"Рефлексия" - читать интересную книгу автора (Алферова Татьяна)

Часть 3

В кухне было темно и тихо, но та, которая наблюдала сверху, прекрасно различала даже поджарого таракана, неспешно пробиравшегося по замасленной плите в поисках лакомых подсохших капель от скворчавшей здесь вчерашним вечером яичницы.

В восемь утра прозвенел будильник и захлебнулся под сонной рукой, утопившей кнопку звонка. Солнце проснулось на десять минут позже будильника, неуверенным румянцем окрасило снег, плотный, расстеленный за ночь, слой свежего снега и белый дом напротив. До кухни солнцу дотянуться не удалось, короткие и слабенькие февральские его лучи доберутся сюда лишь к обеду.

Наблюдающая сверху пожалела об ускользающей возможности понежиться в стыдливых лучах, еще один восход из отпущенных пройдет без нее. Нелинейность времени, способность двигаться по нему назад и вперед одинаково легко радовали ее меньше, чем сохранившаяся восприимчивость к запахам, хотя, если она и могла что-то изменить, то только благодаря этой чудесной способности оказываться в любом из существующих дней по желанию. Ведь дни не исчезают, как принято думать.

Через четверть часа кухня нарядилась в запахи кофе и ванили. Она с удовольствием добавила бы сюда запах свежих булочек или круасанов, вынутых из духовки, но Алла решила выпить кофе безо всего. Купаясь в волнах чудесных запахов, как тяжелая утка среди аккуратных маленьких кружочков ряски, нанесенных неким пуантилистом на озеро, чтобы перекрасить его из желтовато-голубого в зеленое, она едва не пропустила действие, ради которого оказалась здесь.

Алла закончила молоть зерна, вытряхнула кофе из кофемолки в джезве с выпуклыми боками, задумалась. Сейчас, сейчас! Как предотвратить движение? Она заглянула в припухшее со сна лицо Аллы, постаралась внушить ей простой жест — вытяни левую руку, в которой ты держишь кофемолку, и поставь ее на место на полку к темно-вишневым жестяным банкам, разрисованным одуванчиками, к пустым банкам, что неизвестно зачем стоят здесь с незапамятных времен и жаждут принять в свое нутро неведомый груз; отвлеклась на банки, сбилась и принялась высчитывать время до телефонного звонка. Возможность была упущена, ей оставалось наблюдать за неотвратимостью Аллиных перемещений. Вот зазвонил телефон, Алла вздрогнула, растерянно посмотрела на кофемолку в левой руке, — ну! вернись в сегодняшнее утро! остановись! — телефон испустил второй звонок, Алла нагнулась, поставила кофемолку на пол, в угол между плитой и подоконником — давно следовало перенести плиту ближе к раковине, давно следовало заняться ремонтом — и быстро направилась к телефону, стоящему на холодильнике в коридоре, в нише, устроенной специально для этого странного союза, нелепого, как любой другой.

Она залетела в круглое зеркало, повешенное выше человеческого роста, чтобы прикрыть дыру на стене от некогда висящей здесь лампы, и свернулась на его дне маленьким прозрачным клубочком. Еще оставалась надежда на вечер. Если точнее — на два вечера. Но лучше бы избавиться от наваждений сегодня.

Звонок будильника вырвал Аллу из вязкого зеленого мутноватого сна так быстро, что пузырьки сна (подобно пузырькам воздуха, что прилепились к телу ныряльщика и отрываются, поднимаются на поверхность с легким бульканьем, по мере того, как ныряльщик погружается все глубже) не успели освободиться и выплыли вместе с ней. Какое-то время Алла еще видела цветное мелькание, чувствовала, что испытала что-то очень приятное, но уже не могла вспомнить, что именно. Содержание и смысл увиденного сна мгновенно стирались, лопались пузырьками.

Раздраженно прихлопнув будильник, Алла отправилась в ванную, автоматически исполняя ежеутренний ритуал, поглядела на себя в зеркало над умывальником, как будто бы даже не фиксируя увиденное в сознании. Предстоящий прием гостей раздражал и пугал ее. Надо сварить кофе, а за кофе можно спокойно обдумать план действий: что сделать самой, а что поручить мужу. Алла засыпала зерна в старенькую кофемолку рижского производства, пожужжала ею дольше обычного, чтобы Алик быстрей проснулся, и вдруг явственно ощутила чье-то присутствие.

Она оглядела пятиметровую кухню, поежилась, хотела улыбнуться своим страхам, но со сна улыбнуться не получилось. Высыпала кофе в кофемолку со странным ощущением, что кто-то смотрит на нее в упор, замерла. Рука уже тянулась поставить кофемолку на место, на полку, но Алле показалось странное какое утро, все время что-то чудится — что сейчас зазвонит телефон. Про себя она все-таки улыбнулась этому предощущению события, сколько историй рассказывается на работе на подобные темы, нет такой женщины, которая считала бы себя обделенной даром предвидения, они, женщины, скорее даже согласятся признать себя недостаточно умными или правыми. Они, женщины… Но вот и она, Алла, попала в общий ряд. Когда телефон действительно зазвонил, Алла вздрогнула, потому что ожидала услышать именно это. Уже второй раз за утро никак не вступить в реальность. Она смотрела на кофемолку, не понимая (как в ванной перед зеркалом) на что смотрит. Второй звонок оказался убедительней первого, Алла машинально поставила кофемолку на пол, стряхнула оцепенение и вышла из кухни.

Володя, куртуазно извиняясь в телефонную трубку, просил одолжить Алика на пару часов.

— У нас сегодня гости! — вяло возразила Алла и тотчас смекнула, что не пригласить Володю просто невежливо. — Затеяли маленький прием, экспромтом, можно сказать, а вчера тебе не успели позвонить и пригласить. Так что вы недолго болтайтесь, в твоих же интересах придти побыстрее, — на ходу выкручивалась Алла, делаясь самой себе все противнее: сперва ложь, а вслед типично женские ценные указания не только мужу, но и его другу. К Володе Алла обращалась на «ты» и разговаривала с ним по телефону довольно свободно, что не означало короткого знакомства, виделись они всего пару раз.

Алик высунулся из комнаты, и тут Алла рассердилась окончательно, день не задавался. Конечно, муж сейчас с радостью умотает к Володе, вернутся они уже вместе, а Алла должна сама идти за вином и за картошкой, чистить ее, разделывать курицу, которую, конечно, никто не догадался вытащить вчера из морозилки. Почему все должна везти на себе она? И кофе наверняка убежал за это время. Алла не помнила, успела ли налить воды и зажечь газ, но кофе все равно убежал, пусть абстрактно. Сейчас придется готовить завтрак, накрывать на стол, мыть посуду и так далее. Убежал кофе.

Уходя из дома под запахи пригоревшего молока и кофе — пока они завтракали (Алла спиной к плите), все, что можно, убежало и пригорело — Алик вспомнил недавно прочитанный французский роман, герои которого каждый вечер встречались в кафе вместе со своими женами и подругами. Почему-то в Питере такое невозможно даже в выходные. Если предстоит поход куда-нибудь, хотя они давно никуда не выбираются, жена с утра начнет собираться, а в обычное время станет крутиться по дому, ничего заметного не делая, но невидимый фронт сожрет все время, ее и его, ни о каком кафе к вечеру никто и не помыслит: телевизор и чай за столом, уставленным ненужными мелкими предметами, размножающимися с невероятной скоростью, независимо от воли хозяев.

Не стоит сегодня ни о чем думать, ни о чем неприятном. А тем более вспоминать. То, что случилось тогда у Валеры. А ведь в тот вечер он специально постарался запомнить свои ощущения, вычленить, оформить словами, что именно испытывает, как будто для того, чтобы запомнить на будущее, как будто подобный опыт может ему пригодиться. Неужели даже трагические переживания, даже такие ситуации — всего лишь повод для рефлексии? Не думать, не думать. Сейчас они встретятся с Володей, и тот заполнит пространство, отведенное Аликом для самобичевания. И домой они вернуться вместе, и с Аллой не придется сегодня оставаться с глазу на глаз, почему-то присутствие жены тяготит все больше. А ведь еще недавно так хотелось, чтобы все вернулось на круги своя, до Викины времена, в спокойное стабильное состояние.

Спокойно, стабильно… Ужасный звук, как будто оса жужжит. Скучно тоже на «с». От скуки в доме зеркала потускнели, в зеркало напротив двери в прихожей, повешенное чтобы прикрыть дыру от некогда висевшей лампы, словно кто-то паутины напустил. Надо бы помочь Алле приготовиться к приему гостей, но если он останется дома, будет только хуже. Жена примется дергать его по мелочам, сама поминутно отвлекаясь на то, чтобы проверить, как он справился с очередным бесполезным поручением. А еще у нее есть отвратительное свойство выпускать в речи целые звенья и не делиться ближайшими планами, ей кажется, что если самой ясно, что надлежит исполнить, то и собеседник, или помощник автоматически в курсе дела — крайне неудобно в общении.

Взять хоть сегодняшнее утро: она попросила убрать масло в холодильник, тотчас добавила, что неплохо бы помыть раковину в ванной и немедленно сообщила, что в коридоре не погашен свет. Когда Алик мрачно заметил, что ей следовало выходить замуж за осьминога, отозвалась, что она-то успевает все двумя руками, за себя и за него. Разговор угрожающе приблизился к вечной теме ремонта, и Алик предпочел назидательное бегство. А герои французского романа наверняка бы занялись любовью в такой ситуации, потом заглянули в кафе заказать закуски на вечер, выпили бы заодно кофе, погуляли чуть-чуть, зашли бы в парикмахерскую и вернулись домой за полчаса до прихода гостей. В парикмахерскую, по крайней мере, он может отправиться, до встречи с Володей полно времени. Неловкости перед другом из-за нестыковки показаний, своих и жены, о приеме экспромтом и запланированном приеме, Алик не испытывал, он не заметил ее.

Алле скучно и тревожно. Курица пригорает, скатерть не разглаживается, вилки-ложки падают на пол. Тем не менее к назначенному часу все устраивается, стол почти накрыт, пол выметен. Но Алла устала, ничего не хочется. Как было бы здорово, если бы гости взяли, да и не пришли. Но звонок звенит, появляются муж с Володей. Что за манера звонить, если можно открыть дверь самому, есть же ключи, думает Алла, но понимает, что в противном случае рассердилась бы на то, что муж не дал ей времени, пусть полминуточки, собраться, "сделать лицо" перед первым гостем. Неужели у нее нет ничего — ни одной мысли, ни душевного движения — однозначного, успокаивающе простого? Неужели, сомнение — главное свойство ее и Алика, их жизни вообще? Как же можно так жить? Надо предпринять что-нибудь настоящее.

А Володя уже радостно здоровался, оригинальным, как ему казалось, приветствием, содержащим вопрос и ответ:

— Алла! Здравствуй! Ну, как твое ничего?

И вино разливалось, поднимались первые рюмки, раскладывалась картошка, недоваренная самую малость, повисала первая пауза, снова звенел дверной звонок, все вставали и дружно шли встретить вновь прибывшего, чтобы прервать паузу, шумно здороваться, снова поднять рюмки с непременной условной штрафной, то есть, вновь прибывший выпивал штрафную, а остальные очередную.

— Это Валера! — пояснил Алик в неукротимом порыве называть очевидное.

— А мы думали, что это Валера, — отвечал Володя.

Алла промолчала, выходя в прихожую вместе со всеми.

Валера пришел не один. Валера пришел с дамой.

— А вот моя маленькая подружка! — объявил он, именно объявил, а не объяснил. Представлять свою даму не стал, не стоило ее представлять. Все дамы моментально теряли имя, оказавшись Валериными дамами, вплоть до Валериной жены. Прежде эту даму, ту, с которой он пришел сегодня, звали Вика.

— Очень приятно, — сказала Алла, — Алла.

— А уж нам-то как приятно, — сказал Володя.

Алик не успел промолчать, потому что Валера устремился в комнату, громогласно вопрошая:

— Ну что, хозяева, чем народ травите?

Вика буквально побежала следом, хотя явно предпочла бы спрятаться под вешалку и посидеть там сколько дадут. Алла с недоумением посмотрела на мужа, пробормотала, что надо поставить еще одну тарелку и рюмку и удалилась на кухню. Володя вопросительно взглянул на хозяина, тот криво усмехнулся и пожал плечами.

— Ну ваще! — исчерпал тему Володя и пустился догонять исчезающую в комнате парочку.

Воротившаяся Алла хотела незаметно выяснить у мужа или рядом с ним сидящего Володи, как зовут Валерину девушку, но такой возможности ей не дали. Володя передвинул стулья таким образом, что Алла оказалась как бы отдельно от них двоих. Новые гости устроились напротив.

Если бы та, которая собиралась наблюдать за развитием действия сверху, имела склонность к рассуждениям, подобно Алику, она бы не преминула заметить, что большинство событий почему-то сопровождается совместной трапезой. Свадьба ли, поминки, начало учебного года, получение квартиры или просто встреча с друзьями проходят за столом, уставленным напитками и закусками. Даже влюбленные, встретившиеся после разлуки, садятся за стол, чтобы выпить вина, кофе и только потом укладываются для объятий. В жизни, в отличие от литературы, еда занимает гораздо больше места и времени, нежели любовь или страх. И в одиночестве человек часто ест просто для развлечения, а продовольственных магазинов несравнимо больше, чем всех остальных вместе взятых. Но она, та, которая сверху, рассуждать не хотела, утратив способность вмешиваться в действие, она хотела именно действовать и не могла даже расстроиться сейчас от бессилия — она задремала в пыльном зеркале, то есть оцепенение, охватившее ее, подобно впавшим в спячку ящерицам, походило на сон.

Совместная трапеза изобиловала неожиданными паузами. Совместный разговор, если и складывался на короткое время, от размеренного ритма переходил к синкопированному. После очередного тоста и очередной томительной паузы Володя приступил к традиционному рассказу, предваренному экскурсом в древнейшую историю человеческих отношений.

— Все вы, разумеется, помните о первом на земле убийстве. Но вряд ли кому-нибудь приходилось задумываться о том, что же произошло на самом деле, я имею в виду, не фактически, а психологически, — плавно заструилась вторая, повествовательная Володина речь.

— Доживи до мое, отвыкнешь задумываться, — вмешался Валера, но не встретил поддержки. Алик, глядевший исключительно на Володю, казалось, забыл о присутствии остальных, но о Валериной подружке забыл сильней всего, это было заметно. Алла, искавшая объяснения странному поведению мужа, его нежеланию развлекать гостей, поддерживать разговор, его взгляду, не способному отклониться от раз и навсегда заданного курса: тарелка — Володя тарелка, начала прозревать истину, удивляясь тому, что истина не ранит ее, не повергает в меланхолию, а лишь еще больше отгораживает от остальных. Словом, Алле опять нашлось, чем заняться, новые ситуации — новые переживания, непочатое поле деятельности. Истинная виновница — разумеется, истинная, как иначе, кто-то должен взять на себя ответственность, не то ее привычно распылят на всех по чуть-чуть, и ответственности опять не станет, Вика старалась сделаться незаметной, но при том ухитрялась подробнейшим образом разглядывать все вокруг, от вещей, обстановки, до хозяйки. Точь-в-точь, кошка, распластавшаяся по ветке. Но маленькая такая кошка, можно сказать, недохищная, голодная и неопытная. Куда слабее вороны, к гнезду которой ей хочется подобраться, но даже маленьких мозгов хватает на то, чтоб понять — не стоит.

— Позволю себе напомнить всем известное, — продолжил Володя, не обращая внимания на Валерину реплику. — Первый на земле пастух Авель и первый земледелец Каин, сыновья Адама и Евы, принесли жертву Богу. Приношение Авеля понравилось Богу больше, что вызвало зависть Каина, побудившую мирного земледельца к убийству. Дальше известное дело, без конца цитируемый ответ "не сторож я брату своему", вопрос-то никто не помнит, вопрос Бога менее выразителен ответа человека, дальше проклятие, изгнание, скитание…

— Почему никто не помнит, — возмутился Валера. — Экий ты у нас резвый, прямо, как понос. А Господь, в скобках Бог, спросил всего-навсего: "Где Авель, брат твой?". И ответ ты цитируешь не по тексту…

Алик поднял глаза на Валеру с неким неопределенным выражением, и Валера немедленно откликнулся, перебив сам себя.

— Выпьем за то, чтоб все!

Чокнулись. Алла чокнулась с Викой, Валера с Аликом. Выпили. Володя выпил не чокаясь, он не смог отвлечься даже на такое приятное занятие, трубили неслышимые другим трубы, звали его самого к бескровной жертве чудесные боги.

— Испортил песню, дурак, а еще книготорговец, — позволил, однако, себе Володя заметить вслух и устремился далее.

— Рассказать же я хочу о своем знакомом, с которым мы два сезона вместе отыграли в театре-студии, вернее, о том как он, назовем его, к примеру, Андреем, ушел из театра и в дальнейшем вообще завязал с творческой работой. В то время мы ставили новый спектакль, где действие происходило то в наши времена, то во времена ветхозаветные. У каждого занятого в спектакле актера было по несколько ролей, так, Андрей, помимо современного студента, играл врача и Каина. Андрей, человек педантичный и последовательный, относился к ролям крайне ответственно, изучал материал и эпоху, не жалея времени на библиотеки. Историей же он интересовался всегда. Мне, игравшему роль Авеля, он часами рассказывал о древних кочевых племенах, занимавшихся скотоводством, как Авель, и оседлых землепашцах, таких, как Каин. У него получалось, что мирные землепашцы гораздо больше преуспели в науках, в развитии морали, в развитии вообще. Сидели на месте по своим поселениям, обрабатывали поля, встречали вечное чудо ежегодного рождения хрупких нежно-зеленых всходов из сухих зерен весной, следили за созреванием тугих колосьев осенью и исполнялись простой и мудрой философии о священной значимости всего живого. Опять же, поскольку они не мотались по степям, теряя нужное и оставляя лишнее, то обрастали скарбом, старались приукрасить свое жилище и свой быт, выдумывали ремесла и искусства. Они позволяли своей одежде меняться не из целесообразности, а по прихоти личных вкусов, непрестанно совершенствующихся, благодаря развитию ремесел. Каин вместе со всеми должен был участвовать в ежевечерних совместных играх, в хороводах, в пении песен, сложенных тут же, на берегу глубоководной темной прареки, еще не выродившейся в какую-нибудь худенькую Мойку.

— Баян, чистый Баян! — воскликнул Валера и добавил, — только с Мойкой ты лажанулся, увы!

— Скотоводы же, — не поддавался Володя, — носились по пыльным степям, перегоняя стада с одного пастбища на другое, нападая на встречных, более слабых кочевников, грабя попавшиеся по пути поселения землевладельцев, вытаптывая посевы, увозя с собой их женщин и дорогую искусную утварь и одежду. Их лица, красные от бьющего в лицо ветра и дождя, были грубы и жестоки. Они, и Авель тоже, не знали песен, заимствовали игры у собственных лошадей, но, в отличие от лошадей, не обладали ни грацией, ни добросердечием. Их женщины не расчесывали косы костяными гребешками с длинными волнистыми зубьями, а обрезали чуть ли не половину волос, так, что они нависали над глазами, подобно лошадиным челкам — спутанные, покрытые красной пылью длинных перегонов…

— А у лошадей челки сами, что ли, растут короткими, им тоже выстригают, — поправил Валера совсем не агрессивно, но Алик вспылил в совершенно несвойственной манере:

— Заткнись, а? Утомил уже!

Повисла новая пауза, еще более неловкая, чем предыдущие, Валера отпил вина из фужера своей подруги и дурашливо прохрипел:

— Сру неистово, могу и обрызгать! Ладно, Володя, извиняй, я заткнулся.

Володя споткнулся о паузу и никак не мог вернуться обратно, в чудесный, одному ему видимый мир, но решил довести рассказ до конца.

— Стало быть, приятель мой Андрей играет культурного и тонкого Каина, а я — грубого скотовода Авеля. Так получается по его трактовке. Я пытаюсь втолковать Андрюше, что он не прав, что не было еще никаких кочевников и поселений землевладельцев, а были конкретные Каин и Авель, два брата, и людей, кроме их собственных родителей, на земле не наблюдалось. Речь-то не о племенах, а о предательстве, не об истории народов, а об отдельном поступке. А он мне твердит, не важно, что не было людей, дело в принципе, а отдельных поступков не бывает, все связано. И если бы Каин действительно оказался виноват перед Богом, с какой стати Бог повел от него весь человеческий род, через сына Каина, Еноха. Смутил меня окончательно своими разговорами, отправился я к режиссеру, совсем уже не понимаю, что мне играть. Режиссер хохочет:

— Вы, — говорит, — умники, двух Енохов перепутали, их там два было в библии, первоисточники читать надо внимательно, нет на вас марксистско-ленинской философии! Очень трогательно, что вы так во все влезаете, весьма поучительно, но совершенно бесполезно. Играть будете то, что я говорю, самим и думать нечего, не напрягайте понапрасну бледные мозжечки.

Закопался Андрюша в первоисточники — только пятки торчат, так носом землю роет. Но ему уж и то неважно, что от Каина не весь человеческий род, как выяснилось, а лишь ремесленники, музыканты, скотоводы, да кузнецы. Хотя и это неправда, режиссер сам, дескать, первоисточник невнимательно читает, все переложения, да сценарии. Ходит Андрей со своей отдельной правдой, в Каина перевоплощается бешеными темпами. А почти перед самым генеральным прогоном заявляет, что уходит из театра. Все опешили, режиссер рассвирепел, администрация в шоке. Поручили мне его уговорить, или хотя бы выяснить, в чем же дело. Андрюша долго не отпирался, не в его Каиновой простосердечной манере отпираться, он и говорить-то стал странно к тому времени, совсем перевоплотился.

— Пришел, — говорит, — ты ко мне ночью.

— Ты что, — кричу, — вовсе я к тебе не приходил.

А он так снисходительно, как неразумному, поясняет:

— Не ты, — Авель. Пришел ты ко мне ночью, под видом сновидения и благодарил до утра за то, что я сделал. Объяснил мне, что я твой грех на себя взял. Что так или иначе, тебе пришлось бы меня убить когда-нибудь, рано или поздно, кочевники всегда так поступали с хлебопашцами. А я, предвидя это, захотел освободить своего брата от греха и убил его первым, убил, чтобы избавить от мук совести, а не от страха за собственную жизнь и, тем более, не от зависти. Какая зависть! Неужели может сравниться бедное замученное животное, истекающее пред алтарем страхом и болью, с чудесными душистыми плодами, отданными деревом с радостью избавления от их спелой тяжести, с ворохом пахнущих будущим пышным хлебом колосьев, с венками из нежных пунцовых и голубых цветов, закрывающих к вечеру мохнатые серединки и просыпающихся утром совсем как мы, люди. Это потом придумали несвязную легенду о предпочтении одних даров другим. Придумать придумали, а все одно, без конца проговариваются. То у них — предпочтение одного другому, то все равны перед Богом. Неравны, конечно. Кто на себя грех добровольно взял, тот и выше, тому и поклониться.

Тут я сообразил, наконец, что же мне этот бред напоминает.

— Ты, Андрей, часом, не взялся «Карамазовых» перечитывать? Или тебе в другом месте роль предложили? Не сомневаюсь, что из тех же «Карамазовых». Скорее всего, роль Дмитрия. Или Ивана?

Андрюша посмотрел на меня соболезнующе, повернулся и хотел выйти, но то была его комната. Не стал я его мучить, ушел сам. Нашим сказал, что Андрюша умом подвинулся. Ввели мы замену, все равно, спектакль долго не продержался. А потом уж и я уволился.

— Он действительно сошел с ума? — вежливо поинтересовалась Алла, но было заметно, что ей неинтересно.

— Наверняка в другой театр устроился, и ты, Вова, в самую точку попал с Достоевским. Он насчет роли не признался, чтоб ты ему дорогу не перебежал, я таких, знаешь, сколько навидался. А уж в армии… Ну, порадовал рассказом, ну, прямо, как ширинку расстегнуть! — Валера махнул короткопалой рукой с максимально возможной для него выразительностью и полез в карман за сигаретами. Но, несмотря на выразительность и прорезавшееся сочувствие к рассказчику, курить в комнате ему не позволила Алла. Так ловко у нее получились два слова: "Курят на кухне", как не получалось ничего прежде. Гости приступили к свободному перемещению по квартире.

Вика, подобравшись к Володе близко-близко, как когда-то в кафе, умоляюще вытаращила на него глаза и быстро проговорила: — Я тебе потом все объясню. Предупреди Алика.

В том, что никакого «потом» не наступит, Володя не сомневался, сколько раз проходил на практике. О чем предупредить Алика — не понял, решил, что это импровизация на ту же тему объяснений потом. Его сильно подмывало обратиться к Вике за столом, сказать нечто нейтральное, вроде того: "А вы в кино, случайно, не снимались? Ваше лицо мне определенно знакомо. А в театральном училище я не мог вас видеть?", но пожалел друга. Алику ни к чему привлекать внимание жены к Валериной девушке. Валерина девушка, как же! И Валера, козел, что себе позволяет. Володя выпустил целое стадо козлов в адрес напористого приятеля Алика, но мысленно, вмешиваться не стоило, какое его дело? Сидит, не скучает, нравы наблюдает.

Вика тихо-тихо сидела на диване, курить не пошла: на кухне и Алик, и Алла. Обстановка квартиры произвела на нее удручающее впечатление. Все есть, и все — не так. Словно Алик и не живет здесь, ни на одной вещи нет его отпечатка, даже все магнитофоны куда-то запрятаны. Эта зануда-жена так поставила, совсем мужику житья нет. Комната совершенно безликая, о характере хозяйки ничего не говорит. Значит, жена у Алика хитрая, но бесцветная. С такой тягаться бесполезно, все равно, что с водой бороться. Правильно Вика поступила, с Аликом бы в жизни ничего не выгорело. И сюда не зря пришла, убедилась на собственном опыте, да интересно же и взглянуть, как они живут. Скучно живут, пусто. А курить хочется, и бояться нечего, она, слава Богу, ничего не украла, никому плохого не сделала. Хрен-то с ними со всеми.

Как только Вика появилась на кухне, Алик, болезненно сморщившись, прошел в комнату. Алла постояла минуту-другую и ушла следом, тем более, что не курила, а стояла так, за компанию. Валера курил у раковины, казалось, все собравшиеся на кухне старались использовать пять ее квадратным метров с тем, чтобы держаться как можно дальше друг от друга.

— Не боись, прорвемся! — подмигнул Вике любимый, с размаху размещая длань на ее круглой попке.

— Больно же, — взвизгнула Вика. — Зачем ты привел меня сюда?

— А ты думала, что только приятно будет? Ну-ну, бросай свою вонючку, хорош курить, не то все без нас выпьют.

Вика послушно потекла в комнату за повелителем, прикидывая про себя, как она с ним разберется. После.

За столом царила скука, и даже щекотливая ситуация, даже возможность конфликта или некрасивой сцены не могли разогнать ее.

Валера думал о том, что сумел-таки кинуть камень в это мещанское болото, но пока без особых последствий. Вика не думала, она ела полукопченую колбасу. Володя прикидывал, не сбегать ли за водкой сейчас, не дожидаясь пока опустеет эта бутылка, а для верности взять сразу две. Алик думал, что как раз сейчас, вот в эту минуту, он ничего не думает вообще. Не думает и не чувствует, а просто тупо сидит и поглощает водку, как тогда у Валеры. А чтобы не вспоминать, чем все у Валеры кончилось, надо продолжать не думать, чтобы не спровоцировать чего-нибудь еще более ужасного и невыносимого. Главное — не думать, а это у него отлично получается, этого у него сейчас не отнимешь. Не думать, не смотреть ни на кого. Замечательно получается.

Алла думала, что жизнь не любит ее. Но с другой стороны, почему ее надо любить, за что? Или, вопреки чему? Это о ней, о ней — ни тепла, ни холодна. Измена мужа, откровенно издевательское присутствие его любовницы в их доме то, что стало бы трагедией для другой женщины, или вспышкой гнева, разящего, как белая раскаленная молния, для третьей, для нее лишь повод к внутреннему анализу. Неужто она настолько несимпатична? Себе самой. И люди ее окружающие, близкие таковы. Алла бегло перетасовала своих любимых литературных героев, симпатичных всех до единого, так же как она мучающихся от внутренних оценок и противоречий. Все невзгоды их, похоже, проистекали от избытка добродетелей и излишка обаяния. Но не могут так различаться люди описанные и реальные. Что же это? Ни одного симпатичного лица за столом Алла подняла взор и наткнулась на Володю, ласково и умильно улыбавшегося ей. Не успела перевести дух и оправиться от измучивших ее бесплодных размышлений, как Володя, такой было симпатичный Володя, совершил немыслимый, как ей казалось, для него поступок — мелкий и потому еще более ужасный.

— Ой, глядите, первая муха проснулась, — так же ласково, как улыбался, почти пропел Володя, быстро выпростал толстую руку из хитросплетения вилки и двух никем невостребованных ножей, сгрудившихся у его тарелки, схватил нетвердо летящее маленькое животное и бросил с размаху об пол. Муха вжикнула и закрутилась на спинке, все медленнее перебирая лапками.

Если бы подобное проделал Валера, Алла не почувствовала бы никакого протеста, но, глядя на круглое веселое лицо Володи, с трудом подавила подступившую тошноту, быстро встала и ринулась в кухню, опасаясь, что споткнется по дороге, чувствуя спиной четыре пары глаз, следящих ее бегство. Подошла к кухонному окну, схватилась за подоконник, благодарно ощупывая холодную гладкую поверхность.

Надо нарезать хлеба, скажу, что за хлебом ходила, постою еще пару минут и нарежу — она считала, что рассуждает совершенно спокойно. Вытащила сигарету из пачки, оставленной гостями на кухонном столе, закурила, неловко затягиваясь и не чувствуя вкуса табака, не слыша, как кто-то вышел из комнаты и твердо хлопнул дверью туалета.

Солнце наконец-то добралось до окон, стала видна грязь на плите, разводы от тряпки на столе. Алла принялась думать о том, что следует убрать в первую очередь, потом, после гостей. Что следует сделать в квартире, чтобы стало хорошо, чтобы стало уютно, но не так, как у мамы, где некуда сунуться взглядом, чтоб не наткнуться на безделушку, на дурацкий колокольчик или салфетку из соломки, а так, как у соседки. Но у соседки хорошая мебель, кафель, плитка на полу, соседке легко содержать квартиру в порядке. А уж сколько та рассуждает о чистоте, о планах по обустройству, больше рассуждает, чем делает. Хотя все равно чисто. Главное, что Алла не думает о сегодняшней ситуации, главное, что она может держать себя в руках. Алла успела забыть, что совсем недавно корила себя именно за это, за кажущуюся эмоциональную холодность, за неумение устроить сцену или заплакать.

Кто-то зашел в кухню, и Алла, вздрогнув, стремительно обернулась, готовясь холодно произнести: — Сейчас, Алик, уже иду. Я вышла нарезать хлеба.

Словам не удалось прозвучать, этим Аллиным словам, как большинству ее слов, не везло с самого зачатия: посредине кухни стоял Валера, засунув руки в карманы, видимо, для того, чтобы сгладить небезупречные линии зада, заниженного, как самооценка Аллиного мужа. Гость предугадал желание хозяйки удалиться от него куда подальше, а подальше — комната с другими гостями, и приступил к речи, краткой и содержательной:

— Как Алик тебя подставил, а?

Если он хотел задержать Аллу на кухне, то своей цели достиг без труда: хозяйка опешила и впала в сомнамбулическое состояние, не имея сил возразить некорректному замечанию. Она, похоже, забыла где дверь, как и для чего ею пользуются и разумеется не вспомнила, что это не муж, а Валера привел Вику. А Валера выдержал приличную случаю трагическую паузу и продолжил:

— Не подумай, что я собираюсь оскорблять тебя утешениями или враньем. Ты сильная женщина. И умная. А что кругом сплошное дерьмо — для тебя не новость. Закладывать я тоже никого не хочу, но удивляюсь, конечно: будь у меня такая жена, уж я бы расстарался. На девок времени бы не хватило, какие там девки — с такой-то женщиной. Видно же, у тебя огонь внутри плавится, он дал роздых речевому аппарату, поднял руку и указательным пальцем дотронулся до Аллиного подбородка, от его руки пахло свежей мочой.

Жест разбудил Аллу, вывел из оцепенения, вот, подстегнутая гневом, пока слабеньким, малорослым, как голубой цветочек на болоте, она выпрямилась, вот-вот, она решиться на первую в своей жизни некрасивую сцену, если повезет, то даже с пощечиной. Не повезло. Валера оказался на высоте и мгновенно уловил изменение ее настроения по уменьшению угла наклона подбородка. Рука гостя заняла исходное положение, рот тотчас оживился. Продолжение речи, уже не столь краткой, оказалось не менее действенным и парадоксальным.

— Я смотрю, Алик о своих доходах не докладывает. Или в самом деле так паскудно мало зарабатывает? Что же он, хозяин, так квартиру-то запустил? Давай, я тебе пришлю своих рабочих, кухню за пару дней в порядок приведут. Да ты не думай, бесплатно, говорю же, знакомые мои. И материалы тебе достану, кафель, там, смесители — устрою, как списанные. Я могу. Ну что, по рукам? Можешь сказать мужу, сколько угодно, хочешь, я сам скажу. Мне ничего не стоит. Ремонт, я имею в виду. Я же тебя не в кабак приглашаю, не на тайное свидание. Я помочь хочу. Ну, приятное тебе сделать. Тем более, с моими возможностями. Я, знаешь, сколько получаю? В долларах?

По мере развития увлекательной речи, Валера сам все более возбуждался. Он уже потянулся, чтобы продемонстрировать тугие пачки долларов, стянутых тонкими розоватыми резинками, он так ясно видел эти пачки сквозь не обезображенную излишней опрятностью ткань коричневых брючат, сквозь поредевшую подкладку внутренних карманов, несмотря на то, что самолично проверял их содержимое, не столько проверял, сколько опирался кулаками в пустоту карманов, как иной опирается в стол.

Та, которая спала в глубине зеркала, проснулась от звона напряженного воздуха и помчалась в комнату, но Алик никак не реагировал на ее призывы. Она не теряла надежды, просительно заглядывала в такие знакомые, такие странные — отсюда — глаза, внушала спасительный жест, шаг, движение. Дверь в кухню так близко.

Алла перестала понимать что-либо, это все не могло происходить в реальности. Хуже всего, что она не понимала собственных ощущений, чего она хочет на самом деле, почему гнев увял, не вступив в период вегетации, не набрав положенного количества листьев и бутонов. Валера стоял уже не в центре кухни, как творец, созидающий собственную вселенную в пять квадратных метров, а вплотную к ней, частое горячее дыхание долетало до хладных Аллиных ланит — как учили, одним словом. Умная женщина должна скрывать свое замешательство, — Алла думала о себе, как о посторонней и на долю секунды увидела всю, пока еще не слишком выразительную, сцену со стороны, вплоть до кофемолки, забытой на полу между плитой и подоконником. Она поступила предельно просто: отвернулась и потянулась за кофемолкой, чтоб водворить ее на место и выбраться из угла, в котором так некстати оказалась против своей воли и почти против желания. Последовал классический жест одетой в скромные, но от этого не менее облегающие при наклоне, брюки женщины, намеревающейся поднять с пола кофемолку. У Валеры просто не оставалось выбора.

В гостиной (она же спальня) Алик пытался сосредоточиться и услышать, что говорит Володя, но не слышал ровным счетом ничего, только наблюдал за тем, как двигаются над толстым подбородком толстые губы. Самого страшного Володя не говорил, не признавался в знакомстве с Валериной подружкой даже сейчас, когда они остались за столом втроем — уж это-то Алик сумел бы услышать. Но оттого, что Володя не признавался в знакомстве, Алик все больше страшился момента, когда друг не выдержит и ляпнет двусмысленную шуточку-другую, на которые был мастер. Вика ответит или промолчит — то и другое одинаково невыносимо. Чем именно невыносимо, у Алика сейчас не получалось объяснить себе, но время шло, шутка откладывалась, а страх возрастал.

Алику давно хотелось выйти, сходить на кухню, посмотреть, то есть, послушать, о чем так долго говорит жена с Валерой, им же совершенно не о чем разговаривать, тем более, что Алла терпеть не могла Валеру, хотя почти не знала его. Желание выросло до размеров абсолютной необходимости, и Алик едва сдерживался, чтоб не вскочить, не побежать, словно что-то толкало его. Но как оставить Володю с Викой? Тогда прозвучит недопустимое, и Алик не услышит. Он вполне уже ненавидел Володю и Вику, и тех в кухне, ненавидел вечер, стол с закусками и пыльный сервант, муху на полу, тополь за окном и болезненное февральское солнце, косыми лучами подчеркивающее тени и складки на лицах, невозможность, нестерпимость происходящего. После пяти минут невыносимых мучений Алик сумел подавить желание вскочить и побежать. Тогда-то, в соответствии со своей прихотливой логикой, он встал и отправился на кухню, переставляя ноги, как засыпающий на ходу сторож вневедомственной охраны.

Действительность его не разочаровала, на кухне нашлось на что поглядеть. Жена стояла у окна, наклонившись и держась одной рукой за подоконник, а Валера оглаживал с внутренней стороны ее бедра, отдавая явное предпочтение месту их сочленения. Уверенные, но несколько сдержанные движения его правой руки обещали смениться свободной деятельностью правой и левой сообща, уже поднималось плечо, напрягались мышцы, готовые перенести заскучавшую в разлуке с правой левую, чаявшую принять в объятья пяти пальцев скованную плащевой тканью плоть бедра или живота, уже подтягивался в ожидании расторопный Валерин зад, но Алла зачем-то оглянулась. Возможно, она хотела возмутиться и поставить зарвавшегося гостя на место, но этого Валера так и не узнал.

— Вот так вот, — сказал Алик, и это было совершенно справедливо замечено, после чего на кухне воцарилась сладостная тишина, приманившая из комнаты остальных. Володя начал говорить, двигаться и сгладил бы тишину и то, что за ней, но хозяйка выскочила в коридор, схватила пальто и без сапог покинула место действия.

— Она к соседке, — объяснил Алик, привычка взяла верх, как брала всегда. Нельзя обнаруживать свои чувства, нельзя допускать неловких ситуаций, нельзя выглядеть смешно. Начни Валера предлагать выпить, вернуться за стол — что он и намеревался проделать, не дождавшись того от хозяина, Алик безропотно согласился бы, как согласился бы на что угодно сейчас. Но Володя снял с вешалки Викино пальто и сказал почти нормальным тоном:

— Валера, я поухаживаю за твоей дамой в целях экономии времени. Пора, брат, пора, рога трубят.

Валера засмеялся, оборвал себя и пробурчал:

— Ну, если у тебя действительно трубят, — выдержал паузу и добавил, шутка!

Володя толкнул хозяина кулаком в плечо, жест задумывался, как дружеский, но Алик чуть не упал.

— Ну, будь! Завтра созвонимся. Да не бери в голову всякую фигню!

Гости дружными рядами отправились вон.

Та, которая хотела бы иметь возможность не только пассивно наблюдать сверху, заметалась в растерянности. Осталось совсем мало, всего несколько перелетов, а у нее так ничего и не получилось. Куда отправиться? Где они смогут услышать ее предостережение, кто услышит? Только не те, кто полагают себя счастливыми, их иллюзии развеются быстро, час или год ничего не прибавят к мгновению чистого счастья, а оно не длится дольше мгновения. Но глухими ко всему, что не они, эти наивные довольные эгоисты ухитряются оставаться и после того, как все перейдет в иное, недоступное им время.

Невыразительная, насколько это возможно для светящейся лампы, лампа освещала невыразительную комнату, радуясь всей своей тонкой нитью накаливания неожиданно яркому зрелищу, преобразившему жилище.

— Учти, пожалуйста, — пробормотал Борис, зарываясь мокрым лицом в светлые пряди поближе к уху с аккуратной родинкой на мочке и теряя обычную убедительность в изобильных подробностях удобно расположившегося в его объятиях тела, — разводиться с женой я не собираюсь. Это не обсуждается. Семья — это дело такое.

— А кто тебя спрашивает? — Светка отодвинулась, чтобы он не щекотал ей ухо дыханием. — Не ты же решаешь.

— Как это? А кто же по-твоему? — Борис опешил от наглости, хотя ему казалось, что он уже привык. — Уж не ты ли?

— Мы, — ответила Светка и снова прижалась к нему.

— Ну, конечно, — растрогался Борис, — конечно, мы.

— Нет, ты не понял, — защитница правды скосила глаза на собственную грудь — все ли там в порядке, хорошо ли она, грудь, выглядит в таком ракурсе. Осмотр собственного великолепия вполне удовлетворил ее, и Светлана продолжала, — я имею в виду, мы с твоей женой.

— Ты что хочешь сказать? Ты разговаривала с моей женой? — Борис сел в постели.

— Да успокойся ты, разумеется, нет, еще не хватало. Зачем мне это? Но решаете-то все равно не вы, мужчины, а мы, разве не так? — и она сделала вид, что лениво тянется, это так приятно и правильно — лениво тянуться посреди серьезного разговора — а чтобы не очень заносились!

— Ну, девочка, что за мужчины тебе попадались? Ты и не знаешь, поди, что такое настоящий нормальный мужик! — Борис самодовольно улыбнулся и одобрительно окинул взором свои новые владения.

— Почему не знаю, знаю! — Светка засмеялась, — Валера!

— Ты с Валерой! — Борис второй раз за время краткого разговора начал выходить из себя, сесть он не мог, потому что уже сидел, стучать кулаком по постели — совсем уж нелепо, оставалось лечь обратно, в теплые руки, мгновенно обхватившие его шею.

— Нет, ты совсем перестал меня понимать. Вика так говорит. Что настоящий мужчина — это Валера.

— Тьфу ты, твоя озабоченная подруга… — тут Борис завернул замысловатое ругательство.

— Чем это она озабочена? — поинтересовалась Светка, больно стукая его прямо по животу.

— Ты что! Сдурела! Больно же! — взвыл незадачливый герой-любовник.

— А мне приятно твои матюги слушать? — возразило нежное семидесятикилограммовое создание. — Так чем озабочена моя подруга Вика?

— Чем-чем, — Борис запнулся подыскивая нормативное слово, — сексом, вот чем.

— А мы — нет? Мы уже не озабочены? Я могу одеваться? — кротко переспросила Светка.

— Я тебе дам одеваться! — Борис легко развернул ее к себе и вдруг замер. — Скажи, а их у тебя много было, мужчин, до меня?

Светка приготовилась отвечать, но он закрыл ей рот ладонью:

— Молчи, я не подумавши ляпнул, не хочу знать, я с ума сойду.

— Вот видишь, голубчик, ты уже научился признавать, что бываешь не прав, то ли еще будет! Я, между прочим, ничего у тебя не спрашиваю.

— Да, да, — зашептал Борис, — но, пожалуйста, молчи, только молчи.

Но им обоим уже было не до слов.

— А на восьмое марта, — сказала Светка, все еще задыхаясь немного, — я хочу корзину с яблоками!

— Почему? — привычно удивился Борис. — Я хочу подарить тебе настоящий подарок.

— Подарить подарок — так не говорят. И я все равно хочу корзину с яблоками.

— Дурочка, это ты должна дать мне яблоко, ты же женщина, так делала твоя прапрапрабабушка и звали ее Ева.

— Ты как-то очень быстро меняешься, — промурлыкала Светка, — я пугаюсь, хотя тебе идет быть таким нежным и романтичным. Может, ты еще какие слова знаешь?

— Выучу, — пообещал Борис, — я же с книгой работаю, в конце концов. Давай вообще сменим жанр с фарса на что-нибудь более серьезное.

— Но ты же не хочешь разводиться с женой, — сказала про себя Светка, промолчав, чуть ли не впервые за свою не очень долгую жизнь.

Лампочка под потолком тоже захотела расстаться с привычной невыразительностью, вспыхнула ярче и перегорела, не выдержав напряжения.

Завтра же выясню у Валеры и этой его курицы все, что они знают о Светке, — решил про себя Борис, — найду, где навести справки. Узнать бы только факты, а ее лишняя правда мне не нужна, переживай потом. Или не узнавать вообще ничего? Действительно, ни к чему. Некогда. Она правильная девочка, говорит, что хочет, живет в свое удовольствие и не рассуждает. Я такой легкости, как с ней, не испытывал никогда, разве что в детстве. Но в третий раз разводиться, это все-таки чересчур. Ну, да она и не настаивает. Время есть. Надо переждать, передохнуть от нее, а то опять привяжусь, труднее будет. Надо хоть на пару неделек с ней расстаться, оно само и пройдет. Оно и лучше.

— Слышишь, Светка, — сказал Борис в полном соответствии с учебником по психологии для домохозяеек, — давай плюнем на все и закатимся на пару неделек куда-нибудь подальше отсюда. Да пошли ты подальше свою работу, если тебя не отпустят, неужели, думаешь, я тебя не прокормлю? Яблоками?

Ни секунды Вика не верила Светкиному нежеланию выйти замуж. Подруга, такая простая в обращении, явно скрывала свои истинные настроения, хотела показаться еще независимей, чем была. Конечно, Светка — единственная дочь у родителей, но живет не намного лучше, чем Вика. Пусть у нее есть собственная комната, но в коммуналке же, а родители, как бы ни были хороши, не могут не мешать. Дело в Светкиной резкости и чрезмерной напористости, мужикам не нравится. Но Светка хитрая, ей достает ума скрывать неудачи даже от Вики, прикрываться фразочками, типа, "наживусь еще замужем", или "какие мои годы". А годы у них обеих критические, надо торопиться. После двадцати пяти рожать тяжелее. Вика мстительно подумала, что жена Алика так и не родила ему ребеночка, Вика-то сразу бы постаралась, от ребенка мужику уже не так просто улепетнуть. Хорошо бы Валеру подловить "на дирижабль", но Валера ушлый, сам принимает меры. Ничего, когда-нибудь проколется. Можно, конечно, его обмануть, но вдруг не поверит. В последнее время он как-то охладел к ней. Надо расстараться, может быть, она недостаточно активна? Но, взять Светку, мысли пошли по очередному кругу.

Вике невозможно представить, что подруга ничего не скрывает, невозможно представить, что родители ближе, чем своя семья. Потому что родители — не своя семья, а их, родительская, и законы в ней устанавливает муж, то есть, папашка, а мать — так. Вике тоже придется быть «так», при муже, но кое-чему она от Светки поднахваталась, да и время сейчас другое. Если бы действительно наступило такое время, когда по честному можно было бы не хотеть замуж, а иметь все самой: и квартиру, и вещи, и деньги. И не работать. Детей, в принципе, можно бы и не рожать. А мужчин выбирать самой сколько хочешь. Почти как Светка, только больше. Светка, вон, тоже не хочет никаких детей. Или врет?

Светка не лгала. Ей нравилось жить с родителями, она не знала и не представляла другой жизни. Ради чего, ради какого такого любовничка она должна отказываться от совместных завтраков или ужинов за стареньким круглым столом под пестрой скатертью, когда отец так потешно шутит, заигрывает с матерью, словно они молодые, хотя самим уже под пятьдесят. Ради кого отказываться от кофе, подаваемого в постель по выходным, от поездок на дачу и печеной картошки, от платьев, которые можно оставить на стуле скомканными и найти наутро уже выстиранными и отглаженными. От большого Яна, пуделя, традиционно спящего с ней вместе, хоть мама и ворчит, что простыней на собак не напасешься. От бумажных мышат, которых отец засовывает ей в сумку. От всей их радостной непритязательной обстановки, от их, пусть несовершенного и не отдельного, но такого своего дома. Что до ее личной жизни, так она все равно оказывается связана с ее семьей, с ее родителями. А любовнички — тот или другой, так что же, предки понимают, что она взрослая, они всегда ее понимали. Последнее время заранее предупреждают, когда поедут на дачу, когда вернутся. Открыто, конечно, ничего не говорят про любовничков, не замечают, якобы, но все же свои. Светка так бы и жила всю жизнь, если бы не Борис.

В той безликой, ничьей квартире, разглядывая дурацкую лампу, она, чуть ли не против своей воли, решила, — нет, нет — поняла, что от этого мужчины ей придется рожать ребенка, более того, ей хочется этого ребенка. А останется ли Борис с ней навсегда или сложится так же, как с прочими его женами, ей не на столько важно. То есть, важно, конечно, но не так, чтоб ради этого знания будущего — с Борисом или без, отказываться от их ребенка, от их жизни, сколько ее там ни наберется. Начисто лишенная романтизма Светка не раздумывала, влюбилась она или нет, настоящее ли это чувство, или так, обманка, в ней включилась не родителями даже заложенная программа, которой она должна была следовать, и дело вовсе не в том, что им с Борисом оказалось так хорошо вместе, но рожать она несомненно могла только от него. Что-то подобное рассказывала мама о них с отцом. Потому, наверное, родители и не беспокоились из-за мимолетных романов дочери, что знали, рано или поздно предназначенное случится, включится неведомый механизм, и все произойдет само собой и как нужно.

— Мама, папа, я завтра уезжаю с Борисом в Дагомыс, — скажет Светка за ужином.

— А ты не хочешь нас познакомить? — Спросит мать, порозовев от смущения — дочь не предлагает сама, приходится просить.

Светка второй раз в жизни промолчит, не скажет правду, не сообщит, что ее избранник женат. Достаточно того, что она объявила его имя, выделив из прочих безымянных своих поклонников.

— Леля, она взрослая девочка, пусть решает сама, может, и знакомить будет незачем, — непривычно сурово заметит отец, и ужин продолжится.

Наверняка, все произойдет не так идиллически, но крика не будет, это точно. И скорей всего, Борис понравится отцу, несмотря на обилие жен и детей, как ни парадоксально это может показаться со стороны. У них в семье иные критерии. А решительность всегда занимала почетное место. У них с отцом. Мама — та потише, учительница, как-никак. Преподает деткам азы легкой атлетики в спортивной школе. В баскетбол уже не играет — возраст.

Наблюдающая сверху сплюнула бы от огорчения, ибо бодрые сценки раздражают сильней всего, или сделала бы Светкину маму дрессировщицей тигров для полноты картины, но она знала, что так не бывает, таких отношений не бывает, людей таких не бывает, она даже и близко не пролетала от святого семейства, у нее копились по-настоящему важные дела.

То ли Алик перестал замечать движение времени, то ли дни сами наловчились пропадать из календаря, и теперь вслед за пятнадцатым февраля свадьба в "У Муму", почему-то шло сразу восемнадцатое — юбилей в «стекляшке», затем подряд двадцать первое и двадцать второе — по два выезда на день в различные организации, отмечающие мужской праздник с производственным размахом. Как февраль сменился мартом, как сошел снег и снова выпал, как март скатился к середине, Алику отследить не удалось, даже мужской и женский праздники не помогли. Но в праздники самая работа, на 8 марта пришлось даже уехать из города, то ли в Репино, то ли в Комарово, проклюнулась долгосрочная халтурка в доме отдыха, каком — Алик не заметил, как положено. Впрочем, те «загородные» дни оставили по себе ощущение передышки, глотка свежего соснового воздуха, до боли заполняющего легкие, отвыкшие дышать глубоко. Эта боль оказалась единственным реальным ощущением за несколько месяцев.

В городе у Алика не нашлось сил порадоваться тому, что он избавлен от поздравлений: Алла, теща, мама — по международному телефону. Он бы не смог выдержать. А непременное застолье с родственниками! Когда жизнь проходит в чужих застольях — это ничего, это терпимо, работа такая. Но свои, с непременным личным участием за тарелкой с традиционным салатом под условным названием «оливье» — а в последние времена, перед тем, как Алик перестал чувствовать себя внутри времени, такие застолья участились — нет уж, увольте!

В том Репино, или Комарово Алик опасался поначалу, что придется высиживать с Володей чуть ли не до утра, хорошо, если слушая истории, а не то принимая сожаления и проявления сочувствия, что не в пример опаснее, что десятикратно увеличивает пережитое и забытое унижение. Пережитое, пережитое, он же сразу решил, что пережитое. Насчет того, что забытое, может быть, и преувеличивает немного, но пережитое и ушедшее в прошлое, и не собирающееся возвращаться. Да? Но ни одной истории за четыре дня не рассказал Володя, забегая в их общий с Аликом номер рано утром, чтобы побриться и почистить зубы. Два параллельных романа с двумя брюнетками, которых Алик так и не научился различать, не оставили Володе ни одной свободной минуты, даже для сна. Всю дорогу домой, сперва в микроавтобусе, на котором их подвозили до станции, позже в электричке, друг спал сном праведника, полностью и чуть-чуть сверх того исполнившего свой долг. Алик насилу растолкал его перед Удельной и загрузил в метро, как третью, самую тяжелую и громоздкую колонку из всего комплекта своей "выездной сессии".

Воздух, пахнущий соснами с выползающими на берег корнями, а берег песчаный, что видно сквозь редкие проталины в многослойной ледяной корке, она проседает, шуршит и посвистывает под ногой; воздух, пахнущий заливом с темной — далеко-далеко сквозь низкий туман за ноздреватой неаккуратной полосой снега — водой, пахнущий прозрачным, с желтыми камушками на дне, ручьем, неведомо откуда прибежавшим на безлюдный пляж; воздух, пахнущий ничем, ибо воздух — без размышлений, остался позади. А дни в календаре совершенно осмелели и выпадали целыми неделями.

Алик не звонил Вике, как можно звонить, если не представить и первую фразу, вернее, первую-то фразу никак и не представить. Не звонил Валере, потому что все-таки помнил и помнил постоянно, что о Валере он не думает. Володя звонил сам — сообщить о предстоящей работе, уточнить заказанную музыку, рассказать о предполагаемых клиентах.

Алла больше обычного вела себя как всегда, очень старалась, у Алика на это не было сил, он почти не разговаривал с женой, и она не обижалась. Как обычно. Теща не появлялась, видимо, жена провела воспитательную работу, дома воцарилось аффектированное спокойствие.

В конце марта или в апреле, Алла, наверное, знает когда, Алик привычно взглянул на тополь из традиционного положения на диване и обнаружил, что тополь не одинок. Серая ворона с черными головой и грудью переступала голенастыми ногами на суку, раздумчиво покачивая зажатым в клюве прутиком. Пристроила прутик в ложбинку между стволом и тонкой голой ветвью, отошла, явно удивляясь тому, что прутик держится и не падает, полюбовалась, попрыгала с сучка на сучок, улетела. У Алика появилось хорошее дело: наблюдать за строительством гнезда. Ворона попалась молодая и неопытная, но строительство продвигалось быстро, чему ворона поражалась с Аликом на пару. Только тополь не удивлялся ничему, расставшись с одиночеством без грусти или радости. Ни к месту образовавшаяся работа на два дня оторвала Алика от наблюдательного пункта, а когда он снова занял излюбленную позицию, гнездо было окончательно готово, совершенное по форме, изящное и основательное одновременно. Так же выяснилось, что ворон две, а не одна; Алик не уследил, вместе ли молодожены вили гнездо, или кто-то один из них, хотя такое гнездо, конечно, не вьют, а строят. Различить их не было никакой возможности ни по виду, ни по голосу, разве что тополь смог бы, если бы захотел. Еще через несколько дней одна из ворон поселилась в гнезде, то хвост, то голова видны были Алику с дивана. Молоденькая ворона испуганно вертела клювом на лай собак внизу, на шум проезжающих машин, она еще не привыкла к тому, что ни те, ни другие не лазают по тополям. Иногда она нежно и утробно каркала, наверное, призывала ворона.

Мысли Алика, оступаясь, пугаясь собственной определенности, постепенно все же избрали некое направление, указываемое примерным вороньим семейством. Двигаться в этом направлении Алику не хотелось, он знал куда выйдет, и вышел в конце концов, как ни старался отвлечься сам от себя. Да знал он и раньше, любой человек знает, что надо делать свое дело, придерживаться простых истин, поступать в соответствии с народной мудростью пословиц. Но пословицы-то двух частные, теза и антитеза, одно опровергает другое. И все равно, действовать надо, действовать, а не размышлять; проще быть, как предки-крестьяне, как птицы, защищающие свое гнездо. А предки тоже были разные, земледельцы и скотоводы, охраняющие дом и живущие добычей от набегов. Но те и другие наверняка не задумывались, делали свое дело, как птицы, и не стоит лежать и размышлять к какому роду себя причислить, нужно встать, выйти из дома, а дальше действие само тебя поведет, подскажет, как правильно.

Главное, не слушать никаких внутренних разноголосиц, не обращать внимания на предчувствия, спустить ноги с дивана, обуть ботинки — так и не сходил в мастерскую, и Алла не сходила, протекают ботинки, совсем новые, ну и черт с ними; решил же не звонить, не договариваться по телефону заранее, а то духу не хватит, как обычно; сразу идти, заглянуть в ларек по дороге — а зачем? не надо! что-то внутри противится этому действию еще сильней, чем всем остальным, нет, надо, надо, так будет полегче, тебе сложно без поддержки, пусть хоть алкоголь, но с каких пор алкоголь стал помощником, неужели, спиваюсь, как Володя, нет, просто не привык к собственной активности, к собственной решительности, а она есть, есть, но с алкоголем будет полегче — заглянуть в ларек по дороге к метро, сесть на маршрутку, автобуса не дождешься; пока подойдет автобус, всю решимость, как рукой снимет, надо быстрей, пока не передумал, а и думать не надо, трясти надо, как говорил, ясно, кто говорил, быстрей, быстрей, вот трехэтажный дом, а если он там не один, а, черт с ним, и со всем остальным тоже, но, однако, как все быстро, Боже мой, как я здесь очутился, нажал я на звонок или нет, ведь не поздно еще повернуться и сбежать по лестнице, по-моему, я так и не позвонил, нет, шаги за дверью, сейчас, сейчас, дверь откроется, и все, поздно, поздно.

Алик обнаружил себя стоящим перед дверью Валериной квартиры с полиэтиленовым пакетом, оттягивающим руку бренчащим булькающим грузом, успел ужаснуться происходящему — совсем чуть-чуть, больше времени не осталось, дверь распахнулась, уйти не удалось, время остановилось и кончилось.

— Ну, заходи, раз пришел, — сказал Валера, и та, которая сверху, зашла тоже, вернулась обратно туда, откуда все началось — для нее. Не получилось изменить начало. А если это все — лишь первое испытание? Какими же окажутся следующие? Может она, по крайней мере, не смотреть, раз нельзя не присутствовать? Нет? Уже нет?

— Людмила Ивановна дома? — спросил Алик, едва не вернувшись к привычной роли.

— Не боись, нашей любви никто не помешает, — Валера еще ничего не заметил, ничего особенного, ничего нового в поведении Алика. У Валеры выдался тяжелый день, да и вся неделя — поганая, еще поганей, чем обычно.

Мать завела скверную привычку уходить куда-то на несколько дней. Поначалу Валера только радовался: отдохнет, расслабится без надзора, сколько можно, взрослый мужик, а пожить в свое удовольствие не получается, все с оглядкой. Оглядка, правда, невелика, но принцип. Не годится водить домой девок при матери. Нехорошо. Короче, оттого, что маман проводит время у какой-нибудь подруги, Валера ждал разнообразных для себя приятностей. Но! Дура-жена не появилась ни разу. Дуру-Вику — ну, про нее особый разговор, хоть бы и вовсе не появлялась, нудит и лезет, что он ей секс-машина, что ли — последний раз сам выставил. Сколько он дерьма через ту Вику поимел, хватит! Жратвы никакой в холодильнике нет, до каких же пор на консервах сидеть, он не в армии, а в родном дому, как-никак.

Валера накалялся понемногу на материну подругу и на мать, пока в очередной раз не стукнуло: с чего бы это матери, в ее-то шестьдесят, у подруги ночевать, скажите, какие барышни, что им — дня не хватает посплетничать? Нет никакой подруги, тут другим пахнет, другом, то есть. Обалдела мать, сбрендила. Его семью разрушила, личной жизни лишила, а свою налаживать вздумала? Нет, не пройдет номер. Тоже, невеста на выданье. Но злость на маман быстро прошла, даже стыдно стало вроде бы, ну, мало ли чего не бывает меж родственников, сгоряча, да и про себя же, не вслух, не высказал же матери; злость прошла, осталась одна обида. Значит, маман решила нового счастья поискать, сыночка ей уж не хватает, излишек души требуется девать куда-то, вроде, как постоянному донору кровь сбросить. Стало быть, сыночек нам нынче мало интересен, и никогда мы сыночком не гордились, не считали за большого, хоть из штанов выпрыгни, а все другие умней, да значительней казались. И сколь не доказывай, хоть попу на восемь клиньев разорви, а все не дотягиваешь.

Алик то у себя в семье всегда самым умным, да лучшим проходил. И что теперь? Имел он этого Алика, и жену его, и всех их вместе взятых. А что толку? Вот, если бы не эти суки, если бы он с Борисом наладил отношения, перешел на выгодную точку, да начал зарабатывать втрое больше, наверное, на мать подействовало бы, наверное, не побежала бы на старости лет искать жениха, сидела бы в семье, пельмени лепила. Но Борис — сам сука, самой сучьей выделки. Тоже руку приложил. Из-за него Валера сидит здесь сейчас, как пень, с вымытой шеей. Черт с ним, с Борисом, посмотрим еще, кому хуже будет — и Валера перестал думать о Борисе без всякого усилия, едва почувствовал, что "вредно для здоровья" — и плюнул. Тем паче, что, по сути, друг Алик виноват перед ним гораздо больше Бориса.

А с матерью явно что-то происходит в последнее время. Так-то она никогда им особо не занималась, конечно, мать-одиночка, деньги зарабатывать приходилось, Валера сам перебивался, да он не в претензии. Но сейчас-то, когда вырос не хуже других, того же Алика, хоть и не кончал институтов, почему сейчас-то она с ним не считается? Он свой сыновний долг исполняет, понимает его, жену жалко, все-таки, но он никогда меж женой и матерью не влезал, а по делу следовало, может, мать тогда бы больше его уважала. Женщины, с которыми Валера сталкивался, уважали грубую силу, заискивали перед ней. Но то женщины, им цена — пятачок за пучок в базарный день, а то мать, маман. Если бы она хоть раз посмотрела на него с восхищением, как мама Алика на своего сыночка на выпускном вечере, он помнит, и сейчас помнит, а маман вовсе не пришла на выпускной, работала, как обычно, если бы хоть раз, он бы легче в жизни устраивался, ему бы больше все удавалось, был бы, наверняка, таким же везунчиком, как некоторые. Что-то он разнюнился сегодня.

Жене что ли еще раз позвонить? Опять на тестя наткнешься, точно. Она тестюшку подговорила.

После того, как Вику выставил, вроде бы немного полегчало. Точно полегчало. Такой махровой дуры, как эта кошка, еще поискать, не хватает мозгов и на то, чтоб корысть свою прикрыть, сверкает ею, как голой задницей. Как бы запела, интересно, узнай, что Валера до сих пор женат? А ведь уже принялась мебель в квартире переставлять, на словах, само собой, но и на словах — больно много воли взяла. И крыша у нее съехала на почве секса, факт. Как Алик с ней так долго проваландался, непонятно. Ну, да Алик и вовсе нюня, не мужик, почему только ему везет, тьфу, привязалось. Сам разнылся почище Алика — и Валера начал прикидывать, нельзя ли ему использовать Алика "в мирных целях". По всему выходило, что, типа, можно.

Он уже совсем было решил идти за пивом, чтобы начать разминаться. Завтра на работу не надо, завтра можно с утра продолжить в согласии душевном. Теперь на работу долго можно не ходить…

В дверь звонят. Кого еще черт несет? Он никого не звал. Маман вернулась? Вряд ли, у нее есть ключи. Вика? Не быстро ли она отошла? Можно и добавить, если нарывается девушка. Может, жена? Наверняка, жена. Жене тоже надо профилактику устроить, то шляется чуть не каждый день, то полтора месяца носу не кажет. А у них ребенок, между прочим, он отец, все-таки. Черт, в холодильнике пусто, ну не голодная же она. Надо быстрей открывать, еще развернется, да уйдет, не дождавшись, с нее станется.

Что такое? Алик? С какой стати? Валера усмехнулся — на ловца и зверь бежит. Неужели отношенья выяснять пришел? Нет, он на такое не способен. Так и есть, спрашивает дома ли маман, со школы ее боится.

— Не боись, — сказал Валера совершенно искренно, — нашей любви никто не помешает, — и некстати подумал, что жена не придет, гордая, ишь, нашлась, а думая не долго, как обычно, пожаловался Алику, вот до чего дошел:

— Совсем меня женщины оставили. Мать смылась куда-то, что характерно, второй раз за неделю, чуешь? Жена не появляется. Жена у меня, я тебе доложу, та еще штучка, — забыл, забыл.

Валера действительно забыл о том незначительном факте, что увел свою жену у Алика когда демобилизовался. А уж о том, что жена училась с ними в одном классе не помнил вовсе.

— Черт с ними, пойдем выпьем, чтоб солнце скорей зашло. У тебя есть что? Горло пересохло, шланги горят.

Три месяца прошло, как мне открылась истина. Сперва я Софии не поверила, стыдно сказать, смеялась над ней. Ну, тут у любого человека сомнение возникнет, пока Явления не увидит. А Явления я всегда вижу, первая из всей нашей немногочисленной пока паствы. Как только звезда взойдет, сразу и вижу. И бессонная ночь в бдении для меня — ерунда, после на работе порхаю, будто мне и не шестьдесят, а двадцать. Официальная церковь нас, конечно, не признает, закоснели они там, зажрались. Намотали на себя грехов, только о мошне и думают. А у нас вера чистая, никто меж тобой и Богом не стоит, никаких посредников-священников. Я в жизни посредников не признавала, сама норовила все свои дела устроить, лично, потому и выбилась в люди, в заведующие столовой из простой буфетчицы. Столовой заведовать в наше время, когда эра зла вовсю царствует — дело не простое. Но ничего, справляюсь, не жалуюсь. Где надо, что надо — всегда успеваю. Мне, видно, на роду написано в начальстве ходить. Ну, так и данные у меня, и способности. Скоро и в нашей пастве, думаю, на первые роли пробьюсь, хоть и недавно обратилась. Спасение души всего важней. Всех людей не спасти, ясное дело, но с сыном я как-нибудь разберусь, вытащу. Пока ничего не говорю ему. Он слаб душой, подвержен греху. А на мне и грехов нет, в принципе. Недаром у нас дома тень какая-то является, который раз замечаю. Ясно, мой личный охранитель, знак мне, что правильно живу. Крутится тень над сыном, мне знак дает, что пора им заняться. Сама знаю, пора. А что я его без мужа родила и воспитала, неплохо, между прочим, воспитала, гены только чужие дело портят — это не грех, напротив подвиг, совершенное деяние. А без мужа — так сама захотела, зачем мне поганые мужчины, я сразу решила, что рожу, но без мужчины нельзя, потому, они — лишь инструмент. Мужчины от роду — грязные твари. Была бы у меня дочка, но роптать нельзя, хотя мне, как особенно просветленной ничего, не страшно.

Эти посикушки все помладше были, но актрисы из них — ноль, никакие. Я одна хорошо играла, а они еще выделывались первое время передо мной, как же, инженерши фиговы, все с высшим образованием, а я — буфетчица. Особенно одна собачиться пыталась, фря такая, красавицей себя считала, как звали-то ее даже не помню, тьфу. Но я живо их на место поставила, тем более, что играла лучше всех, и Катьку эту, королеву недоделанную — вот где держала. Режиссер наш, драный козел, если разобраться, меня из всех выделял. Пусть Валька лепечет, что он в Королеву сразу втрескался, чушь! Меня любил, но боялся официально отношения оформить, на нем темные дела были, я по великодушию не обращала внимания. Не зря же его посадили, комитетчики сколько времени разбирались. И ведь, зараза, меня ухитрился приплести, меня — меня! — больше прочих тягали, норовили к следствию пристегнуть. А мне никак тогда увольняться нельзя было, я уже беременная Валеркой ходила, никто не знал. С комитетчиками я тоже живо разобралась, что в самом деле рабочего человека тягать, если им идеологию подпустить надо — пусть среди этих ищут, после институтов которые. Всем известно, что в институтах творилось, все предатели и перебежчики именно оттуда выходили. Конечно, они забегали, как же в самом закрытом заведении, в почтовом ящике, и вдруг такая аморальная грязь. Я-то во всех грязных делах не участвовала, по молодости, какая же молодость без безрассудства, рядом случайно оказалась. Но быстро сообразила, что все их дела аморалкой пахнут, отошла в сторону, просто мой отход по времени совпал с началом следствия. Я уже отошла от них, но разве следователю докажешь? И, все-таки, я доказала. Доработала в том "почтовом ящике" до декрета, ничего, выдержала. Валерку приходилось в круглосуточные ясли отдавать, но выкрутилась. С посикушками теми не общалась больше. Кто я, и кто они? А теперь Валька, говорят, туалеты охраняет, а Катька, поди, за границей метлой машет. Захотелось сладкого житья, а кому она там нужна? В ее-то возрасте! И хорошо еще, если метлой. Про остальных, да и про этих двух, мне совсем не интересно, у меня своя жизнь, дела.

С сыном разобраться надо. Пора бы уже ему выправляться, семью заводить нормальную. А то родили мне внучку, еще неизвестно, чья внучка. Валерка простоват, связался с хитрожопой девкой, вроде тех моих, из самодеятельности. Она после института, а работает — не пойми кем, щей сварить не умеет, не говорю постельное белье постирать, все не так делала, вещи не на место вечно клала, пахнет от нее какой-то кислятиной по всему дому — ах, французские духи! — что я не знаю, как хорошие духи пахнут? С другом Валеркиным шлялась, пока сын в армии служил, так что неизвестно чья внучка. На меня, во всяком случае, не похожа, и глаза синие — в их породу. Сын послушный, мое же воспитание, не вмешивался, когда я ее учила уму-разуму — не понравилось ей. А ты сперва научись семью обихаживать, да деньги зарабатывать, а потом соображай, что тебе нравится. Я в ее годы ребенка растила без бабушек и зарабатывала, всегда дома и рыба красная была из буфета, и виноград, это в период полного дефицита. А она что? Поначалу по-хорошему предлагала ей ко мне в столовую идти, думала, может у них сложится с Валеркой. Нет, не пошла в столовую, ей особенная работа нужна, ну и что, вон ей Вальку в туалете показать, той тоже нужна была особенная работа. Всего добиваются честные люди и сильные. Им и истина открывается.

Валерка встречается, конечно, с девушками, но ни с одной меня еще не познакомил, все не те попадаются. Ему надо такую, чтоб умела делать хоть что, чтоб не безрукая и чтоб не заносилась, нос не драла передо мной и перед ним, само собой. Чтоб помоложе его, тихонькую такую, маленькую. Я что, я приму любую, лишь бы ему хорошо было. Но девицы пошли сейчас резкие, грубые. Корыстные все, всем нужны подарки, кабаки, все на квартиру метят. Да, хорошо бы у нее еще своя площадь была, без родителей, а то как узнаешь — корыстная она или нет? Хотя я-то конечно разберусь, но Валерка вот… А может, и не надо ему семьи, и со мной проживет, с матерью ему чем плохо? Ребенок есть, вырастет, можно посмотреть, может и ничего окажется, все-таки, девочка, внучка. Подождать надо, посмотреть. Ждать я всегда умела. Сегодня один Валерка дома остался, мне на бдение надо. Ну, думаю, что никакой девки не приведет, отдохнуть тоже требуется. А тень сегодня с утра разлеталась, как моль, прямо, словно меня на улицу выталкивает, я так это поняла. Наверное, сообщала, что надо сына предоставить его раздумьям, поймет, как без матери в дому плохо. А то моду взял — на мать голос повышать! Я ему поору, оралка отвалится. Да и то, какие у него без меня раздумья, все же в голову ему самой вкладывать надо. Пора сыном заняться, пора. Вот ревизию в столовой переживу и займусь.

Черт их знает, что им теперь подавать? Заелись все, зажрались. А фиг я им взятку дам, не подкопаются, у меня все чисто, концов не найдут. В случае чего, знаю куда позвонить, со старых времен, со следствия телефончик остался, люди только сменяются, телефончик тот же — ну, я же им почти и не пользуюсь, редко вспоминают.

Все сама. Сейчас ни на кого надеяться нельзя.

Та, которая наблюдала сверху, вынырнула из глубин монолога, задыхаясь, как от нехватки воздуха, и решила скользнуть совсем в иной день, где не встретилось бы людей знакомых, любимых и мучающих. Она вернется в прихожую, можно вернуться назад, к вопросу Алика о Людмиле Ивановне. Но времени мало, рисковать нельзя и стоит попробовать совсем по-другому, с самого начала. В случае успеха она освободится и может не следить за встречей в тесной прихожей, может отправиться в любое солнечное утро играть с веселыми лучами. Нет же, в случае успеха она как раз свободу потеряет и лучей не увидит. Неважно, там будет видно.

Она покачалась на волне, готовой устремиться в любом направлении, и поплыла, не высчитывая, пока волна не опустилась на ночной, но не дремлющий сад посередине белого месяца июня, там, где в кирпичном небольшом доме не могла уснуть молодая женщина.

На улице слабый ночной ветерок бродил в свежей зелени яблонь и вишен, перебирал резные веточки укропа на аккуратной грядке; из приоткрытого окна тянулся сладкий запах розовых тяжелых цветов, распустившихся утром, но женщине казалось душно в маленькой комнатке с букетом желто-коричневых ирисов на круглом столе под жаккардовой скатертью. Ирисы почти не пахли, потому их и поставили к ней на стол, но не спящей чудилось, что духота в комнате именно от них. Цветы выпивают слишком много воздуха, обкрадывая ее. Вставать для того, чтобы вынести вазу на веранду не хотелось: услышит мать, забеспокоится, придет к ней и будет сидеть и вздыхать, сдерживая слезы.

Кровать с панцирной сеткой отчаянно скрипела при каждом движении, нежное лицо женщины с бледными пигментными пятнами жалобно сморщилось, руки привычно легли на огромный горячий живот, который мешал, позволяя спать лишь на боку, а она привыкла засыпать на спине, вытянув руки поверх одеяла, как приучили.

Женщина подумала, что муж, наверное, сумел бы успокоить ее, но он приедет только на выходные, а пока придется обходиться обществом родителей, старающихся загнать свое горе подальше, чтобы не расстраивать дочь в ее положении. Родители очень старались не говорить при ней о брате, но только получалось у них неважно. И не могло получиться, ведь сколько она себя помнила, они всегда жили на даче вместе с братом, до сих пор их общие детские игрушки валяются на чердаке, оплетенные нежной запылившейся паутиной, сотканной не одним поколением крестовиков. В детстве она панически боялась пауков, и брат обожал пугать ее:

— Смотри, тебе паук на подушку упал, лови быстрее!

Но хоть он и пугал ее, дразнил плаксой и забирал самые нужные карандаши: красный и зеленый, она любила брата больше всех. Он так смешно передразнивал учителей и родителей, мог показать, как бежит по следу собака или квохчет курица, знал целую кучу смешных историй. Когда они выросли, не мать, а брат обучал ее разным полезным хитростям, например, как вести себя с соседом, в которого она была безнадежно влюблена с четвертого класса, или как подводить стрелки на веках — его учили даже этому, там, в его институте. Они все ужасно гордились, когда он поступил, без всякого блата, а конкурс чуть ли не сорок человек на место. Они всегда гордились им, таким талантливым, умным и красивым, они знали, что у него особая судьба, не как у всех, к нему нельзя применять общие правила.

На двадцатилетие она подарила брату черный свитер, который связала самолично, с тех пор он всегда ходил в черном. Сколько подобных свитеров она успела перевязать, до тех пор пока его… Нет, нельзя об этом думать, нельзя, такие мысли могут плохо сказаться на маленьком, теперь она никогда не бывает одна, маленький все время с ней, внутри.

Муж постоянно ревновал ее к брату, муж, тот самый сосед, которого ей не видать бы как своих ушей, если бы не хитрые советы брата. А вот мать вряд ли одобрила бы те советы. Сейчас и ей самой немножко стыдно, но своего-то она добилась! Муж носит ее на руках в прямом смысле, и все подруги ей завидуют. А если бы они все-таки ограничивали брата хоть в чем-то, если бы родители потребовали, чтобы он жил с ними постоянно, а не в комнате, доставшейся от бабушки — что хорошего жить в коммуналке! — вдруг все сложилось бы по другому?

Но нет, они не посмели бы, брат все решал сам, и даже отец побаивался его. Побаивался, потому что не понимал. Потом они и вовсе перестали что-либо понимать в его жизни, да он им и не рассказывал особо. Приглашал на спектакли, свои спектакли, а домой, в бабушкину комнату, не пускал даже мать, та вечно просила дать ей ключи, чтобы убираться хоть раз в неделю. Брат только смеялся:

— У меня желающих полы помыть выше головы, очередь до Нового года наперед расписана.

Мать вздыхала, отец хмурился, но что они могли сделать: у брата особенная судьба, сказано же. Ее он иногда приводил к себе, тайком от предков, как он говорил. Его комната вызывала ужас и восторг, такого жилья она не видела нигде ни у кого: начиная с черепа (брат говорил, что это череп убитого им врага, и что он пьет из него вино, выдумывал, конечно), кончая душистыми травками, развешенными в пучках по стенам и разложенными на секретере. Мать мечтала о том, что сын женится, и все пойдет на лад. Но она, дочь, вышла замуж первая.

Брат никогда не знакомил их со своими девушками, его подруги, наверное, не знали, что у брата есть сестра и родители. Во всяком случае, с тех пор, как он перебрался в бабушкину комнату ни одна не звонила им домой, не просила ее — по секрету — рассказать, где был брат в воскресенье вечером, имея в виду, разумеется, с кем. Перед тем как случилось несчастье, брат пришел к ним взволнованный — совершенно нехарактерно для него, и сообщил родителям, что, возможно, скоро женится. Нет, конечно, он не сказал «возможно», он никогда не сомневался, просто сказал, что женится и все. Когда мать кинулась расспрашивать о невесте, засмеялся:

— На свадьбе увидишь! Да не переживай, ма, тебе понравится, не из наших, не актриса. Из простой семьи и с высшим образованием, как ты хотела.

— Скажи хоть, как ее зовут, — настаивала мать, как будто это имело значение.

— Катерина, — ответил брат, она и не думала, что он ответит, но он сказал, — Катерина, — и улыбнулся незнакомой ей улыбкой.

— Хорошая девушка, — успокоилась мать, словно имя сообщило ей недостающую информацию. А она, уже беременная, хоть и не знала еще об этом, почувствовала укол ревности, брата у нее все-таки отняли. Она никогда не сможет полюбить его жену, нет на свет такой девушки, что смогла бы быть ему подстать. Ее муж на новость отреагировал безразлично, заявил:

— Надо думать, не в последний раз женится.

Они поругались с мужем, она проплакала до полночи, а муж делал вид, что спит и даже не обнимал ее как обычно. Ревновал, наверное.

Когда все произошло и брата забрали, у мужа вырвалось:

— А как ты полагала? За бездумность платить надо! — но испугавшись мгновенно искривившегося лица жены, оберегая ее и их будущего ребенка (она только в этот день узнала от врача, что подозрения не беспочвенны), усадил к себе на колени и ласково забормотал в испуганное ушко:

— Ну что ты, что ты, все образуется, увидишь, завтра же образуется, это недоразумение, ошибка.

Она сама знала, что это ошибка, но ничего не образовалось, брату дали немыслимый срок, три года не известно за что. То, что говорилось на суде, не имело к брату отношения, но что там говорилось она не слышала сама, родители и муж настояли на том, что ей нельзя, ей повредят отрицательные эмоции. Она подслушивала, когда муж уезжал в свои командировки, как шепчутся в спальне родители, и собирала информацию по крошечкам, так до конца и не поняв, что же произошло. Ее беременность оказалась для родителей той самой соломинкой, они принялись чрезмерно опекать дочь, словно это могло помочь сыну. За прошедшие месяцы мать настолько измучила ее докучливой заботой, что сейчас она боялась шевельнуться, лишь бы мать не проснулась, лишь бы не пришла спрашивать, как дела, не села напротив, раскачиваясь взад-вперед на табуретке, вздыхая и подавляя слезы.

Нет, она сама ни за что не станет изводить своего ребенка излишней заботой. Но как же при этом устроить так, чтобы у него все сложилось хорошо — она не посмела додумать "не как у брата". И женщина принялась молиться, не Богу, в Бога ее научили не верить, неизвестно кому, кому-то старшему и всемогущему, может быть, судьбе.

Та, которая наблюдала сверху, сочувственно удивилась, что женщина страдает от придуманной духоты на неудобной кровати у стены, под ковриком с двумя оленями, вместо того, чтобы выйти в сад со светящимися в белой ночи пионами, душистой травой по краям дорожки, допотопным сарайчиком, трогательно прикрытым кустом разросшейся почти отцветшей лиловой сирени. Большая ночная птица, мягко хватая светлое небо широкими крыльями, пролетела над садом, и той, которая сверху, показалось, что за ней наблюдают. А если это знак, если следует что-то сделать именно сейчас? Но что?

Молодая женщина молилась, неправильно и бесцельно, но горячо. Да откуда они там, внизу, знают как правильно? И хорошо, что не знают, живут в большинстве своем как получается, идут вне направлений. И самой-то, той, которая сверху, не стыдно ли так думать, не видя дороги здесь, в своем новом состоянии, не зная сейчас, как надо и правильно?

Сад потягивался, занавески над окном тихо шевелились, мыши затеяли веселую возню под домом, не подозревая, что их игры будут прерваны появлением лесного колючего и фыркающего гостя через несколько минут. Женщина молилась.

Пусть мой мальчик, я знаю, что будет мальчик, будет счастлив, пусть будет талантлив и умен, здоров и удачлив. Пусть у него все будет, все, чего он пожелает…

Та, которая сверху, прислушалась и уловила последние слова:

— Но пусть он всегда будет осторожен, пусть не ленится размышлять прежде, чем сделает что-то, что ему повредит, пусть научится оглядываться на свои поступки, оценивать их, чтоб никто не сказал ему, что за бездумность надо платить, — и женщина опять не посмела додумать, — чтоб не случилось с ним беды, как с моим братом.

Та, которая сверху, принявшая неясыть за знак, решила, что должна исполнить мольбу женщины, даже не зная, есть ли у нее силы на то, но знак ведь был? Был. Пусть будет так, как просит женщина. И тотчас две тени, две птицы пролетели следом за первой, чего, конечно же, не могло бы случиться, будь они обычными совами. Значит, мольба принята и исполнится. И та, которая наблюдала сверху, сумела что-то изменить, что-то очень важное, пусть и не для себя.

Женщина внезапно успокоилась. В комнате посвежело, желто-коричневые ирисы больше не досаждали ей.

— Я назову сына Аликом, как брата, — подумала женщина, засыпая.

Разлапистый папоротник у забора глотнул ночной влаги и покачал рассеченными листьями.

Рано утром в воскресенье, когда родители еще спали, противно заверещал телефон. Светка вскочила, путаясь в широкой ночной рубашке и чертыхаясь, поспешила снять трубку, чтоб не опередили соседи и не влепили выговорешник безвинным родичам за нарушение правил проживания в коммунальных квартирах.

Наверняка Вика спешит доложить об очередных приключениях. После знакомства с Валерой подругу как подменили. Она словно с цепи сорвалась и завела целую свору любовничков, но ни с одним по-прежнему не складывалось, так что основную ставку делала все-таки на Валеру. Интересно, почему это мужики не хотят встречаться с Викой после одного-другого свидания, что их не устраивает? Впрочем, Вика сама себя низко ценит, что же им-то остается, как не согласиться.

Но это оказалась не Вика. Незнакомый женский голос попросил Светлану.

— Ну? — не сказать, чтобы с радостью, буркнула Светка, недоумевая, кто бы это мог быть.

— Светлана, нам необходимо встретиться. Я заеду за вами через полчаса. У меня темно-синяя «Ока».

Ишь ты, — подивилась про себя Светка, но собеседница не давала задуматься.

— Это касается ваших ближайших планов, я все объясню при встрече, незнакомка бросила трубку, и Светка не успела спросить, что за скотина разбудила ее в такую рань в родной выходной.

Не послать ли все это куда подальше, решала Светка, а руки уже доставали из шкафа черное, "самое приличное" платье. Незнакомка заинтриговала ее, хотя Светка догадывалась, что это так или иначе связано с Борисом. Но он ничего не скрывал и, похоже, тот, за кого себя выдает. Что же, посмотрим.

Ровно через полчаса машина, вылитая жужелица, остановилась у Светкиной парадной в Угловом переулке. Светку не удивило то, что визитерша знает ее имя и адрес, при желании все можно узнать, а Светка ни от кого не прячется. Единственная справа дверца открылась, незнакомка высунула голову, неудобно изгибаясь над пустующим пока местом для пассажира, всем своим небольшим телом вытягиваясь навстречу Светке, прямо-таки воплощенное радушие.

— Здравствуйте еще раз, Светлана, это я вам звонила. Садитесь, пожалуйста, да не бойтесь.

— Чего это мне бояться? — возмутилась Светка, шагая в машину и немедленно стукаясь головой. — О, черт! Понастроили тут!

Незнакомка не позволила себе улыбнуться. Она казалась одних лет со Светкой, но на этом сходство заканчивалось. Во всем прочем они являли собой полную противоположность. Холеная миниатюрная девица с маленькими узкими колечками, зато на каждом пальце и по две пары в ушах, с гладко зачесанными блестящими, как маслом облитыми, волосами, узкими, так же блестящими, темными глазами, с едва обозначенной грудью, намеком на грудь — и корпулентная Светлана, оправдывающая свое имя белой кожей и белыми же, пусть и крашеными, кудрями.

— А вы, на секундочку, чьих будете? — спросила Светка, демонстративно не пристегивая ремень, в то время как незнакомка, резко рванув с места, вырулила на Московский проспект, перестроилась во второй ряд и погнала по направлению к Пулково, явно намереваясь доехать туда в ближайшие десять минут. — И куда мы, на секундочку, едем?

— Я — жена Бориса, — вежливо представилась любительница русской езды и приветливо до приторности улыбнулась.

— О, извините, у меня молоко убежало, и я, к сожалению, вынуждена вас покинуть, притормозите самую малость, если вас это не слишком сильно затруднит. — Светка взялась рукой за хлипкую дверцу, демонстрируя полную боевую готовность. Никакого желания дружить со всей семьей Бориса у нее пока еще не возникло.

— Не волнуйтесь, Светлана, никаких разборок не будет. А остановиться я никак не могу, видите, шоссе забито, все на дачи едут — воскресенье, мне даже в первый ряд не перестроиться.

Они уже проезжали Московские ворота, и Светка с тоской посмотрела на крайнюю толстую колонну — стоит себе, зеленая дурында, ни о чем не думает, никто не сажает ее в машину, не везет по населенному проспекту выяснять отношения ни с того, ни с сего.

— Не боюсь и не волнуюсь — повторяю, если кто не слышал, только у меня нет настроения обсуждать свои дела с малознакомыми людьми без имени.

— Я не собираюсь обсуждать ваши дела, равно как и знакомиться с вами. Зачем нам ссориться, давайте перестанем грубить ненадолго. Я всего лишь хочу рассказать вам о некоторых особенностях характера своего мужа.

— Не уверена, что хочу знать об этих особенностях, я, видишь ли, перешла на «ты» Светка, — привыкла полагаться на свой опыт, меня бабушка так учила.

— Считай, что я прошу тебя выслушать, ведь у тебя все равно нет выбора. Может, пригодится когда-нибудь, — жена лихо проехала под красный свет на переходе у метро «Электросила», не заботясь о впечатлении, которое произведет на гаишников.

Да, черт с ней, подумала Светка, жалко, что ли, раз уж ей так приперло, от меня не убудет. А в случае чего, я с ней легко справлюсь, с ее-то весовой категорией, но до этого не дойдет, такие дамочки предпочитают разговоры разговаривать, завезти меня куда-нибудь у нее кишка тонка.

Жена Бориса приступила к своей назидательной истории на полном скаку, словно репетировала рассказ всю предыдущую жизнь, а может быть, ей уже приходилось вести подобные переговоры, и за годы жизни с Борисом она выучила историю наизусть. Излагала связно и лаконично, надо отдать ей должное; в целом история сводилась к следующему.

Борис любил своих женщин горячо самозабвенно нежно неистово трепетно забывая себя и мир вокруг принося к ногам возлюбленной многочисленные хорошо откормленные и неплохо одетые жертвы оставшиеся от предыдущей жизни и мечтая о вечном пребывании подле ускользающей в положенный час любимой, но лишь до тех пор, пока существовали преграды, пока любимая не поселялась с Борисом не в гостинице или на съемной квартире на пару недель, а на его собственной территории. После недолгого, преждевременно обрушившегося счастья, Борис начинал находить совместное пребывание пресным утомительным изматывающим ничего не дающим душе уму или сердцу более того и всем остальным органам по очереди. Наступал черед новой любимой. Ситуацию можно было подкорректировать, родив Борису ребенка. На какое-то привычно уже недолгое время он проникался былой нежностью и исправно стирал пеленки, впрочем, в последние годы это охотно делали женщины по найму, а по ночам к ребенку проще отправить няню. Жены стремились сохранить семью и ограждали его от неприятностей, с детенышем связанных, чтобы Борис видел одни цветочки, ползающие в настиранных ярких штанишках по пушистому ковру гостиной без единой слезы или, не дай Бог, визга.

Она, последняя жена, оказалась похитрее и не стала нанимать няню. Борису пришлось тяжеленько, времени для свободного общения с вновь любимой женой не хватало, потому и продержались на три года больше обычно отпущенного женам срока. Но трудности тоже прискучивают, как их ни варьируй; привыкаешь к самому постоянству перемен. Срок очередной жены истекал.

Она не пытается вернуть мужа обратно, но хочет по-дружески предупредить Светлану о типичных осложнениях совместной жизни с Борисом.

На том месте трассы, где речь зашла о деторождении, жена развернулась и столь же неистово устремилась назад, заинтригованная Светка даже не отметила, докуда они успели доехать. Жена отлично рассчитала время и на реплике о дружеском предупреждении тормозила у парадной с новенькой металлической дверью, неуместной в доме с коммунальными квартирами.

Все, решила Светка, выдираясь из машины, теперь точно поеду с Борисом, куда повезет, хоть завтра.

Алик поправил тяжелые очки в псевдочерепаховой оправе и неуверенно спросил:

— Людмила Ивановна дома?

Та, которая наблюдала сверху, в рассеянности остановила взгляд на плохо стриженном Валерином затылке и обнаружила незамеченное ею прежде свечение и движение. Маленькие тугие и разноцветные волны сталкивались, враждуя или объединяясь, ни на миг не прекращая волновать пространство вокруг Валеры, их цвет ослабевал и размывался у плеч и коленей, но отчетливо полыхал в области живота и головы, как микрокосмос с рождающимися на глазах галактиками. Она, было, решила, что обрела способность видеть мысли, а может раньше просто не приглядывалась, или именно эти Валерины мысли, но скорее следовало назвать их побуждениями или эмоциями, эти быстро меняющиеся волны, имели для нее особое значение. А монолог Валериной матери она как услышала? Или всего лишь увидела во сне? Она ведь тоже спала, даже больше, чем те внизу, она сильней, чем они уставала.

Времени почти не осталось, а она так и не продвинулась вперед, так и не сумела ничего изменить. Вмешательство оборачивалось еще большими бедами как в случае с кофемолкой на кухне у Аллы. Сейчас она ясно различала, что Валера на самом деле очень ждал Алика, хоть и не был ему рад. Ждал также сильно, как и в прошлый давний раз, когда сам позвал их с Викой, когда еще легко было разорвать цепочку, но она не сумела.

Валера ждал Алика и бесконечно думал о нем со вчерашнего дня. Получалось, что во всем виноват Алик. Действительно, Алик. Вчера с Юрасиком приехал не хозяин, а незнакомый мужик. Юрасик вышел из машины печально пришибленный, как потерявшая всякое уважение к своей персоне лисица. Мордочка его еще более заострилась, повадка стала совсем уж суетливой.

— Что случилось? У нас перемены? — Валера, как большинство торговцев, хоть и книжных, обладал животным чутьем. Они стояли с Юрасиком под распустившим первые листочки на бульваре посреди проспекта Космонавтов каштаном лицом к лицу и внимательно оглядывали один другого, как хорошо знакомые, но осторожные зверьки, столкнувшиеся на опушке. Неожиданное тепло, неожиданное оживление у лотка почти настроили Валеру на благодушный лад, но Юрасик ему определенно не нравился.

— Что случилось? — переспросил Валера.

— Снимают эту точку. И три ближайшие, — хорошую новость Юрасик сообщал не тем тоном, и Валера не мог взять в толк, почему.

— Давно пора, место дохлое. Сегодня, правда, ничего пошло. Ты чего такой кислый, запор у тебя, что ли? А где новые точки будут? В центре?

Юрасик сморгнул, сглотнул, дернул головой в сторону машины и кратко отвечал:

— Нигде. Не будет новых точек.

— А мы? — Валера не понимал. — А что мы?

Юрасик нагнулся, свинчивая ножки у стола и ответил снизу, закрытый от водителя столом и Валерой:

— А мы свободны, — он выругался, удивив Валеру не словами, а тем, насколько брань не сочеталась с его повадкой, — Борис сворачивает дело. Новое нашел. — И понизив голос до еле различимого шепота, добавил: — Для новой бабы старается. Столько баб содержать, это как грести надо!

Валера, не содержавший и собственной жены, мгновенно сообразил, что речь о Светке, Викиной подруге. А Вику ему подсунул Алик. И здесь дорогой дружок сумел-таки Валере подгадить. Не будь Вики, Борис не познакомился бы со Светкой, но может быть, Борис собирается избавиться только от Юрасика? Вон как Юрасик заговорил о вчерашнем своем божестве. Как дали под задницу, весь пиетет вышибло.

Мужик из машины закричал, как когда-то Борис, но без сердитой ласковости:

— Ну вы, поживее там!

— Я позвоню Борису вечером, — не думая, что продает собственные планы рассеянно обронил Валера.

— Можешь не звонить, он свалил неизвестно куда. Этот нас будет рассчитывать. В понедельник с утра на Разъезжей, — с удовольствием разъяснил Юрасик.

— Черта-с два я в таком разе завтра выйду, — мгновенно разъярился Валера. — Таких вариантов по городу хоть попой ешь! — Плюнул, повернулся и пошел, ни мало не заботясь о дальнейшем своем будущем на пересечении улицы Типанова и проспекта Космонавтов.

Дома он дошел окончательно. Наорал на мать. Позвонил жене, той не оказалось дома. Звонок Вике отложил. На нее не вредно наорать, от нее не убудет, но сперва следует выяснить обстановочку, пусть свяжет его со своей жирной подругой. А поможет это или нет, потом разберемся. Надо действовать, надо себя защищать. Пусть Борис заплатит ему за неприятности, деньги пусть заплатит, козел! И Валера, как часто случается у людей такого склада, искренно забыл, как ему нравился Борис, как он собирался — исподволь подобраться к хозяину, как надеялся, что они со временем подружатся, а там глядишь… Глядеть оказалось некуда, и потому Валера испытывал сейчас к Борису чуть ли не отвращение, гадливость. Это надо мужику так опуститься, чтобы баб содержать! Да настоящим мужчинам они сами должны приплачивать за удовольствие, а это что такое! И представив, как он завтра устроит Вике веселенькую жизнь после того как наведет справки о Светке, Валера испытал неожиданное сильнейшее возбуждение: впору бежать на улицу и снимать первую попавшуюся потаскушку. Но при матери не приведешь. Он, конечно, не так чтобы уж совсем сильно с ней поскандалил, но позволил себе.

Нет, мать — единственная женщина достойная уважения. Мать никогда себя не роняла, и зря он накручивается с ее отлучками. Конечно, мать ездит к подруге. Но сбиваешься же с курса, имея дело с вечными потаскушками. Перед маман следует извиниться. Она странно как-то на него смотрела, пока он разорялся на кухне. А он не на нее, если разобраться, кричал, он на Бориса кричал. Мать — умная женщина, кроме него самого, Валера не встречал в людях подобного самоуважения. Мать — молодец. Надо жене позвонить, уговорить придти сейчас, никуда не деться от паскудных желаний. Но тесть — вот сука, на Алика похож чем-то, второй раз терпеливо и вежливо объяснил ему, что жены нет и сегодня можно уже не звонить. Черт с ней, решил Валера, придется Вике звонить. Извинюсь перед матерью за все сразу, маман въедет, что он не просто так девку привел, а по жизненным показаниям.

Но мать сама заявилась из кухни и объявила, что очередной раз сваливает на ночь. Валера окончательно уразумел, что маман его наказывает новым изощренным способом. Возражать, когда первый гнев прошел, а осталось лишь возбуждение, он не решился. Кому угодно, только не маман. Оно и лучше, если разобраться. Мать свалит, можно выписывать Вику, пусть и обрыдла до смерти, но на сегодняшний вечер сгодится для сельской местности.

Вика примчалась, как на пожар. Но как ни быстро она появилась, Валерино настроение успело претерпеть очередное изменение до традиционного "всем им одного надо", и в данном случае он попал в точку. Вике надо было одного, того самого и желательно, несколько раз подряд. Узнав, что матери нет дома, она принялась раздеваться уже в прихожей.

— Как дела у твоей большой подруги? — вежливо хватая Вику за грудь поинтересовался Валера, из последних сил сдерживаясь, чтобы не заорать на эту шлюху, которой плевать на его неприятности.

— Не знаю! Она взяла на работе две недели за свой счет, даже меня не предупредила, — обиженная невниманием подруги и недостаточной пылкостью любовника рассеяно отвечала Вика и тянула Валеру в комнату.

— Так! — веско отчеканил Валера. Все объяснилось, сложилось два и два. Богатенький Борис повез к морю новую телку, а Валера сидит в засраной квартире, без денег, с подложенной ему Аликом дешевкой. Гнев вернулся, выросший за время разлуки, соскучившийся по Валере. Валера схватил Вику на руки, бегом отнес в комнату, швырнул на диван и… ничего не получилось. Гнев решил не размениваться на мелочи, как днем после скандала с матерью, не выражаться в вульгарных и примитивных желаниях, гнев все забрал себе, включая силу Валериного детородного органа. Что бы Вика не предпринимала, как бы ни елозила грудью, не сражалась ртом и пальцами за его благосклонность — ничего.

— Ты меня не любишь, ты меня не хочешь, — заблажила, впадая в отвратительные подробности.

— Сука! — доходчиво отвечал Валера, для вящей убедительности подкрепляя реплику однозначным жестом, чтобы поверила окончательно.

Вика завизжала, схватилась за щеку и побежала в прихожую, нелепо отсвечивая худыми ягодицами.

— Хам! Скотина! Жлоб! — понеслось оттуда, вперемешку со всхлипами, но очень скоро наблюдательная девушка сообразила, что может последовать добавка, и затихла, путаясь в колготках и собственных соплях. Дверь наконец хлопнула, Вика убралась. Гнев ушел вместе с ней, потому что Валера не услышал, он мог бы себе поклясться, что не услышал: Вика слишком громко шарахнула дверью, и последняя реплика пропала, погибла, прихлопнутая дверным полотном к косяку. Валера не слышал, конечно, иначе бы он ринулся вдогонку, Валера не слышал, он и сидел-то спиной к прихожей, решительно не разобрал Валера, что там крикнула эта кошка уходя, не крикнула, так, пробормотала. А он же не прислушивался специально, он дождаться не мог, когда она наконец умотает. Если бы он понял, что она ляпнула, разве он продолжал бы сидеть? Нет-нет, не слышал и точка, вовсе не слышал этого паскудного, совсем не имеющего к нему отношения слова «импотент».

Принялся спокойно, абсолютно спокойно обдумывать свое житие. Подумал о маман, о Борисе — немного, но мысли упрямо стремились к Алику. Что толку обвинять его во всем, хотя что правда, то правда, все произошло именно по Аликовой вине. Но что толку — изведешься, сожрешь себя. Надо не так. Раз Алик виноват, пусть Алик и расплачивается. У приятеля, между прочим, прибыльное дело, это он жене вкручивает, что в деньгах не купается, ну, это правильно, хоть это по-мужски, хоть на это ума хватило. На самом-то деле наверняка не слабо заколачивает. А что ему: работа не бей лежачего, свадьбу провести, как два пальца описать. Вот пусть и берет Валеру к себе в дело. Сперва Валера посмотрит, как они с тем разговорчивым — как его, Володя, да работают, а после сможет сам вместо Володи тамадить. Тамадой работать большого ума не надо, надо печень здоровую иметь. Что там, два притопа, три прихлопа. За пару недель научится при желании? Да легко! Программы у Володи позаимствует. Связи у Алика накопились, Алик станет сам «халтуры» сшибать как миленький! Но звонить ему сейчас не стоит, пусть Алик позвонит, а он позвонит, куда денется, всегда звонил. И когда Валера на своей жене, Аликовой бывшей невесте, женился, и когда с Викой все так повернулось. Звонит потому что зависит от Валеры. Где же еще Алику и посмотреть-то на нормальных мужиков, должен у любого человека эталон нормальности существовать, а к кому Алик обратится в своем окружении? Кроме Валеры, не к кому. Но самому бы не сбиться с курса — вот уж, пожалуйста, рассуждать начал. С другой стороны, правильно. Эталон эталоном, а для начала надо на его языке поговорить, чтоб не спугнуть, а то еще решит, чего доброго, что Валера не пригоден к шибко интеллектуальной работе придурка на свадьбе. Надо с ним, с Аликом, порассуждать, показать, как он умеет мозгой туда-сюда раскидывать, умные слова заворачивать в бесконечные фразы. И дать понять, что Вику Алик ему сам подложил — что истинная правда, но завернуть тонко, не сразу, чтоб не обидеть. И жизни Алика учить тоже нежно, не с ходу наезжать. Он ведь позвонит или придет, чтоб его жизни поучили. Ни в коем случае нельзя обнаруживать свое превосходство, а беседовать, как с равным, как с нормальным мужиком и ненавязчиво, тактично гнуть свое. Алик привык слушать. Это он про себя философствует, а с нормальными мужиками — только слушает. Главное — тактично. И ни Боже мой, не упоминать о его паскудной манере и тяге к рассуждениям. Все получится. Все устроится.

Жене, что ли, еще раз позвонить? Или за пивом сходить? Завтра не на работу, можно размяться пивком. А с Аллой не стоит связываться, мороки больше.

— Знаешь что, — старательно пристраивая локоть на краю стола, сказал Валера (он был привычно пьян), — я бы понял, если бы ты пришел набить мне морду.

Тут Валера самодовольно усмехнулся, мысль о том, что Алик может поднять на него руку, оказалась чрезвычайно забавной и демонстрировала явное Валерино преимущество.

— Но ты пришел с водкой, с очередными рассужденьями. Они вредоносны, твои разговоры, они ничего не дают, запутывают даже то, что просто и очевидно. Ты сам-то знаешь, чего хочешь, или ты, как баба, не в состоянии понять сам себя? Думаешь, мне так нужна была эта Вика, твоя, как мать говорит, посикушка? Ты сам все и подстроил, свинтил за водкой, оставил нас наедине, а девочка была хорошо разогрета, очень даже настроена, свербело у нее, понимаешь? Им же всем одного надо. Чтоб женщина была довольна жизнью и тобой, надо трахать ее, сколько здоровья хватит, а не отношения выяснять и нагнетать атмосферы. С бабами надо попроще и повеселее, с сарказмом об оргазме, так сказать!

Привычный натюрморт на столе, составленный из бутылок, душистых шпрот, крошек и рюмок, сбивал Алика. Он думал о чем угодно, только не о том, что слышал, пытался услышать. Мысли то обгоняли одна другую, то текли параллельно, омывая друг друга, как несмешивающиеся потоки, как, допустим, тяжелый и плотный масляный поток в быстром движении желтой воды, перемешивающей мелкий песок со дна неведомого ручья; наталкивались на внезапную преграду, поваленное бревно или огромный серый валун, когда струи начинали вскипать, пытались смешаться в общем преодолении враждебного им предмета, но все равно, темная масляная оказывалась неизменно наверху, а песок, сколь ни был легок, оседал, образуя миниатюрную отмель. На песке лежали сожаления, что так вся жизнь и пройдет за ненужными застольями, за водкой, которая уже не лезет в горло, но пить все равно приходится, получается, что надо пить, как будто это поможет вернуться туда, в те первые совместные пьяночки, когда все было забавно и обратимо. Масло разливалось на отмели пленкой, залепляло глаза, уши: зачем я пришел, это совершенно бессмысленно, ничего нельзя ни объяснить, ни поправить, ничего нельзя сделать с собой, помочь вообще никому нельзя.

— Зачем ты примитивизируешь? — спросил Алик, и Валера сплюнул на последнем слове, но говорящий не заметил. — Дело вовсе не в Вике, у нас с ней последнее время, то есть, у меня, не будем перекладывать, именно у меня, начались некоторые проблемы, понимаешь, Алла…

— А тогда о чем речь, — перебил Валера. — Что ты коку-моку крутишь, все правильно, ты сам все подстроил. Ты мне еще должен. Подложил надоевшую любовницу, сбагрил, так сказать, с рук на руки, вернее с…, но не будем. Как тебе удается так устроить, что ты всегда свою выгоду соблюдаешь, а при этом все остальные в дерьме ходят, плавают, как цветок в проруби, словно виноваты перед тобой. Не хотел старое вспоминать, но моя жена — помнишь? Конечно, помнишь — да тебе же повезло, что я на ней женился, ты бы с ней и недели не прожил, ты сам не знаешь, от чего избавился. И опять — ты в выигрыше, а я что — дерьмо, получаюсь? Нет, ты мне скажи!

— Алла, — сказал Алик, нарушая табу, — вы с Аллой на кухне… — Пока слово не было сказано, факта не существовало, но теперь он признал факт, назвал его и тем дал право на жизнь, бесконечную, то есть соизмеримую с его жизнью. Собственно, следовало сказать Валере, что тот разрушает все, к чему прикасается. Опошляет действительность, людей, поступки, душевные движения, и опошляя — разрушает. Но Алик привычно задумался, не сам ли он поступает точно так же, только орудием его разрушения и уничтожения, в отличие от бывшего одноклассника, служит не пошлость, а нечто другое.

— Алла, — повторил Алик. — Ты не знаешь, что ты натворил. Что будет с Аллой?

— Ты меня спрашиваешь? Ничего не будет. Что ты с ней сделаешь, то и будет. Достал всех своей… — Валера запнулся, не в силах найти точное слово или, хотя бы, любое слово, определяющее Аликову особенность, но не оказалось такого слова в Валерином словаре.

— Достал всех, — повторил, ожесточась, Валера. — Сидишь тут, ноешь, а что у тебя плохого, ну? У тебя все замечательно, в отличие от меня, и я не пойму — за что? С детства у тебя все было: мама, папа, институты, шмотки, магнитофончики. А сейчас? Посмотри на себя, что ты пришел меня жизни учить? Ты, сытый, не знаешь, чего хочешь, с бабами не можешь разобраться, а все от нее, от сытости. Квартира у тебя. Предки за границей работают. Я, посмотри, как живу, не то что своей квартиры, отдаленного варианта, перспективы на жилье нет, с моими доходами как раз к пенсии и накоплю, если жрать вообще перестану, а тут еще маман женишка вот-вот приведет, ну я ей, конечно, приведу, я ей устрою. Жена у тебя нормальная, зарабатываешь… А за что зарабатываешь? За то, что сам развлекаешься, пьешь-жрешь от пуза, подумаешь, пластиночу покрутишь на свадебке, я бы тоже так хотел, но мне приходится задницу на восемь клиньев драть, стоя на морозе, чтобы втюхать этому быдлу хоть какую книжечку, им же ничего не надо, никто ни хрена покупать не хочет, стоят, перебирают, листики переворачивают. А теперь и эта работа накрылась медным тазом.

Валера сообразил, что рано раскрывать карты и обратился к безопасному прошлому:

— Почему, скажи мне, тебя еще в школе учителя отличали, — ах, Аличек то, Аличек се, а меня даже классная руководительница не могла запомнить по имени, так по фамилии до окончания школы и звала. У тебя две бабы было, живи, радуйся — нет! Обеим ухитрялся жизнь портить, кровь пить! Бабы-то тебя за что любили, с твоим-то характером? Ничего решить толком не можешь, трепыхаешься, как холодец, а все тебе само в руки плывет. Скажи, это честно? Почему у меня так хреново складывается, а ведь я гораздо больше тебя кручусь, и умом Бог не обидел, и характером, а что ни отыграю у тебя, в итоге все равно прогадываю, как объедки за тобой подбираю.

Валера накалялся все больше и больше, лицо его покраснело, гнев заливал глаза, мешая им смотреть прямо и нагло как обычно. Валера даже вцепился пальцами в край стола, словно надеясь переломить столешницу, как обгоревшую спичку, в доказательство своей правоты.

— Я, я должен тебя ненавидеть, а не ты меня, понял, да? А мне насрать, я внимания не обращаю, живу себе и живу, слышишь? Но ты мне все-таки скажи, почему так, почему одним все, а другим ничего, почему у тебя все складывается, а ты только зудишь и ноешь, и пальцем не пошевелишь, чтобы что-то сделать, привык даром получать, а я плачу за все и вешу в жизни побольше твоего, но мне — фиг с маслицем, хрен моржовый — почему, ну?

И Алик ответил, не зная, зачем отвечает, предчувствуя собственный ответ и реакцию оппонента по тому особенному ясному холодку, стремительно разлившемуся внутри, словно лопнула запаянная колба, по предметам на столе, внезапно изменившимся, четко проступившим, словно бы отделившимся от залитой столешницы, еще стиснутой Валериными пальцами, по удалившимся, исчезнувшим из поля зрения дальним предметам, так же случайно заполняющим комнату, как и те, что на столе. Алик ответил, хотя совершенно не привык отвечать и не хотел отвечать, а хотел поговорить, подробно, если возможно; разобраться, решить что-то, что можно решить меж ними; ответил, догадываясь, что не он произносит слова, что это лишь сон, другой Алик, сон, который скоро кончится, не оставив последствий, кусочек жизни из другой истории, жизни других людей, настоящих, нечто, происходящее не с ним лично, и потому возможно все, можно вести себя не типично, не так, как привык, не так, как хочется, ведь это не имеет никакого отношения к живому Алику. И страшно ему не было, он не успел оценить свои ощущения, хотя время изменило привычный ход, замедлилось, и сам Алик обрел способность видеть происходящее со стороны, как будто он, настоящий будничный Алик, стоял у дверей, а за столом сидели два человека и один из них с лицом Алика, тем лицом, которое будничный Алик по утрам видел в зеркале над раковиной, и голосом Алика, тем голосом, который он слышал, когда сталкивался с записями того или иного праздника, и вот, тот человек, с его голосом и лицом, ответил спокойно и, как послышалось Алику, насмешливо:

— Потому что ты — неудачник, — и выдержав минимальную паузу, добавил, ты просто импотент, в духовном смысле импотент.

Но уточнение не дошло до адресата, хотя Алик, тот, что смотрел со стороны, понял, что говорилось; слова не смогли прозвучать, хоть и родились. После паузы, отделившей «неудачника» от «импотента», Валерин гнев, дав наконец его глазам возможность сфокусироваться, излился в движение, заставив своего вассала вскочить, так и не разжимая пальцев, сцепленных на столе. Стол пошатнулся, опрокинулись рюмки, заливая клеенку прозрачной жидкостью, пальцы разжались, правая рука, направляемая тем же гневом, схватила удачно подъехавший от центра к краю стола такой кухонный и неопасный нож, коротким движением ткнула его прямо перед собой — в горло сидящего напротив Алика и бессильно опустилась. Валера рухнул на стол, уронил перед собой руки (голова упала на них) и заснул, моментально и необъяснимо, не видя, как Алик дернулся от удара, стукнулся спиной о буфет, перед которым сидел, буфет возвратил ему движение, и Алик точно также опустился головой на стол, завершая симметричную композицию.

Алик, наблюдающий за происходящим со стороны, от двери, тоже пропустил последнюю сцену, хотя и слышал последние слова. Какое-то время он не видел ничего. Страх так и не появился, появилась боль, неожиданная, запаздывающая, но не сказать, чтоб очень сильная. А потом Алик пропал, стало просто темно.

Та, которая сверху, поняла, что сейчас увидит свое рождение, но время кончилось. Она вошла в главный коридор без сожаления, надежды или раскаяния, и сторожа у входа пропустили ее, отступая, как сомнения.

Мягко колышущаяся темная жидкость устремилась на свет, она последовала за ней, увлекаемая потоком. Первоначальная темнота рассеялась, предметы, непонятные и невероятные, толпились над ней в перевернутом изображении, постепенно очертания их стали четче, предметы заняли законное положение: обозначились стены, мебель, опасно (почему-то это показалось ей опасным) распахнутая дверь. Она осознала свое положение в пространстве прежде, чем самое себя. Огляделась с любопытством. Сверху все выглядело не так и мельче. Знакомая комната, до мельчайших нудных подробностей рассмотренная, изученная, а надо же, не сразу догадалась, где находится. У нее еще не было ни слуха, ни обоняния — только зрение. Новенькое зрение, заболевшее от голых лампочек трехрожковой старой люстры.

Вниз смотреть не хотелось.

Комната маленькая узкая: диван, буфет, считай, середины и нет — еле-еле нашлось место для стола. Вот-вот, именно на стол-то смотреть и не хотелось. Знала — почему. Не хотела вот так, сразу, столкнуться с собственной виной, едва успев появиться на свет. Еще неизвестно, как вина подействует на нее, неокрепшую. Может и покалечить. То, что вина безмерно велика, она тоже знала. Знание появилось, если не с ней, то вместе со зрением. Она понаблюдала чуть-чуть за переливами облаков с той стороны окна, чуть-чуть за мухами на потолке рядом с нею; медлить больше не имело смысла. Время идет. Вздохнула и обратилась к столу. Она ожидала увидеть то, что увидела: двое мужчин склонили головы на скрещенные руки. У одного волосы темные длинные и распадаются на пробор, у другого — светлые короткие. Клеенка на столе грязная, вся в пятнах.

Изображение поплыло, словно глаза заволокло слезами. Но слез не могло быть, им неоткуда взяться. Да, вина тяжела, неизвестно, хватит ли сил искупить. Почему только сейчас та, которая сверху, ощутила тяжесть? Ведь разумнее вину того, другого, считать более весомой. Там внизу разумнее, а здесь? Она вздохнула еще и еще, посмотрела на черную голову. Новенькое зрение не сразу различило темный круг под головой, слишком много пятен на столе, и когда до нее окончательно дошло (тут включилось обоняние, кровь пахнет тяжело и тревожно): вот, лежит в крови голова, что еще четверть часа назад принадлежала ей (или она ей принадлежала?), она испытала такое отчаяние, такую страшную боль, что нечто подобное болевому шоку милосердно отключило одну за другой все связи с отстающим миром: обоняние, зрение. Она уснула.