"Капитан "Старой черепахи"" - читать интересную книгу автора (Линьков Лев Александрович)

Глава II

Под воскресенье шхуна Антоса Одноглазого на­хально вильнула кормой и снова, в третий уже раз, скрылась от пограничников.

— Свистать всех наверх! — приказал Ермаков боцману. Заложив за спину руки, он быстро шагал по качающейся палубе от борта к борту.

Когда все одиннадцать человек команды выстрои­лись на баке, Ермаков остановился перед ними и прищурил глаза.

— Антос Одноглазый поздравил нас с наступаю­щим праздником и пожелал нам побыстрее переби­рать шкоты и фалы. У меня все! Можете разойтись!

Сказав это, Андрей спустился в машинное отде­ление и без всяких предисловий обратился к Лива­нову:

— Ты знаешь, как он зовет твою машину? Он зо­вет ее дырявым примусом.

Механик побагровел.

— Кто?

— Известно кто, грек Антос!

Андрей был потрясен новой неудачей. С каким лицом опять явишься в Губчека! Симе Пулемету в глаза смотреть стыдно, а перед Никитиным и оп­равдаться нечем.

Даже Репьев не удержался и вставил шпильку: «Я слыхал, что в старом флоте русские моряки управ­лялись с парусами быстрее англичан...»

Ночью командира «Валюты» и его помощника вы­звали в Губчека.

Никитин встретил их холодно. Кивнул, молча по­додвинул Ермакову портсигар с махоркой.

— До каких пор это будет продолжаться? Я к вам обоим обращаюсь: до каких пор?

Никитин ничего больше не сказал, но Ермаков сразу понял: разговор предстоит крутой.

— Надо сменить двигатель. Дайте хоть старень­кий «бенц». Узла бы полтора прибавить.

Председатель с шумом выдвинул ящик стола.

— Нет у меня здесь «бенцов»! Извольте по одеж­ке протягивать ножки... Из-за этого проклятого Ан­тоса мне в губком стыдно заходить. Что мне прикаже­те в губкоме отвечать? Так, мол, и так, товарищи, дайте нам сначала новый двигатель, обеспечьте хле­бом с маслом, ветчинка не повредит... Я вас спраши­ваю, что надо сделать реального? Чего вам действи­тельно не хватает? Только без «бенцов».

— Нужно побыстрее перебирать шкоты и фалы, — вставил Репьев.

— А ты чего молчишь? — Никитин поднял глаза на Андрея.

Ермакову осталось подтвердить, что действительно у Антоса не только шхуна быстроходнее, но и коман­да его в совершенстве управляет парусами при лю­бой погоде.

— А мои ребята к парусам только привыкают: на миноносцах и крейсерах парусов нет...

— Кто же мешает вам быстрее перебирать ваши снасти? Неужто вы, революционные моряки, не мо­жете освоить парусное дело?

— Попытаемся, — невнятно пробормотал Андрей.

— Не попытаемся, а сделаем! Так полагается от­вечать. И надо сделать. Надо, необходимо! — под­черкивая интонацией последние слова, сказал Никитин. — Я не поверю, чтобы революционеры, чекисты-пограничники не могли научиться управляться с па­русами и отставали от какого-то Антоса Одноглазого. Не поверю! Не поверю и требую не отговариваться впредь никакими «бенцами»... Это первое дело, а вто­рое, пожалуй, будет действительно потруднее. — Ни­китин закурил.

Репьев по-прежнему машинально вертел в руках карандаш, а Ермаков, заинтересованный, что же мо­жет быть более важное и трудное, чем поимка неуло­вимого контрабандиста, повернулся к председателю и даже вынул изо рта трубку.

— Приказом по ВЧК всем чекистам предложено учиться. — Глядя на Ермакова, Никитин повторил: — Учиться в обязательном порядке. Во-первых, марк­систской теории, во-вторых, специальным дисципли­нам и, в-третьих, иностранным языкам. Мы обязаны назубок знать технику своей работы, без этого все разговоры о бдительности — пустая болтовня... Кста­ти, ты, товарищ Репьев, немецкий знаешь, и если мне не изменяет память, изучал в тюрьме английский? Английским и займешься, его сейчас нам очень нуж­но знать. А тебе, Андрей Романович, по-моему, больше подойдет немецкий: в пограничной зоне много немец­ких колонистов...

Никитин говорил обо всем этом как о давно ре­шенном деле, и Андрей не решился сказать, что с не­мецким языком у него, наверное, ничего не выйдет.

— Ну, на этом и закончим. Чумак ознакомит вас с расписанием занятий.

Ермаков поднялся.

— Разрешите идти?

— Счастливого плавания! — Никитин пожал Анд­рею руку и остановил жестом Репьева: «Ты минуточ­ку обожди!»

 «Опять- у них тайны», — выходя из кабинета, не­довольно подумал Ермаков.

— Хорохористый товарищ! Как у вас с ним, мир или все еще война? — кивнул Никитин в сторону двери.

— Как будто перемирие. Правда, я устал от его фокусов, ну, да ничего.

— Так уж и устал? — Никитин расхохотался. — А ты терпи, брат Лука, и подсоби ему по русской грамматике. Не в ладах он с ней, а без русской ему за немецкую приниматься незачем... Догоняй его, а то еще пуще обидится.

Батальон ЧОН — частей особого назначения — был сформирован из коммунистов и активистов-ком­сомольцев. Комсомольцы вместе с коммунистами охраняли по ночам электростанцию, железнодорож­ные мастерские, заводы, железнодорожные мосты у Пересыпи, фабрики, склады и патрулировали по улицам.

Катя Попова была зачислена во взвод, охраняю­щий порт и судостроительный Морской завод.

К дневной работе, вечерней учебе на рабфаке и несложным домашним заботам прибавились военные занятия по воскресеньям. Свободного времени почти не оставалось. Три раза в неделю вечером Катя за­ходила в штаб ЧОН, получала винтовку, патронташ с двумя обоймами патронов и направлялась в порт на свой пост у пакгауза, где дежурила до трех часов ночи, пока ее не сменял кто-нибудь из бойцов взвода.

Трудно было после работы в порту и четырех ча­сов, проведенных в холодной аудитории рабфака, стоять еще несколько часов под осенним ночным дож­дем на холоде, но Кате даже в голову не приходило, что она могла бы отказаться от этого. Так было нуж­но для революции, а если нужно для революции, то, значит, и для нее самой, для Кати. И она никогда ни­кому не жаловалась и была горда, что ей, молодой девушке, наравне со старыми коммунистами доверили охранять родной город. Конечно, жутко стоять одной в темноте, но ведь так же стоят все ее товарищи и друзья...

В воскресенье чоновцы с песнями отправлялись _в парк Шевченко. Там они учились стрелять.

Разве одна Катя уставала и была голодна? Когда чоновцы шли по улицам города плечом к плечу, но­га в ногу и пели «Вихри враждебные веют над нами», Катя испытывала словно какой-то новый подъем чувств, новый прилив сил.

Катя пела вместе со всеми, и лицо ее было суро­во, как суровы были слова, мотив и ритм песни, а сердце трепетало от радости, и она готова была к этим грядущим, безвестным битвам и верила, что в этих битвах победят большевики...

С приближением зимы ночи становились все хо­лоднее, и все труднее было переносить этот холод. Особенно зябли ноги, потому что у Кати не было са­пог и негде было просушить брезентовые туфли, да и что их сушить — через минуту опять промокнут!..

В эту ночь Катя дежурила с трех до семи. Она намерзлась, проголодалась и с нетерпением ждала, когда же на буксире «Нестор летописец» пробьют третьи склянки — семь утра. Тогда — в столовую, там стакан горячего-горячего свекольного чаю, куку­рузная лепешка и благословенное тепло!..

Чьи-то шаги — ночью, в сырую погоду каждый звук слышен гораздо отчетливее, чем днем, — заста­вили ее насторожиться. Кто там идет? Катя остано­вилась за углом, прислушалась. Шли два человека.

— Когда она прибудет? — спросил один из них. («Орехов!» — узнала Катя по голосу.)

— Послезавтра ждут. То есть завтра уж теперь. Вчера была в Стамбуле, — ответил кто-то второй, незнакомый.

— А на маяке старик дежурит? — опять спросил Орехов.

— Да, старик Ермаков.

Орехов еще что-то спросил, но Катя не расслыша­ла, да и нельзя было дольше прятаться.

— Кто идет? — окликнула она и вышла из-за угла.

— Свои, свои, — ответил Орехов и, узнав Катю, рассмеялся: — А, комсомол дежурит! Молодцы, ребя­та!.. Здравствуй, товарищ Попова. Гляди, на работу не опоздай. Сегодня нам все обязательно закончить надо. «Волга» завтра придет.

— Здравствуйте, я не опоздаю!

— Ну, гляди! — одобрительно повторил Орехов. — Я вот уже иду...

«Почему он спрашивал о Романе Денисовиче?.. И кто этот второй человек?..»

Катя думала о ночной встрече весь день. Бригада закончила монтаж крана только под вечер, потом пришлось задержаться еще на час: комиссия инжене­ров из пароходства приняла работу и опробовала кран в действии.

Орехов был чем-то озабочен. Правда, он, как все­гда, посмеивался, подшучивал над Катей, что она «спит на ходу», но Катя сразу заметила его необыч­ную озабоченность. Слесарю Гаврилову, заядлому ги­таристу, Орехов сказал, что на сегодня занятия му­зыкального кружка отменяются: «Не до музыки, паль­цы дрожат».

— И то верно, — согласился Гаврилов, — руки мы намотали изрядно!

Сопоставляя все факты — ночной разговор, оза­боченность Орехова, отмену занятий кружка, Катя подумала, что между всем этим есть какая-то связь.

Короче говоря, после работы она не пошла на раб­фак — все равно опоздала на третью лекцию, — а ре­шила осуществить задуманное, и на вопрос Орехова: «Ну как, студентка, опять учимся?» — ответила, что ей не до учения, только бы добраться до постели.

— Тогда до Арнаутской попутчики, — сказал Оре­хов.

На Арнаутской они распрощались. Катя прошла еще полквартала. Оглянулась: нет ли кого? Улица была пустынная, темная. Перейдя на другую сторону, Катя повернула назад, вошла в подъезд дома, против которого жил Орехов, и стала ждать.

Постепенно в домах гасли огни. Торопливо шага­ли редкие прохожие.

Орехов появился на улице в половине второго ночи. Постоял, зевнул (Катя слышала даже, как он, потягиваясь, хрустнул пальцами), огляделся по сторо­нам. Какая-то парочка проходила мимо. Орехов спросил, нет ли огонька. Парень чиркнул зажигалкой.

— Курить хочется, а огня дома нет! — извинился Орехов и, поблагодарив, ушел обратно в свое парад­ное.

Катя почувствовала досаду.

«Спать отправился, напрасно я жду», — подумала она, но все-таки осталась в подъезде. И не зря: ми­нут через пять слесарь снова вышел, огляделся и бы­стро зашагал в сторону Привоза.

Катя шла следом, по противоположному тротуару, прячась за стволами каштанов, потому что Орехов часто оборачивался. Она устала от быстрой ходьбы, но старалась ступать как можно тише: а вдруг он услышит!

Так они дошли до базара Привоз. На углу пере­улка Орехов замедлил шаг и вдруг неожиданно исчез.

Сначала Катя решила, что слесарь где-то спрятал­ся и наблюдает за ней. Она притаилась за ларьком, затаила дыхание. «Что же теперь будет?..»

Спустя некоторое время на улице появилась тем­ная фигура. «Видно, я не заметила, как Орехов про­шел дальше, он уже возвращается», — подумала Катя. Но когда фигура приблизилась к маленькому домику на углу переулка и, не постучав в дверь, отво­рила ее, Катя догадалась: это другой человек. По-видимому, в этот домик вошел и Орехов.

«Зачем они собираются тут ночью? Кто живет в домике?..»

С моря шли туманы. Они вползали по крутым спус­кам в верхнюю часть города, заполняя улицы непро­глядной серой пеленой. Настойчиво, однотонно выла сирена портового маяка, предупреждая суда о близо­сти мола. Однообразный, тягучий вой был слышен даже здесь, на Привозе. От этого воя и все усиливаю­щегося тумана на душе становилось еще тревожнее.

Прошел патруль — двое рабочих с винтовками. Катя, согнувшись, спряталась за ларьком. Чем она объяснит, что прячется здесь? Не может ведь она сослаться на свои, пока еще не ясные подозрения? Да и не имеет права! «Никто не должен знать об этом, кроме нас с вами, ни один человек...» — говорил ей Никитин.

Катя уже почти не сомневалась: приход Орехова сюда, на Привоз, для встречи с какими-то людьми связан с теми словами, которые она невольно подслу­шала рано утром, и подумала, что совсем неожиданно разрозненные наблюдения привели ее к истокам ка­кой-то важной тайны.

Быстрая ходьба разогрела Катю, но, посидев с полчаса, она озябла и засунула пальцы в рукава.

Домик, за которым наблюдала она из-за ларька, словно растворился в белесом тумане. Скрип дверей заставил насторожиться. Тихо переговариваясь, два человека переходили на ее сторону. Катя легла на мокрую землю: если заметят — убьют! Хорошо, что сегодня туман!

— Маяком я займусь сам, — послышался голос Орехова.

Катя выждала, пока шаги удалились, выбралась из-за ларька. Только бы успеть! Она не знала еще толком, в чем дело, что задумали эти люди, но поня­ла: маяку грозит опасность. Недаром Орехов спра­шивал сегодня утром, кто дежурит там в ночь.. Надо немедля бежать в Губчека, добиться встречи с Ни­китиным. Он примет меры и предотвратит надвигаю­щуюся беду. Наверное, Никитин еще в Губчека. Сей­час не больше трех часов ночи. Но тут Катя вдруг по­думала, что пока она попадет в Губчека, Орехов успеет совершить задуманное. Надо бежать в порт, поднять тревогу, предупредить Романа Денисовича. Она совсем забыла, что Никитин может позвонить дежурному порта по телефону, что у чекистов есть автомобиль.

А сирена все выла и выла, и туман становился все гуще, все плотнее. Скоро должна прийти «Волга», и если что-нибудь случится с маяком, то как же «Волга» войдет в порт? Она наткнется на мол или на «Пеликана» — Катя знала, что у входа в бухту интервенты затопили подводную лодку «Пеликан», — и тогда...

Надо бежать в порт! И она побежала, ни о чем другом не думая, кроме того, чтобы поспеть к маяку раньше Орехова.

Если бы Катя знала, что за ней самой следил из-за соседнего каштана долговязый парень, оставлен­ный тут на всякий случай Яшкой Лимончиком!

Но откуда же она могла знать, что враги так пре­дусмотрительны? Ей даже в голову не пришло, что за ней наблюдают, и, спеша в порт, она не оглядыва­лась и не видела долговязого парня, который неот­ступно шел по ее следам, а если бы она и оглянулась, то все равно не увидела бы его — он прятался за деревьями, да к тому же ведь был туман!..

Никитин читал только что полученную из Ростова шифровку. Ростовская Губчека сообщала, что, как выяснилось, гражданин Орехов, о котором запраши­вала Одесса, прибыл в Ростов-на-Дону из Ярославля в сентябре 1918 года, когда город был еще занят красновцами, то есть, очевидно, перешел линию фрон­та.. Следует заинтересоваться его политической фи­зиономией, вызывающей явное сомнение. Возможно, Орехов бежал из Ярославля после подавления эсеров­ского мятежа.

— Так, так! — пробормотал Никитин. — Картина проясняется.

Он был уже почти уверен в том, что Орехов имел связь с покончившим самоубийством Чириковым и его организацией.

«Теперь мы его выведем на свежую воду, — про­должал размышлять Никитин, — но сделать это нуж­но очень умело, чтобы не спугнуть преждевременно его сообщников и не дать замести следы».

С улицы доносился вой сирены портового маяка. Вдруг он внезапно прекратился.

Никитин не сразу обратил на это внимание, но, откинувшись в раздумье на спинку стула, почувство­вал, что чего-то не хватает. Чего? Воя сирены? Он встал, подошел к окну. Туман был по-прежнему такой же плотный. Почему же перестала работать сирена? И как раз в то время, когда в порт должна прибыть «Волга».

В кабинет вошел Чумак.

— Товарищ председатель, на маяке что-то слу­чилось!..

Через пятнадцать минут автомобиль Губчека был уже в порту.

Маяк стоял на конце изогнутого дугой узкого глав­ного мола, проехать по нему на машине было невоз­можно.

Добежав почти до самого маяка, Чумак нагнал дежурного работника управления порта и двух бой­цов из взвода ЧОН.

— Потух маяк! Авария! — крикнул кто-то из них.

А на рейде, словно взывая о помощи, настойчиво гудел пароход. И вдруг на башне маяка вспыхнул свет и снова завыла сирена. Свет не был обычным проблесковым, то потухающим, то вновь загорающим­ся огнем маячного фонаря. Высокое раздуваемое ветром пламя взмывало кверху, борясь с пеленой густого осеннего тумана.

Чумак и его спутники взбежали по крутой винтовой лестнице на башню. У разбитого фонаря они спот­кнулись о тело смотрителя Романа Денисовича. На веранде ярко горел бидон с маслом. Рядом лицом вниз лежала Катя Попова. Левая рука ее свесилась между перилами.

Чумак нагнулся к девушке, оттащил ее от бидона и в свете пламени увидел на затылке Кати темное пятно. Кровь залила русые волосы и воротник ват­ной тужурки.

— Опоздали мы! — прошептал чекист.

— Крови-то сколько! — воскликнул чоновец.

Долговязый парень не сразу догадался, куда бе­жит Катя, и догнал ее лишь на молу. Он уже не прятался больше, да тут и негде было прятаться. Катя слышала за спиной приближающийся топот его ног. Почему, почему ей не попался сейчас ни один патруль?!

Она оглянулась, увидела, как нагнавший ее чело­век взмахнул рукой. Что-то тяжелое и острое ударило ее по голове.

Когда девушка пришла в себя, то прежде всего в сознании возникло ощущение жгучей боли в голо­ве, затем ее охватила тревога: «Почему не воет си­рена?..»

Катя попыталась встать и упала лицом на гра­нитные плиты мола. Опять приподнялась, привстала на четвереньки...

Она не помнила, как добралась до маяка, как вскарабкалась по скользкой лестнице на башню, как включила сирену, вытащила на веранду бидон с ма­слом и подожгла его. Хорошо, что она носила с со­бой спички...

Преступники исчезли незамеченными. Убийца смо­трителя маяка уплыл на той лодке, которая достави­ла его к молу через бухту (он не видел Катю), а дол­говязый парень бросился в воду и добрался до берега вплавь...

Чумак и один из чоновцев отнесли бесчувственную девушку в автомобиль. . .

— Худенькая до чего! Перышко! — шепотом, сло­вно боясь разбудить ее, сказал чоновец.

«Куда они несут меня? Домой? Нет, мне надо в Губчека, в Губчека мне надо, я должна...»

— Макар Фаддеевич, товарищ Никитин... Помо­гите мне подняться... Мне надо идти... товарищ Ни­китин...

Катя бредила до самой больницы. Когда ее поло­жили на операционный стол, она пришла в сознание и, увидев склонившегося над ней профессора Авдеева и фельдшерицу, отчетливо сказала:

— Пусть приедет товарищ Никитин...

 «Валюта» подходила к Одессе после двухсуточно­го пребывания в Очакове. Утро было тихое. Однако хорошая погода не могла развеять у Ермакова сквер­ного настроения. В Одессе следовало быть еще вчера, но внезапный шквал сломал мачту, и пришлось на­скоро ремонтироваться.

Услыхав от вахтенного, что в порту стоит первый большой советский «купец», на палубу высыпала вся команда. Боцман Ковальчук перечислял названия некогда плававших под русским флагом судов и фа­милии капитанов и штурманов, состоявших, по его уверению, с ним в самой тесной дружбе. Кто-нибудь из них наверняка пришел на «Волге», теперь они только и ждут, как бы повстречать Симу Пуле­мета.

«Волга»! Ну, конечно, это была она. Ермаков разглядел в бинокль мощный корпус грузового паро­хода, и на душе сразу отлегло.

— Самый большой на нашем флоте, двенадцать тысяч тонн, — обрадованно сказал Андрей помощни­ку.

Репьев улыбнулся.

— Погоди, скоро в Одессу будут приходить сотни таких красавцев!

Помолчав минуту, он спросил своим обычным ти­хим голосом:

— Я думал сегодня забежать домой. Ты не воз­ражаешь?

— Конечно, иди!

На радостях Ермаков хотел было спросить у Ма­кара Фаддеевича, почему тот до сих пор не познако­мил его со своей семьей, но «Валюта» входила в протоку между молом и волнорезом и следова­ло осторожно обогнуть лежащего под водой «Пели­кана».

«Молодец капитан «Волги»! Такой громаде легко было напороться на железный риф».

Когда шхуна пришвартовалась, дежурный по стоянке сообщил о беде.

— Жаба, говорят, вашего родителя сегодня ночью хватила, — объяснил он, сжимая себя за горло.— Там на башне и помер. Пожар учинил. Из Губчека звонили: товарищ Никитин разрешил вам домой схо­дить, а товарища Репьева срочно к себе требует.

Молча выслушав страшное сообщение, Андрей приказал боцману запастись пресной водой и продук­тами, поручил Уланцеву осмотреть привод штурва­ла — появилась слабина.

«Умер мой старик. Неужели умер?..» Слез не было, но тупая, невыразимая боль сжала сердце, отшибла все другие мысли. Вспомнились все споры с отцом, резкие слова, которые сгоряча говорил ему...

— Андрей Романович, разреши мне с тобой. — В дверях каюты стоял Ливанов.

До Молдаванки они шли молча. Павел Иванович не произнес ни одного слова, и Ермаков был благо­дарен ему. Он не хотел и не мог сейчас говорить и думал только об отце, о его суровой, честной жиз­ни, которую тот провел в вечном труде, в вечных опасностях, в вечных заботах...

У крыльца Ливанов взял приятеля за руку:

— Крепись!..

Мать была в постели. В красном углу на столе лежало покрытое простыней тело отца.

Навстречу поднялась соседка.

Андрей машинально поздоровался с ней кивком головы, остановился на минуту перед покойным, подошел к матери.

— Сердечный припадок, совсем ослабела, — про­шептала сквозь слезы соседка.

Андрей встал на колени, припал к груди матери и заплакал. Потом он встал, отвел Ливанова в сто­рону, попросил похлопотать насчет похорон, а сам отправился на трамвае в Губчека.

Никитин рассказал ему страшную правду о ноч­ном происшествии:

— Ночью шла «Волга», и вдруг потух маяк и си­рена умолкла. Расчет у них был простой: в темноте пароход напорется на «Пеликана»... Задушили твоего старика. Но он не сразу им, видно, сдался. Боролся — вся одежда изорвана и ногти даже себе со­рвал.

— А кто убил? Лимончик? — спросил Андрей.

— Пока ничего не известно. Во всяком случае, опытные, в перчатках душили.

— Эх, сам бы своей рукой расстрелял негодя­ев! — сказал Андрей.

— И на Катю Попову напали, — продолжал Ни­китин. — Ты ведь знаешь ее?

— Тоже убили?!

— Ранили тяжело, кастетом по голове... Я только что от нее, из больницы! Операцию ей делали...

Бывает, как ни тщательно готовишься к выполне­нию задуманного, как ни стараешься все предусмот­реть заранее, в самую последнюю минуту вдруг об­наруживается, что ты чего-то недоучел, упустил из виду какую-то ничтожную деталь, а она-то и стала причиной неудачи.

Никитин по опыту знал, как важно все заранее взвесить, наметить два, а то и четыре варианта ре­шения задачи, и все же на сей раз совершил ошибку. Необходимо было, узнав об убийстве смотрителя маяка и ранении Кати Поповой, немедленно ехать к ней в больницу, тогда бы он еще до операции, а не после нее, то есть спустя шесть часов, получил эти исключительно важные сведения. Аза шесть часов враги могли замести свои следы.

В эти дни было столько срочных и важных дел, что Никитину пришлось использовать на оперативной работе в городе и Репьева и даже своего секретаря Чумака. Факты, сообщенные Катей Поповой, требо­вали стремительных действий в самых различных местах.

Репьев и Чумак поехали на Привоз.

В названном Катей домике они обнаружили следы жестокой борьбы: мебель опрокинута, на полу раз­битая посуда, большая лужа крови.

Жители соседних домов в один голос твердили, что никакого шума ночью не слыхали. Старик двор­ник, испуганный появлением агентов уголовного розыска — так назвали себя чекисты, — рассказал, что в домике жил часовщик Петр Тарасович Борисов — человек небогатый, одинокий, самого тихого нрава. Вечером, накануне убийства, он заходил к дворнику за кипяточком и пообещал починить «ходики». Рас­сказывают, что мастерскую этого самого Петра Та­расовича на Греческом базаре ограбил осенью Яшка Лимончик. «И вот, видишь ты, обратно приключилось несчастье».

Выслушав старика, Репьев внимательно осмотрел комнату. Склонившись над грязным полом, он неза­метно для дворника наскреб на осколок стекла сгус­тившуюся кровь, накрыл другим осколком и положил в карман тужурки. Прихватил он и несколько валяв­шихся на полу черепков.

Приведенная чекистами овчарка следа не взяла: пол был посыпан каким-то едким порошком...

В часовой мастерской на Дерибасовской сооб­щили, что Борисов, по-видимому, заболел: второй день не является на работу.

На следующее утро в «Черноморской коммуне» была напечатана заметка об убийстве и ограблении бандой Яшки Лимончика часовщика Борисова, про­живавшего на Привозе. Заметка заканчивалась фра­зой: «По слухам, гражданин Борисов хранил дома золото и драгоценности...»

Двое суток подряд Орехов не находил себе места. Спать он совсем не мог. Каждый стук, каждый шорох на лестнице заставляли его вскакивать с постели, бросали в холодный пот: а вдруг это Чека?..

Из-за него и жена не могла спать. Она тоже при­слушивалась ко всему, тоже дрожала от страха, шеп­тала молитвы. Почему он не внял ее просьбам,.почему они всей семьей не уехали с Деникиным? Ведь пред­лагали же им, жили бы себе сейчас спокойно в Па­риже!..

— Не вой, Христа ради, не вой, — зло шипел Орехов.

Жена многого не знала. «Жили бы в Париже...» Он обманул ее тогда, сказав, будто ему предлагали уехать во Францию. Никто не предлагал. Наоборот, ему запретили об этом и думать. Он просил, умолял, чуть ли не плакал, а Чириков накричал на него, как на мальчишку.

«Вы останетесь в России. Союзники не бросят вас, они больше, чем вы и я, заинтересованы в России», —говорил Чириков.

Однако же бросили! Этот Карпухин-Борисов (черт его знает, как его настоящее имя!) обещал, что на другой вечер после совещания даст о себе знать. И ни слуху ни духу!.. Верь англичанам после этого.

— Глебушка, что же будет? Они расстреляют нас, — шептала жена.

— Ах, успокойся ты, ради бога, успокойся. Зачем ты им нужна? Если возьмут — так меня...

И он в десятый раз начинал объяснять, как жена должна вести себя, если за ним придут чекисты. В доме ничего подозрительного нет, ни одной бумаж­ки. Никакого Чирикова она в глаза не видала. Она, бывшая учительница, вышла за слесаря Орехова из-за нужды. Она не любила его, было голодно, и вышла за него, вот и все...

Опять стукнула дверь. Кто-то идет по лестнице. Слава тебе боже! Выше прошли, на четвертый этаж...

Нет, пытка эта просто непереносима!.. Орехов поворачивается к жене. Перестанет ли она плакать? Вдруг придут, а у нее глаза опухшие! Почему, спра­шивается? Почему нервничает ни в чем не повинный человек? Надо держать себя в руках. Кстати, он чуть было не забыл сказать ей. Надо завтра же утром, да, завтра же, чуть свет, незаметно выбросить, чтоб никто не видел, американское какао, и масло, и муку. Все до крошки.

Утром, идя на работу, Орехов увидел на витрине в газете заметку об убийстве и ограблении часовщика Борисова.

Не может быть?! Он еще раз перечитал заметку и даже улыбнулся от радости: Карпухин-Борисов дер­жал его в тисках, каждый шаг, каждый поступок дик­товался этим англичанином, в руках которого были сосредоточены и власть, и деньги, и все тайные связи. Когда находился на свободе Чириков, Орехов был все-таки в стороне, он только догадывался, что эсеров­ская организация находится в зависимости от иност­ранных разведок — от пана Пилсудского, от англи­чан и французов, но после провала Чирикова вся организация повисла на волоске, аресты следовали за арестами. И не появись этот друг Сиднея Рейли аме­риканец Уайт, имне удалось бы наладить новых свя­зей и продолжать борьбу с большевиками. Карпухин-Борисов все взял в свои руки и наполовину избавил Орехова от забот. Сам Борис Савинков рекомендовал «работать с англичанами в тесном контакте». Что же делать сейчас? Начинать все сначала? Или все бро­сить, попытаться уехать из Одессы, пока не поздно? Карпухин-Борисов унес в могилу тайну Орехова, мертвые не говорят, и никто теперь не узнает о том, что Орехов был когда-то Петрюком, агентом царской охранки.

Да, надо уехать, уехать как можно скорее, куда-нибудь на Урал, в Сибирь, а оттуда, может быть, удастся пробраться в Дальневосточную республику, а там и Китай рядом. Здесь оставаться опасно и бес­смысленно. У эсеров нет опоры в народе... Остается лишь то, что требует Савинков, что требовал часов­щик: поджигать, отравлять скот, убивать... Как бо­ролся этот старик, смотритель маяка!.. Как они бо­рются!.. У Орехова до сих пор болит правый бок и расцарапанная шея — старик был цепкий... И все ведь зря: «Волга» не затонула: Орехов успел отплыть на лодке каких-нибудь триста метров — и опять за­выла сирена...

Что же делать?.. Вчера Орехов встретился на тай­ной квартире с мистером Уайтом, просил помочь бежать из Одессы, а Уайт даже не подал руки и высо­комерно сказал, что солдаты не имеют права покидать окопы без приказа. Ему легко это говорить — он аме­риканец, его не арестуют. «Вы должны сообщать мне все сведения, которые сообщали гражданину Борисо­ву», — оказал мистер Уайт.

А в порту только и разговоров, что о происшест­вии на маяке. Орехов вместе со всеми рабочими про­клинал убийц. На митинге они приняли резолюцию, призывающую к революционной бдительности.

— Мы, как клопов, будем давить контрреволюцио­неров и саботажников!—воскликнул Орехов. Он то­же держал речь.

— А что это у тебя с шеей? — спросил один из слесарей.

— Чирий вскочил, — объяснил Орехов, поправляя бинт.

— Дрожжи пей, — посоветовал слесарь.

«Не заметил царапин», — обрадовался Орехов. И, в свою очередь, спросил:

— А что с Поповой?

Неожиданная болезнь Кати заставила его насторо­житься.

— Оказывают, будто она вовсе не больна, — до­верительно ответил сосед. — Говорят, будто ее тоже на маяке стукнули. Чуть душу богу не отдала.

— На маяке?.. Да не может быть!.. Как же она туда попала?

— А это ты в Губчека спроси...

Орехов не мог дождаться, когда кончится рабочий., день. Надо повидать сегодня ночью Яшку Лимончика. Обсудить вместе создавшееся положение. Разгром неминуем, а Яшка обмолвился недавно, что ему осточертело в Одессе. Верно, часовщик -предупре­дил, что им не надо встречаться дня четыре, но сей­час часовщика нет... Черт возьми, не Яшка ли, в самом деле, убил его? В ту ночь он глядел на него волком...

Спрятав инструменты, тщательно, как всегда, вы­мыв руки, Орехов распрощался с бригадой и пошел домой.

Тревожные думы не оставляли до самой Арнаут­ской. Ничего не попишешь: впрягся в телегу, так вези ее, пока не угодишь в яму! Надо уехать, бежать, бе­жать куда глаза глядят...

У дома Орехов оглянулся — не следит ли кто за ним? — растворил тяжелую дверь, вошел в парадное, и тотчас его с обеих сторон крепко схватили за руки: «Вы арестованы, гражданин Орехов!..»

А через полчаса он был уже в Губчека, в кабинете Никитина.

Так вот каков этот беспощадный председатель Че­ка! Он не сказал еще ни одного слова и, попыхивая махоркой, читал протокол предварительного до­проса.

Сначала Орехова допрашивал какой-то молокосос. Маскируя страх шумным негодованием, Орехов зая­вил ему: «Я протестую против беззакония: кто вам дал право арестовывать меня и предъявлять мне не­лепые обвинения? Я рабочий и не позволю над собой издеваться...»

С Никитиным, видимо, разговор будет серьезнее. Но и это не страшно. Неопровержимых улик у них нет. Нет, наверно, и серьезных оснований для подо­зрений. Не могут же они знать о последней встрече у часовщика! Орехов успокоил себя этим соображе­нием и решил держаться твердо.

А чекист взял со стола газету и протянул ее.

— Вы, конечно, читали эту заметку о мнимом убийстве часовщика Борисова?.. Вот здесь, на чет­вертой странице, — указал Никитин пальцем. — Обра­довались?,.. Должен вас огорчить: нам известно, что никто этого часового мастера не убивал. Все это не больше чем инсценировка, своеобразный ход конем. Тут написано про кровь на полу, про разгром в ком­нате, но анализ показал: кровь эта не человеческая — псиная, а посуду били не с размаху, как бывает в дра­ке, а разложили на полу и осторожненько, чтобы не было шума, давили ногой.

Орехов провел языком по пересохшим губам. «Не­ужели они знают, что я там был?» Снова холодком пробежал по спине страх.

— Придумано это все, — продолжал Никитин,— с той целью, чтобы установить алиби мнимого часов­щика.

— А что это такое «алиби»? — прикинувшись непонимающим, перебил Орехов.

— Чтобы установить его алиби и доказать следст­венным органам, что якобы он не был связан с Ли­мончиком,— не обращая внимания на вопрос, закон­чил мысль Никитин.

— Я тут с какого боку-припеку?

— Все это имело бы смысл, не попадись Яшка Ли­мончик к нам на Маразлиевскую и не расскажи... — Никитин резко оборвал фразу и, чиркая зажигалкой, искоса поглядел на эсера, почувствовавшего, как кровь отливает от лица. — ...и не расскажи Лимончик про ваше совещание и про то, что вы согласились заняться маяком... Кстати, вы все свои жертвы душите, надевая перчатки, или это был, так сказать, пер­вый опыт?

Орехов хотел было что-то возразить, однако Ни­китин не дал ему опомниться:

— Суть, понятно, не в перчатках... Вы давно были знакомы с Чириковым?

— Я не знаю никакого Чирикова.

— Да неужели? — усмехнулся чекист. — Он ведь жил с вами в одном доме. Мы арестовали его в авгу­сте. Так вот, этот Чириков долго упирался, а на днях рассказал, наконец, все подробности о вашем контр­революционном «Народном союзе защиты родины и свободы», ну и, само собой разумеется, о ваших свя­зях.

— Что вы приписываете мне? Я не знаю никакого такого союза. Я протестую, — проговорил Орехов вздрагивающим голосом, стараясь наигранным возму­щением прикрыть свой страх, — я категорически про­тестую...

Никитин вынул из стола написанный на полотне мандат Чирикова.

— Разве вы забыли, что Чириков предъявлял вам вот это оригинальное командировочное удостовере­ние? Упираться бессмысленно. Нам точно известно, что Чириков завербовал вас в Ростове и вы подписа­ли там присягу, обязавшись вести непримиримую борьбу с советской властью и действовать, «где можно — открыто, с оружием в руках, где нельзя — тай­но, хитростью и лукавством». Если я неправильно ци­тирую, можете меня поправить... Деликатно сказано: «хитростью и лукавством», точнее было бы — «испод­тишка и подлостью».

Орехов побледнел, и Никитин понял: удар попал в цель. Опять не дав арестованному опомниться, он задал новый вопрос:

— В 1918 году вы бежали из Ярославля в Ростов. Каким образом вы пробрались через линию фронта и когда к вам приехала жена с детьми?

«Они все знают, все знают, — обреченно подумал Орехов. — Он не мог догадаться, что во многом чекист ловит его на слове. — И зачем я дал Чирикову согла­сие переехать из Ростова в Одессу?..» Чириков гово­рил от имени Бориса Савинкова, который якобы хо­рошо помнил Петрюка по ярославскому мятежу. Уви­дев, что Петрюк колеблется, Чириков припугнул его тогда: «Вы должны понимать, иного выхода у вас нет: или продолжать борьбу против большевиков, или Чека станет известно, что вы вовсе не рабочий, а ярославский адвокат и эсер...» Петрюк согласился, поехал в Одессу, работал в мастерских, подлаживал­ся под рабочих, говорил их языком, разыгрывал пере­дового пролетария... А тут этот дьявол англичанин припер к стенке!..

— Вы предпочитаете молчать? Ну что ж, придет­ся пригласить сюда Лимончика и Чирикова, они по­могут вам все вспомнить. — Никитин взялся за теле­фонную трубку.

— Не надо! — остановил его оцепеневший Орехов. Все кончено. Действительно, упираться бессмысленно. Но, может быть, если все рассказать, его не расстре­ляют?.. Нет, все равно расстреляют... За одно только убийство смотрителя маяка расстреляют.

— Когда вы познакомились с часовщиком Бори­совым?

Вопрос чекиста вывел Орехова из оцепенения.

— В пятнадцатом году. Он был тогда...

— Как и вы, членом партии эсеров, — быстро под­сказал Никитин.

— Да, — прошептал Орехов.

— Как его настоящая фамилия?

— Я... мы считали... мы не знали тогда, что он англичанин...

«Борисов—англичанин, Орехов — эсер, и наверня­ка именно он заменил Чирикова! — Никитин ничем не выдал радостного волнения. — Разом зацепили все нити вражьего заговора!» Он резким жестом пододви­нул Орехову бумагу, карандаш и сказал тоном при­каза:

— Пишите! Пишите все фамилии, адреса, явки, клички — все, что знаете о сподвижниках вашей контр­революционной банды. Прежде всего, разумеется, укажите свою подлинную фамилию.

«Теперь этот тип во всем признается». Никитин раскрыл папку, достал листовку и чистый лист бума­ги — образец, присланный в Губчека Катей Попо­вой.

— И об этом напишите.

Сказав это, Никитин нажал кнопку звонка. В две­рях появился секретарь.

— Товарищ Чумак, дай, пожалуйста, графин воды.

Секретарь принес воды, наклонившись к уху пред­седателя, что-то прошептал, передал какую-то записку и удалился.

— Пейте!

Никитин указал Орехову на графин и развернул бумажку.

«Товарищ Чека! Прошу передать до самого глав­ного начальника: мы имеем до него спешное секрет­ное дело. Только до самого главного начальника. Мы ждем его в Сычовке, спросить хату Семенчук. Очень важно. Приезжайте швидче, обязательно...»

Чумак сказал, что сейчас извлек эту записку из висящего в бюро пропусков почтового ящика «Для жалоб и заявлений».

«Что бы это значило? Уж не ловушка ли?..»