"Детство Лёвы" - читать интересную книгу автора (Минаев Борис)

ЧЁРНОЕ СТЕКЛО ЖИЗНИ

Было у нас дома трюмо — высокое такое зеркало и под ним столик на ножках. Красивое зеркало, хотя стояло в коридоре. Все перед ним любили подолгу находиться, даже папа. Папа перед ним причесывался такой маленькой расчёсочкой.

— Знаешь, как твоя причёска называется? — кричала ему мама.

— Ну? — притворно-хмуро спрашивал папа.

— Внутренний заём!

Мама начинала хохотать и бегать по квартире. Папа за ней.

Удивительное, скажу вам, ощущение — когда два таких больших человека бегают по квартире. Страх и ужас. И в то же время весело. Но случалось это, конечно, крайне редко. И кончалось всегда одинаково: меня отсылали в другую комнату.

Хотя ничего особенно сверхинтересного я лично на голове у папы не наблюдал. Умеренная такая лысистость. Типа — как у меня сейчас.

А мама не только подолгу стояла, но и подолгу сидела перед этим трюмо.

Стоя, она рассматривала себя в платье или в пальто, особенно в новом. Сидя — украшала лицо.

А иногда просто так… сидела и смотрела на себя. Это занимало у неё больше всего времени.

— Не устала? — спрашивал папа ехидно.

— Отстань! — говорила она, как бы не слыша, и продолжала смотреть в тёмное зеркало.

— Мама, ты чего там смотришь? — испуганно спрашивал я.

— Смотрю, как годы летят, — непонятно отвечала мама.

…Хорошо это зеркало было именно тем, что стояло в коридоре. А в коридоре, как известно, света мало, потому что нет окна. Полумрак. Зеркальное стекло от этого приобретало слегка матовый, странный оттенок. Как будто внутри у зеркала была темнота. Может, в эту темноту мама и смотрела, не знаю.

С другой стороны, сидеть в коридоре ей было неудобно. Особенно утром, если хочется посидеть перед зеркалом после сна, в халате. По ногам дует. Все мимо тебя ходят в ванну и туалет.

— Какая же у нас квартира маленькая! — жаловалась мама. — Даже зеркало и то в коридоре стоит. Ни черта не видно. По ногам дует. И вы ещё толкаетесь.

Папа же был к этому обстоятельству совершенно равнодушен. Ну, а я…

У меня с этим зеркалом была связана своя, не то чтобы тайна, но история.

Довольно длинная история. Прямо-таки эпопея.

В отличие от всех остальных известных мне людей, я в зеркало смотреть не любил. Уж очень мне не нравилось своё лицо. Особенно в первые годы сознательной жизни. Мучили веснушки. Не хватало волевого подбородка. Торчали уши. Ну, в общем, обычная ситуация.

По-настоящему интересовала лишь та темнота, которая угадывалась в зеркальном стекле. Темнота была не снаружи, а внутри. Как третье измерение. Моё зеркальное отражение словно проваливалось в какое-то ущелье.

Ухало в бездну. Падало с обрыва. И я с интересом следил за этим процессом.

В коридоре пахло гуталином. Старыми газетами. Стельками. Папиным болоньевым плащом. Моими ботинками. Дождём от маминого пальто и зонтика.

Помимо использования по прямому назначению, в трюмо держали всякую карманную мелочь. Ненужные ключи, лотерейные билеты, какие-то отвёртки, ножницы, дикое количество оторванных пуговиц, счета из прачечной, мамины записки: «Лёва и Сима! Ешьте суп из холодильника! Не съедайте всю селёдку! Это вредно!», ну и прочие предметы, которые я уже не могу вспомнить и перечислить.

Кроме того, попадались среди этих мелочей и монетки достоинством в одну, три, пять, десять и пятнадцать копеек. А то и двадцать. Мама не любила носить мелочь, потому что она рвёт карманы и падает за подкладку. Потом доставай.

Папа говорил:

— Марин, у тебя деньги даже в кошельке не держатся, не то что в руках.

У папы был хороший кошелёк на защёлке, там он держал свёрнутые в квадратик рубли и монетки на всякий случай. Крупные купюры лежали у него в портмоне, во внутреннем кармане пиджака. А кошелёк для мелких денег — в плаще.

Надо сказать, что монетки были папе совершенно не нужны. В магазин он не ходил, в прачечную тоже. Ездил на персональном автомобиле «Волга».

Монетки до зарезу нужны были именно маме, потому что в любом магазине на неё истошно кричали кассирши:

— Женщина! Найдите мелочь! Не может быть, чтоб у вас не было мелочи!

А мама кричала в ответ:

— Нету у меня мелочи! Ну что я могу сделать!

А кассирши кричали в ответ:

— Да как же вы ходите в магазин без мелочи! Взрослая женщина, а ходит без мелочи!

А из очереди кричали:

— Да что там у вас происходит! Прекратите безобразия!

…И вот такие концерты каждый раз случались с нами в магазинах, куда нас с мамой частенько заносила наша судьба. И тем не менее, мелочь мама аккуратно выкладывала на трюмо. Чтобы не рвался карман и не падало за подкладку. Потому что папа подарил маме такой кошелёк: из крокодиловой кожи. Но со слабой молнией. Молния порвалась и мелочь в кошельке не держалась.

А почему я так хорошо знаю всю эту историю — вы, наверное, уже догадались.

Мама иногда подозрительно смотрела на меня и спрашивала:

— Мелочь есть?

На что я всегда честно и прямо отвечал:

— Мне ваша мелочь не нужна!

И верно. Не было у меня склонности к такому интересному занятию, как собирание денег. А была у меня склонность к совершенному другому занятию.

Вот тут-то и начинается моя история. Можно сказать, эпопея.

…А для всяких баночек-скляночек, духов и пудры, кремов и губной помады, для запонок-колечек было ещё вставлено в это хитрое немецкое трюмо такое толстенное чёрное стекло. Под стеклом образовывалась ниша, где вечно что-нибудь исчезало. Все уже знали, что бывает, если засунуть что-нибудь под чёрное стекло, где ничего не видно. Называли это место как-то даже неопределённо.

— Куда ты положила мои запонки? — кричал папа.

— Туда!

— Я же тебе говорил, чтобы ты ТУДА ничего моего не засовывала! — раздражался папа, делая ударение на последнем слове, и долго шарил под чёрным стеклом, чертыхаясь и лазая коленками по полу.

При переезде на новую квартиру с этим стеклом вечно была морока. Тяжёлое, как дворницкий лом. Да ещё хрупкое. Да ещё чёрное — царапины видны. Но пока до переезда было далеко.

По этому чёрному стеклу я и гонял упомянутые монетки. Сначала гонял просто так, без смысла. Бумц-бумц. Весело. Приятно. Отдых для души. Потом придумал первую игру — хоккей. На большее ума, наверное, не хватило.

Монетка стоимостью одна копейка — шайба. Монетки по пятнадцать копеек — хоккеисты. Чёрное гладкое стекло — лед. Воротами служили железные скобочки, в которые было вставлено стекло. Идеальные были условия. Играй — не хочу. Техника игры такая. Вбрасываешь шайбу. Отдаешь пас. Второй удар по воротам. Не попал (или вратарь помешал) — начинает та команда, к которой копейка ближе.

Мама приходила от этих игр в тихий ужас. Правда, выражался он у неё довольно громко.

— Когда-нибудь ты займёшься делом? — кричала она из большой комнаты, торопливо переодеваясь, чтобы начать готовить ужин.

— Каким делом? — обиженно кричал я в ответ.

— Не знаю каким! — кричала она. — Обычным нормальным делом, которым занимаются мальчики. Клей модель танка! Собирай конструктор! Занимайся в кружке! Ходи в изостудию! Ты же от всего отказываешься… Ты даже книжки перестал читать! Прочёл, видите ли, Льва Толстого и всё, освободился на всю жизнь!

Я затихал как мышь.

Больше всего на свете я боялся, что меня опять начнут записывать во Дворец культуры Павлика Морозова.

Мама между тем в припадках бессильного гнева угрожала мне то бальными танцами, то клубом интернациональной дружбы, то даже зоологическим кружком.

…Впрочем, модель танка у меня всё-таки была. Танк стоял на книжном шкафу, угрожая миру своей полуотвалившейся пушкой. Его когда-то начинали клеить Колупаев с Суреном, но потом, увидев моё прохладное отношение к модельному делу, они сурово заявили, что работать на меня не нанимались и посылают меня с моим танком к чёрту.

К танку я иногда подходил и смотрел в его дуло. Танк был пыльный и нестрашный, но увидев меня, он как бы сощуривался, готовый выстрелить в лицо. Играть в него совершенно не хотелось.

…Правила же игры в монетки я с годами усложнял.

Вначале вместо двух игроков в каждой команде стало три. Затем появились вратари по десять копеек. Потом я начал прилеплять к монеткам крошечные кусочки пластилина, чтобы каждая команда имела свою форму.

Я проводил чемпионаты мира. Заполнял таблицы. Записывал в квадратики счёт матчей. Монетки аккуратно прятал в выдвижной ящик трюмо.

Все это славное занятие отнимало у меня довольно много времени. Час. Два. Иногда и больше.

Если я болел и не ходил в школу, хоккей на чёрном стеклянном льду продолжался целый день с перерывом на обед. Иногда и на обед времени тоже не оставалось.

Если мама и папа вечером уходили в гости или в кино, я выключал телевизор, закрывал учебники и устраивал игры по круговой системе. Финляндия играла с Канадой, Швеция с СССР и так далее.

Примитивность тактики меня не смущала. Главное — чтобы монетки проявили характер. Силу духа и волю к победе.

«Вперёд! Вперёд!» — шептал я пузатеньким игрокам в одинаковой форме.

Мама, однако же, нещадно боролась с этой запрещённой в нашем доме игрой, в результате которой деньги «валялись по всему полу», стекло «царапалось», а я рос «неисправимым балбесом».

В частности, она сажала меня под домашний арест…

— Ещё раз увижу, как ты этой глупостью занимаешься, — говорила она довольно-таки зло, — вообще на улицу не выпущу!

Помню, я дошёл до такого состояния души, что угроза домашнего ареста на меня совершенно не действовала. Живая жизнь за окошком привлекала куда меньше, чем придуманная под моими руками. Некоторые монетки я стал различать по году выпуска. Одни были шестьдесят третьего, другие шестьдесят первого. Некоторые — шестьдесят седьмого, то есть совсем молодые.

Я стал узнавать игроков, придумывать им имена. Поскольку от трения и от моих прикосновений монетки нагревались — ощущение, что они какие-то живые, порой переполняло меня настолько густо, что я начинал переживать, болеть, подыгрывать, или напротив сопротивляться — настолько по-настоящему, что порой почти плакал от обидного поражения или радовался победе, так что сердце выпрыгивало из груди, словно ненормальное.

По-настоящему боролся с этой игрой только один человек — мой папа. Он ничего не говорил и даже меня не ругал. Но когда до него доносились отголоски наших с мамой скандалов, он молча подходил к трюмо и выгребал и «оттуда» и «отсюда» всю мелочь до последней копеечки.

— Играй на свои! — говорил он мне коротко, пряча деньги в аккуратный маленький кошелёк с защёлкой.

Любимые игроки навсегда исчезали в папиной ладони. До следующего раза, пока моя мама, выбегая из дому второпях, не выкладывала машинально монетки из кармана на чёрное, гладкое стекло.

…Иногда я ощущал странное дыхание на затылке. Казалось, в затылок дышит моя собственная совесть или моя собственная жизнь (что в сущности одно и то же).

Помню эти минуты. Чёрный страх перед мамиными звонкими шагами струится через входную дверь. По лбу течёт пот и по спине бегают мурашки.

— Вот сейчас доиграю! Только одну игру! — шепчу я сам себе в забытьи.

Но всё продолжалось снова и снова…

Я находился так близко от зеркала, что не мог в него не смотреть. В полутёмном трюмо отражался какой-то человек. Я или не я? Быстро и часто я вглядывался туда. Куда? Я и сам не знаю…

Дело в том, что при взгляде на себя в зеркало, мы невольно приобретаем определённое выражение лица. Словно бы разговариваем сами с собой.

Вот подойдите сейчас к зеркалу и внимательно посмотрите.

— Ну, что? — говорите вы себе строго. — По делу пришёл или сказать чего хочешь? Давай, выкладывай!

…Я же в минуты игры припадал к зеркалу так близко, что как будто проваливался в него, скользя в темноте по невиданным просторам и океанам.

Мне было страшно, я задыхался, но игра продолжалась.

Монетки стучали. Тёмное зеркало смотрело на меня в упор.

Потом я ещё придумал «турнир рыцарей» достоинством по двадцать копеек, которые со страшным стуком вышибали друг друга с чёрного стекла жизни. В пузатой цифре 20 и гербе Советского Союза с серпами и колосьями на земном шаре — и впрямь было что-то средневеково-могучее. Не разжимая губ я трубил в английский рожок позывные состязания и восторженно гудел вместо простолюдинов и слуг.

Но приятнее всего было стонать и кричать после нанесённого удара.

— О!!!

— Я убью вас, сэр!

— Чёрт побери!

…Потом наступил новый исторический этап.

Рыцари и футболисты вдруг начали дико враждовать между собой. Объединившись, футболисты втроём-вчетвером нападали на одного рыцаря. Он отбивался как мог. В чёрной скользкой тишине футболисты лупили пузатого и даже случалось убивали совсем. Рассердившись я хватал их в горсть и швырял на пол, навсегда лишая права ступать на чёрное стекло жизни.

Между тем, игра превратилась в такую сильную привычку, что отучиться от неё я уже не мог. Изо дня в день повторялось одно и тоже. Рано или поздно наступал такой момент, когда я вновь садился на колени и начинал игру.

— Ну что с ним делать? — спрашивала мама.

— Пусть играет, — скупо говорил отец. — Дуракам закон не писан.

Прошёл третий, четвёртый, пятый класс.

А я всё никак не мог отучиться играть в монетки.

— На что ты тратишь своё время? — уговаривала меня мама. — Тебе же скоро в институт готовиться…

Я пожимал плечами и уходил в свою комнату. Мне и самому было стыдно. Но чёрное стекло жизни и тёмное стекло зеркала тянули меня к себе так же властно, как и раньше.

Кончилось всё довольно внезапно.

Когда у нас в гостях были тётя Роза, дядя Юра и сестра Лариска, произошёл несчастный случай. Пухлая Лариска, постеснявшись зажечь свет в прихожей, приняла чёрное стекло за твёрдую поверхность. И села на него, чтобы зашнуровать ботинки. Стекло лопнуло ко всеобщему ужасу.

Мама не могла скрыть отчаяния.

— Боже мой! — повторяла она. — Боже мой!

— Марина, я тебе всё сделаю! — басил дядя Юра.

— Да где ты такое найдешь… Оно же чёрное! — чуть не плакала мама.

Тётя Роза и Лариска подавленно молчали.

И только папа вдруг взглянул в мою сторону.

— Кончился твой хоккей! — сказал он мне тихо, так, чтобы никто не услышал.

Удивительное дело, но единственным человеком, который нисколько не расстроился от этой потери, был именно я. Я испытал правильное и слегка противное чувство освобождения. Так бывает, когда тебя пронесёт или вырвет.

Папа аккуратно вынес расколовшееся на два куска чёрное стекло жизни на помойку. Трюмо превратилось в «черте что» — как сказала мама — под зеркалом виднелся потрескавшийся и пыльный провал. В нём сразу нашлись позапрошлогодние билеты на ёлку, которые мы искали, по-моему, дня три. И целая куча маленьких монеток.

Я посмотрел в знакомое и незнакомое зеркало, лишившееся своей важной подзеркальной части, и увидел перед собой что-то странное.

Зеркало было гладкое, ровное, без всякой черноты.

Довольно взрослый парень смотрел на меня выжидательно и виновато.

Приблизив нос к самому стеклу, я дыхнул.

…И увидел, как кто-то беззвучно и бесповоротно падает в темноту. В ту самую темноту, откуда много лет приходили ко мне странные гости с цифрами на круглой спине.