"Рефлексия" - читать интересную книгу автора (Алферова Татьяна)

Часть 2

Валера редко приглашал к себе гостей, не в последнюю очередь из-за района, в котором жил. До Сосновой Поляны путь неблизкий. Метро рядом нет, автобусы ходят редко, битком набитые. Есть маршрутки, но сам Валера ездил на них не часто. Удобней всего ехать на электричке, пять минут ходьбы от станции. Но есть в езде на электричке нечто унизительное, словно расписываешься в том, что живешь в провинции, пусть это и провинция города, а все-таки. Никак не походила Сосновая Поляна на город. Много трех и двухэтажных домов, построенных еще пленными немцами, соседи знают друг друга, как в деревне, продавщицы здороваются. В подъезде вообще все, как родственники, досконально знают, кто с кем, кто женился, когда развелся. От знакомых и приятелей живущих в центре, Валера вечно ожидал насмешки. Как-то раз пожаловавшись Тиграну на боль в пояснице, услышал в ответ: — У вас там (имелась в виду Сосновая Поляна) врачи-то хоть есть?

Того и гляди дождешься от кого-нибудь вопроса, топил ли печку поутру. Провинциальный, значит смешной, неловкий, недалекий. Бабки на лавочке у подъезда при появлении Валеры — одного, причем, без подружки, осуждающе здороваются и выразительно замолкают, провожая глазами, будто все понимают, прямо, как королевские пудели. В подъезде при входе лежит самотканый половичок — одной этой детали достаточно, чтобы стыдится своего жилья. Представьте себе половичок в подъезде на Литейном или Московском проспекте. Поэтому немногочисленных гостей Валера встречал агрессивно, как свидетелей того постыдного, что они случайно узнали о нем.

Девица Алика вошла хуже некуда, с порога заявила: — Какой миленький домик, такой чистенький! А такие дворы я видела только…

Валера не стал ждать, какой Козельск она назовет: — Горючее принесли, а то шланги пересохли? — активно поинтересовался он, повернулся к гостям спиной и пошел в свою маленькую комнатку, заваленную книгами на продажу.

Алик засуетился, принялся развязывать шнурки, не выпуская из рук сумки. Вика напряглась. Зачем согласилась придти сюда? По дороге она решила избежать сцены, пусть Алик не ругается из-за нее с другом, в конце концов и Валера может пригодиться, лучше проявить тактичность, что Вика и проделала, входя в дом. Оказалось — напрасно. Этот хам перебил ее. Действительно, презирает? За что? За то, что она любовница, а не жена? Или за то, что женщина? Есть ведь и такие ублюдки. Ничего, она ему покажет. Что именно покажет, Вика не знала, но мало ему не будет. Не зря в универмаге работает, научилась разговаривать со всякими, среди покупательниц такие рыла встречаются, Валере и не снилось.

Алик смущался; ходить в гости с Викой к друзьям, знающим Аллу оказалось довольно мучительной акцией. Но ведь в глазах Валеры это должно выглядеть по-мужски нормально. Он-то воспринял их приход естественно, как если бы Алик пришел один. За старым столом, уставленным принесенной снедью, оказалось, что говорить пока не о чем. Вика, похоже, утонула в кресле насмерть, хозяин без вульгарного гостеприимства наполнил свою рюмку и, в согласии душевном, немедленно выпил.

— Правильно, — одобрил Алик, — что же мы так сидим. — Он разлил водку, все выпили, не чокаясь.

— Между первой и второй перерывчик небольшой, — отозвался Валера и налил себе третью.

Вика, доверчивая как змея, повернула к нему нарядную головку.

— За ПЗД, — сказал Валера, — за присутствующих здесь дам!

Все замолчали, угрюмо, как поэты, чья любимая тема — кладбище, а занятие — пьянство, поглядывая на понижающийся уровень бесцветной жидкости в бутылке. Алик не выдержал первым и предложил посмотреть Валерину «вертушку» — официальная причина визита.

— Да ладно тебе, не сепети, — дипломатично отказался хозяин. — Дай посидеть спокойно.

Они выпили еще по одной, закусили шпротами. Повторили и закусили пошехонским сыром. Шпроты неожиданно кончились.

— Курить здесь можно? — Вика разомкнула накрашенные уста и вынырнула из кресла.

— Валяй, — разрешил хозяин, — пепельница на подоконнике.

Суета вокруг пепельницы, зажигалки, сигарет — у кого какие, объединила собравшихся, задала тему для разговора. Валера добровольно рассказал историю из армейской жизни, связанную с добычей папирос, Вика вспомнила, как пробовала курить в восьмом классе, перепутала слова, сбилась. Алик испугался, что Валера засмеется. Валера засмеялся. Вика, опьяневшая к тому времени достаточно сильно, засмеялась тоже, вместо того, чтобы обидеться. Уровень жидкости в бутылке снова понизился. Все встали, беспорядочно перемещаясь по маленькой комнате. Алик, воодушевившись, принялся пересказывать одну из Володиных сказочных историй, Вика, не слушая, спрашивала Валеру: — А это у тебя что? — Они были уже на «ты». То есть, Вика перешла на «ты», потому что как Алик ни старался, не мог вспомнить, обращался ли Валера на его памяти к какой-нибудь из женщин во втором лице. Алик мужественно продолжал свой рассказ, но нежная подруга перебила:

— Ох, помолчи. Ты-то помнишь, что хочешь сказать, а мы можем забыть, объединяя себя и Валеру по принципу опьянения.

Валера, не оценив доверия, или напротив, оценив должным образом, двигал руками и клонил короткое туловище в направлении стола, приговаривая: Подождите, я хочу добраться.

В скором времени он действительно дошел до стола, решительно разлил остатки водки по рюмкам, поднял свою, провозгласил: — Ну, чтобы все!

Водка кончилась, сыр кончился, шпроты кончились давно. Вика посмотрела на Валеру, затем они сообща посмотрели на Алика. Тот ощупывал лопатками пожелтевший дверной косяк, через тонкий «парадный» свитер неровная поверхность читалась отлично, каждая зазубрина, каждая выемка сообщали Алику, что именно произойдет в девятиметровой комнате, если он уйдет в магазин, и что воспоследствует, если его отсутствие затянется, несмотря на все "физиологические причины" вместе взятые. Алик не стал принимать решения, дождался, когда Валера полезет в карман за собственными деньгами и скажет: Сбегаешь, да? — дальше все пошло само собой, независимо от Алика. Он исполнял то, о чем его просили другие. Не то, чтобы таким образом он перекладывал на них ответственность за предстоящее или демонстрировал оголтелое смирение, нет. Ничего не приходило ему в голову, там образовалась тошнотворная пустота, заполняемая лишь чужими голосами, лишь они могли указать, что нужно делать. Голоса — Валерин голос — сказали, что надо идти за бутылкой, и Алик пошел.

Та, которая сверху, не вмешалась, не подсказала: — Останься!

Наверное, она спала или бродила по другим коридорам, или, устав от наблюдений, беседовала со стражами Входа.

В подъезде Алик сообразил, что если, не думая о цене и качестве, купит все необходимое в ближайшем ларьке, то успеет вернуться до того, как Вика совершит непоправимую ошибку. Выйдя на улицу, пробежав по свежему долгожданному морозцу, пришел в себя и обрел способность рассуждать. Почему он считает, что ошибка непоправима? Валера не демон, в конце концов, мало ли что случается с выпившими людьми. И Вика Алику не жена, а он ей не муж, она имеет право на капризы. Вот именно, она имеет право, а потому, что значит ошибка? Может и не ошибка вовсе. Вика взрослая женщина, прекрасно все понимает, знает, чего хочет. Что, если она несчастлива с ним, с Аликом, а Валера сможет дать ей больше? Конечно, на взгляд Алика, Валера только отбирал, но женщины рассуждают по-другому. И, собственно, почему он судит Валеру, сам он, Алик, разве правильно живет? Если довести мысль до логического конца, нет такого человека, перед которым Алик мог бы чувствовать себя правым. Перед женой виноват, перед Викой виноват. Родители? Он не оправдал их ожиданий… Перед тещей — тоже виноват. И при том совершенно несчастлив и ничего не может себе позволить. Валера, по крайней мере, не скрывает своих желаний, пусть нечестных. Но желания не делятся на честные и нечестные. Они или есть, или нет. А когда они есть, их можно скрывать или проявлять, Валера практикует последнее. Значит, Валера честнее Алика. Нетрезвая голова скрипит, но соображает, от себя не убежишь.

На этом оригинальном умозаключении Алик застрял, замедлил шаг у ларька, но прошел-таки мимо и направился к большому универсаму в конце улицы. В универсаме наверняка будет очередь в кассу. Пусть произойдет то, что должно произойти, он не имеет право вмешиваться в чужие жизни и навязывать решения. Алик зашагал торжественно, в полной мере осознавая размах и размер собственной жертвенности, пока не споткнулся о подлую мыслишку: — А не сам ли ты все это подстроил? Тебе удобна такая развязка. Ну, помучаешься, не без того, особенно первое время, зато разрешиться двусмысленное положение, не придется врать жене, не придется ложно обнадеживать Вику. — Это я спьяну, немедля отвечал сам себе Алик, но подлая мыслишка не унималась. Алик остановился у дерева с гладкой корой красноватого оттенка, полез за сигаретами. — Им, оставшимся, легче, чем мне, им не надо ничего решать! новая мысль побежала вдогонку предыдущей. Восхитительная пустота в голове сменилась многоголосой хованщиной.

Оставшиеся в прокуренной комнате безмятежно уселись на диван после ухода Алика и раскурили очередную сигарету на двоих, на столе осталась пустая пачка.

— Все-таки, курить надо бросать, — вдумчиво заговорила Вика и выжидательно посмотрела на конфидента.

— Да, вот никак не собраться, — согласился Валера машинально и в две затяжки докурил общую сигарету. — Раздевайся, быстро.

— Что? — удивилась Вика, заведя руки за спину и незаметно расстегивая замок на юбке, с которым ни одному мужчине самостоятельно нипочем не справиться.

Валера юбкой заинтересовался мало, юбка не мешала ему, и Викины старания пропали втуне. Через пять минут она тоже забыла о замке, юбке и прочих пустяках. Ее ласкал Настоящий Мужчина, и то, что его «хозяйство», как выражается Светка, никак не могло придти в боевую готовность, ничего не значило. Вика покорно и охотно скользнула на пол, ухватившись за Валерины колени, подчиняясь его, отнюдь не немой, просьбе. Процесс пошел. Соприкасающиеся хрупкими боками стакан и блюдце с окурками ритмично задребезжали на столе.

Одна из чашек неожиданно, словно сама по себе, прыгнула к краю стола, упала и разбилась на две половинки. Алла с досадой бросила в раковину мокрую тряпку и наклонилась за осколками. Расхотелось прибирать кухню, накатила внезапная сонливость. Будто кто-то невидимый, какая-то тень, наподобие утренней, толкала Аллу в спину — иди спать, иди спать.

Диван недолго простаивал в отсутствии хозяина, хозяйка приняла вахту, свернулась калачиком, натянула на ноги край пледа.

— Так вся жизнь пройдет. Уже никогда ничего не случится со мной: ни чудесного, ни страшного, — подумала Алла, погружаясь в состояние между сном и бодрствованием. Темное плотное пространство с плавающими светящимися кругами окружило ее, пластично вытягиваясь в коридор с оплывающими стенами. Несколько лет тому назад Алла видела нечто подобное, когда лежала с высокой температурой. Она не верила, что это обычный грипп, температура держалась целую неделю, Алла бредила, боялась умереть и в полубреду договорилась с мужем до того, о чем после было стыдно и смешно вспоминать. Почему-то она решила, что если здесь, в этой жизни, условиться с близкими о встрече там никто не знает, что там, возможно, потому что никому не приходит в голову договориться о встрече здесь, — то встреча обязательно состоится, надо только четко договориться о месте. Тогда умерший первым сможет встретить и сопроводить уходящего позже. Есть же там какой-нибудь вокзал, где оказываются новенькие. Пусть не вокзал, но нечто подобное. А если таких пунктов несколько, встречаться, допустим, в самом первом, или крайнем справа, или пусть прибывший сидит у входа, а встречающий методично обойдет все вокзалы один за другим.

В коридоре появилась тень, не мнимая, достаточно плотная, но такая же мягкая и меняющаяся, как все вокруг, приблизилась, задрожала. Алла поняла, что сейчас ей покажут совсем особенный сон. Кто покажет — неясно, но присутствие чужой воли, навязывающей действие, вернее, бездействие, ощутила еще на кухне, когда разбилась чашка. Алла полетела за тенью, двигая руками и ногами, как при плавании неправильным брассом. Как обычно бывает во сне, летать оказалось довольно просто, но скоро Алла почувствовала некоторую усталость. Плавала она неважно, тоже быстро уставала. Плотное пространство разжижалось, стало прозрачным, как воздух в солнечный день, но здесь источник света находился не вне, а как бы в самом воздухе. Алла, вслед за тенью, миновала и этот участок, не понимая, куда они летят: вверх или вперед. Летели, очевидно, вверх, потому что когда измученная Алла подумала, что больше не в состоянии двигаться, тень внезапно остановилась, и они оказались в серой дымке, заполненной такими же тенями, а светлое пространство осталось внизу, под ними. Все, что там происходило, было отлично видно, причем оказалось, что наблюдать можно за всем сразу, а если хотелось рассмотреть отдельный участок, стоило взглянуть пристальней, и картинка, не увеличиваясь в размерах, проявлялась до мельчайших деталей. Больше всего это было похоже на громадный улей с сотами, расположенными по бесконечной спирали. Непрерывное движение вокруг сот создавало второй контур, увеличивая размер спирали, размывая границы ближе к краям. Улей дышал, двигался безостановочно и совершенно беззвучно. Прежде чем разглядеть то, что отсюда казалось сотами, Алла уже поняла, что увидит. Каждая ячейка представляла собой подобие вокзала. Тысячи теней толкались под высокими сводами, прибывая и прибывая, но сколько Алла ни вглядывалась, ни одна из теней вокзала ни покидала. Поезда отменили, дорогу разобрали? Нет, паники не наблюдалось, прибывающие тени не увеличивали суеты, суета оставалась та же, движение внутри вокзала не менялось. Из множества беспорядочных ритмов складывался один четкий, подобный перестуку маятника, но беззвучный. И тут же Алла увидела себя, дремлющую на диване под пледом. Различные картинки существовали в восприятии параллельно и естественно, не сопоставляясь одна с другой.

— Наверное, такие видения считаются озарением, что-то подобное испытывали мистики, — подумала Алла, удивилась, что может оценивать свое состояние сквозь сон и поняла, что не спит, а смотрит на стену противоположную дивану, и узор обоев сквозь прищуренные глаза сливается, превращаясь в бесконечную спираль.

Алла решила, что надо немедленно встать и продолжить дела на кухне, но вместо этого уставилась в окно, бессмысленно наблюдая, как в косых снежных штрихах раскачивается голый тополь с изуродованными ветками. Тополь рассказывал о смерти, о том, что она никогда не приходит сразу, а проникает внутрь постепенно, по частям. Можно прочитать о ней в книге, невзначай подумать или, допустим, услышать по радио реквием, — и ты уже увеличишь, взрастишь ее в себе, репетируя во сне или оцепенелой неподвижности, наподобие той, что охватила Аллу. Тополь говорил, что смерть никогда не повторяется, не бывает одинаковой. Старуха с косой — это чушь, случайная выдумка, каприз. Смерть может оборотиться очаровательной четырехлетней девочкой с льняными кудряшками, играющей в тазу с полосатым окуньком, выловленным добросердечными родителями, ласково перебирающей его красные плавнички, сдавливающей маленькими пальчиками нежную жаберную бахрому, пока рыбка не перевернется, являя скучающему солнцу желтый беззащитный бок насовсем.

Алла попыталась противится накатывающей меланхолии, принялась прикидывать, что же такого плохого, помимо полусна с вокзалами, случилось с ней сегодня, или в последнее время, откуда взялась непонятная апатия. Даже нового платья ей не хочется, почему? В прежние годы Алла обожала мысленно обмениваться нарядами со встреченными на улице женщинами: вот с этой бы поменялась целиком, а вот с этой — только сапогами. Игра забыта, нарядов вовсе не хочется. Тем более странно, что мама Аллы до сих пор не утратила азарта в поисках все новых и новых фасонов, нового стиля, несмотря на свой возраст. В молодости новое платье обещало изменение во всем, изменение отношения к хозяйке, любовь — от людей, от жизни следовало чего-то ждать. В молодости Алле хотелось испытать всевозможные трудности, самые, самые страшные: голод, безденежье, ну, что там еще может быть? Она представляла себе, как легко справлялась бы с их грузом, как поддерживала бы своих близких шутками, собственной изобретательностью. Позже выяснилось, что в лишениях нет ничего привлекательного. Тот год, когда Алик уволился с работы и не научился достаточно зарабатывать, Алла до сих пор не может вспоминать без содрогания, хоть и не пришлось отказывать себе во всем, но питались они неважно, за квартиру задолжали, и Алла пешком ходила до метро из экономии, а не для моциона. Впрочем, нынешнее положение вещей, когда нельзя сделать такой ремонт, как хочется, есть деньги на кафель, но их не хватит на хорошего мастера, Алла воспринимала как самые подлинные истинные лишения. И распространеннейший миф о капризных избалованных девицах, которым хватает силы духа в трудную минуту, обо всех этих прачках-королевах, барышнях-крестьянках, народоволках-просветительницах казался Алле вредоносной вопиющей глупостью. Ждать, что будущее избавит от унылой действительности, все равно, что лет двадцать дожидаться сказочного принца. Ну, появится он, в конце концов, а зачем? Жизнь-то почти прожита. Собственные тридцать шесть лет представлялись Алле едва ли не старостью.

Ветер за окном внезапно утих, тополь успокоился, лишь слегка поводил лапами. Алла, наконец, уснула, не дожидаясь возвращения мужа от Валеры.

Расплатившись за бутылку водки, Алик в последний момент передумал и прикупил еще шампанского, чтобы отпраздновать свое унижение. Валера открыл ему дверь, окинул взглядом трагическое лицо друга и захохотал неудержимо и грубо.

— Ну, ты даешь! Эк тебя разобрало! — еле переводя дух от смеха, вымолвил он, толкая Алика к дивану, на котором томно возлежала Вика. — Ну что, вздрогнем? Сейчас, дети мои, я вас научу всему.

Вика неожиданно принялась икать, что вызвало еще больший смех у Валеры.

— Сейчас мы тебя поправим, давай, Алище, дефлорируй флаконы.

Алик смотрел с явным замешательством на красную потную Вику, на деятельного Валеру, и унижение отступало, а после шампанского прошло вовсе. Смех, всеразрушающий смех делал свое дело. Не существует на свете ничего, с чем смех не справился бы. Используя подручные материалы, иронию или сарказм, он способен уничтожить любую эмоцию, он вытащит из пропасти между долгом и желанием и засунет смеющегося в дыру между холодильником и столом. Он разрушит сюжет, развенчает красоту и дезавуирует оскорбление. Он отнимет лавры у победителя и вознесет побежденного на недосягаемую высоту насмешки, он вернет достоинство оклеветанному, проткнет пафос, как воздушный шарик, и приведет любовь к заурядно-бытовому знаменателю. Он вылечит доверившегося ему больного и убьет физическое влечение у трепетного возлюбленного. Он гол и всесилен, как те, античные боги, что ходили по земле среди смертных, совокупляясь с ними, зачиная героев и чудовищ. Он прекрасно и беспощадно равнодушен.

Алик засмеялся. Какая разница, что произошло в его отсутствие, это всего лишь повод, чтобы повеселиться. Но Алик ошибался, и Валера его поправил. Повеселиться можно по-разному, лучше всего продолжать уже начатое, раз так хорошо пошло. Все, что прежде казалось Алику немыслимым, что он позволял себе только в воображении и только с чужими людьми, осуществилось здесь легко и незамысловато, по крайней мере, по началу.

После шампанского и ополовиненной водки они с Валерой освободили Вику от бремени ненужной одежды, не встретив никакого сопротивления. А когда дело дошло до колготок, напротив, обнаружили активное участие и содействие, колготки — вещь тонкая. На момент Алик испугался, что у него ничего не получится, но получилось все отлично, лучше, чем когда бы то ни было в прежние трезво-благопристойные времена. Валера слегка «сачковал», но Вика оказалась на высоте и орала так, что соседи забарабанили в стенку. Когда Алик почувствовал, что стал совсем легким и прозрачным и, наверное, сейчас умрет от наслаждения, звенящего пустотой внутри, Валера шлепнул Вику по светящемуся в полумраке длинному бедру и заявил:

— Не желаете ли освежиться?

Вика простонала нечто нечленораздельное и блаженно заснула на диване, закинув ноги на высокий валик. Алик оделся, пошатываясь. Пошатываясь, добрел до двери, аккуратно прикрыл ее за собой и вышел в темноту. Ему светила луна и свободный день впереди. Послезавтра начинались трудовые будни в ресторане "Два аиста".

Вика в курилке сбивчиво пересказывала подруге Свете вчерашние события. Света вскидывала подбородок, трясла челкой и толкала Вику полным круглым плечом в особенно завлекательных моментах изложения.

— А что ты знаешь про этого Валеру? Он женат? — она сразу перешла к сути.

— Ничего не знаю. Живет один, это точно. Квартира так себе, мебель старая, почти как у меня дома. Ты всерьез полагаешь, что после такого возможно продолжение? — Вика с надеждой посмотрела на подругу.

— А тебе-то самой он как показался? Нормальный мужик?

— Кто его знает, мы столько выпили. Вроде, нормальный. Но после вчерашнего…

— Ну ты, прямо цветочек. Что — после вчерашнего? Ты в каком веке живешь? Да сейчас каждая сопливая десятиклассница, если у нее предки богатенькие, после походов по стрип-барам дома сама такие эротические шоу устраивает — нам и не снилось! Мы, женщины, расслабляться должны, или что? Думаешь, только им все позволено? Кому сегодня нужны закомплексованные дурочки. Застарелая невинность — это как клиническая глупость, Алик твой, разве что, и оценит. Оценить оценит, а от жены, все одно, не уйдет, так и будет тебя мурыжить. Его жену устраивает муж выходного дня, а тебе-то это зачем? Собираешься принца ждать? Ну, подождешь лет двадцать, может и появится. Но жизнь-то пройдет, зачем тебе в сорок пять принц, варенье с ним варить?

Светлана почти дословно повторяла Аллины максимы, иллюстрируя существование женской солидарности на практике. Солидарность такого рода достаточно распространена, при условии, что женщины сами не подозревают о ее проявлениях. Скажи той же Светлане, что подобная мысль уже развивалась другой женщиной, и решительная Викина подруга немедленно зачислит эту мысль в разряд банальных благоглупостей.

— На фиг тебе такой Алик не нужен. А этот мужик, похоже, нормальный, смотри, как он твоего при-хе-хе сделал. Что за фрукт этот Алик, если сам же тебя и подложил приятелю. Не иначе, как давно замыслил, избавиться от тебя решил.

Светка работала в режиме самовозбуждения, голос ее набирал силу и скоро заполнил все небольшое помещение, кидаясь на стены, как привязанная собака.

— Тише ты, — взмолилась Вика. — Он, все-таки, грубый, Валера этот. — И зажмурилась, сладко припоминая происшедшее. Что ни говори, Светка права, это оказалось чудесно. Вика не подозревала о своих собственных желаниях и способностях. Права Светка, надо жить по-другому, не отказывать себе в простых радостях. И мужчины на смелых женщин охотней клюют. Вон, как вчера ее любили. Оба.

— Грубый, зато настоящий. Давай, подруга, разворачивайся, полный вперед! Человек сам кузнец своего счастья. У тебя с Аликом сколько чистого времени за плечами? Год? Самый критической срок, на них же действует фактор чистого времени. Еще полгода, и ты ему будешь сто лет в обед не нужна. По привычке они только с женами могут. Не будешь дурой, через полгода Валерину квартирку обставишь по своему вкусу. Да не переживай из-за вчерашнего, веди себя раскованно. Лучше потом притормози, тогда-то он и задумается о штампе в паспорте. А не сложится, так хоть удовольствие получишь. Поняла, дурында? Ну всему вас учить надо, беда.

Вика согласилась про себя. Света, покачивая массивными бедрами, направилась к облупившейся двери.

— Стой, Светка, у тебя юбка вся жеваная, — с удовольствием заметила Вика, но подруга даже не притормозила.

— Это потому что из дерьма сшита. Вот отобью твоего нового любовничка и справлю новую.

Вика принужденно засмеялась и пошла следом.

На выходе они столкнулись с двумя девицами в разноцветных шубках. Девицы, несмотря на очевидную молодость, излучали уверенность и пренебрежение к окружающим, Светку с Викой они попросту не заметили, зрелище двух бедненьких продавщиц оскорбляло их глаза, подведенные явно дорогой косметикой, сравнимой по цене с Викиной зарплатой за полгода.

Наверняка проводят ночи в тех самых стрип-барах и казино, куда нам ход заказан, — со злостью решила Вика. Почему все так несправедливо? А окажись здесь Алик, он бы немедленно задергался — не слышали ли эти девки, о чем Вика говорит, не рассмеялись бы в лицо. Им-то точно смешны подобные переживания, Светка права, они видали и не такое, у них имеется все в полном объеме, от натуральных шубок до полноценной личной жизни с мальчиками в иномарках. Который раз закрутилась, многократно повторясь, фраза из рекламного ролика: "Ведь я этого достойна". Вика не выдержала и обернулась. Девицы, действительно, смеялись и переглядывались, исчезая за дверью сортира. Значит, слышали разговор, значит, это и вправду смешно. Но ничего, мы еще посмотрим, как потом все обернется.

Смотрительница туалета тетя Валя, пьяненькая и потому благодушная, решительно преградила дорогу элегантным посетительницам, норовящим проскочить в кабинки, не заплатив.

— Ой, не могу, сейчас описаюсь! — пожаловалась светло зеленая шубка.

— Сперва три рубля заплати, а потом писайся себе на здоровье,- ответствовала тетя Валя.

— Какая бесчувственная бабушка! — воскликнула шубка в красную крапинку, суя тете Вале червонец и дожидаясь сдачи, хотя до этого всем своим видом демонстрировала, что промедление смерти подобно, в то время как подруга назидательно журчала за белой дверцей.

Девушки ушли, разбавив навязчивый запах освежителя воздуха легкими, незнакомыми тете Вале ароматами.

— Надо же, бабушка! — вслух повторила тетя Валя и покосилась на обшитую красивыми белыми панелями, такую солидную с виду, стену туалета, скрывающую под финским пластиком разрозненные куски оргалита и картона, возведенную, подобно дачным домикам, из дерьма с опилками. Стену, легко проницаемую для запахов и звуков, так что никакого труда не составляло подслушивать разговоры, ведущиеся в курилке по другую сторону. А тетя Валя любила развлекаться и изучать нравы обслуживающего персонала. Свежеподслушанный разговор Вики и Светы немало ее позабавил, но обращение «бабушка» испортило вкус дня, лишь полстакана портвейна из припрятанной в служебной кабинке бутылки несколько примирило с окружающей действительностью. Следовало как-то оправдать новое обращение или смириться с ним, и тетю Валю потянуло на философию. Считалось, что у нее нет возраста, тетя Валя и все, одни из ее ровесниц на самом деле уже нянчили внуков, другие еще крутили романы и занимались устройством личной жизни, третьи — да, всех не упомнишь… Их было не меньше десяти, тогда, когда жизнь была настоящей. Настоящей в той мере, какую могла обеспечить действительность, ибо действительность-то как раз и являла самое слабое звено, плохо соотносилась с определением «настоящее». Но все помнили о правилах игры и соблюдали их. К примеру, никто не требовал от молодой выпускницы Политехнического института Валечки Завьяловой знания электротехники в солидной организации, прячущейся под названием "почтовый ящик номер такой-то", хотя ей устроили распределение по вызову в данную организацию на должность инженера-электротехника. Свое рабочее место за столом с кульманом Валечка видела не часто, защищая честь "почтового ящика" на слетах, КВНах, выступлениях самодеятельных коллективов, а больше — по линии, называемой комсомольской. Когда требовалось встретить каких-нибудь важных персон и организовать им полноценную неделю отдыха нет-нет, никакой грязи, исключительно по свободному желанию, Валечку сотоварищи вызывали "по комсомольской линии". По той же линии двигали, но в основном мальчиков, на хорошие должности профсоюзных, к примеру, деятелей. И запрос на Валечку поступил не за успехи в электротехнике, а за то, что с третьего курса участвовала в сборной институтской команде КВНа. Знали, знали правила игры. В противовес игровой действительности, чувства, неподконтрольные действительности (потому что были и подконтрольные, взять хоть чувство гордости великороссов, хитро переплетающееся с патриотизмом или чувство опасности, внушенное наступлением холодной войны, развязанной теми еще державами), выступали прямо и открыто, то есть, гулять, так гулять, стрелять — и так далее. Увы, внезапно — для Валечки — игра с отлично отлаженными правилами развалилась, началась другая, без строгих правил, игра, претендующая на действительность подлинную. Без ложных чувств. На деле произошел обмен: чувства перестали выступать прямо, не доверяя себе, давя рефлексией или скепсисом собственных носителей, а действительность пустилась во все тяжкие: стрелять, так стрелять. И вот, вырастают новые молоденькие дурочки, какой в свое время была Валечка, и полагают, что знают о жизни все. Богатые дурочки смеются над бедными дурочками, потому что отсутствие опыта по части развлечений и трат кажется им показателем убожества, отсталости и глупости. Дурочки постарше над дурочками помладше, через три — пять лет роли меняются, младшие хохочут над потугами старших, а в их глазах уже старых, и так до бесконечности. Дурочка, впервые попробовавшая покурить травки или приложившаяся к радостям группового секса, кажется себе удивительно продвинутой и опытной. Дурочка рефлексирующая в подобной ситуации казнится и считает себя навеки — до конца недели — испачканной. А многообещающая тревога увеличившейся шкалы вен. заболеваний! А изобретение тестов на определение отцовства! И кажется дурочкам, "адептшам порока", что можно накопить его механическим путем, простым сложением грехов, количества партнеров и партнерш, отступлением от традиции. Как будто никто из них не читал, а впрочем, и не читал, сочинений несчастного безумного маркиза, посаженного за свои фантазии на цепь, под замок; сочинения и фантазии, которые не вызывают ни страха, ни отвращения, одну скуку, именно из-за механического, безжизненного накопления «греха». Наверняка в институтах так и не отменили все марксистско-ленинские неисчислимые дисциплины, и дурочкам вдалбливают с детства закон перерастания количества в качество. Или подобное знание передается генетически.

Тетя Валя отлакировала философские изыскания очередным полустаканом бодрящего напитка и обратилась к никогда не надоедающей, отшлифованной годами, ненависти, погрузилась в воспоминания о собственной молодости, друзьях и подругах и, конечно, о ней, о Королеве.

С Катей Королёвой они жили в одной комнате в общежитии, учились в одной группе, выступали в одной команде на КВНах. Обе приехали учиться в Ленинград из маленьких городков, в изобилии расположенных вдоль железной дороги Москва — Ленинград, имели сходные биографии, даже внешне походили друг на друга, как двоюродные сестры. Но Катины косы были длиннее и чернее, глаза ярче, плечи круглее, а талия стройнее, и одинаковые дешевые платьица выглядели на Кате элегантно, а на Вале всего лишь трогательно. Не удивительно, что буквально сразу Катя превратилась из Королёвой в Королеву. С первого курса Королева принялась примерять роль роковой женщины, и какой-то старшекурсник прыгал из окна по Катиному капризу и ломал позвоночник, но историю замяли, как позже многие другие истории с драками, или отравлением и последующим залетом в «психушку» беременной жены их сокурсника, соблазненного Катей. Да мало ли было историй! Распределились они также вместе, в один "почтовый ящик". В первый год службы Катя загремела в больничку с развеселой болезнью, что немедленно стало известно руководству и грозило Королеве увольнением, невзирая на ее неотразимую красоту. Преступления против нравственности, да еще на режимном предприятии, в те годы считались весьма серьезными, а на Катю показал (как на источник заражения) очень уважаемый сотрудник, отягощенный семьей и большой ролью в профсоюзе. Но выйдя из больнички после месячного лечения для профилактики, на самом-то деле, у нее так ничего и не обнаружили, Катя пошла к самому большому начальнику и, не смущаясь, изложила тому суть дела. Начальник, глядя на круглые плечики под форменным синим халатом, вошел в положение, пообещал разобраться и разобрался довольно быстро: Кате прибавили оклад на десять рублей, а уважаемого сотрудника перевели в другой «ящик» с небольшим повышением.

Примерно в это же время у них появился "на подвеске" новый режиссер, работающий в настоящем, пусть и небольшом, театре, настоящим, пусть и третьим по счету, помощником режиссера. Он научил их, студийцев, всему. Он ездил с ними по горам и весям с выступлениями, таскал их на подпольные концерты, организовывал встречи с приезжающими иностранными туристами после каждой подобной встречи в первый отдел являлся человек в костюме цвета мокрого асфальта и задавал вопросы, а с некоторых требовал письменный отчет, причем всегда безошибочно определял, кому именно есть что рассказать. Они частенько лгали и изворачивались, ведь приходилось скрывать совершенно невинные вещи, вплоть до подаренной зажигалки, но своему режиссеру рассказывали все, приукрашивая действительность в другую сторону.

В черном свитере грубой вязки с воротником под горло, в длинном, вязаном же шарфе, он казался им Князем Тьмы, Королем Порока. Десять молодых дураков и дурочек приобщались к вкусу бренди, купленного в «Березке» на чеки, к пряному дыму неизвестной простым смертным конопли, к совместным безумным ночам с акробатическими трюками и немыслимыми переплетениями тел, когда не знаешь, где чьи руки, и чья плоть в данную минуту в тебе. Когда изыском из изысков представлялось шампанское, через воронку вливаемое в сокровеннейшее из отверстий женского тела. Когда они сами себе казались участниками умопомрачительной черной мессы, стоящими над простодушной серой толпой, почти бессмертными. И приобщение к истинному искусству, гениальным творцом которого был Он, давало им право на вдохновенное сумасшествие. Конечно, Королю в полной мере могла соответствовать только Королева. Конечно, официальный брак не для таких, как они, о нет! И они взлетали все выше, качели раскачивались, королевская чета правила безраздельно, неизменно исполняя ведущие роли во время совместных ночных и дневных бдений.

А тем временем комнаты в коммуналках, причем у Королевы — служебная, никак не хотели превращаться в отдельные благоустроенные квартиры, а тем временем Королева, несмотря на свою многоопытность, понесла и имела неосторожность сказать о том Его Высочеству. И ведь неизвестно, кто был виновником, так сказать, биологическим отцом, но Король повел себя удивительно по-мещански, как последний представитель презираемой толпы: он захотел узаконить отношения. Королева же предпочитала аборт. Будь на ее месте любая другая из их компании, все закончилось бы примитивно, неинтересно и по-человечески счастливо.

Катя отказалась наотрез, за что была бита по лицу, после чего облита слезами и покрыта поцелуями и угрозами. Несколько дней она терпела, но Король известил Катиных родителей, лично смотавшись в захудалый городок ее детства и заручившись их согласием и обещанием приехать на выходные, чтобы подействовать на дочь, давно отбившуюся от рук. У родителей появился шанс: молодой энергичный рычаг управления в виде будущего зятя, пусть пока беспутного, но не безнадежного. Этого Королева не выдержала.

Вот когда выплыл на свет божий интимный дневник режиссера, подробно описывающий что, когда, с кем и в какой позиции, рисующий опыты с шампанским и свальным грехом, эксперименты с кантермопсом, содержащим кодеин, и прочими медицинскими препаратами, не говоря о диетической конопле. К дневнику прилагались неведомо кем сделанные фотографии, правда, кроме самого автора дневника и одной из девушек (не из их круга, буфетчицы, к тому же глупенькой и скверной актрисы), с которой Катя вечно собачилась, никого разобрать на них не представлялось возможным. А выплыл дневник не где-нибудь, а в районе стола большого начальника, того самого, что помог Кате удержаться на работе после больнички.

И внеурочно появился человек в костюме цвета мокрого асфальта, и долго беседовал с Катей — об этом знала только Валя, и то случайно. И снова появился человек в костюме, и долго беседовал с каждым из них, включая Катю, вызывая по одному и со всеми вместе. И ту девушку, буфетчицу, различимую на фотоснимке, уволили с плохой рекомендацией, а режиссера посадили, одни говорили, что за наркотики, другие — за аморальное поведение. Никто же не ходил никуда ничего узнавать, все как-то сникли и испугались. Но их не преследовали, даже не разогнали студию, взяли другого режиссера, старенького. Катя, впрочем, вскоре уволилась сама, вышла замуж. Муж, номенклатурный работник, только-только получил отличную квартиру. О роли жены в истории с режиссером работник знал лишь в общих чертах, но Катя довела до его сведения главное: красивую женщину всегда рады оговорить.

А Валечка проработала до роспуска "почтового ящика", оставаясь Валечкой и в тридцать, и в сорок лет, не выходя замуж, посвящая себя "чистому искусству", потихоньку спиваясь. Оказавшись на улице, вернее, в той же коммунальной квартире, без необходимости ходить ежедневно на работу, расслабилась на полгода, потом кинулась по старым друзьям. Выяснилось, что они помнят ее хорошо, но на работу к себе взять не торопятся, попутно выяснилось, что делать Валечка ничего, по сути, не умеет, в продавцы идти не может. Валечка расстроилась и расстраивалась еще полтора года.

После того как ее оставил очередной сожитель, внезапно превратилась в тетю Валю и устроилась работать вахтершей, уволилась, снова устроилась, и так много-много раз, пока не остановилась на этом непрезентабельном месте, на деле оказавшемся уютным и даже денежным. Ненависть к удачливой бывшей подруге, ушедшей от номенклатурного работника замуж в Германию за богатого бизнесмена — в их-то возрасте! — не утихала, как утихла, к примеру, любовь к искусству, надежда на замечательную полноценную жизнь, тоска по прошлым свободным временам над толпой. Но высокомерие осталось, как и ненависть, и разговоры, подобные сегодняшнему подслушанному чириканью двух дурочек-продавщиц, смешили ее до слез, так же, как мнимые грехи и мелкие пороки нынешних кандидаток в смотрительницы общественных уборных.

Тетя Валя вытащила опустевшую пластмассовую бутылку из-под портвейна, жалобно посмотрела на нее и пересчитала выручку на блюдце. Жизнь все-таки продолжалась.

Та, которая наблюдала сверху, скользнула мимо тети Вали с ее ностальгическими воспоминаниями, не находя себе поживы, не видя связи со своей историей. По началу коридор с тетей Валей выглядел важным направлением, но ни одного нужного или, хотя бы, знакомого персонажа та, которая сверху, не нашла. Совпадения имен любимого тетей Валей режиссера и Алика ничего не значило. Семья мифологических деревенских самоубийц из рассказа Володи, и то ближе. По крайней мере, стало понятно, откуда взялись некоторые из стражей входа. С другой стороны, почему они? Но еще есть время узнать, объяснить и предостеречь.

У Аллы на работе бушевали страсти. От сотрудницы, непосредственной Аллиной начальницы, ушел муж. По версии начальницы, ушел бесчеловечно: еще позавчера все шло прекрасно, и они вместе ездили в строительный магазин выбирать обои для кухни (Алла, ездящая за обоями исключительно сама, тяжело вздохнула), а вчера она, убирая мужнин костюм на место, обнаружила на пиджаке длинный рыжий волос. На законный вопрос супруги о происхождении волоса, тот, меняясь в лице, ничтоже сумняшеся ответствовал, что полюбил другую женщину и собирается переехать к ней сегодня же вечером, после чего вытащил чемодан из-под кровати, покидал туда носки-рубашки и немедленно освободил квартиру от своего присутствия. Демисезонные куртки, шарфы, шляпа, многочисленные свитера остались в кладовке, равно как и почти новые итальянские ботинки.

— Ушел к какой-то крашеной суке, — рыдала начальница, припадая к кульману головой со свалявшимися жиденькими кудерьками. Не только из глаз, но также из носа она обильно выделяла жидкость, соперничая с изморосью за окнами, и выглядела, на Аллин вкус, отвратительно. Тем не менее, пересилив природную брезгливость, Алла положила тонкую кисть с ухоженными, но не накрашенными ногтями на трясущееся плечо начальницы, затянутое вульгарной ангоркой, размера на два меньше рекомендуемого.

— Перестань, Надежда! Никуда он не денется, перебесится и вернется. Специально вещи не забрал. Если бы всерьез собирался, то и куртки бы упаковал заранее. Наверняка ты сказала лишнего, он вспылил. Не стоит в таких случаях и вида показывать, что что-то заметила. Со временем вся неземная любовь сама бы рассосалась. А ты бы знала себе, да помалкивала. Притерпелась бы.

— Как это бесчеловечно, как несправедливо! — продолжала расстраиваться над чертежами, готовыми к сдаче, деморализованная начальница.

— Ты хочешь справедливости от эмоции, которая несправедлива по сути, поглаживала высочайшее плечо Алла, — любовь — это предпочтение одного перед всеми, то есть несправедливость заложена в эмоцию изначально.

Как и любая Аллина мысль, пусть и неглупая, эта явно напоминала о чем-то давно знакомом, хоть и не о Волге, утомительно впадающей в одно и то же Каспийское море, но все же, все же… Алла хорошо оперировала сложными словами, охотно сопереживала, но холодок внутри не давал ей полюбить несчастную начальницу на жалкие полтора часа истерики, или разглядеть то, что делается в ее собственном доме. Тридцать с лишним лет назад четырехкилограммовый младенец явился на свет влажным и горячим, потребовались усилия, чтобы высушить, успокоить то дрожащее, несправедливое и прекрасное, что не возвращается к повзрослевшим людям. Первый этап взросления — сомнение в себе. Алла хорошо усвоила, что не сомневаются в целесообразности поступков, или резонности притязаний люди неглубокие, эгоистичные. Одним словом, дети до седых волос. Они могут позволить себе поступать как хочется, поступать назло другим, назло себе или просто рыдать и пачкать готовые чертежи, которые давно пора отнести на подпись главному инженеру отдела. Но Алла — не начальница, и вряд ли когда-нибудь ею станет.

Разбухшие тучи собрались на нерест над Сосновой поляной. Их серебристо-серые животы вздымались, заполняли пространство над съежившимся в ранних сумерках кварталом и проливали икру мелких снежинок, таявших в полете. Люди торопились по домам после работы, не глядели на небо: то, что под ногами важнее, не заметишь, зазеваешься и попадешь ногой в расползающуюся жижу. Торговли не было, как и всю предыдущую неделю. Валера, воротившийся домой раньше обычного, с раздражением оглядел следы вчерашнего пиршества и отправился пить чай на кухню. Едва он отхлебнул горячего чая и только-только начал расслабляться, как в дверь позвонили. "Кого еще принесло" — вяло подумал и пошел открывать. На пороге стояла жена, без шапки, с намокшими волосами.

— Вот, зонтик не сообразила взять, — чуть ли не искательно пожаловалась она. — Налей чего-нибудь горяченького.

— Сама налей, — отозвался Валера, менее всего желавший еще одной беспокойной ночи — вчерашнего хватило.

Но жена явно настроилась на тихий «семейный» вечер и последующую ночь.

— Ты что, не успел соскучиться? А я вкусненького принесла, неужели прогонишь?

По-хозяйски прошла на кухню, выгрузила из пластикового пакета с рекламой магазина «пятерочка» нарезки с рыбой, конфеты, бутылку красного вина.

"С чего бы это она?" — озадачился про себя Валера. — "Вроде не договаривались. Годовщина свадьбы прошла, день рождения дочки — через полгода. Наверняка, что-то ей потребовалось. Или решила очередной раз раздуть семейный очаг? Проверила днем, что матери нет и приехала".

— Как живешь? Как торговля? — жена продолжала демонстрировать миролюбие.

Валере ничего не оставалось, как откупорить бутылку, разлить вино по рюмкам, пока жена выкладывала принесенную снедь на большую тарелку. Говорить не хотелось, но этого от него никто и не требовал. После первой же рюмки жена принялась жаловаться на своих родителей, стало ясно, зачем пришла. Там надоело, решила, вдруг здесь будет хорошо. О ребенке, конечно, эгоистка, и не подумала. Ругаться с ней Валера не собирался, к чему нервы портить, разве женщине возможно что-нибудь объяснить или доказать. Все они только себя слушают, а понимают одну грубую силу. Ладно, скоро сама убедиться, что здесь ловить нечего. Пока. Так-то Валера не вредный, не собирается ее окончательно отшивать, кто знает, как жизнь обернется.

— Что же ты меня в комнату не ведешь? — жена игриво, как ей казалось, улыбнулась.

— У меня там неубрано. Вчера гости были. — Валера не собирался говорить ей о вчерашнем, сама нарвалась.

— Ого, у тебя гости? И кто же, если не секрет? — жена сделала вид, что ее страшно интересуют Валерины гости.

— Алик.

Жена слегка помрачнела. Вряд ли ей стало стыдно, за давностью лет наверняка забыла, с чего все начиналось, но автоматически расстраивалась при упоминании имени бывшего несостоявшегося жениха. Следующая ее реплика оказалась совсем неожиданной, просто ни в какие ворота:

— Давай, помогу тебе прибраться. Ты посуду носи, а я мыть буду.

Это что-то уж совсем новенькое. Но Валере сейчас никак не хотелось. Не хотелось ничего, даже помощи по хозяйству. Жена расценила молчание как согласие. Они всегда так делают, им так удобнее. Сама отправилась в маленькую комнату и затихла там.

— Ты что застряла? — опомнился Валера через некоторое время.

— Алик, говоришь? Стало быть, это Алик накурил? С каких, интересно, пор он губы красит? — жена вынесла на кухню пепельницу, под завязку заполненную окурками с ободками от лиловой помады, и демонстративно высыпала ее на стол между тарелкой с рыбой и ополовиненной бутылкой. Валере бы просто наорать на нее, какое ей дело, в конце концов, сама себе такую жизнь устроила, но очень обидно стало, очень устал за неделю, и дома никакого покоя. И Валера ответил:

— Подружка.

— Значит я должна за твоими подружками пепельницы вытряхивать! Может, еще что прикажешь за ними подтереть? — жена сорвалась на крик.

Валера отвечал спокойно и негромко: — Не моя подружка. Алика.

Жена замолкла, словно ее выключили, потом робко и недоверчиво спросила:

— Его жена была здесь? — она не называла Аллу по имени, хотя прекрасно знала, кто у Алика жена.

— Я же сказал — подружка. При чем здесь жена? Ничего подружка, молоденькая, лет на десять нас младше, — терпеливо разъяснил Валера.

Жена помертвела, губы у нее затряслись, нос покраснел — этого Валера терпеть не мог, сейчас начнутся слезы, истерика, вопли. Но жена постояла столбом минуту другую, потом кинулась в прихожую, сорвала пальто, привычно не попадая в рукав, кой-как надела его и заколотилась в дверь, забыв, как отпирается замок. Так и не успевшие просохнуть волосы спутанными прядками метались по спине.

— Постой, куда ты под дождь, пойдем выпьем, — Валера осторожно взял ее за руку. Но то ли оттого, что просил, а не приказывал, то ли, действительно, так проняло, жена заколотилась еще пуще:

— Выпусти меня, выпусти меня, пожалуйста!

— Черт с тобой! На, зонтик возьми, потом занесешь, — Валера сунул ей зонтик в руки, опасаясь, что она немедленно его потеряет, еще раз повторил, — держи зонтик. И машину поймай, я тебе в карман полтинник сунул, слышишь? Простынешь, дура!

Убедившись, что жена начала воспринимать человеческую речь и услышала про машину и полтинник — еще бы она про полтинник не услышала — отпер дверь и, наконец, остался один. К разгрому в комнате прибавился разгром на кухне. Черт с ним, со всем, решил Валера, обозревая припорошенную пеплом розовую горбушу. Интеллигентка фигова, рыбу красным вином оне запивать вздумали. Коробку конфет даже не распечатала. Надо конфеты Вике подарить, для симметрии. Эта мысль чрезвычайно развеселила Валеру, и он принялся сгребать останки двух пиршеств в мусорное ведро.

Тополь за окном бессильно вскинул обрубленные сучья. Вчерашний косой снег сменился мелкой моросью, очередная оттепель расквасила дороги. Оконное стекло плакало аккуратными круглыми капельками, прочерчивавшими прерывистые дорожки. Тополь подрагивал сквозь разводы на стекле, дергал растрескавшейся корой, как кобыла шкурой и жаловался Алику на все подряд: на погоду, на искалеченные сучья, которые сводило от перепадов температуры, на кошек, точивших когти о ствол и разорявших редкие гнезда легкомысленных птиц. Тополь повторял Алику привычную, общую для них максиму: все правы, всех можно понять, и кошек, и оттепели, и других людей, плохо поступающих с тобой. Но нельзя утверждаться в этом знании, нельзя допускать его в свое сердце, иначе исчезнешь сам. Можно, можно объяснить любой неблаговидный поступок неведомой необходимостью, стеченьем обстоятельств, плохим самочувствием, наконец тем, что бабушка разбила любимую чашку, но зачем? У тебя тоже обстоятельства, самочувствие, пусть даже и нет бабушки, бьющей чашки.

Алик хватался за раскалывающуюся голову и начинал в свою очередь жаловаться, что независимо от того, принимаешь ты или нет чужие обстоятельства во внимание, тебе все равно приходится подстраиваться под других, которые ведут себя как хотят. Потому что если не ты, то кто же? Если все будут вести себя как хотят, мир, конечно, не рухнет, но ты, лично ты без своих ограничений потеряешь многое из того, чем дорожишь, покой в первую очередь. Честнее и удобнее уступить иной раз, чем отстаивать себя.

— Почему честнее? — переспросил тополь, подученный наблюдающей сверху.

Алик сбился с мысли и принялся думать о Вике. Происшедшее вчера казалось ему омерзительным и привлекательным одновременно. Привлекательным, если бы на месте Вики была другая женщина. Наверняка Вика сегодня сходит с ума, стыд сожрет ее, из всех знакомых Алику эмоций, стыд — самая мучительная. Если бы не произошло непоправимого, если бы они просто выпили после Аликова возвращения из магазина, он бы оставил Вику Валере. Может быть, с Валерой ей лучше, чем с ним. Но чем лучше-то? Почему он сам подчас завидует Валере, нет, это не зависть, это тоска по невозможности быть хоть иногда таким же настоящим. Неужели он признается себе в том, что ненастоящий. Бред какой. Ерунда. Надо помочь Вике, надо дать ей понять, что вчерашнее — просто пьяная глупость и ничего больше, что он, Алик, ни капельки не презирает ее за случившееся. А почему всплыло это словечко «презирает»? Действительно, презирает? Если быть до конца честным с собой, то испытывает некоторую гадливость. Меньшую, чем к Валериной жене в ту пору, когда она еще была девушкой Алика и изменила ему с Валерой. Странно. Надо не отвлекаться, надо придумать как помочь Вике. Как вытащить ее из воинственной пошлости.

Тополь задергал сучьями: — Эй, ты уверен, что Вика хочет, чтобы ей помогли? Ты полагаешь, что можешь кому-нибудь помочь? Или, что вообще кто-то кому-то может помочь? В таком случае верни мне обрубленные ветви.

Алик чертыхнулся и отправился на кухню за анальгином. Вредно лежать, належишь меланхолию. В таком состоянии лучше побольше двигаться, но вот голова болит, проклятая. Скорей бы уж суббота наступила, в субботу им с Володей предстоит отработать свадьбу подводника. Намечается нечто грандиозное. Невеста раз пятнадцать звонила Алику, выясняя какая музыка имеется в наличии. Каждый раз вспоминала еще какую-нибудь песню и еще, и еще. Алик утомился объяснять ей технические характеристики своей "выездной сессии", но невеста, начиная всякий звонок фразой "У нас очень большие особенности", требовала точно сообщить ей все параметры, причем путала децибелы с киловаттами, а усилитель со слабительным. Алику еще повезло. Володе пришлось во сто раз хуже, невеста распорядилась, чтобы он составил ей поминутный сценарий свадьбы, учитывающий тосты, игры, танцы, выступление приглашенного пародиста и напутственные слова родителей с обеих сторон. Володя надувал щеки, топорщил ежик надо лбом, выкрашенный на сегодня в оптимистически оранжевый цвет, водил шариковой ручкой по страницам замусоленного блокнота, записывая перечень именных подарков каждому гостю, обещал учесть то и то, и то, и таял от слабости, ибо нереализованный смех взимает плату точно такой же слабостью, как реализованный.

— У нас не должно быть девушек-официанток, — вспоминала невеста, названивая в половину второго ночи за день до свадьбы. — И свидетели будут мужчины.

— Скажи мне, друг, — ранним утром вопиял Володя в напуганную телефонную трубку, — она спит когда-нибудь, эта невеста? У нее, кроме нас, еще повар, официанты, шофер, портниха, регистратор в Загсе, фотограф, свидетели и гости. Она с каждым утрясает программу?

— Ты забыл упомянуть швейцара, — вяло отозвался Алик.

— Нет! — возразил Володя. — В "Двух аистах" швейцара нет. Гостей на входе будет встречать капитан.

— И то хлеб.

Алику не хотелось поддерживать необязательный разговор, когда можно еще урвать час-другой для сна, но первому распрощаться невежливо. Он отделывался краткими репликами в надежде, что Володя скорей распрощается, не встретив ответного энтузиазма. Но приятель долго изощрялся в остроумии, репетируя отдельные пассажи, которые можно будет использовать, и рассказывая истории покороче, чем "в живую" после работы, но, увы, слышанные Аликом многократно.

Алла пришла с работы раздраженная непогодой и сослуживцами, шваркнула на сковороду четыре яйца с луком, позвала мужа. В кухне неприятно пахло жареным луком и подгоревшим маслом. Что-то не получалось с жизнью. Что-то шло неправильно. Сквозь сон Алла всхлипывала, дергала руками. От нее нехорошо пахло несвежим бельем. Алик с закрытыми глазами пытался думать о приятном, но всплывала вчерашняя сцена любви на троих, в несуществующих подробностях в том числе. Алик перевернул жену на бок, вошел в нее и мучительно долго пытался добраться до жалкого экстаза. Алла так до конца и не проснулась, но сделала все, что могла, чтоб облегчить ему задачу.

Свадьба подводника продолжалась пятнадцать минут. Для подводника. Для его невесты, теперь уже жены, на десять минут дольше. За это время молодая успела довести мужа, который оказался несколько нетверд в ноге, до стола, усадить, поднести бокал с шампанским ко рту, пригубить, улыбнуться, аккуратно отлепить голову подводника от стола, созвать наиболее адекватных из друзей мужа и с их помощью загрузить дорогого супруга в машину, дожидавшуюся — вот она, женская предусмотрительность — у дверей. Молодожены отбыли. Друзья подводника продержались чуть ли не целый час. Не они женились, не у них стрессовая ситуация, потому и смогли выдюжить. Под громогласное "Горько!" целовались свидетели, оба мужчины, но к девятнадцати ноль-ноль по московскому времени полегли все, как один, сдавшись на милость Бахуса. А тот постарался, проявил разнообразие, уложив одних на стол головою, подобно жениху, других на банкетки у площадки для танцев, а третьих, так и вовсе на пол. Капитан, не утомляясь, повторял: — А мне что, я — капитан!

Предусмотрительность невесты, ее хлопоты со сценарием, расписанным по минутам, полностью себя оправдали. По крайней мере она знала, что и когда должно происходить, пусть и не смогла присутствовать лично. Оставшиеся в строю пожилые родственники долго не отпускали пародиста — за все заплачено, пусть отрабатывает. Володины игры-конкурсы с надуванием воздушных шариков и веселыми плясками успеха не имели, что не означало окончания работы, нет, отпустили их, как положено, не раньше половины двенадцатого.

Алик выделил среди гостей одну старушку и выискивал ее взглядом на протяжении всего вечера, хотя хорошеньких девушек, оставшихся без кавалеров, было в избытке. Маленькая старушка в традиционном платочке и темном шерстяном платьице тихонечко сидела на стуле, ничего не пила и почти ничего не ела, но стоило Алику отвлечься, старушка, казалось, пришитая к своему месту, пропадала и обнаруживалась за другим концом стола, такая же неподвижная.

— На кого ты уставился? — заинтересовался Володя. — Неужели, присмотрел себе барышню?

— Ты случайно не знаешь, что за бабулька вон в том углу? — Алик мотнул головой, украшенной большими наушниками.

— Вроде бы соседка матери невесты по бывшей коммуналке, но точно не знаю, на нее тоста не заказывали, — отвечал Володя, справившись с блокнотом. — А что, ты теперь старушками интересуешься для разнообразия?

— Чертовщина какая-то. Могу поклясться, что я ее знаю, — пробормотал Алик.

— Ну, и что такого? Подумаешь! Я лично знаю несколько старушек, не меньше десятка, и никого сей факт не удивляет, более того, моя жена знает их без счета, и ничего, живет себе.

— Я знаю ее по собственной коммунальной квартире, из которой мы с родителями переехали, когда мне десять лет исполнилось. В той квартире насчитывалось до тридцати жильцов, впрочем год на год не приходилось. Могу поклясться, с тех пор она совершенно не изменилась. — Алик в явном замешательстве посмотрел на приятеля, ожидая, что тот примется подсмеиваться над ним в своей обычной манере, но Володя прослушал со вниманием и остался совершенно серьезен.

— Я тебе верю. Кажется, я знаю, в чем дело. Но сейчас не поговоришь толком, через полчасика эта бодяга закончится, и я тебе все объясню. Кстати, твоя старушенция пропала, что доказывает мою правоту, — Володя оглядел зал и покачал головой.

Алик решил, что Володя мистифицирует его, но, действительно, не сумел отыскать предмет своего интереса. Старушка, наверное, утомилась и пошла потихоньку в свою коммуналку, хотя трудно представить, как она бредет по улицам заполночь. Володины истории имели над Аликом чудесную власть. Понимать-то он понимал, что все рассказанное, мягко говоря, достроено, доведено до метафорического плана и к действительности отношение имеет такое же, как спектакль о революции к революции. Но пока Володя рассказывал свои новеллы и даже некоторое время после, верил безоговорочно, и никакое сознание, паскудным скептическим краешком своим отмечающее-таки несообразности в повествовании, не мешало ему. Правда и вымысел, то есть оценка услышанного, как правды, или вымысла, жили в Аликовом восприятии параллельно и суверенно, как жена и любовница в его сердце — нигде не пересекаясь и не мешая друг другу, а напротив придавая жизни остроту, какую не мог ей придать печально сомневающийся Аликов темперамент. Сегодня представился случай связать реальность — старушка была из собственной реальности Алика — и Володины блуждания по ее заграницам. Алик позавидовал виновнику торжества — подводнику, который освободился так быстро и легко. И все же, эта свадьба тоже кончилась, и заповедная рюмочная ласково встретила своих героев.

— Володя, все-таки поздно, может, отложим историю? — нерешительно поинтересовался Алик.

— Да какой же ты после этого джигит? — возмутился друг. — А традиция, она тебе что, хвост собачий? Не жмись, нам же на машину добавили сотенную, минут сорок у нас есть.

Взор Володи привычно затуманился, голос обрел вкрадчивую глубину, словно ущелье выстланное бархатом. Стены рюмочной раздвинулись и пропали вовсе, рассказчик и слушатель медленно вступили в заповедную ничью зону, затерянную во времени.

— Я столкнулся с подобным явлением очень давно и так же случайно, как и ты, — издалека начал Володя. — Мамина тетя жила с незапамятных времен в громадной коммунальной квартире, по меньшей мере пять бесхозных старушек обреталось в ней. К ним не ходили родственники, не навещали подруги. Но! Володя поднял пухлый указательный палец. — Четверо из старушек организовали что-то вроде лиги Бдительных Наблюдающих и Вмешивающихся. Они активно участвовали в коммунальных склоках, следили за графиком мытья полов, докладывали всем жильцам о злостных нарушениях Верочки при пользовании ванной и вреде, причиненном Палычем общей газовой плите. Они пили сообща жиденький чай и по очереди ходили в аптеку. Они вместе слушали по радио новости и сидели на лавочке у подъезда. И лишь пятая удовольствовалась ролью только наблюдающей. Не ходила в гости к соседкам из объединенной Лиги, не варила овсяного киселя на кухне, более того, не посещала аптеку. Я-то, по малости лет, не обращал на это внимания, но другие старушки серчали и жаловались соседям, что бабулька зазналась. Много о себе понимает, стало быть. В тридцатые годы с такими сами знаете, как поступали. А и не только в тридцатые. Рано или поздно соседи заинтересовались, что за старушка такая, которая не болеет никогда и в аптеке не появляется. Чайник кипятит, конечно, но что готовит, что ест — неизвестно. Пенсию ей не приносят, как всем прочим. Говорит, что сама на почту ходит, но кто ее знает. Начали за бабкой присматривать. Выследили, что и на почту не ходит, и не ест, похоже, вовсе. Стали выяснять, кто такая, кто родственники, окольными путями, конечно. Ну, у кого-то из соседей зять в милиции, у кого-то теща в ЖЭКе. Бабка оказалась ничья и ниоткуда. Нет у бабки никаких земных привязок. Очень странно, но чего не бывает. Так бы оно, может, и забылось, если бы не случилось происшествия с водопроводом. То ли в трубы что-то попало, то ли на кухне кран не помыли в очередь, как положено, но все жильцы, все, кто был в квартире на тот момент, траванулись. Ничего страшного, обычное бытовое отравление. Нескольких, кто неотложку по неопытности вызвал, правда, свезли в Боткинские бараки, но большинство отделалось расстройством стула и температурой. Конечно, доходило до смешного — или трагического, как посмотреть. Туалет-то в квартире один. Кто в очереди стоит, кто с баночками бегает. Атмосферка в квартире — не продохнуть, в прямом смысле. Тут уж все на виду: кто сколько раз по нужде сбегал, кто дольше положенного сидит, ну и так далее, коммуналка, как-никак. Старушка наша в разборках, как обычно, не участвует, в туалет не ходит вовсе. Сама, значит справляется. Дух опоры на собственные силы. И не болеет ничем, нет у нее отравления. Соседям в разгар эпидемии это до лампочки, но едва первые из них поступили в больницу, система заработала. Времена стояли общественные. Сразу СЭС, проверки, врачи набежали: всех жильцов осмотреть. Сунулись к старушке — заперто. Ушла — нет, неизвестно. Никто не видел, чтобы уходила, но особенно никто и не следил в те дни, не до чужих старушек, пусть бы и соседок. Совместным решением вынесли: мало ли чего. Вдруг умерла старушка, не выдержал ее организм отравления, она и в аптеку не ходит, не привыкшая к болезням-то, вот, по первости и надорвалась, не снесла. Вызвали участкового, к его приходу все уверились, что беда со старушкой. Жильцы взволновались, даже очередь в туалет поубавилась. Дверь взломали. В комнате чистенько, бедненько. Все, как у всех старушек, но чего-то все же не хватает: салфеточки, там, на этажерке, фотокарточки на стене. И старушки. Старушки тоже не хватает. Нету ее. Вещи висят: пальто, да халат. А самой — нет. И все. Не появилась старушка в квартире больше никогда. Через полгода Верочка комнату себе прибрала, мальчик у нее родился. Соседи даже не возмущались. Тяжело Верочке в одной комнате с мужем, свекровью и двумя золовками. Про старушку забыли. Лет через десять мамина тетя умерла, я ту квартиру больше не посещал. Прошло еще сколько-то лет, и я оказался под Новгородом, в большой, довольно-таки, деревне, мы там выездной спектакль делали для колхозников. Иду я себе перед выступлением по полям-лугам, они колосятся, как надо, дубрава рядом шумит, как положено, птички поют, коровы пасутся — идиллия, одним словом. Иду я полем, иду опушкой, вдруг навстречу махонькая бабулька, в деревню поспешает. Ну, думаю, бабка за грибами ходила, за колосовиками — дело в июле было. Нет, гляжу, без корзинки, бездельная какая-то старуха, странная. Пригляделся я, так бы, может, и внимания не обратил, но забавным мне показалось, что старушка так далеко от деревни забрела на прогулку, смотрю, а это та самая старушка из теткиной квартиры. И за столько лет ни капельки не изменилась. Конечно, они меняются меньше, чем мы, но все-таки, сколько-то должны. Платочек на ней тот же и платье то же. Надо же, не помнил, если бы попросили описать, а как увидел — сразу узнал и платье, и платок.

— Здравствуйте, — говорю, — бабушка! Вы меня не помните? Я Натальи Александровны племянник.

— Нет, милок, — отвечает, — не знаю никакой Натальи Александровны.

И ходу, ходу, да шустро так. Не по себе мне стало. Поклясться могу, как ты давеча, та же старуха, точно. А потом уже, в городе, да и не в этот год, натолкнулся на забавную статейку в научно-популярном журнале. Оказывается наш институт старения…

— Не знаю такого института, — перебил Алик.

— Конечно, не знаешь, — спокойно заметил Володя, — он засекречен, им КГБ ведал.

— Но сейчас-то он должен быть известен?

Володя оставил реплику без внимания и продолжил:

— Наш институт старения заметил этих старушек еще до войны. Живут такие ничейные бабушки, божьи одуванчики, внимания не привлекают, ходят себе везде преспокойненько, наблюдают жизнь. Но стоит кому-нибудь ими заинтересоваться, обстоятельства так сложатся, мало ли что, как они немедля исчезают безо всяких следов. А потом всплывают совершенно в другом месте и живут себе, ничего не потребляя, ни в чем не участвуя. Идеальные наблюдатели.

— Но в журналах без конца встречаются утки, сам знаешь. — Аликов скептицизм объяснялся не иначе, как неурядицами в личной жизни, обычно он бывал бескрайне лоялен.

— Утки утками, но как твоя старушка? Ты сегодня сам убедился в их существовании, или я ошибаюсь? — Володя победно посмотрел на строптивого слушателя и вкрадчиво добавил, — Воображения у вас не хватает, вот что.

— При чем тут воображение?

— Вы видите то, что вам показывают, не пытаясь понять, зачем показывают и что это такое на самом деле. Если ты видишь нечто, похожее на человека, не факт, что это действительно человек… — Володя драматически замолчал, но Алик не купился на этот раз.

— Нечто похожее на человека, — повторил Алик. — Это я — нечто похожее на человека. Видимость. Рефлексия.

Володя обиделся. Не ждал от друга такой реакции, нечестно. Предупреждать надо.

— Тебе сегодня не в то горло пошло. Действительно поздно, пошли машину ловить, — и с досадой стукнул кулаком по бестактно вернувшейся на законное место стене рюмочной.

Утром приехала теща. Алик, уснувший вчера, то есть, уже сегодня в два часа ночи, еще спал и прозевал момент ее появления. Но то, что не удалось дверному звонку, успешно исполнил тещин голос, звучным шепотом извлекший Алика из зеленоватого потока сонной одури. Теща вышагивала по кухне, производя смотр вверенных дочери войск кастрюль и сковородок. Теща осталась недовольна. Жена тихонечко оправдывалась, лениво, по обязанности, не вкладывая душу в объяснения, убирая с тещиного пути тот или иной зазевавшийся половник или ковшичек. Алик видел это так ясно, словно сам присутствовал на кухне. Но почему же Алла дома? Неужели, уже выходной? Зимой дни похожи один на другой, случается, что пятница наступает за вторником, а то и целая неделя выпадет, если работы нет. Придется вставать и пить чай с тещей. Какое-то время она будет крепиться и воздержится от замечаний, но не слишком долго. Кончится, наверняка, тем, что они с Аллой обидятся друг на друга, Алла надуется, как мышь на крупу, теща скажет пару-тройку лишних слов и уйдет, чтобы появиться через месяц и продолжить в том же духе.

— Почему это он у тебя спит до десяти утра? — донесся громогласный тещин голос, вырвавшийся из тенет шепота.

— Тише, мама, он поздно вчера пришел, устал на работе.

Алла, скорее всего Алла, уронила на пол что-то особенно звенящее.

— Вот, видишь, так всегда бывает, когда вещь стоит не на своем месте, обрадовано сообщила теща.

— Значит, не стоило и трогать, — раздражение в голосе жены набирало силы.

Стало быть, уронила гремучую посудину тещенька, а не жена, — догадался Алик и понял, что окончательно проснулся и даже выспался. После краткой вылазки в туалет и ванную под бдительным тещиным оком, предстояла долгосрочная совместная трапеза, озвучиваемая тещиным наступлением и вялыми оправданиями жены. Но внезапно Алик ощутил редкий прилив нежности к теще, заполнившей их маленькую квартиру целиком, так, что не оставалось места сомнениям, мыслям о Вике и Валере, обо всем, что не связано с их семьей, то есть, так или иначе, с тещей. Алик лучезарно улыбнулся в сторону кухни: Доброе утро, Александра Степановна!

— Здравствуй, Олег, — отозвалась опешившая при виде столь радушного приветствия теща, приученная исключительно к сумрачной гамме в интонациях зятя. Нетрадиционное поведение вышибло ее из колеи настолько, что обвинительное заключение за столом смазалось, и завтрак едва не кончился благополучно. Но теща, на рубеже кофе и мороженого, которое она принесла как гостинец, увела разговор — из самых добрых побуждений — в новое русло.

— Почему вы живете, как бирюки? Почему бы вам гостей не пригласить? В выходные надо отдыхать, выбрались бы погулять куда-нибудь с утра, потом с гостями посидели, живете без народа, так и состаритесь раньше времени.

— Мама, Алику народа на его работе хватает, я тоже не скучаю, между прочим. Почему ты считаешь, что лучше нас знаешь, что нам делать? — Алла завелась с пол-оборота, обычно, держалась дольше.

— Да ты не стесняйся, что у тебя квартира не отремонтирована, тактично наседала теща. — В гости не за тем ходят, чтобы квартиры рассматривать. А, кстати, Олег, вы что хотите с кухней делать? Надо бы кафель поклеить, и линолеум не грех заменить.

Алла завела глаза к потолку и выразительно звякнула чашкой по блюдцу.

— Мы обязательно постелем кафель, Александра Степановна, — начал Алик, но зазвонил телефон.

— Это тебя, — недовольно сказала жена, не делая попытки подняться с табурета.

Алик направился в комнату к телефону, чувствуя, что за спиной начинают разворачиваться военные действия.

— Алло, алло, — несколько раз повторил он в молчащую трубку. Вдалеке, вне зоны молчания, заиграла музыка, диктор сообщил температуру воздуха, склянки возвестили наступление одиннадцати часов утра. Абонент не отзывался, молчал и слушал, как Алик повторяет навязчивое «алло».

— Ошиблись номером, — объяснил Алик, возвращаясь к семье.

Семья разбегалась. Женщины успели сказать главные слова и сделать выводы. Алла печально смотрела в окно, гладкая пепельная прядь успокаивающе гладила ее по щеке. Раскрасневшаяся теща вставала из-за стола, белокурые завитки вокруг ее лица радостно приветствовали движение, придя в волнение от выгнутых тугих спинок до пушистых хвостиков.

Теща сухо попрощалась, еще неодетая, так же сухо приняла у Алика легкомысленное пальтецо волнительного оттенка и удалилась, гордо цокая каблуками по лестнице, не оценившей оказываемой ей чести. Супруги остались наедине.

Они не смотрели друг на друга, этого не требовалось. Как уже говорилось, каждый легко читал в душе другого. Но та, которая витала над ними, не имея возможности вмешаться, знала, что все не так. Она знала, что пресловутое взаимопонимание — не более, чем семейный миф. Долгие годы совместной жизни разделяли, разводили их сильней, чем чистое незнание, когда интуитивно угадываешь в другом то, что действительно хочешь узнать. В первый счастливый год, заполненный этим обоюдным узнаванием, желанием, чуть позже нежностью и крайне редко раздражением, Алла в порыве откровенности объяснила мужу действие собственного оружия, после ссоры, благополучно закончившейся безбурным примирением. Она подробно и беспощадно, с пристальным вниманием к собственным внутренним движениям, рассказала о том, что означают ее поджатые губы, опущенные глаза и разговоры на отвлеченные темы. Но от объяснения оружие не стало менее опасным, как знание устройства автомата Калашникова не избавляет от его убойной силы.

К исходу первого года супруги не то, чтобы насытились взаимной нежностью, но привыкли, утратили первоначальный интерес, знание о другом обрело законченную форму, не поспевая и не желая поспевать за внутренними изменениями каждого. На смену мирному сосуществованию пришли конфликты, краткие, так как оба считали себя людьми мудрыми и выдержанными, и оттого ссоры не приносили ни облегчения, ни настоящего отторжения. Еще через год супруги решились ввести в собственное знание о другом и эти неурядицы, согласились на новое приятие друг друга — отчасти — без серьезной переделки тех слабостей, что так нетерпимы в человеке, живущем в опасной близости с тобой, объяснимом и гибком. Неожиданно выяснилось, что мириться с недостатками другого гораздо легче, когда отношения потеряли в градусе, приняли за норму температуру окружающей среды. Началась новая эра истинно семейной жизни, эра бесконечная и продуктивная, закладывающая новые исконно родственные отношения, эра безупречная во всех отношениях, если бы не скука.

Алла скучала меньше, хозяйство отвлекало ее, потому меньше замечала. Алику избыток наблюдательности мешал, ставил перед ним задачи, на решение которых, как Алик полагал, у него не было права, избыток наблюдательности увеличивал чувство вины.

Той, которая витала над ними, недоставало времени разбираться в привычных мыслепотоках супругов, все, что она могла — рассеять Аликово смятение по поводу ремонта, что никак не мог начаться, явно подозрительного телефонного звонка, чувство вины перед женой, болезненные воспоминания о происшедшем у Валеры, раздражение, навеваемое унылым обликом жены, горечь утраты подруги, обиду на Валеру, легкую брезгливость, вызванную обликом неприбранной жены, сидящей напротив, усталость от всех переживаний, досаду на жену из-за недавней сцены с тещей и прочие сомнения по поводу собственного поведения. Алик, избавленный от традиционного груза, испытал подобие внезапного опьянения, легкость, прилив необъяснимо хорошего настроения и воодушевления. Так, рука избавленная от груза невольно поднимается вверх. На этой приподнятой волне Алик принял наконец решение, самое губительное из возможных.

— А ведь Александра Степановна права, у нас здесь сгустилось нечто уныло-разрушительное, ремонт нужен, говорить нечего. Но давай, действительно, гостей пригласим, разрядим атмосферу.

Алла ошалело посмотрела на мужа. Шутить он не мог, он не шутит дома, издеваться не издевался — не в его натуре. Алла лихорадочно принялась соображать, что послужило побудительной причиной необычного предложения, не разговор же с тещей, в самом деле. Пока тяжелая машина доморощенного психоанализа раскачивалась и запускала двигатель, поджатые губы разомкнулись для вопроса. От них всего-то и требовалось — спросить автоматически:

— Ты что, сдурел?

Но многолетняя закалка взяла свое, и Алла поинтересовалась:

— Кого ты хочешь пригласить? И когда?

Внезапное солнце пробилось сквозь привычные тучи, все показалось Алику просто, незатейливо. А то, что сложно, следовало ликвидировать или упростить, привести к масштабу семьи, к правильному бытию в залитой солнцем маленькой кухне, которая, несомненно, после ремонта будет казаться гораздо больше.

— Володя постоянно занят, с ним трудно договориться. И потом, он любит к себе приглашать, а не сам в гости ходить. Давай, Валеру позовем. Я знаю, тебе он не слишком симпатичен, но попробуй присмотреться поближе. Он хорош естественностью. Ты, со своей проницательностью, легко отличишь подлинное от мнимого и поймешь, что то, что ошибочно воспринимается как грубость, на самом деле есть подлинная безусловная натуральность. Мы ведь уже забыли, что можно вести себя просто, не просчитывая заранее реплики собеседника на три хода вперед. Наша рефлексия губительна для общения. А о ремонте не беспокойся. Я постараюсь предпринять что-нибудь. Володя может присоветовать, к кому обратиться, поговорим с ним о ремонте.

Алик болтал, как на работе перед публикой, Алла только диву давалась. Пятнадцать раз она могла бы опровергнуть мужа, доказать ему, что он ошибается, но зачем? Любой имеет право на собственные ошибки. Если у мужа такое настроение, пусть. Слабо верится, что речи о ремонте ведутся всерьез, скорее под воздействием минуты, солнце, опять же. И с гостями, наверное, также не всерьез.

— Я не против, — осторожно ответила Алла и перевела разговор на безопасную и интересную тему сегодняшнего меню на обед.

— Договорились, устроим прием в следующую субботу, — перебил ее Алик и продолжил слушание перечня имеющихся в холодильнике припасов — рассеянно, словно по обязанности. Чудесная легкость, только что переполнявшая его, исчезала толчками, или это сердце стучало громче обычного.

Та, которая витала над ними, печально съежилась и вылетела в отверстие вентиляционной шахты, игнорируя проницаемое окно.

Вика не из-за конфет поехала. Что она, не может сама себе конфет купить, что ли? Прекрасно может, просто сейчас экономит, хочет парадное белье купить. Позор, какое у нее белье, раздеться стыдно! Она видела позавчера шикарный пояс с резинками, пояс черный, а резинки красные. Ужасно сексуально. Светка говорит, что пояс проституточий, но это от зависти. Саму-то жаба душит дорогое белье покупать. А может, у нее мужики такие нетребовательные, не понимают ничего в сексе, точно. Да и Светка сама не очень-то сечет. Не то, что Вика теперь. И мужики у Вики не Светкиным чета. То есть, наоборот. Хотя, если разобраться, все они козлы.

В воскресенье позвонила Алику, решила, дурочка, что после того сказочного четверга у Валеры можно встретиться всем вместе, сама Алику домой позвонила, теперь-то имеет право? Но услышала женские голоса за его «алеканьем» и напугалась. Чего напугалась? Не ожидала, что у него там еще кто-то, кроме жены, околачивается. Хорош гусь, не успел с Викой расстаться, уже другие развлечения нашел. Догадаться должен был, что это она звонит. Должен был извернуться как-нибудь, назначить ей встречу. Воскресенье пропало. И Валера занят оказался. Алику она теперь — хрен позвонит, еще просить будет. Хватит, натерпелась, наждалась. Сам должен телефон обрывать!

Сегодня Валера объявился, к себе на работу пригласил, подарочек обещал. Вика думала, что они, как люди, после его работы поедут к Валере, делом займутся, может, там и переночуют. А тот ей коробку сунул, познакомил с козлом каким-то, своим сослуживцем, и спровадил домой. Ни фига себе, через весь город за вшивой коробкой тащиться. Это после ее-то работы, когда ноги и так отваливаются от бесконечного хождения от прилавка к прилавку.

А если он разочаровался в ней как в женщине? Или его оттолкнуло Викино неказистое белье? Не то, не то. Есть в его поведении что-то неестественное. Да что перед собой-то вилять! Выглядело все так, словно он пригласил ее лишь затем, чтобы Юрасику тому дурацкому продемонстрировать.

Она не против, когда своими девушками хвастаются, это нормально, так положено, значит, есть чем хвастаться. Но Валера таким тоном ее представлял, как будто у него девушек, как Вика, дюжина в неделю. Разве прилично спрашивать при ней, не хочешь ли, дескать, козел дорогой, сам такую задницу под рукой иметь? Чуть не заискивал перед этим шибздиком, а Вике сказал прощевай покедова, кроха, сегодня мне недосуг, не до вас. И оба заржали. Потом, правда, отвел ее в сторонку, извинился, сказал, что хочет с Юрасиком и с ней вместе встретиться, «погулеванить», что у них в мужском коллективе принято так шутить, иначе его уважать не будут. Ей-то что! Валере нужна репутация, ему хочется в глазах сослуживцев выглядеть, но не за ее счет, пожалуйста!

С другой стороны, на сердитых воду возят. Надо сперва его на крючок покрепче подцепить, а потом права качать, права Светка. Хочет своему шибздику пыль в глаза пустить, пусть его. Потом Вика свое возьмет. Но все-таки обидно. Не стоит Светке рассказывать, еще гадость скажет, с нее станется. Вика сама разберется, ученая. Да и что такого страшного, задница у нее в самом деле — что надо. Все Валерины хитрости она насквозь видит. Охота ему, чтобы все им восхищались, как Алик, бедный, чтобы строем перед ним ходили. Ну, так ведь на то и мужик. А те, которые строем ходят — те нет, не совсем мужчины, у тех кишка тонковата. Потому Алик и бедный, хоть тоже козел. Надо на них смотреть так же, как они на нас, надо их иметь дюжину в неделю, и все будет замечательно.

А к поясу еще чулочки бы ажурные или в сеточку, черного цвета. Тогда ни один не устоит — усохнет. Что ни говори, вкус у Вики есть, стиль она понимает. Еще бы денег.

Потянулась сырая пустая неделя. Алик не звонил Вике, более того, не думал о ней. Его мысли пребывали в оцепенении, отмечая лишь то, что воспринималось глазом или слухом. Алик с болезненным удивлением отмечал собственную нынешнюю неприхотливость. Работы в ближайшее время не предвиделось, часть времени уходила на ревизию магазинов в поисках новой «музыки», подходящей для свадеб, юбилеев, детских праздников, но оставшаяся незаполненная его часть была слишком велика для «упрощенного» Алика. Дело дошло до того, что он решил самолично съездить в магазин за обоями. Почему за обоями, когда жена хотела перестилать кафель — понятно. Алик запомнил главное: необходимо заняться стенами и потолком, а вопрос о материале — дело второе. Стены, значит, нужны обои. Но Алле не стоило волноваться, муж никогда сам ничего не купил бы, он не знал, как определить необходимое количество рулонов или клея, но съездить посмотреть-то он мог вполне, оказывая посильную помощь в приближении ремонта как наблюдатель ассортимента товаров.

С таким похвальным желанием Алик добрел до метро, спустился, не имея четкого представления о пункте своего назначения, кто знает, где располагаются ближайшие строительные магазины. В метро он по привычке последних дней переключился исключительно на зрительное восприятие, на эскалаторе успел посчитать лампы, вырастающие светящимися, кое-где заляпанными наклейками от жевательных резинок, недружелюбными колоннами по обеим сторонам, но ступив на скользкий пол, забыл получившееся число и лишь смотрел по сторонам. Толпа мягко повелевала его телом, направляя ноги в вагон, из вагона, на переход. Все совершалось автоматически, пока Алик не осознал себя на станции метро "Невский проспект", что неудивительно, ибо чаще всего он выходил в город именно здесь. Алик остановился, пытаясь сообразить, куда же он все-таки направляется. Народу на станции в этот час оказалось на удивление мало, учитывая столпотворение на переходе у Техноложки, толпа плавно обтекала Алика. Ближайшие скамейки по сторонам пустовали, лишь оживленно жестикулирующая парочка студентов с кейсами, да бродяжка, глядящая в никуда. Алик задержал взгляд на ее опухшем лице. Неприятно одутловатое, желтое и одновременно бледное, совсем молодое лицо бродяжки словно ударило его по зрачкам. Алик не смог бы описать, как она одета, даже стоя напротив, лицо поработило его.

— Если бы здесь оказался Володя, то непременно сочинил бы историю, отличную историю без традиционных штампов, типа мамы-алкоголички и пропавшей, или пропитой квартиры, — мысль Алика затрепыхалась, силясь вырваться из оцепенения, но история не придумывалась. Страшное лицо наплывало, лезло поверх его собственного, Алик чувствовал чужое лицо на своих щеках, глядел из этих заплывших глазок, грязная и колючая вязаная шапочка ползла по его лбу. Он не мог сдвинуться с места, руки и ноги ломила непонятная усталость или боль. Алик вспомнил, что читал когда-то рассказ о таком перемещении, обмене, несколько рассказов, много рассказов на эту тему. На самом деле никакого перемещения нет, он никогда не вспомнит о кусочке хлеба и сигаретном окурке, провалившимся сквозь дырявый карман за подкладку драного пальто. Штампы. Дырявое пальто — штамп, кусочек хлеба — штамп. Его мозг выдает готовые клише, никак не может оправиться от недавних переживаний, не может принять их, не хочет принять.

А если, действительно, существует реинкарнация в пространстве, а не во времени, как принято считать. Кем принято? С другой стороны, не зря же существует вся эта масса полуфантастических рассказов, в которых мистика входит в реальность исподволь, нехотя, проявляясь в бытовых мелочах, не нарушая привычного хода вещей и оттого вселяя больший ужас, чем появление явно сказочного персонажа, на манер чертика с рожками. Если дьявол существует, он должен выглядеть очень заурядно, обычней и скучней самого среднего из обывателей. Но себя Алик к обывателям не относил, значит, дьявол не может проникнуть в него и не имеет над ним власти. При чем здесь дьявол? До чего можно договориться, с непривычки. Надо просто сделать шаг, миновать кусочек пространства с бродяжкой на каменной скамье, что за чушь лезет в голову. Еще немного, и он сочтет это забавное, в общем-то, явление за предупреждение.

Володю бы развлекло подобное описание, но нет, Володя любит сам рассказывать, еще решит, что Алик над ним подшучивает. Хотя Володя простодушен, как лошадка. Почему лошадка? Придется учиться думать, как в детстве учился ходить. Неужели, так зацепило? Главное, не думать о Вике, то есть совсем не думать. Но как же невыносим мир, как груб и прекрасен — вот, еще один штамп, и ничего с этим не поделаешь, ни с миром, ни с контролем над собственными мыслями. — Я убью его, — внезапно решил Алик, и наваждение отступило, бродяжка оказалась обычной бродяжкой, ноги привычно зашагали к широкой лестнице, ведущей к следующему переходу. В спертом и голодном воздухе метро над головами пассажиров мелькнуло еще одно искаженное лицо: лицо Валеры. Валера смеялся.

Пройдя Невский проспект от канала Грибоедова до станции метро "Площадь Восстания", Алик не обнаружил нужного магазина и воротился домой. До прихода жены оставалось слишком много времени, занять себя оказалось решительно нечем, и Алик привычно улегся на диван. Выросший под сетью диетической морали, он неожиданно обнаружил, что сеть эта довольно крупноячеистая. Почему он решил пригласить именно Валеру? Наверняка, шуточки подсознания.

Давно, в чужой забытой молодости, Алик мог представить себя в постели с двумя подругами, не то, чтоб его слишком интересовал подобный вариант, но казался допустимым. Другое дело с подругой и мужчиной, тем более, с приятелем. При таком раскладе существовала опасность обнимая даму, вляпаться в неженскую плоть, что должно быть безусловно неприятно, если не противно. Оказалось — не противно. Но он же нормальный мужчина, без всяких скрытых штучек. Тогда почему он хочет пригласить Валеру? Неужели, он ошибается насчет собственной природы, или, как теперь принято говорить, ориентации?

Телефонный звонок выручил Алика. Володе срочно потребовался микрофон, и Алик с удовольствием согласился второй раз за день поехать в центр, чтобы передать все необходимое.

На улице Желябова издавна существовала чудесная булочная. Собственно не булочная, а пирожковая располагалась в первом зале, а во втором стояло три столика и пара стоек, где можно было, закусывая пирожками, выпить чего-нибудь подходящего настроению. Публика, за исключением случайных мамаш с детенышами и пирожными к ним, собиралась своя, знавшая друг друга в лицо, а подавальщицу — по имени. К приходу Володи Алик успел остограммиться и съесть пару фирменных шариков с чесноком и сыром. Увы, Володя спешил. Конечно, никакое неотложное дело не могло помешать ему выпить положенный коньяк, но от традиционной истории пришлось отказаться, что Алику было только на руку. Спрашивать Володю об отношении к групповому сексу небезопасно, истолкует превратно, поэтому Алик напрямую обратился к опыту приятеля, сформулировав вопрос в форме "а не случалось ли тебе…".

Володя отозвался мгновенно, ответил исчерпывающе и почти коротко, истолковав так, как того и опасался Алик, сокрушая продуманное наступление, когда Алик почти перестал бояться:

— Говна пирога! Родная уехала к тетке, так я как раз об эти выходные имел безобразия с соседкой и шведом. Соседка же в гостинице горничной работает, ну я тебе говорил.

Язык его, оторванный от амброзии историй, звучал незамысловато, изобилуя жаргонизмами десятилетней давности.

— Отбарабанили шведа во все параметры, а утром выгнали.

— Почему, — тупо поинтересовался Алик.

— Надоел! — внятно отвечал Володя и, не успел Алик переварить, добавил, — Поучаствовать хочешь, что ли? Так я тебе позвоню в следующий раз, как оказия выйдет, — после чего перевел разговор на технические характеристики микрофона.

Объясняться, доказывать, что Володя ошибся насчет намерений Алика — еще хуже, наверняка решит, что Алик принимает проблему близко к сердцу и примется убеждать, что ничего нет легче, чем отбарабанивать по шведу за вечер. Как им удается жить так просто? Чувствовать себя правыми и безгрешными. Нет, Алик не ханжа и не прыщавый подросток, в происшедшем ничего нет страшного, чрезмерного или дурного. Не было бы, если бы не Вика. Хотел ли он, чтобы так получилось? Специально ли оставил их с Валерой наедине? Почему присоединился к ним, вернувшись? В молодости, наверняка, все оказалось бы проще. И не стоило бы ни гроша. В смысле переживаний. В молодости Алик воспринимал подобные эксцессы легче. Он же не рассорился с Валерой, когда тот увел у него девушку. Валера ни при чем. Проблематично его собственное желание. Намеренно или случайно? Разве можно не знать о собственных побуждениях? Собственное, собственные… А ну как, у него нет ничего собственного? Вот что страшно.

— Ну, привет! — сказал Володя, — значит-ся, договорились.

— О чем? — спохватился Алик, крутя пальцами граненый стаканчик.

— А ты знаешь, сколько у него граней? — спросил Володя. — Да не пересчитывай, сразу отвечай!

— О чем договорились? — Алик затравленно смотрел на своего мучителя. Володя, как представитель ясного и торопливого мира, не останавливающегося, не желающего останавливаться, не умеющего останавливаться, чтобы поразмыслить над собственными проблемами, либо вовсе не имеющего их, простодушно мучил Алика.

— Позвоню тебе в конце недели. Всего-то пара дней осталось. В понедельник, ты помнишь, мы работаем в "У Муму". Выходные свободны, в кои-то веки, знай — оттягивайся. Двадцать, инженер фигов!

— У меня гости в субботу, — предупредил Алик, успевший забыть начало разговора и цель Володиного будущего звонка. Пригласить Володю он и не подумал, сам не зная, почему.

— Ничего, не последний раз живем, какие твои годы, — успокоил приятель, подмигнул кухонной девушке, вышедшей собрать пустые стаканы и тарелки, привычно изготовился, чтобы хлопнуть ее по "выпукло вогнутостям", как он выражался, девушка привычно отпрянула. Все охотно и радостно участвовали в не интересующем их действии.

— Пока-пока, — уже на ходу повторил Володя, демонстрируя чудесное отличие своей бытовой речи от речи рассказчика историй.

Денек выдался отвратно-бесконечный. В который раз Алик возвратился домой, в который раз до прихода жены с работы еще оставалось время. Звонить Вике было страшно, звонить Вике не хотелось. Звонить Вике было необходимо. Тот утренний безымянный звонок, тот крик о помощи, раскаяние и горечь безмолвия понуждали Алика.

Липкие от шоколада пальчики схватили телефонную трубку.

— Нету ее. Не знаю. Не знаю. Ага. Стой, жаба! — последняя реплика уже не в трубку, но Алик слышит, как двойняшка номер один сигнализирует номеру два о недопустимости некоего действия, крик сменяется короткими гудками.

— Кого надо? — миролюбиво отзывается второй номер, с трудом шевеля языком в заполненном конфетами алчном ротике.

— В следующий раз ты подходишь, — первый номер тянет коробку на себя. От запаха шоколада ее уже слегка поташнивает, но не пропадать же добру. Это Викин тот.

— А! — мгновенно понимает второй номер. — Надо было его послать подальше. Хрен ли! Этот, вон, хоть конфеты носит.

— Витка тебе пошлет! Вчера злющая ходила, — первый давится конфетами: спрятать негде, оставить нельзя, съедят. Положительно, Викин «этот» произвел на двойняшек подобие впечатления. Кроме голоса по телефону и полновесного факта подарка коробки конфет старшей сестре, они ничего о нем не знают, но и этого вполне достаточно, чтобы вынести квалифицированное суждение о двух головах. Хотя, по большому счету, все они козлы, а Вика — козлица. Но двойняшкам надо еще несколько лет, чтобы вырасти, а там уж они разберутся. Во всяком случае, жить станут самостоятельно, что они в этой конуре не видели; подале от ненаглядных папахена с мамахеном, от Вики, от убогости и нищеты. И жизнь навернется на них во всей своей избыточности, с шоколадом, «Макдональдсами», новыми не перешитыми платьями, собственными ван даммами, домами, яхтами и щеночком пуделя. Хрен ли.

Если бы она, наблюдающая сверху, не утратила способности удивляться, а она утратила это свое движение, сохранив, тем не менее, возможность печалиться — что тяжелее, или надеяться, она удивилась бы, как Алик, столько времени посвящающий анализу своих действий, переживаний и побуждений ухитряется не замечать, не постигает собственной природы; так же, как рассудительная Алла не знает даже направления, в котором можно шагнуть — не к счастью, нет, хотя бы к примирению себя с миром. Считая мужа уставшим и состарившимся с детства, Алла ошибалась. Супруги перемещались внутри своего странно развивающегося мира почти одинаково. Растянувшееся до тридцати лет отрочество с составлением планов подлинной настоящей жизни, с мыслями, мечтами как все будет потом: от нарядных, наверное, само моющихся кастрюлек до интересной, поглощающей и дающей чувство глубокого морального удовлетворения работы. Алла, правда, пыталась реализовать семейную жизнь как настоящее, но, не встретив должной поддержки, отложила на будущее, как и все остальное. Их сверстники существовали в бурных или гладких потоках событий своей личной судьбы, шли напролом, принимали решения, коверкали жизни — себе или близким, возносились выше ожидаемого или падали ниже представимого, жили неправильно и подлинно. Алла и Алик смотрели и переживали.

Да, в этом все отличие. Одни живут, другие переживают. Переживают, в смысле пережидают. Что все как-нибудь устроится. Они не были ленивы или бездеятельны, лишь страшились совершать лишние движения. Потом, потом, когда все устроится. Ведь неловким движением можно навредить, причинить боль — не себе, с собою, ладно, разберемся — другим. Их воспитали жить, причиняя другим как можно меньше хлопот и неудобств. Они поверили. Они хорошо учились.

До тридцати шло неплохо. Нормально. Началось внезапно. Алик потерял работу. К Алле все чаще на улице, в очередях стали обращаться вместо привычно-безликого «девушка»:

— Девушка, вы последняя? Девушка, вы выходите?

пугающе значительным «женщина»:

— Женщина, скажите, чтобы за вами не занимали.

Алла, как женщина осознающая свой ум, решила, что без толку расстраиваться по сему поводу и покорно перешла из отрочества в спокойную зрелость, минуя молодость, подобно тому, как смотрительница туалета тетя Валя миновала зрелость, шагнув из молодости в неопрятную старость. Но контроль за мыслями тяжело дается, то есть, не дается вовсе, зато утяжеляет все, вплоть до жестов. Алла расстраивалась, проиграв молодость, но считала, что переживает из-за некоторой неустроенности, недостаточной обеспеченности, не такой, как мечталось, работы. Отчасти из-за мужа. Дальше думать она себе не позволяла, думала, что не позволяет.

Реакция Алика под воздействием тех же катализаторов протекала иначе. Выбитый из привычной колеи, значение которой отрицал, он, страшась агрессивной действительности и по-прежнему не желая принимать решений, впал в затяжное уныние. Новая непривычная работа, атмосфера вечного чужого пира, множество людей, притом что он, опять-таки, отрицал влияние этой атмосферы на себя, вытолкнули пережитую молодость, выдавили наружу, как уже подсохший прыщ с черной головкой. "Ничего не нужно, ничто не меняется" — упорствовал Алик и влюблялся в Вику, все чаще, охотней сидел с Володей, слушал его истории в рюмочных после утомительной работы. Жаждал нового опыта, неизведанных эмоций и отказывал себе в праве на них. Отказывая, пытался продлить их действие, растянуть во времени, оправдать или осудить себя, для чего часами анализировал не только собственные поступки, но и побуждения. Когда слышал или читал о знаменитостях, выдающихся (в любой области) людях, особенно, когда видел по телевизору таких людей младше себя годами, то злился и недоумевал, как они успели, когда? Ведь он родился раньше, хорошо учился, делал все, что требовалось лучше других. Алик читал в книгах сноски и примечания, даже когда знал значение истолковываемого слова.

Извлечь Аллу и Алика из умозрительного существования могла надеяться только она, та, которая сверху. И только ей это было так важно.

Когда старшая сестра вернулась, двойняшки доложили ей о звонке того, старого, вложив в краткое сообщение все совместно имеющееся пренебрежение и высокомерие. «Старого» означало не только «бывшего», а и обремененного годами. Саму Вику они еще не считали старой, лишь старомодной. Сестра плохо разбиралась в жизни, руководствовалась не теми ориентирами, ежу понятно. Двойняшки доподлинно знали, что Вика никогда не ходила с друзьями потусить в какое-нибудь мало-мальски приличное место. Сейчас, понятно, время упущено, для клубов она все-таки стара, но в прошлом, в позапрошлом году? Нет, не такую жизнь они выберут для себя. Они умнее.

Вика обрадовалась, что Алик позвонил, и тому, что ее не оказалось в тот момент дома, тоже обрадовалась. По всему выходит — Светка права. Если уж такой правильный, такой заморочистый Алик звонит ей в неурочное время, не побоявшись наткнуться на предков, звонит, потому что произошедшее на квартире у Валеры произвело на него впечатление, иначе бы Алик обиделся и две недели переживал; если уж с Аликом сработало, хоть она сперва и решила, что ничего не вышло, то Валера точно сядет на крючок. И наконец-то Вика пристроится. Пусть, в худшем случае, Валера не соберется жениться. Но он такой настоящий, такой, ну такой, одним словом. Подарил конфеты, а хотел еще что-то подарить, так и сказал, что у него для нее еще один подарочек, но позже. От Алика Вика ничего, кроме переживаний, не видела. Это поначалу, на фоне папашки, Алик показался ей, чуть ли не сказочным принцем. Да уж, семейка у Вики та еще. Единственное, что во всей их семейке ценное и настоящее, кроме двойнят, которые неизвестно еще во что вырастут — материны серьги.

Синие выпуклые камушки, гладкие-гладкие, как шелк, круглые и блестящие, как зрачки зверька, окруженные настоящими бриллиантами, пусть мелкими, но самыми что ни на есть настоящими в золотой потускневшей оправе. Тяжелые, старинные, еще прабабкины серьги, пережившие три поколения, войну, блокаду, перестройку и много чего. Мать не носит их, у ней и уши не проколоты. У Вики проколоты, но мать разве даст? Померить дает только при себе, а так прячет незнамо где, Вика искала. Правильно, что прячет, иначе папаша пропьет. По честному серьги должны Вике достаться. Но Вика иногда этого боится, хоть и очень хочет. Ей кажется, что серьги за столько лет и поколений «оживели», переросли своих хозяев. Мать безусловно считает их больше себя, они настоящая ценность, подлинное, не то, что жизни матери или отца. Вика помнит, как приезжала к ним тетка, папашкина сестра. Провинциалка жуткая, говорит неправильно, «г» как «х», словно с Украины приехала, стыдно за нее в магазине. Но при этом такая энергичная, оборотистая. Папаша при ней боялся шуметь, тихий-тихий сидел. Он как раз из запоя вышел, это тоже тихости прибавляет. Тетка тотчас на него наехала за пьянство, и на мать заодно, чуть не «подшила» тогда отца. Подумать только, он ведь согласился подшиваться. Малость помешала, совсем ерунда — отсутствие денег. Вроде и не много надо, но мать и так вся в долгах, за квартиру, черт знает, сколько не плачено. Тетка уговорить-то уговорила, но из своих денег не отстегнула, еще чего. Стала матери указывать: пойди, займи у кого-нибудь. А у кого та займет, никто ей в долг не верит больше. Когда на своем заводе получку получает, там в очередь выстраиваются — вернуть давно одолженное. Домой меньше половины приносит. Отец и подавно денег не видит, поскольку дольше месяца нигде не работает. Вика, дура, что ли, из своих давать? И так, считай, на ее деньги жратва покупается. Тетка пораскинула мозгой и говорит матери, чтоб серьги в ломбард заложила, за бриллианты много дадут. Мать ведь эти серьги всем под нос сует, и тетке хвасталась, не успела та порог переступить. Вот когда Вика поняла, что серьги больше матери, что серьги — это отдельное, над всеми стоящее существо. Тетка же не продать предложила, заложить всего лишь. А мать как выпрямится вдруг, грудь вперед выдвинула. Вика ее всегда считала низенькой, а тут мать разом выросла, даже толще стала, как сверкнет глазами — это мать-то! Обычно с ней даже двойнята легко справляются. И спокойно без крика, на который никто никогда не обращает внимания, отвечает: — Ни за что! — Блин, прямо королева в изгнании. Прямо, без единого мата или всхлипа. Тетка сразу замолчала и не заикалась про серьги, хотя про «подшивку» еще три дня зудеж был, но денег не достали, тетка уехала, папашка запил. Но Вика поняла, как вещь — серьги — может человека преобразить, да что там человека, ее собственную мать! Словно поселили в нее на мгновение чужой гордый и блестящий дух, хотя Вика ни во что такое не верит, но мало ли.

Два года прошло, мать и сама стала попивать изрядно, отец ее теперь поколачивает, она совсем съежилась, похудела, может, помрет скоро. Но Вика помнит.

А сейчас что? Сейчас нормально. Алик звонил — хорошо. Валера велел в субботу к нему с утра приехать. Вика приедет, с удовольствием. А после удовольствия — Вика удивлялась сама на себя, что так разохотилась, до сцены «втроем» близость мало привлекала ее, приятно, да, но в кафе сидеть еще приятнее — после удовольствия обещал сюрприз, но не подарок, а какую-то неожиданность, при встрече скажет. Двойнята съели конфеты, ей не оставили. Ничего, им редко перепадает. Может, Валера еще подарит.

Валера, неистово жаждущий любви ближних, позвонил Вике рано утром перед работой. Он без труда договорился о том, чтобы подруга захватила с собой даму — для Юрасика. Весь день, обдуваемый сквозняками перекрестка, он представлял, как Юрасик станет уважительно округлять глаза в его сторону, как признательно кинется наполнять его бокал в обход дам: сперва Валере, почетному гостю, только потом остальным. Как неловко и потому забавно примется шутить — для него, того, кто сумеет оценить. Как будет безостановочно резать мясной хлебец и подкладывать Валере на тарелку, поливать кетчупом, пододвигать горчицу поближе, чтобы гостю удобнее было доставать.

Валера сглотнул набежавшую слюну и увидел переходящих дорогу на красный свет Вику и крупную деваху в оранжевом берете, надвинутом на выжженную перекисью челку. Непорядок! Что эта курица себе позволяет! Ведь шеф с Юрасиком еще не приезжали, до назначенного времени не меньше часа. Валера содвинул небогатые брови и приготовился устроить женщинам разнос по сокращенной программе, чтоб успеть до прибытия хозяина. Откуда ему было знать, бедному мачо, что Вика уже подверглась Светкиной обработке, атаку подруги отразить невозможно, другие атаки после нее не страшны. Ну что, в самом деле, можно возразить на заявление:

— Сперва я хочу посмотреть на любовничка, которого мне подсовывают. Может, мне после смотрин и не захочется идти с вами. Думаешь, лучше будет, если я уйду прямо от стола? На кой мне кот в мешке!

Вика пыталась втолковать, что им придется чуть ли не целый час болтаться по холоду, дожидаясь, пока кавалеры освободятся от тягот книготорговли, но Светка только фыркнула:

— Там что, ни одного магазина нет поблизости? Найдем, где погреться. А чем будем согреваться — не наша забота, пусть любовнички думают.

По мере приближения девушек к книжному лотку, Валерина решимость улетучивалась — гораздо быстрее, чем градусы из открытой бутылки, быстрей, чем три молекулярных слоя в секунду. Викина подруга не понравилась ему сразу, хоть и улыбалась во весь рот, демонстрируя крупные белоснежные зубы, хоть и заговорила приветливо, беря на себя инициативу знакомства, не дожидаясь, пока Вика представит их друг другу. Оспаривать инициативу у подобной женщины Валера не рискнул бы, как ни противно в этом признаваться. И дело не в том, что она крупная и литая, как степная кобылица, а в ее подавляющей энергии и неуправляемости, которых хватило бы на целый табун.

Валера буркнул что-то нечленораздельное, подруга Света громко и внятно переспросила:

— Что ты бормочешь, голубчик? Говори громче, у меня в ухе банан.

Валера покорно повторил: — Очень приятно, Светочка, много о тебе слышал, — и решил как можно быстрей отвадить дуру-Вику от этой девахи. Предложить «дамам» прогуляться по окрестным магазинам — два хозяйственных рядом, большими буквами написано, отсюда видно, какое утешение и соблазн для нормальных женщин, но, видимо, не для этой — он не решился.

Подъехал серый «каблук», Юрасик выскочил, в изумлении воззрился на Светку и застыл на месте. Валера свел процедуру представления к перечислению имен: — Света, Юра, — принялся разбирать лоток.

Юрасик, как у него водится, прохлаждался, оценивая выдающиеся вперед достоинства предлагаемой дамы. Спохватившись, оглянулся на хозяина и залопотал: — Мы тут, вот, собрались…

Боря «наезжать» не стал, открыл переднюю дверцу, оглядел действующих лиц и лениво выполз наружу:

— Где же молодежь собралась гулять? В кафе? — спросил, адресуясь к Светлане, щедрые прелести которой, даже утянутые старенькой дубленкой, поразили его не менее щедрое сердце.

— Да мы, Борис, собственно, экспромтом, ко мне в гости, — начал было Юрасик, но звучный Светин голос легко перекрыл его блеянье.

— А нам все равно, красивым девочкам, куда повезут. Ты, дядя, что-то предложить хочешь?

Валера с Юрасиком потрясенно застыли. Черт бы побрал эту дуру. Борис не выносит фамильярности, надо же соображать, что хоть и не великий, но начальник, хоть ненамного, да старше. Ей, конечно, наплевать, а им отольется. Вика растерянно переводила лупастые глазенки с подруги на повелителя и обратно, смекнула, наконец, что дело не ладно, дернула Светку за рукав:

— Ты чего меня дергаешь, видишь, товарищ интересуется! — широко распахнутые синие глаза откровенно смеялись навстречу Борису.

— Возьмете старичка с собой, не побрезгуете? Я уж где-нибудь в стороночке, на лавочке, — Борис попытался попасть в тон этой невероятной нахальное женщине, но голос оказался не столь послушным инструментом, как собственные работники, и он продолжил, как привык, отрывисто, по-деловому, удивляясь тому, что спрашивает, а не распоряжается:

— В кафе не лучше будет?

Светлана с легким сердцем отправилась бы в кафе, пусть на невзрачном позорном «каблуке», но не подводить же подругу, договаривались в гости значит, в гости. Она все равно бы пошла с Викой, хоть и настаивала на предварительной встрече, просто из упрямства, даже если бы Валерин друг оказался полным козлом — а он им оказался, чтобы развлечься, посмотреть на Викиного любовничка вблизи, поесть, выпить, потанцевать. На вопрос собственного шефа эти шестерки молчали, как убой — в припадке почтения, что ли? Светлана кротко объяснила:

— Нет, в кафе хуже будет. В гостях самое то. Я лично против лишнего мужичка, пусть и старенького, ничего не имею, но вот, хозяин, не знаю, пригласит или нет?

— Света, что ты такое говоришь! Как ты можешь! — Юрасик от возмущения забыл о собственной робости и заходил перед шефом, — Борис, о чем речь! Сейчас все погрузим и поедем, здорово-то как! У меня картошечка, огурчики все свое, свеженькое, натуральное, с дачи.

— Да-да, с самыми свеженькими тяжелыми металлами, — поддакнула Света, но Валера не услышал, потому что переживал утрату себя, сидящего во главе стола, двух дам по бокам и суетящегося Юрасика, резво изгибающего поясницу над его тарелкой; Юрасик не услышал от чрезвычайности происходящего — давно ли вместе с шефом выпивали, а теперь еще в гостях его принимать доведется, родители очень обрадуются; Вика не услышала, потому что представляла — на секундочку, не больше, честное слово — как они, все вместе, впятером, займутся любовью, и возможно ли это технически, в принципе. Услышал Борис, так как хотел слышать все, что слетает с румяных сердитых губ круглобокой красавицы, услышал, засмеялся, как от крайне удачной шутки.

— Юрасик, держи на шампанское и всякую экологически чистую закуску! сунул деньги в потную протестующую ладонь. — Держи, держи, моя доля. И на тачку — далеко ехать-то? — держи стоху. Все свободны. Я разберусь с оставшимися точками сам, нехорошо девочек заставлять ждать. Через сорок минут буду, самое позднее. Общий привет!

— Ну что, дети мои, — обратилась Света к остолбеневшей на ветру оставшейся части компании, когда Борис отбыл, — вперед и с песнями! А хрен бы шеф вам три стохи отстегнул, если бы не моя неземная красота! — тактично заключила она.

Вика засмеялась, Валера остервенело оглянулся на нее.

— Это я потому, что мои двойнята от Светки подцепили "хрен ли" и говорят к месту и не к месту, — поспешила объяснить кроткая подруга, хватаясь за локоть настоящего мужчины обеими руками — для надежности.

— У Бориса, между прочим, жена и маленький ребенок, — неожиданно сказал Юрасик.

— Так что, мы по этому поводу за шампанским не идем, я что-то не поняла? — ласково отозвалась Света, доказывая, что она может быть такой же кроткой, как подруга.

Да, нет, это я так, — Юрасик вспомнил о том, что смущается дам и мелко-мелко побежал к переходу, отделявшему их от торгового центра.

— Подожди, на месте затаримся, лучше тачку притормози, — добила его Светлана, но перестаралась. Добитый Юрасик оказался не способен даже к ловле собственного шнурка, в отличии от хозяина, распустившегося на бодрящем морозе.

Борис присоединился к ним через тридцать четыре минуты. Слегка поел, немного выпил, попросил хозяина включить магнитофон и пригласил Светку, пытаясь изобразить " медленный танец" под рок-н-ролл. Оставшиеся за столом не торопились выпивать без Бориса, хотя до его появления в доме едва-едва успели откупорить бутылки, так и не «остограммились».

Валера не обращал внимания на притихшую в надежде на танцы Вику. Музыка навела на богатую идею, он прикидывал, как половчей пригласить Бориса в кабак, когда там будет работать Алик. С Аликом не обязательно плотно общаться, тот все равно не сможет посидеть не отвлекаясь, работа есть работа, надо шарманку крутить. Посидят они с Борисом, обойдется это — если у Алика — совсем дешево. Юрасика ни к чему брать, только суетится. А там, глядишь, сойдутся с Борькой покороче, можно на другую точку перейти получше, а может, совсем иные перспективы откроются. Но, черт, его же придется на эту кувалду-Светку заманивать. Ладно, можно и потерпеть, ради такого случая. А она ничего, двигается здорово. Отказалась медленно плясать под Брайана Зеттера, экие кренделя выдает, не подумаешь, что так гнуться может. Вот бы с ней покувыркаться в постели, а впрочем, нет, в постели она тоже примется диктовать, свое навязывать… Надо с Викой договориться, чтоб позвала опять Светку, и вчетвером пойти к Алику в кабак. Так, постепенно, с Борисом подружиться. Да и что такое — постепенно? Сразу можно, они оба нормальные мужики, оба знают, чего хотят, понимают себя. Черт! Как идти к Алику с Викой? А что такого в конце-то концов? Мало ли, что у них там было раньше. Алик сам не возражал в тот вечер у Валеры дома. Сам ушел, факт, условия им обеспечил. Или изначально настроился на групповуху, попробовать захотелось. Факт, сам все подстроил. Что Алика жалеть, у Алика от рождения все есть. И в армии он не служил. Никто его мордой о кафель не прикладывал. Не видел он, как подметка сапога выглядит, если на нее снизу глядеть, с белого кафеля, когда эта подметка надо лбом прямехонько, когда на удары уже не реагируешь, когда перестаешь ждать, что это кончится, когда перестает все. Алик не знает, что такое страшно. Да что ему, Алику, Вика, у него жена есть. Как ни поворачивай, получается, что у Алика есть все, а у Валеры, считай, ничего: ни жены — по-настоящему, ни работы путевой. Ни денег. Перебьется Алик, потерпит их с Викой появление, не сорок первый год. Почему вечная несправедливость: одни как сыр в масле катаются, другие попу рвут на восемь клиньев. Надо репетицию устроить, придти как-нибудь с Викой к Алику, а потом уж Бориса звать. Чтоб с Борисом все прошло без сучка, без задоринки. Борис точно пойдет, если сказать, что Светка будет. Он на Светку сразу запал.

Но оказалось, что соблазнять шефа Викиной подружкой занятие бесперспективное. Через один час и двадцать минут после своего появления Борис отбыл. Вместе со Светланой. Они договорились обо всем сами и в окружающих более не нуждались. Хозяин Юрасик сделался Валере совсем неинтересен, он так переживал и пережевывал визит Бориса в собственный дом, что даже овца-Вика почувствовала себя ущемленной:

— Юра, мы-то еще здесь, — напомнила она, не в силах после открывшихся способностей отказаться от идеи совместных невинных радостей на мягком пушистом паласе у дивана. Комнаты в похожих по планировке домах обставляются одинаково: у стены диван-книжка, на полу палас, в центре — стол, и так далее, до трехстворчатого шкафа у противоположной окну стены. И люди могут быть близки, как диваны одной мебельной фабрики: стоит им раздеться и лечь на палас; близки и похожи.

Но Юрасик все толковал, толковал ей о Борисе, пока не вмешался Валера:

— Твоя подруга, что, самая крутая, да? Ее пригласили, между прочим, для Юрасика, а она что выкидывает? Сказано же, что Борису не до нее, у него ребенок маленький, кой черт она навязалась?

Юрасик замахал ручками-прутиками: — Господь с тобой, Валера, я не в претензии.

— Но Светка всегда себя так ведет, — удивилась Вика, — она всегда делает то, что хочет. Я же тебя предупреждала. Она сперва делает, а только потом думает. Она потому до сих пор и не замужем, — тут Викуся прикусила язычок, но напрасно она испугалась, Валера не заметил оговорки, не оценил степень Викиной заинтересованности по брачному вопросу.

— Это не потому, что она глупая, — продолжала Вика защищать подругу. Она очень даже умная. Но Светка активная чересчур, ты же сам сказал. Она считает, что действие должно предшествовать всему.

— Действие — первично, размышление — вторично. Все верно. Бытие определяет сознание, — хихикнул Юрасик.

Валера неожиданно развеселился: — На всякое действие найдется противодействие. Пусть гуляют! Нам тоже никто гулять не мешает. Вздрогнем, братья славяне!

Два брата и сестра во славянстве заели тост Бориной сырокопченой колбасой, что безусловно — отдадим рыночное кесарево кесарю — вкуснее мясного хлебца.