"t" - читать интересную книгу автора (Пелевин Виктор Олегович)

XX

С крыши олсуфьевского дома Петербург выглядел безотрадно. Серая траншея близкой реки, государственные сиськи куполов, скаты крыш, подобные ступеням ведущей на эшафот лестницы — поражало число человеческих судеб, вовлечённых в работу этого огромного бессмысленного механизма.

«Города похожи на часы, — думал Т., — только они не измеряют время, а вырабатывают. И каждый большой город производит своё особое время, которое знают лишь те, кто в нём живёт. По утрам люди, как шестерёнки, приходят в зацепление и тащат друг друга из своих норок, и каждая шестерёнка крутится на своём месте до полного износа, свято веря, что движется таким образом к счастью. Никто не знает, кто заводит пружину. Но когда она ломается, город сразу превращается в руины, и поглазеть на них приезжают люди, живущие совсем по другим часам. Время Афин, время Рима — где оно? А Петербург ещё тикает — шесть утра. Как пишет молодёжь — «что ж, пора приниматься за дело, за старинное дело своё…»

Взявшись за привязанную к каминной трубе верёвку, он перелез через край крыши и легко соскользнул по стене на балкон. Его дальнейшие действия были быстрыми и точными и заняли всего несколько секунд: плеснув на газету клея из бутылки, он налепил её на дверное стекло, коротко стукнул по нему локтем, наморщился на приглушённый звон осколков, сунул руку в дыру, повернул ручку, отворил балконную дверь, проскользнул внутрь и закрыл её за собой.

«Кажется, никто не заметил. Что теперь?»

Он стоял в курительной комнате, пропитанной запахом сигарного дыма. На столике у стены поблёскивали бутылки с разноцветными напитками; сигарные коробки из лёгкой бальсы звали в далёкую Гавану. Людей не было.

Открыв дверь, Т. вышел в украшенный портретами коридор. Со стен загадочно глядели екатерининские кавалеры в париках и дамы в декольтированных платьях.

Рядом с дверью в курительную оказался вход в спальню, где пахло тонкими женскими духами. Там тоже никого не было. Вокруг стояла какая-то особая неодушевлённая тишина, по которой чувствовалось, что пуст весь дом. Догадку, однако, следовало проверить.

Один конец коридора упирался в запертую двустворчатую дверь — за ней, судя по всему, помещалась гостиная. Другой вёл к мраморной лестнице, спускавшейся в первый этаж. Сойдя вниз, Т. оказался в прихожей, украшенной итальянскими пейзажами и мрамором. На тумбах по сторонам от ведущей на улицу двери помещались огромная китайская ваза с нарисованным водопадом и высокие часы.

Т. подошёл к вазе рассмотреть рисунок, и вдруг ему почудилось, что в воздухе пахнуло спиртным. А потом за его спиной раздался шорох.

Обернувшись, он увидел толстого рыжего кота, сидящего на мраморном изваянии Паллады. Было непонятно, как он там очутился — разве что прыгнул с гардины. Коту было неудобно сидеть на маленькой круглой голове, но мизансцена так явно намекала на стихотворение Эдгара По о вороне-судьбе, севшем на бюст греческой богини, что Т. сразу понял, кого он перед собой видит. Ни слова не говоря, он подошёл к коту, схватил его за шкирку, тряхнул в воздухе и поднёс к своему лицу.

— Ну, Ариэль Эдмундович? Сами покажетесь, или хвост прищемить?

Видимо, он стянул шкуру на шее слишком сильно, потому что кот даже не смог мяукнуть. Ответ животного прозвучал сипло и сдавленно:

— Тяжело смотреть, как вы опустились, граф. Или вы полагаете, непротивление злу означает, что нельзя противиться мраку, струящемуся из собственной души? Какой позор! Шли в Оптину Пустынь, а кончили таким вот…

— Ага, — отозвался Т. — Прибыли, Ариэль Эдмундович? Прекрасно. Пора, наконец, объясниться…

— Извольте, — ответил кот, — давайте поговорим. Только позвольте мне… Ну пустите, пустите — не убегу.

Т. отпустил кота. Приземлившись, кот, словно воздушный шарик, стал расти, меняя очертания — и вскоре перед Т. стоял Ариэль.

В этот раз он выглядел очень затейливо. На нём была расшитая золотом восточная хламида, похожая по цвету на кошачью шерсть, а верхнюю половину лица скрывала рыжая кошачья маска из папье-маше, подобранная так, что торчавшие из-под неё усы выглядели её естественным продолжением.

С первого взгляда было видно, что демиург сильно пьян.

— А вы, батенька, не такой уж оригинал, — дружелюбно сообщил Ариэль и пихнул Т. в плечо. — Призывать внимание создателя при помощи мучений, причиняемых созданному — весьма распространённый вид богоискательства. Взять Чингисхана, или Наполеона, или любого другого крупного завоевателя… Но чаще всего так проявляется стихийная детская религиозность. Именно этим, а не фрейдистской мерзостью, следует объяснять стрельбу из рогаток по воробьям. Вы согласны?

— Нет, — ответил Т. сухо.

— Ну, пойдёмте говорить, — сказал Ариэль. — Большая гостиная, думаю, как раз подойдёт. А не подойдёт, так мы её улучшим, хе-хе…

Поднявшись по лестнице, Ариэль прошёл по коридору и толчком ладони отворил двойную дверь, которая минуту назад была заперта на замок.

За дверью оказалась просторная зала, обставленная мебелью из карельской берёзы, среди которой выделялся драгоценный секретер в виде огромной раковины-жемчужницы. В центре залы был круглый стол, окружённый стульями — словно для собрания рыцарей короля Артура.

Стену напротив окон украшал портрет в тяжёлой музейной раме. На нём была изображена молодая дама в тёмном платье с закрытой грудью — почти совсем ещё девочка. У неё была странно короткая причёска с мелкими кудряшками. Она держала двумя пальцами за черенок маленький жёлто-коричневый мандарин и улыбалась — и в этом была такая бездна порока, что Т. невольно нахмурился. Сначала он решил, что это какая-то средневековая испанская грандесса, но по широкой небрежности мазка догадался — перед ним не старинная работа, а стилизация. И только потом он узнал в женщине на портрете Аксинью.

Т. сразу же отвернулся.

Между выходящими на Фонтанку окнами — там, куда глядела улыбающаяся грандесса, — стену украшала коллекция дорогого охотничьего оружия: усыпанные камнями кинжалы и сабли висели вокруг отделанной слоновой костью двустволки, которая была так густо покрыта инкрустациями, что больше походила на яйцо Фаберже, чем на ружьё.

— Присаживайтесь, — развязно сказал Ариэль. — Как вам? Годится помещение для беседы с творцом?

Т. сел к столу.

— Скажите, а эта зала существовала, когда дверь была заперта? — спросил он. — Я имею в виду, портрет, оружие, вся обстановка?

— Сложный вопрос, — ухмыльнулся Ариэль. — И да, и нет.

— Как так?

— Ваш мир создаётся энергией моего внимания. Я проявляю интерес к детали, и эта деталь возникает. Поэтому можно сказать, что до нашей встречи комнаты не было. С другой стороны, все составляющие её элементы присутствовали в моём божественном разуме. Поэтому в некотором предвосхитительном смысле эта комната существовала уже тогда, когда вы начали мучить бедное животное. Но оставьте это теологам…

Ариэль подошёл к буфету, открыл дверцу и достал поднос, на который поставил бутылку водки — причём Т. показалось, что в этом движении было какое-то фокусничество и подмена, словно Ариэль на самом деле принёс водку с собой, и теперь просто ловко вытащил её из-под хламиды.

— Что будете пить? — спросил Ариэль. — Тут есть ликёры, коньяк.

— А можно без этого?

— Нельзя.

— Тогда давайте коньяк, — сказал Т. — Фёдор Михайлович говорил, помогает от радиации.

Ариэль поставил на поднос ещё одну бутылку и пару хрустальных стопок, вернулся к столу и сел напротив Т.

— От радиации в самый раз, — подтвердил он, наливая себе водки. — Должен вам сказать, граф, что вы доставили мне немало интересных переживаний… Скажите, в те минуты, когда вы торжествовали своё освобождение из моих, хе-хе, лап, — неужели вам не пришло в голову, что все эти белые перчатки и прочие атрибуты вашей свободы придуманы мной?

Т. опустил голову.

— Нет, — честно сознался он.

Ариэль довольно захихикал.

— А как вам вообще такой сюжетный поворот? По-моему, сделано с большим размахом — и, не побоюсь сказать, тонко. Да что там, просто шикарно сделано. Особенно эта переправа через Стикс. Подтырил, конечно, у других — но ведь сейчас все тырят. Зато как гладко получилось, а? Сам граф Т. не догадался!

— Потому единственно не догадался, — мрачно сказал Т., — что вы не вложили этой догадки мне в голову.

— Понимаете, — кивнул Ариэль.

— Зато вы не можете обвинить меня в попытке богоборчества.

— А вот это могу, — хихикнул Ариэль. — Ещё как могу. Вы напрасно думаете, сударь мой, что я чего-то не могу. Я всё могу. А вам следовало быть повнимательней. Я же намекал. Я русским языком сказал, что унесу с собой все наработки. А кто у меня главная наработка? Вы. Несмотря на всё своё богоискательство и богостроительство.

— Богоискатель у нас вы, — сказал Т. — Надо было придумать — молиться коту… Или этот гермафродит у вас тоже ценная наработка?

— Именно так. В «Петербурге Достоевского» половина перестрелок в соборах. По техзаданию пространство игровых интерьеров разрушается на сорок-шестьдесят процентов. То есть фрески осыпаются, киоты разлетаются, паникадила лопаются от пуль. А религиозный бизнес в нашем бантустане трогать нельзя, вы уже в курсе. Но ведь должно что-то быть на иконах, по которым стреляют? Вот и придумали. Зря вы Достоевского не спросили, кого он понимает под словом «бог». Он был вам объяснил.

Т. пожал плечами.

— Как-то неправдоподобно. Кот.

— Да ладно вам, — махнул Ариэль рукой, — назначил бы какой-нибудь пьяный князь богом не еврея, а кота, так и коту бы тысячу лет молились. Причём, уверяю, теологический аппарат не уступал бы нынешнему, и охранительная риторика тоже. Нашему народу свойственно удивительное доверие к решениям властей.

Он опрокинул стопку. Т. вздохнул.

— Выпейте, выпейте коньячку, — нежно сказал Ариэль. — Это не шутки насчёт радиации. Сначала борода выпадет, потом язвы пойдут по лицу. Вы в Петербурге Достоевского сколько провели? Около суток? Значит, нужно минимум неделю пить. А когда там, надо каждый час бутылку водки. И не обязательно, кстати, убивать, тут Достоевский намудрил. И водку, и колбаску можно безубойно выменять на артефакты в лавке «Белые Ночи».

— На артефакты? — спросил Т., глядя в стопку с коньяком. — А что это?

— Это предметы, которые придают ироническому шутеру аспект виртуального шопинга. Таким образом мы гармонично задействуем все базовые инстинкты. Стержень Поливанова, шайба Поливанова, каштанка, муде преподобного Селифана, бенгальский слизняк, жгучее сало… Только их перед употреблением надо активировать энергией поглощённых душ.

— То есть убивать всё равно придётся?

Ариэль задумался.

— В принципе, получается, что да, — сказал он неуверенно. — Кто ж вам душу просто так отдаст. А души высасывать по-любому надо, на этом вся динамика строится.

— Вы хоть понимаете, до какой степени созданный вами мир похож на ад?

Ариэлю, как ни странно, эти слова доставили явное удовольствие.

— Ну уж прямо ад, — хмыкнул он. — Неправда, есть и радости. Поел колбаски, хлебнул водочки, душонку засосал — разве плохо? Это только вас сомнения терзают. Так они вас и в усадьбе мучить будут. На то вы у нас и граф Т., что в простоте даже душу высосать не можете. Обязательно будете искать во всём нравственное начало и всячески непротивляться.

— Зачем вы вообще придумали высасывание душ?

— Это не я, — ответил Ариэль, — а мировое правительство. Сегодня на этом все игры строятся. Я вообще не понимаю, почему вы так против меня настроены. Вы, кажется, считаете меня и моих коллег какими-то запредельными мучителями. А мы ничем от вас не отличаемся, я ж вам объяснял, когда снился. Такие же трагические фантомы. И Митенька, и Гриша Овнюк, и Гоша Пиворылов.

— Вы опять вместе работаете?

— А то, — улыбнулся Ариэль.

— Не пойму. Они тоже на шутер переключились?

Ариэль махнул рукавом.

— Про шутер вообще забудьте.

— Почему?

— Вы свою роль в нём уже сыграли.

— То есть как? Какая же у меня в нём была роль?

— Босс-файт второго уровня. Вы появляетесь из-за поваленной ёлки после последнего отряда зомби — когда у Достоевского гранаты к подствольнику кончаются. Достоевский вылезает из окопа и вступает с вами в схватку. Потом вы у него вырываете топор, это кат-сцена. Вставная анимация, если непонятно. Достоевский проигрывает, потом укрепляет себя постом и молитвой и улетает на воздушном шаре в Америку, это тоже кат-сцена, но её пока не делали. И теперь непонятно, будут делать или нет. Если и будут, то без меня — я с завтрашнего дня ухожу.

— Как уходите?

— Нефтянка больше денег не даёт. Все проекты пересматривают — экономия средств. Наш шутер точно заморозят.

— А вы же хотели на Запад продать?

— Тоже не получается. Им сценарий не понравился. Особенно с того места, когда Достоевский приземляется в Нью-Йорке. Они письмо прислали, вежливое такое. Идея, мол, интересная, динамично, но в целом вынуждены отказаться. У вас, мол, в одном эпизоде хор гарлемских евреев поёт песню «чёрный moron,[5] я не твой», а в другом появляется тёмный властелин по имени Батрак Абрама. Вам не кажется, что тут какое-то противоречие в мировоззрении? Потребитель, мол, запутается… На самом деле никакого противоречия, а диалектика. Просто они там пугливые страшно. На словах свободные люди, а на деле каждый трясётся за свой моргидж и тойоту «Кэмри». Мы им написали — не бойтесь, у нас всё сбалансировано, в конце эпизода Батрак Абрама едет срать на офшорных медведях. А они отвечают — да кому они тут нужны, ваши медведи? Наш потребитель вашим зверинцем уже тридцать лет не интересуется… Зассали, короче.

— И что теперь будет?

— Вернёмся к изначальной концепции. Будем роман доклепывать.

— Что, вернётесь к Сулейману?

— Да вы что, господь с вами. Ни за какие деньги.

— Так ведь издательство ваше у него?

— Уже нет, — ответил Ариэль. — Сулейману генерал Шмыга знаете что посоветовал? Ты, говорит, с Макраудовым про издательство ничего отдельно не подписывал? Так зачем тебе этот геморрой — скинь всю эту херь назад, прежнему владельцу на баланс. Там всё равно только учредительные документы, три компьютера и долг. На фиг тебе кредит отдавать, пускай Макраудов в своём Лондоне жопу чешет, или что там у него вместо головы.

Т. опрокинул стопку коньяку.

— А Макраудов? — спросил он.

— А что Макраудов, что он может. Контракты наши на нём. Так что мы теперь опять под него легли. Зато все в сборе. Митенька вернулся — его как раз с телевидения выгнали. Даже шестого автора наняли, православного реалиста — такой, знаете, духовный паровоз типа «спасу за копейки». Так что из кризиса понемногу вылазим.

— Зачем вам шестой автор?

— Хотим одну реалистическую главку забабахать. Но говорить про это пока рано… Так что, граф, повисели в серой пустоте, побыли отцом пространства, а теперь велкам, как говорится, бэк.

Т. поднял на Ариэля потемневшие глаза и прошептал:

— Глумитесь? Ну что ж… Наслаждайтесь. Вы, может быть, и правда мой создатель — но есть создатель и у вас. И он всё видит. Он не допустит, чтобы… Всё не так, как вы говорите… Мир не может быть таким на самом деле! И вообще, снимите эту чёртову маску!!!

Говоря, Т. постепенно повышал голос и к концу фразы уже кричал; одновременно он поднялся со стула, перегнулся через стол и дерзко сорвал с лица не успевшего отшатнуться Ариэля кошачью личину.

Под глазом Ариэля оказался огромный, в пол-лица, синяк.

Секунду они глядели друг на друга, потом Т. выронил маску и повалился обратно на свой стул.

— Ого, — выдохнул он, — извините… Я решил, вы её носите из издевательства. Я не знал, что у вас такой…

— Фингал, — мрачно договорил Ариэль. — Ну почему издевательство? Что я, по-вашему, изверг? Для меня, если хотите знать, каждая наша встреча — это отдых. Сами знаете от чего, я вам постоянно жалуюсь. И маску я специально надел, чтобы настроение вам своим видом не портить. А вы говорите — издевательство…

— Извините, — повторил Т. смущённо, — неправильно понял. В прошлый раз, однако, синяк у вас был много меньше. Сколько времени прошло. Отчего так?

— Сам пальцем растёр заново. Чтоб больше стал и темнее. Видите, у глаза прямо чёрный.

— Да зачем же?

— Макраудов велел побои снять. Чтобы через суд наехать на Сулеймана и его крышу. Это ведь она в Москве чекистская крыша, а из Лондона на неё запросто и поссать можно — по такой длинной параболе. Раз они, говорит, тебя перед камерой били, видеозапись мы купим. А справку получи обязательно. Я говорю, уже месяц прошёл — а он отвечает, ну и что. Скажешь, били сильно, никак не заживает. Мы их, говорит, во всех рукоподаваемых газетах приложим, они у нас будут изгои приличного общества… Но у меня, если честно, подозрение есть, что либеральные чекисты отмашку получили по силовым долбануть, просто совпало так. Потому что парабола параболой, а Армен Вагитович и в Лондоне под полковником Уркинсом ходит.

— Ужас, — сказал Т. сочувственно. — А что же вы — взяли бы револьвер да и отомстили этому Сулейману… Или вы тоже непротивленец?

— Да какой к чёрту непротивленец. Только я ведь не зверёк, кто мне по людям стрелять позволит. Вы прямо как ребёнок в некоторых вопросах. И всё думаете, что я с вами хитрю. А я вам всю подноготную выкладываю.

— Не совсем так, — ответил Т. — Вы говорите правду только о пустяках. Но о главном вы молчите.

— О чём же именно? — округлил глаза Ариэль.

— А врать не будете?

— Клянусь, — сказал Ариэль и приложил ладонь к груди.

— Скажите, кто такой Соловьёв?

— Соловьёв? Я что, упоминал? Ха-ха-ха… Это тот самый перец, из-за которого Митеньку с телевиденья попёрли. На самом деле Митенька сам виноват. Я вам не говорил, он во всех своих эпизодах постоянно с кем-то счёты сводит. То с корешами по литературным курсам, то с критиками, то с глобальным потеплением, в общем, кто у него в текущий момент главный враг.

— А при чём тут Соловьёв?

— При том, что у Митеньки с ним счёты. У Соловьёва этого уже и программу закрыли давно, а он всё равно решил ему каку подложить, потому что злопамятный очень. Митенька, если помните, работал на сериале «Старуха Изергиль». Они в это время делали серию «Могила Мандельштама», это такой поэт был, писал стихи типа «власть омерзительна, как руки брадобрея». Никто даже не знает, где он похоронен, поэтому такое название. На телевидении, значит, придумали увлекательный сюжет, старались всей бригадой. А Митенька остался после работы, залез в сценарий и в том месте, где старуха впадает в транс и начинает глаголить духом, поменял ключевую реплику. Вместо «власть омерзительна, как член официанта» написал «власть омерзительна, как пейсы Соловьёва». Так в эфир и пошло. Представляете? Мало того, что офицеру нахамил, так ещё и вся интрига пропала. Потому что раньше у зрителя возникал вопрос, кто в могиле похоронен — Мандельштам или официант, а теперь он вообще неизвестно о чём думать начнёт…

— Вы про какого Соловьёва говорите? — спросил Т.

— Известно про какого. Теледиктор такой был, человек будущего. Днём брехал из утюга, а ночью спам рассылал.

Т. терпеливо улыбнулся.

— А я, — сказал он, — говорю про того Соловьёва, который учил искать в себе читателя. И придумал Оптину Пустынь, куда я иду.

Ариэль недоверчиво поднял брови. Потом на его лице изобразилось лёгкое смущение.

— А откуда вам про него известно?

— Достоевский рассказал. Выходит, снова врёте?

— Да не вру я. Просто вы про того Соловьёва вообще ничего знать не должны… Похоже, сам маху дал. Не все куски ещё причесал. Ну да, был такой персонаж. В параллельной сюжетной линии из первоначальной версии. Только мы его давно убрали.

— А почему?

— Почему, почему. У нас же кризис, сколько раз вам повторять. А консенсусная идея элит какая? Сокращать издержки. Ладно, не злитесь. Расскажу в двух словах.

Ариэль налил себе ещё стопку.

— Таки да, — сказал он, выпив. — Был такой Соловьёв. Мы ведь, когда начинали под Арменом Вагитовичем, на серьёзный бюджет рассчитывали. Поэтому хотели сделать в книге две параллельные истории. Ваша планировалась как рассказ о возвращении гения-вольнодумца в лоно матери-церкви. А история Соловьёва, наоборот, должна была рассказать о духовной катастрофе, к которой тонкого философа и поэта привело увлечение восточным панмонголизмом и языческим неоплатонизмом, переросшее затем в неудержимую страсть к католичеству и завершившееся падением в тёмную бездну экуменизма…

— И что дальше?

— Дальше вы хорошо знаете. Сняли финансирование, продали зверькам и пустили на самоокупаемость.

— Я имею в виду, что дальше было с Соловьёвым?

— Сперва хотели приспособить его драться двумя паникадилами. Гриша Овнюк предложил. Он всё время что-то новое старается придумать, чтобы самоповторов не было. Потом погуглили, что это такое, и решили поменять на хлебные ножи. Думали даже ввести учеников Соловьёва — Андрея Белого, который сливается с потолком, и Александра Блока, который не пропускает ни одного удара. И поначалу неплохо пошло. Начинал Соловьёв примерно как вы — только ехал не в поезде, а в дилижансе, и вместо рясы на нём была католическая сутана. Ну и, понятно, хлебный нож вместо револьвера. А потом начались проблемы.

— Какие?

— Дело в том, — сказал Ариэль, — что за Соловьёва отвечал другой автор, не буду говорить кто. И когда мы стали думать, как выйти на самоокупаемость, он и предложил эту мысль. Мол, Соловьёв объясняет другим героям, что внутри них есть читатель. Писатели смертны, а читатель вечен, или наоборот, уже не помню. Сам до конца не понял. А маркетологи тем более не поняли. Но как услышали, сразу стали плеваться.

— А что их не устроило? — спросил Т.

— У них, чтоб вам понятно было, есть специальные таблицы для машины Тьюринга, где просчитано, сколько на чём можно наварить. Так вот, маркетологи сказали, что любая попытка ввести читателя в ткань повествования будет неинтересна широкой массе и неудачна в коммерческом плане. Им говорят, поймите — «читатель» здесь просто метафора. А они отвечают — это вы поймите, кредит у нас в валюте. И метафоры такие должны быть, чтобы не только проценты отбить, но рост курса. Когда доллар стоил двадцать два рубля, можно было читателя в текст вводить. А сейчас нельзя, потому что нарушится иллюзия вовлеченности в происходящее. Читателя, говорят, уже много раз в мировой литературе делали героем текста, и всегда с негативным для продаж результатом…

— Вы постоянно уводите разговор в сторону, — сказал Т. — Я вас спросил про Соловьёва, а вы мне про своих маркитантов рассказываете. Вы определённо крутите.

Ариэль надменно оттопырил губу.

— Вы меня как будто всё время хотите на чём-то поймать. Да хотите, я этого Соловьёва назад верну?

— Конечно хочу, — сказал Т. — А вы не шутите?

— Нет, — ответил Ариэль. — Мне не жалко. У нас такой поворот в сюжете назревает, что он ещё и пригодиться может.

— Какой поворот?

— А такой. Армен Вагитович придумал, как бабло отбить. Умнейший человек, надо сказать. Гений, я считаю. Только способ этот, граф, вряд ли вам понравится…

И Ариэль снова пьяно захихикал.

— Что ещё за способ? — спросил Т. тревожно.

— А мы под архимандрита Пантелеймона ляжем. Который у этих, — Ариэль сотворил в воздухе крестное знамение, — за пиар отвечает. Помните?

— Помню. Но зачем?

— А вот слушайте. Мы ведь, когда начинали историю про ваше покаяние, с духовными властями ничего не согласовывали, потому что бабло не от них шло. А теперь деньги везде кончились, а у них, наоборот, только больше стало.

— Почему?

— В кризис больше народу мрёт — инфаркты там, то да сё. А они в основном на жмурах поднимают. Армен Вагитович как это просчитал, сразу через своих людей вышел на архимандрита Пантелеймона — узнать, не заинтересуются ли они проектом. И выяснилась любопытная вещь. Оказывается, покаяние Толстого их ну совсем не интересует, потому что это чистая фантастика, а там люди очень конкретные. А интересно им изобразить духовные мучения графа. Передать весь ужас церковного проклятия. Показать, что бывает с душой-отступницей после извержения из церкви.

— Ох, — тихо выдохнул Т.

— А? Вот то-то и оно! Чтобы, так сказать, вознести на волне гордыни ко всяким белым перчаткам и прочей теургии, дать потрогать Бога за бороду, а потом взять так и крепенько обрушить. В полнейшую чёрную безнадёжность внецерковной богооставленности.

Т. ощутил холодную волну ужаса — словно рядом снова залаял Кербер.

— А потом, — безжалостно продолжал Ариэль, — изобразить загробные мучения графа. Показать, что бывает с душой-отступницей после похорон без попа.

— Подождите, — воскликнул Т., — но ведь я не Толстой! Я граф Т.! Я к этому Толстому вообще никакого отношения не имею, сами говорили!

— А для чего мы, по-вашему, реалиста наняли? Разрулим вопрос, не беспокойтесь. Всех котят зачистим до блеска. Программа теперь такая — сначала бесплодные метания, а потом нераскаянная смерть и мытарства невоцерковленной души. Они нам даже скан иконы прислали, называется «Лев Толстой в аду». Нужен, говорят, литературный аналог.

— И что же, — прошептал Т., — вы теперь будете переделывать…

— А переделывать ничего не надо. Всё готово, только немножко ретроспективу подправим. Пантелеймон наши наработки одобрил. Особенно его кот развеселил, которому молятся. И Петербург Достоевского с высасыванием душ тоже подошёл. Так что весь этот блок остаётся.

— Вы шутите?

— Да какое шучу, батенька. Сами же говорили, на ад похоже. Вот и им понравилось. Только они велели этот разнородный материал объединить в один нормальный чёткий сюжет. А то, говорят, всё рыхлое, провисает. Непонятно, как одно связано с другим. Это мы обещали доработать — прямо с сегодняшнего дня самого Овнюка посадим, он мигом все концы подтянет… Что вы так морщитесь, вам неинтересно?

— Отчего же, весьма, — сказал Т.

— Ещё они две позиции просили проработать. Во-первых, Достоевского вознести — он, говорят, заслужил. Мы под это ещё денег захотели, а они ни в какую. Тогда договорились, что по бюджетному варианту сделаем, в одном абзаце. Да вы уже видели. А вот по второй позиции даже денег обещали дать, потому что тема для них важная.

— Меня коснётся? — спросил Т.

— В некотором роде да — косвенно. Они просили на тибетский буддизм наехать.

— Зачем?

— Пантелеймон жалуется, что тибетские ламы зачастили — то из Нью-Йорка, то из Лондона, целыми «Боингами». Так себя ведут, словно на пустыре палатку открыли. Будто никто тут до них бизнес не вёл.

— А я при чём?

— Пантелеймон высказал идею, что надо художественно отобразить всю тщету восточных сатанических культов. Сначала вывести какого-нибудь прозревшего ламу, а потом, когда вы уже на том свете будете, показать ихнее бардо как наши православные воздушные мытарства. Только без ангелов и надежды на спасение.

— Изобретательный, — пробормотал Т.

— А то. Не дурак. Он, кстати, за это время защититься успел, представляете? Теперь доктор теологических наук.

— Доктор чего?

— Их к учёным приравняли, — хохотнул Ариэль. — Они теперь научные степени могут получать, как раньше физики или математики. Пантелеймон уже диссертацию залудил, сразу докторскую — «Святое причастие как источник полного спектра здоровых протеинов». Писал не сам, конечно — нанял аспиранта из пищевого и двух пацанов из фонда эффективной философии. Иначе за месяц не успел бы.

— А кому с ламами бороться поручат? Опять вам?

— Не, — сказал Ариэль, — я не потяну. Метафизика нашего посадим. С ним уже дополнительный договор подписали.

Т. молча покачал головой.

— И вот под такой проект, — продолжал Ариэль, — они готовы дать нормальные бабки. Не напрямую, конечно, а через один банчок. Пантелеймон тридцать процентов назад хочет, но они столько дают, что и после отката всё пучком: отдаём кредит, выплачиваем остатки по контрактам и выходим в зелёный плюс. И, главное, какая схема красивая, только подумайте — раньше наброски романа переносили в иронический шутер, а теперь наброски иронического шутера переносим обратно в роман, всё перемешиваем и впариваем тому самому архимандриту Пантелеймону, из-за которого у меня синяк под глазом. Прямо молодым камикадзе себя чувствуешь, хе-хе…

— Ками… кем?

— Это японизм, батенька. У него два значения — лётчик, погибший при атаке на большой корабль, или министр, укравший миллиард во время реформы. Я, естественно, в позитивном смысле.

Т. мрачно усмехнулся.

— Что же во всём этом позитивного?

— Как что. Все в выигрыше — мы контракт закрываем, Армен Вагитович кредит возвращает, Пантелеймон… Кстати, смешную историю забыл рассказать. Пантелеймон этот, когда объяснял, как с ламаизмом бороться, вспоминал одного армяна из тантристов, с которым в стройбате служил. Этому армяну прапорщик-чурка каждое утро говорил на разводе: «йа ибал твой папа, твой мама и твой лама…»

— А я? — перебил Т. — Вы говорите, все в выигрыше, а я?

Ариэль развёл руками, и Т. вдруг заметил, что и руки, и сам Ариэль стали прозрачными: сквозь них теперь просвечивало выходящее на Фонтанку окно.

— Сами понимать должны, — сказал Ариэль. — Чем смогу, постараюсь помочь. Только ситуация у нас объективно весьма сложная, и на каком-то этапе придётся…

Он провёл себя двумя пальцами по шее и, элегантно продолжив движение руки, поднёс к призрачным глазам такие же призрачные часы.

— Но на этот раз никакой серой пустоты, обещаю. Всё будет наполнено до краёв. Как говорят в Тибете и Голливуде, смерть — это только начало, хе-хе… А сейчас, граф, мне пора. Я в ближайшее время занят — побои, заявление в суд, потом в Хургаду поеду на две недели. Так что вряд ли мы с вами скоро встретимся за коньячком. Не скучайте.

— Что будет дальше? — спросил Т.

— Сначала Гриша сюжетец подтянет, чтоб смысловых лакун не было. А как вернусь, посмотрим. Постараюсь безболезненно.

— Постойте, — сказал Т., — я не об этом. Что теперь будет? Вы специально этот пустой дом создали, чтобы со мной поговорить?

— Нет, — ответил Ариэль, — так было бы слишком расточительно. Дом пустой потому, что его хозяин, господин Олсуфьев, ждёт сегодня в гости известную вам Аксинью. В такие дни он с вечера отпускает всю прислугу.

— А где тогда сам Олсуфьев?

— Вчера он задержался на службе по случаю дня рождения Государя, — сказал Ариэль. — Но в настоящую минуту он уже вышел из коляски и подходит к подъезду.

От демиурга к этому времени остался только прозрачный контур — словно он был сделан из хрусталя. Т. скорее догадался, чем увидел, что Ариэль улыбается, а потом исчез и этот контур.

Откуда-то издалека долетел тихий смешок, и у Т. мелькнула неприятная мысль, что Ариэль всё это время находился совсем не там, где он его видел. Но думать было уже некогда — внизу хлопнула входная дверь.