"Информация" - читать интересную книгу автора (Эмис Мартин)

~ ~ ~

Всем было вполне очевидно, что Гвин и Деметра Барри — идеальная пара.

Достаточно было только взглянуть на них, чтобы понять: этот брак из тех, что заключаются на небесах.

Они постоянно держались за руки (они были в прямом смысле слова «неразлучны»). Он постоянно называл ее «любовь моя». Она постоянно целовала его в щеку. Они были любящей и нежной четой, совершенным идеалом, мечтой. Даже Ричард был вынужден с этим согласиться: для него это было совершенно тошнотворное зрелище. Журналисты, ведущие разделов светской хроники, такие как Рори Плантагенет, отмечали, что во время разных вечеринок и торжеств Гвин и Деми с трудом отрывались друг от друга, когда динамичные законы общения вынуждали их ненадолго расстаться. Было известно, что Гвин впадает в восторженно-мечтательное состояние, когда жена от него немного отходит. «Я просто смотрю, — обычно говорил он, очнувшись от транса. — Просто любуюсь моей леди». (Ричарда, если ему случалось оказаться поблизости, обычно начинали одолевать «черные» видения: кувалдой в переулке, пырнуть стамеской на темной лестнице…) Журналисты, бравшие у Гвина интервью и писавшие о нем очерки, не раз отмечали, как озаряется его лицо, когда в дверях гостиной появляется леди Деметра с чайным подносом, на котором неизменно красуется шикарная коробка любимых шоколадных конфет Гвина. (Читая об этом, Ричард тоже весь озарялся. В клубах сигаретного дыма ему виделся крадущийся по улице темный тип с монтировкой в одной руке и острым горлышком разбитой пивной бутылки в другой.) Четвертая серия «Семи высших добродетелей: Безграничная любовь к жене» запечатлела чету Барри. Вот, взявшись за руки и сплетя пальцы, они прогуливаются на фоне белочек, зеленых лабиринтов и подернутых ряской прудов в Холланд-парке. А вот жена писателя, нахмурив брови, с интересом склоняется над его плечом, в то время как писатель с улыбкой что-то бормочет, глядя на экран своего монитора. Потом вы застаете их во французском ресторане недалеко от дома за десертом — они кормят друг друга с ложечки капающим подтаявшим мороженым. Гвин говорит в камеру о постоянной потребности делать друг другу подарки — «небольшие вещицы, но всегда чуть дороже, чем следовало бы». (Ричард, сидевший перед телевизором и вяло пытавшийся острить, на эту фразу отреагировал очень бурно: где бы найти громилу, головореза, чтобы расквасил эту наглую рожу.) Деми была богата. Но и Гвин теперь был богат. Он был умен. И она теперь тоже. Ее отец со своей тростью в своем изрытом колесами экипажей поместье; и его отец, валлиец, в спортивных штанах на грязных улицах. Любовь соединяет. В богемной элите благородное происхождение соединяется с умом. Вслушайтесь только. «Я думаю о ее мире» — Гвин. «Я просто чувствую, что мне невероятно повезло» — Деми. Гвин: «Она — лучшее, что со мной случалось за все эти годы». Деми: «Люди спрашивают, что значит быть замужем за гением, и я отвечаю, что это просто восхитительно».

А Ричард, мучаясь от приступов тошноты, выискивает наемных убийц по «Желтым страницам»…

Он обзвонил все лондонские офисы «Нью-Йорк таймс». У них был воскресный экземпляр газеты, и Ричард мог в любое время приехать, чтобы заглянуть в него в поисках нужных сведений или просто на него посмотреть, но взять с собой газету было нельзя. Ему посоветовали обратиться в отдел международных доставок в Северном Айлингтоне. В плаще, с тяжелой от похмелья головой и книгой (на сей раз это была «Биография Уильяма Давенанта, незаконнорожденного сына Шекспира»: к началу будущей недели ему нужно было написать на эту книгу рецензию в 600 слов), Ричард сел в метро на Лэдброук-Гроув. Потом он сделал две пересадки: на «Паддингтон» и на «Оксфорд-Серкус» — и доехал до Айлингтона. Потом он сорок пять минут брел по пустынным улицам, нервно сжимая пальцы, пока наконец не наткнулся на одинокого старика — настоящий кладезь информации, — ютившегося в киоске, битком набитом разными иноземными изданиями: «Франкфуртер цайтунг», «Эль пайс», «Индия тудэй» и множеством других газет, изобилующих текстами на фарси и санскрите. Старик сказал, что он не заказывает воскресные номера «Нью-Йорк таймс», только обычные. В киоске очень мало места. Ричард вернулся домой. Несколько дней спустя, немного успокоившись, он снова обзвонил лондонские офисы «Нью-Йорк таймс», и ему посоветовали обратиться к распространителям в Чипсайде. Ричард последовал этому совету. В Чипсайде ему ответили, что воскресные экземпляры «Нью-Йорк таймс» поступают по подписке, хотя, правда, может быть один, случайно… Ричард употребил все свое обаяние, чтобы очаровать молодую женщину на другом конце провода. Но вся беда в том, что у Ричарда не было обаяния, уже совсем не осталось, и распространительница сказала, что ему придется прийти к ним в понедельник утром и попытать счастья на общих основаниях.

Так начались его еженедельные поездки на склад в Чипсайде, где Ричарда, как правило, проводили через разные помещения, прежде чем отослать обратно. И тогда он ехал в «Маленький журнал», где по утрам писал свои книжные обозрения, запивая их томатным супом из бумажного стаканчика. Этот стаканчик томатного супа был не просто частью дурной реальности, он всегда был еще и дурной приметой… Во время пятого посещения Чипсайда, к вящему изумлению помощника управляющего, Ричард заявил, что ему нужен воскресный экземпляр «Нью-Йорк таймс», но не обязательно за эту неделю. Сойдет любой воскресный экземпляр. Полный смирения Ричард проследовал за помощником управляющего в другое хранилище, где до этого ни разу не был. Здесь валялись воскресные номера «Нью-Йорк таймс» вперемешку с бесчисленными воскресными номерами «Бостон глоуб», «Сан-Франциско кроникл» и проч. Ричард почувствовал слабость в коленях и легкое головокружение при виде печальных, серых, отсыревших, мертвых груд отвергнутой прессы — свидетельства ежедневного человеческого взаимонепонимания, равно как и бесстыдной людской тяги к словоблудию. Боже, неужели никто не может заткнуться. Так или иначе, он сдался и взял то, что больше. В тот день Ричард вернулся домой с увесистым воскресным номером газеты «Лос-Анджелес таймс». Он нес ее в руках бережно, как младенца. Эта газета была не просто больше, чем воскресные выпуски «Нью-Йорк таймс». Она была значительно больше.

На то, чтобы купить и объединить нужным образом упаковочную бумагу и моток шпагата, ушло еще две недели. Теперь Ричард был готов действовать. В тот день он основательно покопался в своих старых пишущих машинках, пока не нашел такую, на которой смог напечатать: «Дорогой Гвин! Здесь есть кое-что, что может Вас заинтересовать. Цена славы! Всегда Ваш, Джон».

На письменном столе Ричарда лежало еще одно письмо в помятом второсортном конверте. Такие конверты, как правило, никого не впечатляют. Вряд ли вы ожидаете, что второсортная почта может в корне изменить вашу жизнь. В письме говорилось:

Как узнать тайну брака? Как ее раскрыть? Ведь все браки — непостижимы. Я могу рассказать вам все, что угодно, о браке Таллов (я даже мог бы сказать вам, чем пахнут их простыни: они пахнут супружеством); но о браке четы Барри я пока не знаю ничего. Возможно, более дотошное изучение четвертой серии «Семи высших добродетелей: Безграничная любовь к жене» обнаружило бы, что леди Деметра счастлива в браке меньше, чем Гвин, или, по крайней мере, она не так счастлива быть счастливой для телевидения. Но как это выяснить? У Ричарда — он сидел за своим письменным столом, нежно поглаживая письмо Дарко и мысленно лаская Деми, — было на этот счет несколько идей. У Стива Кузенса тоже была парочка идей. Но он был куда практичнее Ричарда. Скуззи собирался узнать — в общем, он был намерен разузнать хоть что-нибудь. И он собирался сделать это прямо сейчас, не откладывая. Но первым делом нужно было дождаться Тринадцатого.

Когда Тринадцатый наконец показался между колоннами здания городского суда на улице Мэрилибоун-стрит и стал торжественно спускаться по ступеням, у него был гордый, сосредоточенный вид человека, который уверен, что его грязно оклеветали. Тринадцатый всегда выглядел так, когда выходил из здания суда, когда ему по каким-то причинам не удавалось выкрутиться. Стив поехал на своем «косуорте» по Эджвер-роуд, продвигаясь вперед короткими рывками и длинными остановками. Он взглянул на лицо Тринадцатого, обращенное к нему в профиль, слишком молодое и слишком округлое для застывшего на нем удрученно-горестного выражения.

— Сколько дали?

— Полгода условно.

— И все?

Тринадцатый вздохнул и несколько запоздало пристегнул ремень:

— И еще штраф.

Стив кивнул. Тринадцатый набрал в легкие побольше воздуха: он собирался высказаться. При этом он совершенно очевидно намеревался выступить не только от себя лично, а от лица всего рода людского, чтобы напомнить человеческим сердцам о том, что они когда-то знали, но давно успели позабыть.

— Эти тупоголовые, — начал Тринадцатый, — это просто свора. Настоящая банда. Вся судебная система — это одна банда, нанятая правительством. У них все схвачено. А когда это случилось? А тогда, когда они подняли себе зарплату. В восьмидесятом или когда это было. Они еще тогда говорили: будет нелегко. Безработица. Беспорядки, и всякое такое. Не давайте им пикнуть — и мы вам тоже накинем. А денежки откуда? Ну, об этом, мол, не беспокойтесь. Будем брать штрафы.

— С кем это ты говоришь?

— Ни с кем. Просто выражаю здравый смысл.

Голос Стива был довольно веселый, или, по крайней мере, в нем слышалась снисходительность, но на самом деле Стив был очень недоволен. Он старался придать голосу жесткость, а лицу — неподвижность рептилии, но ничего не получалось. Почему? Он теряет форму? Или прежние методы уже не работают? Причина раздражения Стива заключалась в следующем: Тринадцатый заставил его ждать. Целых десять минут. Они серьезно поговорили.

— Где ты был?

— Искал автомат с кока-колой. Колы захотелось.

— Ты там, на хрен, полжизни проторчал. Ты ведь знаешь — нет там автомата с колой.

Тринадцатый только пожал плечами:

— Мне хотелось колы.

Колы ему захотелось! Оставил своего учителя и покровителя там, где стоянка запрещена, да еще там, где полно людей в форме, в тени госучреждения, где над порталом по-латыни написано что-то о том, что здесь открывается дорога в иные места…

— Знаешь, сколько стоит недельное содержание в тюряге?

— Ну и сколько?

Тринадцатый назвал цифру. Боже, и впрямь как в каком-то шикарном отеле типа «Клэриджа». И за такие бабки хлебай баланду, пока яйца не отсохнут. Вкалывай там, а какой-нибудь вонючий сержантишко тебя пасет. Охрана теперь штука дорогая, и дорожает она быстрее, чем другие вещи. Она подвержена сверхинфляции так же, как оружие и медицинское оборудование. Хотя можно предположить, что, в силу неких противовесов, цены на охрану в конце концов могут упасть, а спрос-то останется фантастическим.

— Знаешь, что им следует со всеми этими долбаными деньгами сделать? — спросил Тринадцатый, поворачиваясь к Стиву.

— И что же?

— Купить жилье. Купить жилье. На все эти бабки, на которые они держат тебя в тюрьме, где ты только повышаешь свою воровскую квалификацию. Смотришь по телику на всякий антиквариат. Купить жилье. Будешь сидеть в своем собственном доме, и никаких от тебя проблем.

До сих пор экскурсы Тринадцатого в анализ социальных проблем находили в Стиве благосклонного слушателя. Некоторые старые рецидивисты смотрели на преступления в том же духе: как на партизанские методы классовой борьбы. Но Тринадцатого вон аж куда занесло.

— Вряд ли это сработает, Тринадцатый, — сказал Скуззи. — Это значит что? Не вламывайтесь в чужие дома? Или — мы купим вам дом?

Несколько перекрестков Тринадцатый просидел в молчаливой задумчивости. Потом он сказал:

— Они не понимают, что богатым нравится, что их грабят.

— Ну, допустим. А с чего это им нравится?

— Страховка! У богатеньких все застраховано. Неужели не понятно, из-за чего весь сыр-бор? Они все получают свои бабки обратно, и даже больше, чем было. Просто, как…

Миновав Уголок ораторов и вырулив на Парк-лейн, Стив испытал мимолетное удовольствие, переключив на третью скорость. Он огляделся по сторонам. Потом сбавил скорость. Еще во времена, когда он регулярно играл в сквош и изредка в теннис, Стив нередко задумывался над тем, откуда берется сила при ударе: кисть тут важнее или предплечье? Взять, к примеру, обычную салфетку. Вы можете швырнуть ее кому-нибудь в лицо со всей силы, а толку что? Но если правильно повернуть кисть, то можно расквасить нос или поставить синяк под глазом. Как только они миновали светофоры на углу Дорчестер, Скуззи переключился с первой на вторую скорость и молниеносным движением кисти нанес своему пассажиру удар в скулу. Голова Тринадцатого ударилась о боковое стекло, потом откинулась назад.

— Господи. За что?

— Никогда не заставляй меня ждать. Никогда не делай этого, приятель. Никогда.

Тринадцатый сидел, моргая и ощупывая щеку. Этого ему, на хрен, только не хватало. Ему и так вечером светила вздрючка от Баца и Толкача. Чтобы, так сказать, отметить его появление в суде.

— Больно же, — сказал Тринадцатый.

Само собой, припарковаться было негде, так что Тринадцатый мог лишь кружить по площади Беркли-сквер, пока Стив наносит визит миссис Ви.

— Усек? Главное — кисть, так-то, — сказал Стив. — Вся сила в кисти.

Полуподвальный офис Аниты Верулам являл собой двухкомнатный алтарь, на который представители среднего класса — и Ближнего Востока — несли свои благодарности. Завернутые в целлофан букеты, профессионально упакованные коробки конфет и бутылки шампанского, разные шкатулки и корзинки с изысканной снедью — таковы были подношения от состоятельных семейств. Миссис Верулам поставляла им служанок, поваров, уборщиц, нянек, сиделок, шоферов, садовников, дровосеков, водоносов, денщиков, крепостных — словом, всех, кто так или иначе подпадал под категорию прислуги. В саунах, ресторанах и кофейнях Западного Лондона имя миссис Верулам в беседах богатых домохозяек упоминалось благоговейным шепотом, а их домашние империи обслуживались бессловесными вассалами. Если бы у этих дам было чуть больше экстравагантности и средств, они, вероятно, стали бы устраивать на чердаках и в пустовавших комнатах для гостей «молельни», посвященные миссис Верулам. Прислуга, которую предлагала миссис Верулам, состояла исключительно из иностранцев. Иностранная прислуга действительно умела работать; иностранные уборщицы действительно знали, как убираться, они знали, как это делается. В то время как из местной ДНК уборщицкий ген исчез начисто. А это большое несчастье, если смотреть на вещи масштабно. Уборка, в планетарных масштабах, в отличие от других видов деятельности имеет большие перспективы. Совершенно очевидно, что уборка нам предстоит генеральная. Леди Деметра Барри ни разу не удостоила своим визитом миссис Верулам, но трижды в неделю изливала ей душу по телефону.

— Вы не заглянете для нас в свое досье? — спросил Стив.

«Для нас» звучало вполне естественно; к тому же оно снимает с говорящего часть ответственности.

— Когда точно они поженились? — Миссис Верулам говорила, и сигарета болталась у нее во рту.

Стив назвал месяц и год.

— Похоже, там не все ладно. Целый поток отказов от работы. — Миссис Верулам было пятьдесят лет. Она была вдовой и сейчас была одета в светло-розовый деловой костюм. Еще при жизни мистера Верулама она была вхожа в определенные гостиные Парижа, Барселоны, Франкфурта и Милана. — Дело не в леди Деметре. На нее жалоб нет. — Низкий грудной голос миссис Верулам звучал тепло, но ее глаза были полуприкрыты, а взгляд — холоден. Частенько во время их встреч в офисе миссис Верулам держала телефонную трубку, из которой доносился сдавленный женский голос, в вытянутой руке. Заброшенная на необитаемый остров жизнь отправляла скорбные мольбы в пустое пространство, словно схваченная за горло наманикюренными пальчиками миссис Верулам. — А вот его они недолюбливают. И детей нет, — безжалостно добавила она.

— Вы думаете, он…

— Мои испанские и португальские крошки иногда бывают очень религиозны. И они моментально отказываются от места, если решат, что хозяева пользуются циклическим методом предохранения от беременности. Ведь леди Деметра — католичка, не так ли? Кроме того, эти крошки очень неболтливы. Даже со мной. Так что нам нужна, — продолжала она, пролистывая папку, — филиппинка. Или колумбийка.

Стив одобрительно закивал. Он понял: филиппинки, колумбийки — им всегда можно пригрозить депортацией. Ну, знаете, как это делается: «Не слишком ли ты здесь задержалась, дорогуша?»

— Так… Ага, Ансилья. Хорошо, я переговорю с Ансильей и дам вам знать.

— Благодарю вас, миссис Ви. Как там наш приятель Найджел?

— Ах да, спасибо вам, Стив.

— Я с ним поговорил.

— Он теперь как шелковый. После десяти вечера сидит тихо, как мышка.

— Отлично. Мы тихо-мирно поговорили.

Они обменялись взглядами. Миссис Верулам была человеком современным и время от времени приторговывала информацией, и ей уже давно не казалось это неэтичным. Детей у нее не было. Между воспитанником доктора Барнардо и Анитой Верулам было некоторое сходство. Потому что и для него, и для нее семья была чуждым понятием.

Выходя от миссис Ви, Стив подумал: догадывается ли миссис Ви о том, насколько громким был его тихий-мирный разговор с Найджелом. Этот Найджел — один богатый хиппи — жил этажом выше над квартирой лучшей подруги миссис Верулам, тоже вдовы, по имени Араминта. Короче, у Найджела была привычка слушать классическую музыку, преимущественно Малера, в предрассветные часы, включив проигрыватель на полную громкость. Араминта испробовала все. Сначала она любезно попросила Найджела; потом попросила его не очень любезно; потом она попросила домовладельца попросить Найджела; потом попросила о том же полицию; а потом снова обратилась к Найджелу с любезной просьбой. Все горячие мольбы и настойчивые просьбы Араминты ни к чему не привели. До тех пор, пока Стив не вышиб дверь его квартиры в три часа ночи и не вломился туда вместе с Класфордом и Ти. Он выволок этого долбаного Найджела из постели, хорошенько оттаскал его за волосья по его долбаному полу, а потом положил его долбаную голову на… Что, собственно, они сделали? Хм, да. Они зажали голову Найджела между усилителем и CD-плеером и стали крушить их бейсбольными битами. Потом Стив двинул своим локтем в долбаный рот Найджела и сказал ему очень громко: никакого шума после десяти вечера. Теперь, значит, он как шелковый и на лестнице раскланивается. Стиву не первый раз случалось выручать миссис Ви. У нее были деньжата, и она любила молодых людей, которые готовы оказать услугу.

Стив сел в «косуорт» рядом с Тринадцатым и сказал:

— В «Колдуна».

В 16.15 в дверях показалась Лизетга с Мариусом — поверх его бордового школьного пиджачка была повязана зеленая лента, наподобие орденской, дабы увековечить какое-то выдающееся достижение в искусстве футбола. Теперь Ричард, передав Марко на попечение Лизетты, мог спокойно вздохнуть. Он пошел наверх. Там находилась их с Джиной тесная спаленка с отгороженным в углу душем и туалетом. Он быстро переоделся — хотя времени еще было достаточно, — ему вдруг стало холодно, хотя в комнате было тепло. День выдался хуже, чем обычно. Около трех Ричард вдруг понял, что он выбивается из графика. Ему пришлось отложить «Темный домик души. Жизнь Эдмунда Уоллера» и «Злосчастного любовника: Уильям Давенант — незаконнорожденное дитя Шекспира», чтобы в спешном порядке переключиться на «Роберта Саути — поэта-джентльмена», о котором он должен был написать 700 слов за ближайшие семьдесят минут. Он справился со своей задачей, выкурив при этом пятнадцать сигарет, то и дело высовываясь в открытое окошко и параллельно пытаясь поддерживать что-то типа разговора с Марко, который сегодня был особенно прилипчивым, говорливым и больным. Последнюю фразу Ричард вымучивал четверть часа — до крови изгрыз ногти… Ричарду пришлось перерыть всю комнату, прежде чем он нашел белые шорты; чтобы найти пару белых носков, пришлось вытряхнуть содержимое корзины с грязным бельем на плиточный пол ванной, — носки неприятно шуршали на ощупь. Тогда эта мысль его не поразила, хотя Джина царила в его мыслях, как она всегда царила в их спальне. Его не поразило, что все вокруг уже не такое светлое, не такое яркое. Даже вселенная стирки как будто потускнела — Джина следила за ней с меньшей щепетильностью, как божество, которому недостаточно молятся и которое больше не чувствует силы завета, больше не чувствует, что в нее верят. Если Джина ему изменяла, то только по пятницам. Пятницу Джина всецело посвящала себе: без предупреждения в квартиру никто не допускался вплоть до пяти вечера, когда мальчики возвращались из школы. Так они договорились год назад. Ричард шел в «Танталус пресс», «Маленький журнал» или в «Адама и Еву». Но поначалу он никуда не уходил, а слонялся вокруг, наблюдая за домом. Джина время от времени выглядывала в окно, и она видела сигаретный дымок, вьющийся из некогда белой «прелюдии», вместо которой, когда она развалилась, был куплен помидорно-красный «маэстро».

Ричард спустился вниз и вышел на улицу в шортах. Ему было холодно, и, похоже, собирался дождь.

— Давай, папа, — сказал Мариус. — Давай, смелее.

Ричард стоял на улице возле входной двери — он ждал мотоциклиста, который должен был забрать готовую рецензию. А мотоциклист уже был тут как тут: катил с самодовольным видом, — в ответ мотоцикл чувственно взвывал. Одетый в черное мотоциклист был точно взведенный курок, и он так старательно подчеркивал спешность дела, как будто то, чем занимался он, было, несомненно, куда важнее того, чем занимались вы. Должно быть, от шлема у него в ушах постоянно шипело и потрескивало, как в старых наушниках. Мотоциклист и книжный обозреватель проорали друг другу «привет», после чего оставалось лишь передать рукопись и расписаться. Отвратительная парочка отщепенцев: мотоциклист, похожий на вытащенного из воды водолаза, и книжный обозреватель с голыми ногами под холодными полами плаща. Книжные обозреватели какое-то время еще останутся, а вот мотоциклисты скоро падут жертвой наступающей эпохи факсов — им придется переключиться на доставку пиццы и картошки фри.

В спортивном центре в «Колдуне» Ричард припарковал свой пыльный «маэстро» рядом с новенькой шведской игрушкой Гвина — она еще отпыхивалась и попискивала, пока бортовой компьютер заканчивал проверку оборудования. Затем машина вдруг замерла, словно угрюмый безмолвный страж. Не запирая «маэстро» — в нем все равно ничего не было, кроме банановых шкурок и выцветающих ксерокопий мертвых романов, — широким шагом Ричард пошел через парковку с ее образцовым разнообразием застывших транспортных средств. Она являла собой иллюстрацию всего того, что вы можете встретить на современных многополосных шоссе и автострадах: катафалки, развалюхи, гоночные машины, самосвалы, лощеные кабриолеты и «инвалидные коляски». Ричард сразу заметил Гвина — тот шагал по краю площадки для игры в шары, перекинутая через плечо спортивная сумка медленно покачивалась в такт ходьбе, а на вытоптанной желтой лужайке освященные временем седовласые фигуры в белых рубашках по-старчески то нагибались, то выпрямлялись. Доброе чувство, которое полагается чувствовать хорошему человеку, когда он смотрит на другого хорошего человека, не подозревающего, что за ним наблюдают, как обнаружил Ричард, присутствовало и в данном случае, только в искаженном, вывернутом наизнанку виде. Лицо его сияло и расплывалось в улыбке, и на мгновение он почувствовал всемогущество и ненависть. В эту минуту над черной двускатной крышей клуба, выстроенного в тюдоровском стиле, взмыла в небо редкая стая городских птиц, и эти птицы, словно головоломка «соедини по точкам», составили контур человеческого лица или кулака… Разрыв между Гвином и Ричардом сократился. Ричард ускорил шаг, и когда они подошли к боковой двери, он уже был на расстоянии вытянутой ракетки от плеча Гвина. Дверь за ними закрылась — и они поменяли воздух позднего лета на тяжелое дыхание клуба.

Все мужчины сталкиваются с этим. Однако постойте… Сначала мы должны пройти мимо окошка билетной кассы и сексуально индифферентной симпатичной девушки, обосновавшейся там, мимо доски объявлений, расцвеченной канцелярскими кнопками с разноцветными шляпками и умирающей, вяло жужжащей осой, мимо нагло фамильярного менеджера клуба — Джона Панта.

— Гвин, — произнес Ричард, когда они переступили порог самого презентабельного из клубных баров.

Да, вот он: паб жизни. Восемьдесят, а может, девяносто душ толпятся кучками, вы входите, и тут же наступает знакомый момент погружения в звук, сглатываешь слюну, и несколько голов поворачиваются к тебе лицом, как на съемке для полицейского досье. Все мужчины от века с этим сталкиваются: с другими мужчинами, один на один или с несколькими сразу. С невозмутимым видом все мужчины предстают перед аудиторией, которая может их встретить аплодисментами или освистать, промолчать или попросту выйти из зала, вынеся приговор тому, как мы исполняем роль нашей жизни. Насколько помнил Ричард, раньше они с Гвином были одинаково непопулярны здесь, в «Колдуне», к ним никогда не обращались прямо и над обоими потихоньку посмеивались. А сейчас, когда Гвин — с шевелюрой, отливающей оловом, длинной спортивной сумкой размером почти с него — проходил мимо низеньких столиков, вокруг послышались приветственные возгласы: «Все строчишь?», «Миллион экземпляров уже продал?». Этот мир принимал его. Как если бы Гвин вдруг стал видимым, да, он не зря тратил свое время; телевидение сделало его демократичным, доступным массам, и поэтому его жизненный спектакль удостаивался аплодисментов. А Ричард по-прежнему оставался чужаком. Лишь в одном все были единодушны — привычка Ричарда кричать на корте «дерьмо» по-французски совершенно несносна.

— Я сегодня не в форме, — сказал Гвин (им предстояло убить десять минут). — Ты слышал о «Глубокомыслии»?

— О чем?

— О «Глубокомыслии». Ты что, вообще не в курсе? Это литературная премия, присуждаемая каждый год. Всеми вопросами занимается фонд «За глубокомыслие» в Бостоне.

— Очередная байка, — осторожно высказался Ричард. — Какая-нибудь наследница короля туалетной бумаги старается поприличнее увернуться от налогов.

— Ошибаешься. Эту премию уже называют мини-нобелевкой. Деньги смешные. Но получаешь ты их каждый год. Пожизненно.

— И что?

— Мне сказали, что я вошел в список номинантов.

Джон Пант — от искусственного загара кожа на его лице была красной и с расширенными порами — часто называл «Колдуна» динозавром. Под этим он подразумевал следующее: никаких джакузи, никаких навесов от солнца, никакого салат-бара, никакого сока брокколи. Вместо этого: нездоровая пища, предлагаемая в любое время, повсеместно разрешенное и даже поощряемое курение, непересыхающие реки спиртного и строго соблюдаемая не-эксклюзивность. В «Колдуна» мог вступить каждый — недорого и без особых формальностей. В баре был еще один бар: бар в баре — особый антимир, где за столиками было много мужчин и мало женщин. Посетители сидели, уставившись в карты, кроссворды, архитектурные проекты, юридические документы или схемы путей отступления. Здесь банкротства и тяжелые утраты встречали и провожали болезненным кивком или пожатием руки. И здесь сейчас в зловонном облаке сигаретного дыма спиной к зрителю сидел Стив Кузенс. Он разговаривал о делах с тремя загорелыми типами с рябыми физиономиями. Стив изъяснялся очень деловым языком — никаких деталей, лишь основные понятия — короче, ты мне должен, такова жизнь, ты меня понял… Гвин с Ричардом остановились в обнесенном решеткой проходе, разделяющем бар на две части. Здесь стояли разные игровые автоматы: гольф, бинго, покер и, разумеется, «Всезнайка». Вместо музыкального автомата здесь стояло черное пианино, на котором после ланча сонные уголовники, случалось, наигрывали трепетные баллады. Клубная акустика придавала звукам забавную окраску: голоса звучали искаженно, словно лишенные эха, так как десятки ртов сопели в мембраны сотовых телефонов, а десятки ушей были заткнуты наушниками уокменов или слуховыми аппаратами, так что у каждого был свой звон в ушах.

— Премия «За глубокомыслие», — задумчиво произнес Ричард. — Ладно. По крайней мере, ясно.

— Что именно?

— Что ты ее не получишь.

Гвин наморщил лоб и произнес (и тут он ошибался):

— Миллионы людей не могут ошибаться.

Ричард также ошибался. Но он возразил:

— Миллионы людей всегда ошибаются. Пошли сыграем.

Всякий, кто разделяет расхожее представление о том, что буржуазные любительские теннисные клубы являются причиной упадка этой игры в Англии, изменил бы свое мнение, если бы посетил спортивный центр в «Колдуне» и услышал бы этот рев и завывания, эти убийственные непристойности и варварские возгласы, превращавшие огороженные решетками корты в некое подобие клеток, в которых рабы или наделенные даром речи животные постоянно бунтуют против своего заточения, жестокого обращения и скудной кормежки. С другой стороны, всякий, кто понаблюдал бы за тем, как Гвин с Ричардом готовятся к игре, немедля согласился бы, что очевидное преимущество Ричарда целиком и полностью обязано его принадлежности к среднему классу. Гвин облачился в новый спортивный костюм, который выглядел так, как будто его только сегодня утром доставили из мастерской дизайнера; отличительной чертой этого костюма была мешковатость силуэта и парусный эффект. Костюм Гвина напоминал Ричарду комбинезончики его близнецов и стоявший под лестницей пузатый бойлер в стеганом чехле. Сам Ричард был одет почти элегантно и вместе с тем ужасно: мятые шорты цвета хаки и линялая тенниска — старая, несовременная, цвета довоенной простокваши (такая скромная и непритязательная по сравнению с шиком модных футболок), позаимствовавшая свой цвет у изнанки старых кальсон, у старых хирургических бинтов. Даже теннисные тапки Ричарда имели невероятно допотопный вид: бежевые, полотняные, предназначенные для долгих пеших походов путешественников и первооткрывателей или угрюмых колонизаторов. От такого игрока можно было ожидать, что он заявится на корт с деревянной ракеткой в деревянном футляре и с сумкой, полной лысых мячей, извлеченных из газонокосилки.

Через окно одного из игровых залов (сейчас здесь никто не играл — после шести вечера здесь развлекались, метая дротики) Стив Кузенс наблюдал за тем, как два романиста начинают игру, прикидывая их шансы в его виде спорта. Иными словами, Стив прикидывал, каковы они в бою, или, выражаясь еще проще, в мордобое. Это навело его на ряд соображений псевдосексуального характера. Избитая истина, как ни крути, остается истиной, и драка действительно напоминает совокупление (в этом убеждает хотя бы физический контакт между партнерами). Избитая истина, увы, остается истиной, и преступник действительно подобен художнику (хотя вовсе не по тем причинам, о которых обычно говорят): уголовник, как и художник, страдает тщеславием, проявляет дилетантизм и постоянно жалеет себя. В общем, какое-то время Скуззи смотрел на Гвина и Ричарда глазами зверя — зверя, наделенного даром речи. Люди, воспитанные дикими животными, являются животными, оставаясь при этом людьми. У них в голове есть барометр, стрелка которого указывает на добро и зло, тепло и холод, свежий вкус и падаль, а в отношении людей указывает на то, добрый человек или жестокий, знакомый он или незнакомый, управляемый он или неуправляемый. Сильный или слабый. Глядя на Гвина и Ричарда, Стив не мог с уверенностью сказать, что с кем-то из них у него возникнут проблемы.

Матч начался. Стив следил за игрой. Нельзя сказать, чтобы он следил за игрой неопытным глазом. Как многие уголовные элементы, Стив проводил значительную часть своей жизни в спортивных клубах и центрах досуга; у таких людей всегда много свободного времени, которое нужно убить, так как в их вселенной досуг полярно противоположен времени, проведенному за решеткой. Стив подмечал осколки старомодной техники Ричарда, жесткость его игры, типичную для среднего класса: загребающий удар справа, тяжелая подрезка слева. Смотрите-ка: даже отсюда видно, что у него носки розового оттенка. Стыдливый румянец домашней стирки. Двое ребятишек: близнецы. А у него кое-что получается, у этого Ричарда. Несмотря на округлый животик, двигается он неплохо; и худые безволосые ноги еще неплохо сгибаются. А что касается Попрыгунчика по ту сторону сетки в наряде, отливающем всеми цветами радуги, то он, по-видимому, считает, что в руках у него не ракетка, а волшебная палочка… Так получается, что в теннис играет один человек. Играет против неумехи, чьи действия и замыслы вполне очевидны, который ничего не делает, чтобы противостоять противнику, и у которого нет ни малейшего чутья, позволяющего выбить противника из равновесия. Стива возмутила наивность Гвина.

Так отчего же тогда такие бурные эмоции со стороны Ричарда? Не может быть, чтобы он мог проиграть этому парню. Боже, господи, какие доносятся проклятия, оскорбления, бедная ракетка! Только посмотрите, как он утирает с уголков рта бурую от чая или табака пену. Погодите. Какая-то старая грымза высунулась из окна жилого дома:

— Поменьше выражайся, Ричард.

— Извините!

Вот это да! Она даже знает, как его зовут! Должно быть, он прославился своими выраженьицами. По крайней мере, здесь. Возле корта № 4. А это уже интересно… Ричард хорошим ударом послал мяч в дальний угол, так что Попрыгунчик, доставая мяч, вылетел с площадки и впилился в ограждение корта. Уфф. Ему удалось спасти очко, мяч, как бы извиняясь за Гвина, перевалился через сетку. И пока Гвин суетился, пытаясь спасти это очко, Ричард, вместо того чтобы послать мяч в любое место площадки и выиграть гейм, постарался ударить в линию. И отправил мяч в аут.

Что сказал Ричард, наклонившись у боковой стойки? О боже. М-да.

— Кусок дерьма.

А что сказал Гвин, стоя у линии?

— Тебе бы цветочки золотом вышивать, Ричард.

Золотом цветочки вышивать? О чем это он? Но Стив понял. Это все равно что пересластить пудинг. Тоже мне, златошвейки. Значит, так. Собственно, какие у Стива намерения?.. Так же как и все самые темные элементы в клубе, Стив не состоял в теннисной ассоциации «Колдуна», как, впрочем, и в ассоциации сквоша или ассоциации игры в шары: он был членом ассоциации досуга в «Колдуне». Поэтому Стив так спокойно и уверенно поднялся наверх со стаканом «изотоника» в пустой зал для дартс. Он вошел и остановился, вдруг застыв на месте. От окон, замазанных кремовой краской и почти не пропускавших света, падали неестественные тени. Сумрак, тишина и неожиданное одиночество заставили его на мгновение усомниться в том, кто он или кем мог быть. Приступы ощущения нереальности самого себя не выводили его из равновесия, потому что он не воспринимал их как нечто странное. Они казались ему вполне уместными. Стив был готов к ним, он говорил себе: в конце концов, другого такого, как я, нет, во всяком случае пока. Нет, он не тешил себя иллюзиями о собственной уникальности. Он просто считал себя первым из многих. Еще немало таких, как Скуззи, ждут своей очереди. А я — путешественник во времени. Я — из будущего.

В намерения Стива входило оставить о себе неизгладимую память. Гвин или Ричард, а может, и оба его запомнят.

— Уж это-то я вам обещаю. Златошвейки, тоже мне. В моем деле таких, как я, пшик и обчелся, — пробурчал он себе под нос и закрыл окно. — Таких, как я, поди поищи.

— Отличная игра, — сказал Гвин.

— Спасибо, — ответил Ричард. — Ты здорово играл.

Они пожали друг другу руки у сетки. Это было единственное место, где они прикасались друг к другу. Сыграть партию — это была единственная причина, по которой они вообще встречались. Примерно полгода назад стало ясно, что Ричард более не способен обедать в компании Гвина, не испортив себе и другим настроения. Однако Джина и Деми по-прежнему иногда встречались.

— У меня стало лучше получаться, — сказал Гвин.

— Ничего подобного.

— Я ее получу.

— Не получишь.

Опираясь на сетку, как на поручень, Ричард добрался до своего кресла. Он резко сел и тут же принял позу пьяной задумчивости. Гвин садиться не стал. Он стоял в тени от жилых домов, откуда доносились буравящие воздух звуки: какой-то домашний умелец явно что-то сверлил, строгал и шкурил.

— Не знаю, что со мной сегодня, — сказал Гвин. — Никак не мог настроиться. И желания особого не было. Все из-за этого «Глубокомыслия». Ерунда какая-то, — сказал Гвин, в его речи все еще слышался уэльский акцент. — Раньше весны все равно ничего не объявят.

— Теперь понятно. Дело не в профессионализме, не в таланте и вообще ни в чем. Тебя просто не могут «зарезать».

— Да. В общем, я сегодня никак не мог сосредоточиться на игре. Удар слева никак не получался.

Ричарду доставляло удовольствие слышать учащенное дыхание Гвина.

— У тебя вообще нет удара слева. У тебя там просто дыра. Одно воспоминание об ударе, нечто вроде фантомных болей: руки давно нет, а все равно болит. Впрочем, удара справа у тебя тоже нет. И закручивать ты не умеешь. И ни одной свечки не взял. Вот в этом твоя проблема — ты не умеешь бить. Разве это удары? Ты как щенок на корте. Да, да. Маленький уэльский ретривер.

Ричард взял в рот сигарету и по привычке молча предложил сигарету Гвину, но тот отказался:

— Никак не мог сконцентрироваться. Нет, спасибо.

Ричард взглянул на него.

— Я завязал.

— Что ты сделал?

— Бросил. Три дня назад. Совсем. Такие вот дела. В жизни всегда приходится делать выбор.

Ричард закурил и жадно втянул в себя дым. Потом посмотрел на свою сигарету. На самом деле ему хотелось не выкурить ее, а съесть. Этот ход Гвина был для Ричарда тяжелым ударом. Пожалуй, это было едва ли не единственное, что ему еще нравилось в Гвине, — то, что Гвин курил.

Конечно, Гвин никогда не курил всерьез. Пачку в день, не больше. Не то что Ричард с его бесконечным числом опустошаемых блоков, замшелыми легкими и прокопченной глицинией за окном…

Ричарду припомнился другой, неизгладимый обмен репликами, который состоялся у них с Гвином на этом же корте. Тогда Ричард сидел в том же зеленом кресле, под точно таким же тусклым небом и такой же летней луной. Это было год назад, когда «Амелиор» пошел в гору и на Ричарда навалились все прочие события. Гвин тогда, стоя на краю корта, повернулся к нему и неожиданно резко сказал: «Я женюсь». «Прекрасно. Давно пора», — немедленно откликнулся Ричард. Слова его следовало понимать буквально. Он был, что называется, «искренне рад». Это было сладостное облегчение. Прекрасно. Наконец-то Гвин навсегда приковал себя к этой бессловесной лошадке: к милке своей юности, невидимой Гильде. Даже сейчас, закрыв глаза, Ричард мог представить ее щуплую фигурку в обстановке разных квартирок, где одна комната служила и спальней, и гостиной, ее лицо вполоборота, влажное от пара, когда она подавала очередную миску спагетти, ее блеклые волосы, болячку на верхней губе, ее (а может быть, его) исключительно функциональное белье, сохнущее на провисшей веревке над обогревателем, ее кротость, граничащую с фобией, ее непоэтичную печаль, ее комковатое детское пальто изумрудно-зеленого цвета — из какого-то другого времени и другого места. «Прекрасно. Держу пари, Гильда на девятом небе от счастья. Да?» Гильда — это хорошо. Ричарду она не нравилась. Ему даже ни разу не захотелось ее трахнуть. Так что легко представить, какой переворот произошел в его настроении, когда Гвин, немного помолчав, сказал: «Нет. Вряд ли. Думаю, что Гильда не в восторге. Потому что я женюсь не на ней». Гвин собирался жениться не на Гильде Пол. Он собирался жениться на леди Деметре де Ружмон, известной красавице королевских кровей, обладательнице огромного состояния, с которой Ричард был знаком, которой восхищался и о которой в последнее время частенько думал. «Вот так», — сказал Гвин. Ричард даже поздравления не смог из себя выдавить. Он гордо удалился под тем предлогом, что отправляется на поиски Гильды, чтобы ее утешить. На самом деле он просто уехал из клуба, припарковался где-то, а потом долго сидел в машине, всхлипывая, бормоча проклятья и куря сигарету за сигаретой.

— Негодяй, — сказал Ричард. — А я-то думал, мы хоть в этом с тобой заодно.

— Три дня назад. Ты только послушай, как ты хрипишь. Через пару лет я тебя всухую сделаю.

— Ну, и как ощущения?

Когда-то Ричард представлял себе, как он бросает курить, и, естественно, понимал, что это хуже ада. Теперь он уже и думать забыл о том, чтобы бросить. До рождения близнецов он иногда думал, что вполне сможет отказаться от курения, когда станет отцом. Но, похоже, мальчики увековечили его пристрастие к сигаретам. Эта его привязанность — его прижизненная связь со смертью. Это похоже на парадокс, но Ричард уже больше не хотел бросить курить: наоборот — ему хотелось начать курить. Не заполнять курением небольшие промежутки между сигаретами (этих промежутков просто не было) и не курить по две сигареты зараз. Нет. Просто ему страстно хотелось курить, даже когда он курил. Эта потребность удовлетворялась и была неудовлетворима.

— Забавно, — сказал Гвин. — Три дня как бросил. И что ты думаешь?

— С тех пор тебе ни разу не захотелось, — многострадальным голосом произнес Ричард.

— Точно. Знаешь. Дело во времени. В будущем.

— Ты подумал и решил жить вечно.

— А разве не для этого мы мараем бумагу, Ричард? Не ради бессмертия? Так или иначе, полагаю, что мой долг перед литературой очевиден.

Теперь предстояло еще одно тяжкое испытание мужественности: раздевалка. В раздевалке были обычные вешалки с крючками, скамейки, плечики, которых всегда не хватало, запотевшие зеркала, стоя перед которыми мужчины могли расчесать волосы, если таковые имелись. От постоянно испарявшегося мужского пота, смешанного с соперничающими запахами туалетной воды, гелей для укладки волос и освежителей для подмышек, воздух был каким-то вязким. Еще имелась душевая с голыми задами и болтающимися членами, смотреть на которые, разумеется, не полагалось — разглядывать нельзя. Новому бзику Гвина — разглядывать вещи с детским изумлением — в раздевалке применения не находилось. Смотреть не смотришь, но как мужчина ты не можешь не окидывать себя внутренним взором с неизбежным и извечным сожалением (как было бы здорово, если бы у меня был большой…). Голый Ричард наблюдал за тем, как Гвин, тоже голый, энергично растирает свою влажную растительность между ног. Ричард был в восторге: Гвин, бесспорно, был чокнутым настолько, что он обязательно клюнет на воскресный номер «Лос-Анджелес таймс».

Обратно они прошли через бар, где успели снова вспотеть, и вышли на улицу. День клонился к вечеру.

— Ты что-то говорил насчет бессмертия? — осторожно спросил Ричард.

— Не хотелось бы показаться претенциозным…

— Говори, как подсказывает тебе сердце.

— Мильтон называл это последней слабостью возвышенных умов. И… и я читал у кого-то, что Донн перед смертью сказал, что бессмертие, жажда бессмертия коренится в самой природе человека.

— Это Уолтон, — подсказал Ричард.

Он был поражен до глубины души тем, что Гвин даже читает о бессмертии.

— Сам знаешь. От этих мыслей никуда не деться. Чтобы облечь плотью скелет времени.

— Я тут перечитывал «Амелиор»… — осторожно произнес Ричард.

Между ними существовала негласная договоренность. Эта негласная договоренность состояла в том, что Ричард, от всего сердца радуясь успеху Гвина, сохранял за собой право не скрывать, что считает вещи Гвина дерьмом (точнее, первый роман, «Город вечного лета», — простительным дерьмом, а «Амелиор» — дерьмом непростительным). И еще что успех Гвина — это забавно, просто со смеху можно помереть — но это случайность. И век его недолог. И это главное. Если не в реальном времени, то в литературном уж точно. Ричард не сомневался, что восторги, вызванные сочинениями Гвина, остынут прежде, чем его тело. В противном случае мир был бы всего лишь насмешкой. Дурной шуткой. И Гвин, разумеется, знал, что Ричард относится к его сочинениям, мягко говоря, с сомнением.

— Когда я читал его первый раз, — продолжал Ричард, — ты знаешь, мне показалось, что роман не удался. Нечто зыбкое — желаемое, выдаваемое за действительное. По-своему даже обаятельное. Но при этом какое-то запрограммированное. Недостаточно проработанная композиция. Но… — Ричард посмотрел Гвину в лицо (они как раз подошли к автостоянке). Само собой, Гвин терпеливо дожидался, что последует за этим «но». — Но когда я его перечитал, все встало на свои места. Больше всего меня поразила его редкая оригинальность. Когда мы начинали, мне казалось, мы оба надеялись поднять роман на новый уровень. Я думал, что нужно искать новый стиль. И усложненность. Но ты догадался, что все дело в сюжете. — Он снова взглянул на Гвина. Выражение его лица на мгновение изменилось, когда ему пришлось отвлечься, чтобы ответить на приветствие проходившего мимо знакомого, но затем оно стало прежним — исполненным достоинства и ничуть не удивленным. Ричард почувствовал, что вся его осмотрительность мигом улетучилась. — Новый мир, — продолжал он, — представленный зримо и вещно. Не город, а сад. Вместо нервозности — свежесть и ясность. Нужно определенное мужество, — заключил он, чудом сохраняя способность смотреть Гвину прямо в глаза, — чтобы выковать новое искусство — искусство отважных.

Гвин медленно протянул ему руку:

— Спасибо, старик.

О господи, подумал Ричард, кто из нас первый свихнется?

— Нет, — ответил он. — Это тебе спасибо.

— Да, пока не забыл. Гэл Апланальп может в любую минуту улететь в Лос-Анджелес, так что лучше позвони ей, не откладывая в долгий ящик. Завтра. Утром.

На автостоянке, под полуденной луной, они расстались.

Там, во вселенной, километр определенно господствует над милей. Если вселенной по вкусу круглые числа. А судя по всему, так оно и есть.

Скорость света равна 186 282 милям в секунду, а это приблизительно 300 000 километров в секунду. Один световой час равен 670 000 000 милям, а это приблизительно составляет 1 000 000 000 километров.

И опять, астрономическая единица, или среднее расстояние между центрами Земли и Солнца, равна 92 950 000 милям, а это около 150 000 000 километров.

Что это — произвол? Человеческий фактор? Через миллиарды лет Солнце станет больше. Его близость станет ощутимей. Если через миллиарды лет вы по-прежнему будете читать эти строки, вы сможете убедиться в правильности моих слов на собственном опыте, поскольку полярные льды к тому времени растают и в Норвегии будет климат Северной Африки.

А по прошествии еще какого-то времени вода в океанах закипит. История человечества или, по крайней мере, история Земли подойдет к концу. Честно говоря, не надеюсь, что вы будете меня тогда читать.

Ну, а пока километр определенно господствует над милей.

— Перед тем как выехать на главную дорогу, остановитесь и посмотрите налево и направо, — произнес Бац самым проникновенным тоном, на какой он только был способен, — и подождите, пока не увидите приближающуюся машину.

— Правда? — сказала Деметра Барри.

— Потом включаете первую скорость. А когда машина уже близко — выскакиваете перед ней.

— Понятно.

— А потом сбрасываете скорость и ползете еле-еле. И высовываете локоть из окна.

— Правда?

— Если, конечно, он не захочет вас обойти.

— А что тогда?

— Тогда, конечно, прибавляете скорость.

Потрепанный «метро» притаился на одном из тупиковых ответвлений, выходящих на Холборн-роуд. На переднем сиденье машины с рекламой автошколы и знаком «Ученик за рулем» сидела пристегнутая ремнем безопасности Деметра, а Бац сидел за рулем. Разговаривая, он утрированно жестикулировал.

— Позвольте, я вам покажу. Так. Как там у нас ремень — в порядке? Поехали.

Стив Кузенс сказал чистую правду. Водительский инструктаж подкрепляется глубоким знанием тонкостей распутства, то же самое относится ко многим другим занятиям, где мужчины обязаны оказывать услуги оставленным без присмотра женщинам: таково ремесло водопроводчика, полицейского, продавца одежды и в особенности обуви. Например, молочники и все, что о них говорят. Как горько, должно быть, Эрос оплакивал их исчезновение с английских улиц… Поверьте Бацу: теперь богатые курочки стали бояться показаться расистками или снобами — это приводило их в замешательство, что было полезно. Даже мойщик окон — этот бродячий артист с его тряпками и пластмассовым ведром, то, что он так близко по ту сторону окна, новый свет, которым он наполняет жилое помещение, — даже он не раз бывал причиной многих перемен и домашних пертурбаций… Можно было бы написать книжку размером со «Свод правил дорожного движения» на такие темы, как: «Использование ремня безопасности для облегчения телесного контакта между инструктором и обучаемым», или «Специфика механизма настройки высоты сидений», или «Допустимость прикосновений для успокаивания обучаемого во время и после аварийной остановки на дороге», или «Рычаг скоростей как символ или тотем».

— И в чем же суть? — вкрадчиво спросил Бац.

— Что? — переспросила Деметра.

— Это я вам задал вопрос.

— Хм. Не знаю.

— Суть в том, чтобы проявить свою индивидуальность на дороге. Повторяю. Когда вы за рулем, ваша цель не в том, чтобы безопасно и быстро достичь нужного места. Когда вы за рулем, ваша цель в том, чтобы?..

— Чтобы проявить свою индивидуальность.

— Точно. Показать, кто на дороге хозяин.

Бац лихо включил зажигание и подъехал к перекрестку с указателем левого поворота. Улица была пуста, и это жутковатое затишье продолжалось двадцать секунд, сорок, шестьдесят… А ведь это Лондон, в котором машин хватает. Это современный город с неиссякаемым потоком машин, с машинами, машинами, машинами, насколько хватает глаз. Они продолжали ждать. Бац смотрел на дорогу, вытянув шею. Изрядная часть отведенного Деми часа уже ушла на эту засаду.

— Как будто нейтронную бомбу сбросили.

Они продолжали ждать. Наконец справа показался замызганный белый фургон. В Лондоне всегда рано или поздно вы увидите замызганный белый фургон: он выглядит так, словно дети-великаны захватали его грязными руками. Итак, фургон проехал по мосту мимо жилого здания и приближался к ним. Он уже почти поравнялся с ними — практически их миновал, — когда Бац выскочил на дорогу прямо перед его носом.

Сначала натужно заскрипели тормоза, затем раздался свирепый гудок, и Деми, полуобернувшись, увидела яростно вспыхнувшие световые лучи передних фар. Откинувшись на спинку сиденья, Бац что-то мурлыкал себе под нос и упрямо сбавлял скорость, пока фургон дергался из стороны в сторону и напирал, стараясь обойти их, готовый чуть не на крышу им забраться или перепрыгнуть их. Бросив беглый взгляд на Деметру, Бац опустил боковое стекло и как можно дальше высунул локоть.

— А теперь, — продолжал он свои наставления, — надо ошарашить его, рванув посильнее.

Громадная кроссовка Баца нажала на педаль, и Деметру тут же вдавило в сиденье.

Двадцать минут спустя они припарковались на Олл-Сейнтс-роуд перед громадой старого «Адониса». Бац объяснил Деми, что технические приемы, только что им продемонстрированные, и прочие тайны, в которые он, возможно, скоро посвятит свою ученицу, принадлежат царству высшего водительского мастерства; о том, чтобы овладеть подобным мастерством, деликатно намекнул Бац, Деми могла лишь мечтать.

— Но принцип всегда один и тот же. Вы должны показать, кто на дороге хозяин.

Пару раз кивнув и прокашлявшись, Бац погрузился в молчание. Возможно, его мысли блуждали в том царстве, где водители-виртуозы на крутых виражах под визг тормозов демонстрировали свое отточенное мастерство. А может, он размышлял о своем недавнем злоключении: как оказалось, в замызганном белом фургоне были трое полицейских в форме.

— Может, удастся отделаться, — пробормотал Бац; он прекрасно знал, чем дело пахнет, — ВБД.

— Простите?

— Вождение Без Должной.

— Простите? — переспросила Деми; казалось, она действительно извиняется за свою непонятливость.

— Вождение Без Должной Ответственности, — разъяснил Бац.

— Но это не так. Я буду вашей свидетельницей. Вы вели машину крайне ответственно. Все, что вы делали, это было…

Бац только махнул рукой: не всем дано постичь тайны высшего водительского пилотажа. И уж во всяком случае — не полицейским… Он перевел взгляд на фасад старого «Адониса». Олл-Сейнтс-роуд, с ее новыми рекламными щитами и экзотическими барами, изменилась коренным образом, когда Бац уже был взрослым. Но еще не так давно (Бац мысленно кивнул) старый «Адонис», возможно, был одним из самых людных мест Западного Лондона: как писало «Полицейское обозрение», он был символическим местом.

Это было бойкое место: на Олл-Сейнтс-роуд и Ланкастер-роуд всю ночь приезжали машины. Машины чуть притормаживали, стекла опускались, и к окнам автомашин тут же пригибались бритые головы темнокожих. «Адонис» — старый суперпаб, с пыльными люстрами и затоптанным ковром, музыкальными видеоклипами и множеством игровых автоматов. Он был естественным средоточием этого делового предприятия. Здесь вы сталкивались с апартеидом наоборот в наркотической экономике: белые, с пенящимися кружками пива, держались на подобающем расстоянии от темнокожих братьев, трезвых, но с горящими лицами, пьющих лимонад или сок у стойки бара. Старый «Адонис». Его свойственная колониальному стилю симметрия и задор — где все это теперь? Вычеркнутый из жизни, униженный, он остался там — за толстыми досками и проволочной сеткой. Но если вы (Бац хмыкнул и повернул голову), но если вы… видите вон там. Низенькая дверь сбоку, одна или две ступеньки вниз, за дверью парень, с блестящими проницательными глазами. И если прислушаться, то можно услышать непритязательную монотонную музыку и — да, да — звон позвякивающих бокалов. Так что старый «Адонис» отказывается умирать. По карнизам и водостокам он нашел окольный путь к урезанному, вторичному существованию: и все же жизнь продолжается. Наблюдавшая за Бацем Деми заметила в его взгляде выражение снисходительности. Она не знала о том, что мифологический Адонис символизирует возрождение, не знала о его глубинной связи с Орфеем, а затем и с Христом, который явил собой силу, способную возвращать души умерших, что так и не удалось Орфею.

— Ублюдки, — сказала Деми.

Бац улыбнулся. Она имела в виду полицейских.

— Вы ведь не хотите туда зайти? — спросил он.

— В «Адонис»?

— Это же нехорошее место.

Улыбка не покидала лица Баца; где-то в самой глубине его гортани послышалось тихое урчание. Дневной свет постепенно угасал, но тем ослепительней и ярче светилась белизна слоновой кости его зубов. Деми мелодично рассмеялась и сказала:

— Я знаю все об «Адонисе».

— Никогда бы не подумал!

Итак, рано или поздно все открывается. Бац почувствовал облегчение, но, кроме этого, он был, конечно, польщен в самых утонченных изгибах своей души. Пока, общаясь с Деми, он никак не мог придумать способа, как бы ему прощупать почву, — все, что ему приходило в голову, сочли бы сексуальным домогательством. Как же ему что-нибудь выведать, как получить информацию. Бац никак не мог придумать, как это сделать. Не мог, и все. А теперь, прежде чем завести мотор «метро», он наклонился и, погрузившись в роскошные светлые волосы, поцеловал уголок ее бледных губ. Нет, все в порядке. Все было спокойно. Все было хорошо.

Позже, вернувшись к себе домой на Кит-Гроув после занятий в гимнастическом зале и долгого отчета перед Адольфом, Бац, раздевшись до плавок, растянулся на своей кушетке, заложив руки за голову. Он стал смотреть кассету с футбольным матчем, который записал на видео. Он следил за ходом игры с замиранием духа, нервное подергивание его век заметно участилось. Он сопереживал обоим голкиперам, поскольку он сам оказывался в их шкуре дважды в неделю — он играл в приходской команде и в команде местного паба. «Быстрый гол! — воскликнул Бац. — Бедняга». Губы Деми позволили ему больше чем вежливость. Никакого языка и прочих штучек. «Оставь вратарю! Чисто сыграно». Он будет относиться к ней с почтением, как и прежде. «Обернись! Отбил». Но этот едва уловимый намек на близость подразумевал еще кое-что. Об этом он ни за что не расскажет Скуззи. «Смотри в оба! На этот раз обошлось». Не скажет, что вот тут у меня была еще одна женщина — а сколько их было, боже мой. Ее ведь, наверное, любят. «Навес. Удар головой! Вратарь спас положение». Но недостаточно или не так, не так, как надо. «Итак, первый тайм позади!»

Матч закончился с хорошим результатом, а вот с Бацем творилось что-то неладное: его что-то мучило, не давало покоя. Неторопливо и сердито он натянул черный тренировочный костюм и трусцой побежал в магазин. Возвращаясь к себе на Кит-Гроув, он понял, в чем дело: в нем самом — это он сам, сидя в баре со Скуззи, сказал, смеясь: «О да. У нее есть опыт». Ах, этот Тринадцатый — это все из-за него, паршивца.

Закрыв за собой дверь, Бац откупорил бутылку виски и отшвырнул пробку. Да пошли они все.

До того, как он отвез газету, но уже после того, как он ее упаковал, Ричарда вдруг посетила малоприятная мысль: а что, если в этом воскресном выпуске «Лос-Анджелес таймс» действительно есть что-то интересное для Гвина Барри? К примеру, отчет симпозиума, посвященного его творчеству, на семи страницах. Или целый раздел, посвященный Гвину Барри. Как и в Великобритании, в Соединенных Штатах «Амелиор» сначала провалился, затем вызвал неожиданный интерес, а под конец его ждал триумф. Ричард узнал об этом не из разговоров с Гвином, а из патриотической заметки в одной лондонской газете. И это известие нанесло Ричарду рану, которая мучила его сильнее прочих многочисленных глубоких ран, причиняемых ему очевидной популярностью книги в мире. Ричарду и так то и дело приходилось выслушивать «ворчание» Гвина: он жаловался то на назойливость какого-то аргентинского журналиста, то на телевизионщиков, то на бесконечную анкету, присланную из Тайваня. Но Америка. Да бросьте вы… Ричард закурил. Как такое может быть? Неужели Гвин наткнулся на то всеобщее, интересное всем, стал голосом, который выражает всеобщие чаяния, нашел отклик в душе каждого человека? Нет. Гвин открыл ЛСД.

В комнату вошел Марко. И поскольку он неизменно устраивался рядом с отцом, Ричард сделал последнюю затяжку и выбросил окурок за окно.

— Мне нравится мой папа, — вполголоса напевал Марко, — он живет со мной…

С того дня, когда «Амелиор» появился в списке бестселлеров под девятым номером и Ричард ударил Марко (а как вскоре выяснилось, это было лишь начало, ох уж эти негодяи из чартов — толстяки-франкофилы и тощие космологи; теперь это казалось Ричарду чем-то мимолетным и незначительным вроде мух-однодневок), — с того самого дня ребенок безнадежно влюбился в своего отца, как если бы в тот день Ричард не ударил Марко по уху, а, наоборот, влил в него приворотное зелье. «Я тебя люблю», — часто говорил мальчик. Еще он сочинил эту песенку, и в самом деле замечательную хотя бы тем, как мало информации она в себе содержала, а также «богатством» полных рифм:

Хотя, возможно учитывая новые демографические условия, эта песенка поражала новизной. Дети в английских городах обычно распевали:

И вообще, эта песенка, или стихотворение, Марко по уровню вполне подходила «Танталус пресс», где Ричард провел скорбные полдня. Ах, эта песенка, сочиненная Марко: его папе так нравилось слушать ее от начала до конца, по крайней мере первую сотню раз. Джина таких песенок ему не пела… Ричарду не хотелось думать, что к этой марафонской демонстрации чувств Марко мог подталкивать страх. Ричарду не хотелось думать, что Марко догадывается, что его папа сходит с ума. Ему не хотелось думать, что сын своим присутствием и примером пытается помочь ему удержать рассудок на привязи. Ричард много раз просил у Марко прощения за то, что ударил его. В ответ Марко всегда говорил одно и то же: у всех у нас бывают плохие дни.

Правда, сегодня день Ричарда складывался относительно неплохо. Он позвонил в офис Гэл Апланальп, и Гэл Апланальп сама перезвонила ему буквально через несколько минут с борта самолета, на котором летела в Лос-Анджелес. Впрочем, она возвращалась в Лондон легкомысленно скоро. Во всяком случае, так показалось Ричарду. Американский роман был его страстным увлечением. Но сам Ричард никогда в Америке не был. Возможно, именно в результате разговора с Гэл роман «Без названия» резко продвинулся вперед. У этого романа было то, чего не было у его непосредственного предшественника: перспектива обрести читателя. Джина романов Ричарда не читала. Да Ричард на это и не рассчитывал: усложненная современная проза была не для нее. Даже когда она пыталась читать его опубликованные романы, она всегда говорила, что от них у нее начинает болеть голова.

— Давай-ка твой… Просунь сюда свой пальчик. Большой пальчик. А теперь держи, пока я не завяжу узел, а потом можешь убрать, когда я… Молодец.

— Я буду помогать папе во всем. Каждый день.

Ричард рассмеялся — это был мирный вариант его гортанного смеха со сжатыми челюстями.

— А теперь пойди погуляй, — сказал он. — Найди Мариуса. Я дам вам по фунту, если будете себя хорошо вести.

Было семь часов вечера. Ричард не стал расчищать место на столе для пакета с «Лос-Анджелес таймс», так или иначе пакет лежал перед ним — симметричный, массивный и чужеродный, как НЛО на крыше какой-нибудь лачуги. В голове у Ричарда промелькнула мысль о том, что стоило бы просмотреть газету, прежде чем отвозить. Правда, это потребовало бы невероятной сноровки. И все же, если бы удалось вытащить газету, сохранив хотя бы общую форму пакета… Ричард попробовал развязать узел (так недавно и так прочно затянутый поверх покрасневшего от усилия пальчика Марко), он подергал края мятой упаковочной бумаги и в конце концов разорвал ее. Мальчики в соседней комнате услышали его дикие вопли, но едва ли обратили на них внимание, настолько привычными были эти звуки. Наверное, папа куда-нибудь задевал точилку для карандашей или уронил кнопку. Отношения Ричарда с вещным, физическим миром всегда складывались непросто, а в последнее время они совсем ухудшились. Будь она проклята, эта тупая наглость неодушевленных предметов! Он никогда не мог понять, почему неодушевленные предметы ведут себя подобным образом. С какой стати дверная ручка цепляла его за карман, когда он проходил мимо? И с какой стати карман так себя вел?

Осторожно, с опаской Ричард просмотрел раздел «Книжный мир» (все обозрения, а также «Вкратце», «Поговорим о…», «Возьмите на заметку» и «К вашему сведению»), «Искусство и развлечения» (на тот случай, если какой-нибудь из романов Гвина был перенесен на сцену или экран), «Журнал в газете» (включая «Новые лица» и «Книга на ночь») и «Недельное обозрение» (феномен Гвина Барри?). Немного успокоившись, он тщательно пролистал разделы «Мода», «В свете дня», «О вкусах не спорят», «Брифинги», «Манеры и поведение», «Сегодня» и «Вы». Потом, понимая абсурдность своих действий, Ричард проверил страницу «Ответы на письма в редакцию»; раздел «Новости» («Многонациональная культура»? «Пересмотр учебных программ»? «Куда идет издательское дело»?); разделы «Бизнес», «Личное» и «Назначения»: ни один из них надолго не задержал его внимания. В газете было два рекламных вложения, но Ричард их злорадно проигнорировал.

В полночь Ричард пришел к выводу, что последние пять часов он провел, совмещая приятное с полезным. Он не сомневался, что кретинизма Гвина хватит на то, чтобы прочесть газету от первой до последней страницы по меньшей мере дважды, а может, и трижды, а может, и четырежды — а может, и больше. Может статься, что Гвин будет перечитывать ее до конца своих дней. Ричард представил себе своего друга несколько лет спустя: вот он бормочет себе под нос, все эти рецепты, вопросы к кроссвордам и результаты матчей по гольфу. Вот он в грязной одежде осушает одну кружку растворимого кофе за другой. Вот он трет глаза над вновь и вновь попадающимся разделом «Сидя в шезлонге»… И еще кое-что. Если Гвин Барри все-таки является огромной знаменитостью, то из воскресного выпуска «Лос-Анджелес таймс» этого совершенно не видно.

Израсходовав километр бечевки и около четырех мотков скотча, Ричард заново перевязал пакет. Теперь его можно было отправить по назначению. За рюмкой коньяка Ричард принялся рисовать в своем воображении тот роковой и торжественный момент, когда пакет будет вручен адресату.