «Примы» (с дорогим «Опалом» пришлось завязать — средства не позволяли), выудил из нее пошамканную сигарету и закурил. Его руки ощутимо подрагивали — Таранов нервничал: сегодня он закончил монтаж последнего блока устройства, над которым безрезультатно бился последние годы. Покурив, Дмитрий еще раз проверил электрическую схему прибора и подключение его к сети. В прошлый раз случилось короткое замыкание — не выдержали нагрузки провода, подводящие электропитание к дому. Обесточилась вся деревня. После этого Дмитрий договорился с электриком и провел к дому усиленную проводку. С энергией в этот раз осечки быть не должно. Он еще раз проверил приборы, собранные собственными руками. Затем уселся на специальную табуретку, окруженную несколькими мощными генераторами электромагнитного поля. Скинул рубашку, прицепил к телу несколько датчиков, связанных толстыми жгутами проводов с прибором, под условным названием «накопитель времени». Прибор был оснащен единственным датчиком, что согласно расчетам должен был замерять количество полученной временной субстанции.

— Ну, что, — сказал Дмитрий своему отражению в зеркале, — поехали?

С этими словами он повернул рубильник. Катушки электромагнитов и трансформаторов басовито загудели. Заплясали стрелки многочисленных вольт и амперметров. Примерно через минуту работы адской машинки Таранову стало дурно: закружилась голова и потемнело в глазах, навроде того, если резко встать после долгой неподвижности. Таранов бросил мимолетный взгляд на датчик накопителя. Ему показалось, что неподвижная стрелка дрогнула и отклонилась на полделения. Не доверяя глазам, Таранов подскочил с табуретки и приблизился к накопителю. Так и есть — стрелка прибора медленно отсчитывала деления шкалы. Значит, в накопитель поступала некая энергия, которую регистрировал прибор. Дмитрий отключил питание, отлепил от голого тела датчики, и в изнеможении рухнул на кровать. Несколько минут он переводил дух, затем, осторожно, словно боялся вспугнуть удачу, вновь приблизился к накопителю. Стрелка датчика замерла на цифре три. Что бы это могло означать, Таранов не знал. Если его опыт удался, шкалу придется градуировать экспериментальным путем. Но радоваться было еще рановато — предстоял самый сложный этап: накопленное время нужно было повернуть вспять, использовать его словно чужое. Таранов заново проверил оборудование, переключил его в режим расхода накопителя. Вновь обвешался датчиками и включил питание. На первый взгляд ничего не изменилось. Но это лишь на первый — Таранов с удивлением заметил, что маятник на дедовских часах с кукушкой вдруг замер в неестественном положении — под углом к вертикали. Неслышно было и гудения электроприборов — вообще исчезли все звуки. Время замедлило свой бег и остановилось.

— Вот оно! — радостно закричал Таранов, срываясь на визг. — Работает! Работает! Работает!!!

Ряд наглядных опытов показал, что Таранов оказался прав в своих расчетах, один человек мог потреблять время другого. При помощи хитрого устройства, представляющего собой миниатюрный генератор магнитных волн и одновременно передатчик (также разработанный Тарановым), вживляемый в мозг подопытного (в первых наглядных опытах использовались заключенные, приговоренные к высшей мере наказания), Таранов перекачал его время в накопитель. Затем он слил донорское время другому подопытному. Результаты потрясли приемную комиссию, с большим трудом собранную изобретателем: организм-донор мгновенно состарился и умер, так как изобретатель выжал его без остатка. С полученным временем тоже случился казус, второй испытуемый странным образом исчез. Оказалось, что полученное время можно использовать двояко. Таранов назвал этот эффект абсолютными и относительными свойствами заимствованного времени. Получалось следующее: используя донорское время, организм потребителя попадал во временной кокон, и окружающий мир для него практически замирал. Именно так исчез второй испытуемый, он двигался во временном коконе настолько быстро, что его никто не замечал. Это было абсолютным временем (в последствии абсолютное время на всемирной ассамблее ООН было признано противозаконным). Используя донорское время в относительном варианте, организм не ускорялся, скрываясь во временном коконе, а находился в реале, но прекращал стареть до тех пор, пока донорское время не заканчивалось, и организм вновь не переходил на собственные ресурсы. Эти ресурсы получили название «личного» или «собственного» времени. Лишаясь «личного» времени, организм старел и умирал, именно это случилось с организмом-донором. Отсюда следовало, что любой организм, постоянно использующий чужое, донорское время, мог функционировать бесконечно долго. То есть по сути Таранов нашел эликсир бессмертия, правда, бессмертие получалось за чужой счет. Осознав это, молодой ученый пришел в ужас, последствия его открытия были непредсказуемыми. Воспаленное воображение рисовало Таранову страшные картины, в которых все люди поделены на две касты: бессмертных потребителей и бесправных доноров. В условиях тоталитарного Союза этот горячечный бред вполне мог стать реальностью. Как только чиновники от науки тоже это поймут (до сих пор Таранова никто не принимал всерьез), его изобретение засекретят, а сам он до скончания веков будет находиться под надзором. Пока ученая братия проверяла и перепроверяла расчеты, пока раскручивалась бюрократическая машина, Таранов связался с резидентом американской разведки. Ему даже не пришлось прикладывать усилий для встречи, тот уже кружил вокруг его открытия, словно муха над пролитым вареньем. В обмен на чертежи и расчеты Таранов попросил политического убежища. Резидент предложил ему тайно покинуть Союз, чем изобретатель поспешил тут же воспользоваться. В Америке изобретение Таранова произвело эффект разорвавшейся бомбы. Теперь время можно было продавать и покупать, и сей продукт был обречен на постоянный покупательский спрос.