"Ядро ореха" - читать интересную книгу автора (Ахунов Гариф)

3

В Калимат прибыли на третьи сутки, уже под вечер. Все пожитки Дияровых уместились на двух мощных грузовиках, сами они ехали на новеньком автобусе. Машин у треста Лутфулла-абзый не просил, не хотелось беспокоить занятых людей; рассчитывал добраться на поезде, поездом же в контейнерах отправить и вещи, но оказалось, что за него похлопотал Дорогомилов. Рассказал Диярову об этом веселый, молодой шофер автобуса, и Лутфулла-абзый, вновь расчувствовавшись, хотел было поделиться своей тоской по верному Косте с женою, но Тауфика-апа и слушать его не стала. Двое суток тряслась она в душной машине, не сомкнула ни на минуту глаз, беспокоясь за своих многочисленных детишек, потерявших из-за красочных дорожных впечатлений всякий аппетит, и в данную минуту к подобного рода разговорам ни малейшего желания не испытывала. Что и дала понять разлетевшемуся было мужу.

Поэтому, когда машины остановились гуськом у длинного, низкого наподобие барака дощатого здания на окраине Калимата, Лутфулла-абзый облегченно вздохнул и побыстрее выскочил из автобуса. Направляясь к крыльцу, он вдруг заметил на крыше здания установленный там большой, металлический, покрашенный черной краской макет буровой вышки и, остановясь и подняв козырьком над глазами обе руки, некоторое время вглядывался в четкий, ясно выделяющийся на фоне темнеющего голубого неба силуэт. Затем решительно поднялся на крыльцо и, прочитав по пути прикрепленные к стене по обе стороны от него серебряные на черном стекле слова «трест «Калиматбурнефть», хотел было уже войти внутрь, как навстречу ему торопливо вышли два человека: один, высокий, со строгим выражением аскетического лица, был мужчина примерно лет пятидесяти, одетый, несмотря на довольно жаркую погоду, в застегнутый на все пуговицы темно-коричневый костюм, в ослепительно белой и, по всей видимости, совершенно свежей рубашке, в тщательно повязанном черном галстуке; темно-коричневый же, со вкусом подобранный плащ висел у него через руку.

Как оказалось, в тресте были уже информированы о приезде Диярова, и высокий, протянув мастеру большую в густых волосах руку, представился:

— Будем знакомы. Управляющий трестом Кожанов.

Пока Лутфулла-абзый коротко рассказывал о себе, в серых чуть прищуренных глазах Кожанова мелькнул живой и теплый лучик, но длилось это мгновение, и Дияров подумал, что он мог, собственно, и ошибиться. И словно в подтверждение, управляющий трестом, поворотясь к своему спутнику, с прежним строго-сухим выражением лица, в тоне приказа произнес:

— Митрофан Апанасович, вверяю товарища Диярова в ваше распоряжение. Знакомьтесь, договаривайтесь, устраивайте. Завтра же специально мне доложите. И, обернувшись вновь к Диярову, чуть заметно поклонился: — Простите, товарищ Дияров, спешу на совещание. Как-нибудь поговорим с вами поподробнее. До свидания! — энергичной, прямой походкой он пошел к фырчащему у конторы треста «газику», не взглянув на крыльцо, сел в машину, захлопнул дверцу. Вездеход, взревев, выпустил тучку синего, воняющего, пронзительно едкого дыма и скрылся в клубах поднятой им густой и белесой пыли.

Лутфулла-абзый, моргая на далекое уже облако пыли, только и успел смешливо подумать: «Суров, батюшка управляющий, крутенек!» Второй человек, на попечение которого и оставили Дияровых, как оказалось, был полная противоположность Кожанову. В отличие от строго официального костюма управляющего, на нем была простенькая украинская вышитая сорочка, перепоясанная шелковым линялым кушачком; казалось, поясок был надет на его маленькую, тучную фигурку на манер бочарного обода, из одного только опасения, что этот полноватый человек может в одночасье лопнуть и рассыпаться. К тому же и на слова он оказался гораздо щедрее сухого Кожанова: не успел Лутфулла-абзый опомниться, как тот, словно мячик, подкатился к мастеру:

— Товарищ Дияров? Мастер? Из Куйбышева? Добре, от це гарно! И главное, шо вовремя! От сичас мы вас устроемо! Як у вас нащет семийных дил, добре? — беспрерывно сыпал он округлыми ласковыми словами, но рука у него оказалась неожиданно твердой и сухой, а пожатие крепким, даже жестким. Подкатившись к автобусу, он распахнул дверцу и, увидев шесть штук разнокалиберных ребятишек, даже чуть отпрыгнул. — И усе они с вами? Да скильки же здесь семей?!

— Все со мной, а как же. Одна семья, — тихо и улыбчиво сказал Лутфулла-абзый. — Устали ребятишки. Намаялись. Нам бы где-то устроиться да отдохнуть, а, товарищ, как мне вас величать-то?

— Я, выходит, дирехтор здешней конторы. Звать меня Митрофаном, по батькови Апанасович и по хвамилии Зозуля. А чтобы вы не запамятовали, кажу: «Зозуля» — по-вкраински «кукушка». Це така гарна птичка, що считает по веснам чоловичьи годки. Слухали? А вот с квартирами у нас еще на сто процентов не урегулировано. Трудновато, я вам кажу. Но вам мы, поутрясав все дела с местным Советом, кое-що приготували, то есть приготовили вам одну небольшую, но пустую хатку. Конечно, комфорту там нема. Ну, малость кое-що доделать — и жить можно. А это мы швыдко схимичим. Тут хаки гарны хлопцы — и зробят, краше некуда! У нас многие на деревне живут. От раньше и в палатках жили — то было хуже. Ну, да вы не беспокойтесь, тоже все поустроится, а заодно и с будущей бригадою познакомитесь, побалакаете по душам...

Слушая его беспрестанно льющуюся, плавную, с непривычным для татарского уха украинским выговором речь, Лутфулла-абзый невольно подумал: «Вот чешет человек языком, и как только не задохнется?»

А слова Митрофана Зозули о старом доме оказались сущею правдой. Изба, долгие годы простоявшая впустую заброшенной, встретила их мрачно и неприветливо. Окна ее были крест-накрест забиты досками, дверь болезненно висела на одной петле, и затхлый гнилостный запах шел от земли, черневшей на месте выдранных половиц. Видимо, «добрые» людишки, усердные к своему собственному добру, порастаскали эти половицы без всякого на то разрешения по своим ладненьким избам.

Тауфика-апа, вступив на порог темного, давно уже не знавшего человеческого тепла пустого дома, невольно остановилась, чуть не задохнувшись в волглом запахе заплесневелого дерева и нечистой земли. После прекрасной, светлой со всеми удобствами трехкомнатной квартиры в Куйбышеве темная и угрюмая изба эта показалась ей пустым сараем, где предстояло ей жить со своими многочисленными чадами... Безмолвно подняла она на мужа глаза — и поразилась, увидев то прикрытые словно от невыносимой боли глаза и сомкнутые дрожащие губы.

А боль Лутфуллы Диярова была вот отчего.

Когда три машины осторожно проезжали вдоль свеженьких под черепицею финских домиков, вдоль длинных, сияющих желтизною струганой доски приземистых бараков по улице, усеянной глубокими, с набросанной по краям сухой красною глиной траншеями и кучами мелкого желтого камня, он смотрел и не узнавал покинутого лет тридцать назад села. Нет, ничего не осталось от прежнего родного Калимата, здесь все новое, свежеиспеченное. И эта новизна не волновала его совершенно: мало ли видел он подобных новостроек по всей стране, когда ездил буровым мастером. Всюду они одинаковы: ямы на каждой улице, ящики с цементом и — куда ни глянь — строительный мусор: кучи щепок и битого кирпича. Все это удивительно напоминает громадный двор только-только отделившегося молодого хозяина, который засучив рукава взялся с нетерпением налаживать свое не очень умелое хозяйство. Тут уж, конечно, не до мусора — хочется поскорее возвести свой дом, где можно будет укрыться и от дождя, и от ледяного ветра! А мусор — чепуха. Разве долго будет сгрести его да выбросить? И действительно, миновав две такие развороченные улицы, машины вышли на широкий асфальтированный проспект. Лутфулла-абзый тут же узнал его: да это же бывшая центральная улица старого Калимата! Смотри-ка ты, как ее здорово украсили. А раньше-то была она вся в кочках да в ямах, какая уж тут красота, а теперь заасфальтировали, ишь ты, ровно струнка — гладкая, прямая.

Не успел Лутфулла-абзый порадоваться простору и чистоте большого проспекта, как замерло его сердце — машины сворачивали на узенькие улицы старого Калимата; вот в этих переулках, на зеленой траве-мураве вдоволь он побегал, повалялся в далеком детстве... А они все такие же. Будто нарочно оставили их, чтобы потом сравнить с городом нефтяников: те же соломенные и лубяные крыши, перекосившиеся высокие заборы... Погоди! Куда же это они сворачивают — уж не в переулок ли Кубашей, где жил когда-то и он? Туда. Точно, туда! Господи, сколько воспоминаний! Погоди, что такое... да где же столетняя ветла, что росла возле дома? А это чья изба? Уж не старшего ли Кубашей, Шавали Губайдуллина?

Машины, проехав дом Шавали, остановились у старого, полуразрушенного дома, и сердце Диярова сжалось от волнения и горечи. Вот... в этой избе и вырос он... А пока не было его, пока мотался он по стране, добывая для Родины нефть, во что превратился дом его предков, страшно глянуть...

Муж и жена стояли, склонив головы, не смея поднять друг на друга глаз, и опять подкатился к ним круглый, как мяч, Митрофан Зозуля:

— Ну, я же сказал, що без текущего ремонту не обойдется: стекла, печку, полы, що еще? Да то пустяковина, наши хлопчики мигом зробят. Ну, не нравится — тогда придется в барак. Но в барак не советую, там теснота и гомон, як на базаре... шукайте сами.

Лутфулла-абзый, не отрывая взгляда от стен, резко ответил:

— Я никуда больше не пойду! — И, тяжело шагая, пошел вкруг избы.

Тауфика-апа, взглянув в яростные мужнины глаза, полезла от греха подальше в автобус, и директор, объяснив шоферу дорогу, отправил ее с детьми в ближайшую столовую. Поехали с ними перекусить и водители грузовиков.

Остановясь посередине заросшего лебедою двора, Лутфулла-абзый молча закурил. Куйбышевские машины пора отправлять обратно. Что ж, всяк сам своей беде хозяин, не сидеть же им у твоего разбитого корыта... пусть едут.

Зозуля, почувствовав вдруг себя неловко, подкатил было к нему и заговорил легко и весело:

— Зараз бригада подойдет. Швыдко зробим. Мое слово верно... — но Лутфулла-абзый прервал его на полуслове:

— Вы сами откуда, товарищ? Родом, говорю, откуда?

— То я? А с Украйны. Жинка у меня да двое хлопчиков... В Киеве остались, на Крещатике, дюже по ним скучаю. А места у нас гарные, все цветочки кругом, богато на Украине цветочков...

— Приехали-то по своему желанию или принудили?

— Да як же принудили... Партия послала. Бо нужно же кому-то татарских хлопцев до нового дела обучать.

— Садитесь, что ж вы стоите?

Зозуля огляделся, словно высматривая местечко почище, вытащил из кармана большой носовой платок и, расстелив его, сел, где стоял, ломая кустики лебеды.

— Да-а-а... — протяжно сказал Лутфулла-абзый, когда Зозуля, оправив брюки, наконец уселся. — Цветов, говорите, богато у вас... А я вот из этой деревни.

— Из Калимата?

— Да. Вот в этом самом доме прошла моя молодость...

Изумленный, Зозуля быстро взглянул на заброшенный дом и, помолчав, участливо спросил:

— Давненько, чую, уехали-то отсюда? Що ж, и не переписався ни с кем?

— Да поболе двадцати пяти лет как уехал. Вот так-то, Митрофан Апанасыч, — четверть века. А не писал лет десять, наверное. Отец вскорости после того, как я уехал, и скончался. Братишка тут оставался двоюродный — погиб на войне, как раз под Киевом ли, а может быть, и под Харьковом. Жил вдали-то от родного дома, вроде как и смерть родных не так тяжела была. А приехал вот — и словно ножом по сердцу, ну, доконало меня это запустенье...

Лутфулла-абзый тяжело вздохнул и умолк. Молчал перед лицом чужого горя и обычно многословный Зозуля... Так и сидели, уйдя каждый в свои думы, с потухшими в пальцах папиросами.

Близился к концу долгий летний день, и черная тень дома Шавали уже лежала, словно широкая и большая рука, на дворе Дияровых, где теплый вечерний ветер шевелил кустики лебеды и постанывал легонько в стенах старого дома.