"Кризис социал-демократии" - читать интересную книгу автора (Люксембург Роза)

IV

Важнейшим полем для операции немецкого империализма сделалась Турция. Его проводником здесь стал немецкий банк с его колоссальными операциями в Азии, стоявшими в центре немецкой восточной политики. В пятидесятых и шестидесятых годах в Азиатской Турции господствовал, главным образом, английский капитал, который построил железные дороги из Смирны и взял в аренду первый участок Анатолийской дороги до Исмида. В 1888 году на сцену появился немецкий капитал и получил от Абдул Гамида в эксплуатацию построенный Англией участок и для постройки новый участок от Исмида до Ангоры, с разветвлениями на Скутари, Бруссу, Конию и Кесарию. В 1899 году немецкий банк потребовал концессии на постройку и эксплуатацию гавани недалеко от Хайдар- паши и особых преимуществ в гавани в отношении торговли и таможенных пошлин. В 1901 году турецкое правительство передало немецкому банку концессию на большую Багдадскую дорогу к Персидскому заливу, в 1907 году концессию на осушение озера Каравиран и орошение долины Кома.

Оборотная сторона этого громадного и "миролюбивого культурного дела"- «мирное» и основательное разорение мало-азиатского крестьянства. Расходы на грандиозные предприятия, естественно, ссужаются немецким банком; пек средством разветвленной системы общественного кредита, Турецкая империя становится на вечные времена должником г. г. Сименса, Гвиннепа, Гельфериха и т. д., как это было уже раньше с английским, французским и австрийским капиталом, этот кредитор не только будет выкачивать постоянно громадные суммы из государства, чтобы получить проценты за ссуды, но должен иметь гарантию в получении необходимой выручки от построенных таким образом дорог. Новейшие средства и методы капиталистической эксплуатации прививались здесь к совершенно отсталому, в большей своей части натуральному, к примитивному крестьянскому хозяйству. На истощенной почве этого хозяйства, старательно высасываемого в течение столетий восточной деспотией, едва производящего незначительный избыток сверх государственных поборов для прокормления крестьянства, железные дороги естественно не могут давать достаточного оборота и прибыли. Торговля и пассажирское движение, соответственно хозяйственному и культурному состоянию страны, — весьма не развиты и могут возрастать лишь очень медленно. Сумма, недостающая для создания необходимой капиталистической прибыли, ежегодно возмещается железнодорожному обществу турецким правительством в форме, так называемой, "гарантии с километра". По этой системе проводились дороги в Европейской Турции австрийским и французским капиталом, и эта же система проводится теперь в Азиатской Турции в предприятиях немецкого банка. Как залог и обеспечение, что необходимые платежи будут произведены, турецкое правительство предоставило в виде гарантии европейскому капиталу, так называемые, "правительственные Средства обеспечения общественного кредита", главный источник государственных доходов в Турции — десятину с целого ряда провинций. С 1893 до 1910 года турецкое правительство таким образом «возместило» за Ангорскую дорогу и за участок Эски-шегир-Кониа около 90 миллионов франков. Все еще уплачиваемая турецким правительством своему кредитору «десятина» является старым натуральным крестьянским налогом в зерне, в баранах, в шелке и т. д. Десятина сбирается не прямо, а по системе откупов, на манер известных сборщиков податей дореволюционной Франции, которым государство передает предполагающийся доход с того или другого вилайета (провинции) с аукциона. Когда десятина достается какому-нибудь спекулянту или компании, то он продает десятину каждого отдельного санджака округа) другим спекулянтам, которые свою часть снова распродают целому ряду более мелких агентов. Так как каждый стремится вернуть свои затраты и получить как можно больше барыша, то, по мере приближения к крестьянину, десятина лавинообразно возрастает. Если откупщик ошибся в своих расчетах, то он старается вознаградить себя за счет крестьянина. Последний, почти постоянно находящийся в долгу, с нетерпением ждет момента, когда он сможет продать свою жатву. Когда же он снимет свой хлеб, он должен часто по целым неделям откладывать молотьбу в ожидании, когда заблагорассудится сборщику податей взять себе любую часть. Откупщик, который обыкновенно в одно и тоже время является и продавцом зерна, пользуется положением крестьянина, у которого может сгноить на поле всю жатву, чтобы вынудить у него жатву по более низкой цене, а против недовольных может всегда обеспечить себе поддержку чиновников, особенно же муктара (управляющего округом). Если не находится сборщика податей, то десятины собираются правительством в натуре, свозятся в магазины и предоставляются капиталистам, как должное «возмещение». Вот внутренний механизм "хозяйственного возрождения Турции", вследствие культурной работы европейского капитала.

Такими операциями достигается, следовательно, двойной результат. Мало- азиатское крестьянство становится объектом для хорошо организованной системы эксплуатации в интересах и выгодах европейского, в данном случае прежде всего немецкого, финансового и индустриального капитала. Соответственно этому растет сфера интересов Германии в Турции, дающих основание и повод для "охраны Турции". Одновременно турецкое правительство становится высасывающим аппаратом, необходимым для экономической эксплуатации крестьянства, становится послушным орудием, вассалом немецкой внешней политики. Значительно ранее турецкая финансовая налоговая политика стояла уже под европейским контролем. Немецкое же влияние распространилось и на военную организацию.

Из всего сказанного ясно, что в интересах немецкого империализма лежит усиление Турецкой империи, так же, как и охрана ее от преждевременного разложения. Ускоренная ликвидация Турции привела бы к ее разделению между Англией, Россией, Италией, Грецией и т. д., благодаря чему пропала бы единственная почва для широких операций немецкого капитала. Это вызвало бы грандиозное увеличение сил России и Англии, а также и укрепление государств Средиземного моря. Таким образом, для немецкого империализма было выгодно сохранить удобный аппарат "независимого турецкого государства", «неделимость» Турции до тех пор, пока она, разложенная внутри немецким капиталом, как это было проделано Англией в Египте и Францией в Марокко, не упала бы, как спелый плод, в лоно Германской империи. Говорит же известный идеолог немецкого империализма Пауль Ротбах совершенно честно и открыто:

"По самой природе вещей, совершенно неизбежно, что Турция, окруженная со всех сторон жадными соседями, найдет свою опору в державе, имеющей возможно меньшие территориальные интересы на востоке; это-Германия. Исчезновение Турции для нее так же явилось бы большим ущербом. Если главными наследниками Турции будут Россия и Англия, то ясно, как на ладони, что оба государства вследствие этого значительно расширят свое могущество. Если даже Турция была бы разделена так, что порядочный кусок перепал бы и нам, то это вызвало бы для нас затруднения без конца, т. к. Россия, Англия и, в известном смысле, Франция и Италия являются соседями турецких владений и будут занимать и защищать свои части или со стороны суши, или со стороны моря, или же обоими этими путями. Наоборот, — мы не связаны прямым путем с Востоком… Немецкая малая Азия или Месопотамия могут стать действительностью лишь в том случае, если предварительно, по крайней мере, Россия, а с ней вместе и Франция будут принуждены к отказу от своих существующих в настоящее время целей и идеалов, т. е. после того, как исход мировой войны решительно склонится на сторону немецких интересов" ("Война и немецкая политика").

Германия, которая 8 ноября 1898 г. торжественно поклялась в Дамаске перед тенью великого Саладина защищать и охранять магометанский народ и зеленое знамя пророка, в течение многих лет усердно поддерживала правительство кровавого султана Абдул Гамида, а после некоторого короткого периода отчуждения продолжала это же делать и при младотурецком режиме. Миссия занималась, кроме прибыльных операций немецкого банка, главным образом, реорганизацией и муштровкой турецких солдат под руководством немецких офицеров с фон-дер- Гольц-паша во главе. Вместе с модернизированием войска, на спину крестьянства, естественно, навьючивались новые тяготы, и открывались новые блестящие дела для Круппа и немецкого банка. Одновременно турецкий милитаризм становился частью прусско-немецкого милитаризма, опорой немецкой политики на Средиземном море и в Малой Азии.

Что предпринятое Германией "возрождение Турции", есть не что иное, как эксперимент с гальванизацией трупа, лучше всего показывает судьба турецкой революции. В своей первой стадии, когда в младотурецком движении перевешивал идеологический элемент, когда оно лелеяло возвышенные планы и мечты о действительно радостной весне и обновлении Турции, оно решительно направило свои симпатии на Англию, в которой оно видело идеал современного либерального государства, в то время как Германия, выступая в роли официального, давнишнего защитника режима старого султана, казалась противником младотурок. Революция 1908 года была как бы банкротством немецкой восточной политики, это именно так повсюду и понималось, а низвержение Абдул Гамида казалось низвержением немецкого влияния. Однако, по мере того, как младотурки, достигнув власти, обнаруживали свою полную неспособность ко всякой коренной экономической, социальной и национальной реформе, по мере того, как все более выдвигалась их националистическая позиция, они с естественной необходимостью возвращались к прадедовским методам господства Абдул Гамида, т. е. к периодически организуемой кровавой бане между враждующими подчиненными народами и к безграничному восточному угнетению крестьянства, как к двум основным методам государственной политики. Вместе с тем искусственная поддержка этого насильнического режима стала снова главной заботой «младотурок» и вскоре привела также и во внешней политике к традициям Абдул Гамида — к союзу с Германией.

Каждому, и особенно, германской социал-демократии было давно известно, что при сложности национальных противоречий, разрывающих турецкую империю: армянский, курдский, сирийский, арабский, греческий (с недавнего времени еще албанский и македонский) вопросы, при сложности экономико-социальных проблем в различных частях империи, при зарождении сильного, жизнедеятельного капитализма в соседних молодых Балканских государствах и прежде всего при условии существования в Турции в течение многих лет разлагающего господства международного капитала и международной дипломатии, что при всем этом истинное возрождение турецкого государства есть совершенно безнадежное предприятие и что все попытки восстановить гнилые, рассыпающиеся кучи развалин представляют из себя реакционную затею. Уже по поводу большого Критского восстания в 1896 году в партийной прессе происходило основательное обсуждение восточной проблемы, которое привело к пересмотру точки зрения, установленной когда-то Марксом во время турецкой войны и к окончательному отрицанию "неделимости Турции", как наследия Европейской реакции. Никем не был так быстро и так правильно понят младо-турецкий режим в отношении своего внутреннего социального бесплодия и своего контрреволюционнаго характера, как немецкой социал-демократической прессой. И действительно, идея, что для оживления такой развалины, как Турецкое государство, будет достаточно проворных военных инструкторов и плохеньких стратегических железных дорог для проведения скорой мобилизации-есть чисто прусская идея [2].

Уже летом 1912 года младо-турецкое правительство должно было уступить место контр-революции. Первым актом турецкого «возрождения» в этой войне был государственный переворот, уничтожение конституции, т. е. и в этом отношении формальное возвращение к правительству Абдул Гамида.

Выдрессированный немцами турецкий милитаризм оказался банкротом уже в первой балканской войне. Настоящая же война, в неверную пучину которой турки были втянуты, как защитники Германии, какой бы исход она ни имела, с неотвратимой неизбежностью приведет к окончательной ликвидации Турецкой империи.

Позиция немецкого империализма — и лежащие в основе ее интересы немецкого банка — привели германскую империю на востоке к полному противоречию со всеми другими державами. И прежде всего с Англией. Последней пришлось уступить своему немецкому сопернику конкурирующие предприятия и вместе с ними жирную капиталистическую прибыль в Анатолии и Мессопотамии, за что она, правда, в конце концов, вознаградила себя; а направление стратегических дорог и усиление турецкого милитаризма под влиянием немцев угрожало наиболее уязвимому месту мировой политики Англии: месту перекрещивания дорог в центральную Азию, Персию, Индию, с одной стороны, в Египет — с другой стороны.

"Англия, — писал Робах в своей "Багдадской дороге", — лишь в одном месте может быть атакована и уязвима для Европы: в Египте. Вместе с Египтом Англия не только потеряла бы господство над Суэцким каналом и связь с Индией и Азией, но весьма вероятно также и свое влияние в Центральной и Восточной Африке. Занятие Египта магометанской державой, какой является Турция, — могло бы оказать опасное влияние не только на 60 миллионов магометанских подданных Англии в Индии, но также на Афганистан и Персию. Турция же, имея сеть железных дорог в Малой Азии и Сирии, проводя Анотолийскую дорогу, при помощи которой она вполне могла отразить нападение Англии из Месопотамии, увеличивая и улучшая свою армию, и, вообще, прогрессируя в своем хозяйстве и финансах, несомненно, должна иметь виды на Египет".

А в своей книге "Война и немецкая политика", появившейся в начале войны, он говорит:

"Багдадская дорога с самого начала предназначена к тому, чтобы непосредственно связать Константинополь и важнейшие военные пункты Турецкой империи в Малой Азии-с Сирией и провинциями Ефрата и Тигра. Конечно, предусматривалось и то, что эта дорога, в соединении с частью проектировавшимися, частью проводившимися или уже проведенными дорогами в Сирии и Аравии, сделает возможным передвижение турецких войск по направлению к Египту. Никто не будет отрицать, что при возможности заключения немецкого союза и при различных других предположениях, осуществление которых было менее простой вещью, чем союз, Багдадская дорога для Германии означала своеобразное страхование".

Так откровенно говорил полуофициальный лидер немецкого империализма о плане и намерениях последнего на Востоке. Таким образом получила немецкая политика свои определенные широкие очертания, весьма прогрессивную и захватническую, с точки зрения предшествовавшего мирового политического равновесия, тенденцию и очевидный уклон против Англии. Таким образом, немецкая восточная политика явилась комментарием к проводившейся в 1899 года морской политике.

В настоящее время Германия поставила себя своей программой "неделимости Турции" в противоречие с Балканскими государствами, для которых историческое существование и внутреннее развитие связано с ликвидацией Турции. Наконец, она поставила себя в противоречие и с Италией, империалистические аппетиты которой направлены прежде всего на турецкие владения. На Мароккской конференции в 1905 г. Италия уже стояла на стороне Англии и Франции. А происшедшая шестью годами позже Триполитанская экспедиция Италии, давшая сигнал к первой балканской войне, явилась уже полным разрывом с Италией, распадом тройственного союза, изоляцией немецкой политики также и с этой стороны.

В другом направлении немецкие стремления к расширению проявили себя на западе — в Мароккской авантюре. Нигде не сказалось с такой резкостью отклонение от прежней немецкой политики, как здесь: как известно, Бисмарк поддерживал колониальные стремления Франции, лишь бы отвлечь ее внимание от Эльзас-Лотарингии, являвшейся пунктом континентального пожара. Новейший курс немецкой политики целил как раз против французских колониальных расширений. Положение в Марокко сложилось, однако, совсем иначе, чем в Азиатской Турции. Для осуществления немецких капиталистических интересов в Марокко было очень мало подходящих условий. Немецкие империалисты пытались во время Мароккского кризиса использовать претензии Ремшейдерской капиталистической фирмы «Маннесмана», ссудившей мароккскому султану деньги и получившей за это концессию на железную руду как бы в обеспечение "насущных отечественных интересов", однако, общеизвестный факт, что каждая из конкурировавших в Марокко капиталистических групп, как Маннесмана, так и общество Круппа, Шнейдера, представляли из себя чисто международное смешение немецких, французских и испанских предпринимателей, помешал говорить о "немецкой сфере интересов". Тем симптоматичнее была решительность и настойчивость, с которой немецкая империя неожиданно заявила в 1905 году о своей претензии на участие в урегулировании мароккских дел, а также протест против французского влияния в Марокко. Это было первое ее столкновение с Францией в вопросах мировой политики. В 1895 году Германия вместе с Францией и Россией помешала победоносной Японии воспользоваться своей победой над Китаем в Симонессках. Пятью годами позже она двинулась рука об руку с Францией и всей международной фалангой в разбойничий поход на Китай. Теперь в Марокко проявилась совсем иная ориентация немецкой политики по отношению к Франции. В Мароккском кризисе, который на протяжении 7 лет дважды стоял на границе войны между Германией и Францией, дело не шло уже ни о «реванше», ни о каких-либо континентальных противоречиях между обоими государствами. Здесь проявилось совсем новое противоречие, создавшееся вследствие того, что немецкий империализм перешел через черту французского. Кризис разрешился тем, что Германия удовлетворилась областью французского Конго и дала согласие на то, что не будет иметь и защищать в Марокко никаких собственных интересов. Как раз поэтому последнее немецкое выступление в Мароккском вопросе имеет знаменательное политическое значение; Именно неопределенность непосредственных целей и притязаний изобличает всю немецкую мароккскую политику, ее безграничные аппетиты, нащупывание и поиски добычи- она представляла собой явно выраженный курс на войну с Францией.

Противоположность между обоими государствами проявилась в полном свете. Там медленное индустриальное развитие, остановившийся рост народонаселения, государство ранть, создающее, главным образом, заграничные финансовые общества, отягощенное большими колониальными владениями, которые оно удерживает с большим трудом и стараниями; здесь-молодой, сильный, стремящийся на первое место капитализм, который рыщет по свету в поисках колоний. О завоевании английских колоний — нечего было и думать. Таким образом, алчность немецкого капитализма могла быть направлена кроме Азиатской Турции, прежде всего, на французское наследство. Это наследство к тому же представляло удобную приманку для того, чтобы сделать Италию, за счет Франции, безвредной для австрийских наступательных тенденций на Балканах и, при помощи общих интересов, прикрепить ее к тройственному союзу. Ясно, что немецкие притязания в Марокко должны были в высшей степени беспокоить французский империализм, если принять во внимание, что Германия, укрепившись в какой-либо части Марокко, могла всегда в любом месте зажечь пожаром все северо-африканские владения Франции, население которых находилось в хроническом состоянии войны с французскими завоевателями. Окончательное отступление и успокоение Германии устраняло лишь эту непосредственную опасность, но все же сохраняло всеобщее беспокойство во Франции, и создавшееся противоречие в мировой политике [3].

Своей Мароккской политикой Германия не только вступила в противоречие с Францией, но также снова и непосредственно столкнулась с Англией. Здесь в Марокко, в непосредственной близости от Гибралтара, где находится второй важнейший пункт перекрещивания дорог Британской империи, имеющих мировое политическое значение, неожиданное появление немецкого империализма с его претензиями, с его избыточной энергией, проявленной при этом выступлении, должно было быть понято, как демонстрация против Англии. Даже формально протест Германии направлялся прямо против сделки Франции и Англии относительно Марокко и Египта 1904 г., и немецкое требование ясно и лаконически заявляло, что Англия должна быть устранена от Мароккских дел. Неизбежный результат преследования ни для кого не мог быть тайной. Сложившееся тогда положение прекрасно обрисовано в одной из лондонских корреспонденции "Франкфуртской газеты" от 8 ноября 1911 г.:

"Вот следствие: 1000000 негров на Конго, и вопли негодования и ярости в "коварном Альбионе". Вопли Германию, конечно, не трогают, но что будет с нашими взаимоотношениями с Англией, т. к. то, что сейчас есть, не может долее продолжаться, существующее положение или должно привести, по всем историческим вероятностям, к ухудшению, т. е. к войне, или же должно быть в ближайшее время изменено к лучшему… Экскурсия "Пантеры," как снова удачно выражается берлинский корреспондент «Франкфуртской» газеты, была подводным ударом, показавшим Франции, что Германия еще существует… Относительно действия, которое должно было оказать здесь это выступление, в Берлине ни в коем случае не могли сомневаться; по крайней мере, здешние газетные корреспонденты нисколько не сомневались, что Англия энергично выступит на французской стороне. Как может "Норд-дейтше Альгемейне Цейтунг" все еще утверждать, что Германия имеет дело "только с одной Францией". В течение нескольких столетий в Европе наблюдается постоянно возрастающая чувствительность по отношению к политическим интересам. Когда кого-нибудь угнетают, то на основании политических законов, управляющих нами, одни преисполняются радостью, другие заботою. Когда два года тому назад, происходила боснийская торговля между Австрией и Россией, Германия появилась на сцене в "блестящем вооружении", хотя в Вене, как говорили потом, охотнее остались бы одни… Совершенно непонятно, каким образом могли думать в Берлине, что англичане, которые только что пережили период решительного антинемецкого настроения, позволят сразу убедить себя, что наши отношения с Францией совсем их не касаются. Вопрос ведь шел, в конце концов, о власти, т. е. подводный толчок, как бы ни был он дружелюбен, представляет из себя нечто довольно ощутительное. Никто не может предсказать, как скоро за этим последует удар кулаком в зубы. С тех пор положение стало несколько менее критическим. В момент, о котором говорил Ллойд-Джорж — как мы знаем, наверное, — грозила явная опасность войны между Германией и Англией… Как будто бы в результате политики, которую проводил сэр Эдвард Грей и его последователи, о правильности которой здесь не место распространяться, можно было ожидать от них другого поведения в Мароккском вопросе. Нам кажется, что если в Берлине поступают таким образом, то уже вследствие одного этого берлинская политика осуждена на неудачу".

Таким образом, империалистическая политика в передней Азии, как и в Марокко, создала конфликт Германии с Англией и Францией. Каким же образом сложились взаимоотношения Германии с Россией? Что лежит в основе этого столкновения? При погромном настроении, неизбежно возраставшем в немецком обществе за ближайшие недели войны, верили всему. Верили, что бельгийские женщины протыкают глаза раненым немцам, что казаки едят стеариновые свечи и разрывают за ноги на куски младенцев, верили также, что целью русской войны является аннексия немецкой империи, уничтожение немецкой культуры и установление абсолютизма от Варты до Рейна и от Киля до Мюнхена.

Соц. — демократический "Хемницер-Фольксштимме" писал 2 августа:

"В этот момент мы все чувствуем обязанность прежде всего бороться против русского кнута. Немецкие женщины и дети не должны стать жертвами русского зверства, немецкая страна не должна быть жертвой казаков. Ведь, если победит Антанта, в Германии будут хозяйничать не английский гувернер и не французский республиканец, но русский царь. Поэтому мы защищаем в данный момент все, что принадлежит немецкой культуре и немецкой свободе, против беспощадного варварского врага".

Франкфуртская «Тагеспост» восклицала в этот же день:

"Мы не хотим, чтобы казаки, которые заняли все пограничные пункты, проникли в нашу страну и принесли гибель нашим городам. Мы не хотим, чтобы русский царь, миролюбию которого социал-демократия не поверила даже в день объявления его мирного манифеста, и который является злейшим врагом русского народа, — господствовал бы хоть над одним немцем".

Кенигсбергская «Фольксцейтунг» ("Народная газета") писала 3 августа:

"Никто из нас, будь это военнообязанный или нет, ни на одну минуту не может сомневаться, что пока продолжается война, он должен сделать все возможное, чтобы удержать далеко от наших границ позорный царизм, т. к. если он победит, тысячи наших товарищей будут брошены в ужасные русские тюрьмы. Под русским скипетром не может быть и намека на право самоопределения народа; не может существовать социал-демократическая пресса, будут запрещены все союзы и собрания, и поэтому никому из нас не может придти в голову мысль, следует или не следует допускать, чтобы победила Россия. Сохраняя наше отрицательное отношение к войне, мы все должны стремиться охранить себя от произвола тех негодяев, которые управляют Россией".

На отношении немецкой культуры к русскому царизму, являющемуся основанием для поведения социал-демократии в этой войне, мы еще остановимся. Что же касается стремления царя к аннексии немецкой империи, то это так же мыслимо, как то, что Россия хочет аннексировать Европу или луну; в этой войне вопрос о существовании стоит лишь для двух государств: для Бельгии и Сербии. Против обоих направлены немецкие пушки с воплями, что дело идет о существовании Германии. С людьми, верующими в существование ритуальных убийств, как известно, не может быть никаких дискуссий. Для людей же, которые следуют известной политической точке зрения, а не инстинктам черни, и не ходячим шовинистическим выдумкам, рассчитанным на чернь, должно быть ясно, что русский царизм также преследует цели аннексии Германии, как и аннексии луны. Во главе русской политики стоят отъявленные негодяи, но не сумасшедшие, и политика абсолютизма, при всех своих свойствах, имеет то общее со всякой другой политикой, что она действует не в безвоздушном пространстве, но в мире реальных возможностей, где вещи твердо стоят на своих местах. Что же касается опасения арестов и пожизненой ссылки немецких товарищей в Сибирь, так же как распространения русского абсолютизма на Германскую империю, то государственные деятели кровавого царя, при всех своих внутренних недостатках, являются лучшими материалистами, чем наши партийные редакторы: эти

государственные деятели, конечно, знают, что политическая форма государства не может вводиться всегда по желанию, но что всякая государственная форма соответствует определенному экономическо-социальному основанию; они знают на своем собственном горьком опыте, что даже в России социальные отношения переросли их господство. Они знают, наконец, что господствующая реакция в каждой стране может проводиться и переноситься в соответствующей форме; что немецким классовым и партийным взаимоотношениям соответствует разновидность абсолютизма Гогенцоллернского полицейского государства и прусской трех-классной избирательной системы. При объективном рассмотрении положения, нет никаких оснований беспокоиться, что русский царизм серьезно вздумает покушаться, даже в невероятном случае своей полной победы, на эти продукты немецкой культуры.

В действительности, противоречия между Россией и Германией были совсем иные. Столкновение произошло не в области внутренней политики, которая, вследствие общности тенденции и внутреннего сродства в течение столетий, создала традиционную дружбу между обоими государствами, но как раз вопреки и несмотря на солидарность этой внутренней политики, — в области внешней мировой захватнической политики.

В России, так же, как и в других западных государствах, империализм складывается из различных элементов; но его сильнейшим побудителем является не экономическое расширение жаждущего своего применения капитала, как в Германии и Англии, но политические интересы государства. Действительно, русская индустрия, как это, вообще, типично для капиталистического производства, при несовершенствах своего внутреннего рынка стремилась к экспорту на Восток — в Китай, в Персию, в Среднюю Азию, и царское правительство стремится всеми силами использовать этот вывоз, как удобный предлог для своих агрессивных целей. Однако, государственная политика является здесь активной, а не пассивной силой. С одной стороны, в завоевательных тенденциях царизма проявляется традиционное стремление к расширению могущественного государства, народонаселение которого достигло в настоящее время 170,000,000 чел. и которое ищет из хозяйственных и стратегических побуждений выхода к свободным морским путям, к Тихому океану на востоке, к Средиземному морю на юге. С другой стороны, сюда примешивается также жизненный интерес абсолютизма — необходимость во всеобщей борьбе великих держав занять почетное место на арене мировой политики, чтобы обеспечить себе финансовый кредит в капиталистических странах, без которого царизм абсолютно не может существовать. Наконец, сюда так же, как и во всех других монархиях, присоединяются династические интересы, которые, при все более обостряющемся противоречии интересов широких масс с формой правления, требуют внешнего раздражителя для отвлечения от внутренних затруднений, — средство, являющееся излюбленным в искусстве государственной политики.

Современные буржуазные интересы, как фактор империализма, играют в царской империи все большее и большее значение. Молодой русский капитализм, естественно, не успевший при абсолютистском режиме и не вышедший еще из стадии примитивного хищничества, стоит, однако, перед блестящим будущим, вследствие неизмеримых естественных богатств гигантской империи. Не подлежит никакому сомнению, что, как только будет устранен абсолютизм, Россия быстро разовьется в передовое современное капиталистическое государство, если, конечно, — это позволит ей международное состояние классовой борьбы. Предчувствие этого будущего, первые, так сказать, проблески этого стремления к расширению и заставляют русскую буржуазию преисполняться твердыми империалистическими стремлениями и с горячностью заявлять при разделе мира о своих притязаниях. Это историческое стремление находит себе поддержку в весьма крупных интересах русской буржуазии в настоящее время. Прежде всего, — это интересы промышленности, производящей предметы вооружения, и смежных с ней; широко объединенная тяжелая индустрия также играет в России большую роль; во-вторых, это — враждебность к внутреннему врагу, к революционному пролетариату, которая особенно поднимает в глазах русской буржуазии ценность милитаризма и отвлекающего действия мировой политики, прикрепляя буржуазию к контрреволюционному режиму. Империализм буржуазных кругов России вырос в грозовой атмосфере революции и, вследствие этого, с особенной резкостью поддерживает традиционную внешнюю политику царизма.

Главной целью, как традиционной политики, так и аппетитов русской буржуазии, в данное время являются Дарданеллы, которые, по известному выражению Бисмарка, представляют из себя ключи к русским владениям на Черном море. Для достижения этой цели Россия, начиная с 18-го столетия, вела целый ряд кровавых войн с Турцией, взяв на себя миссию освобождения Балкан и уложив под Измаилом, Наварином, Синопом, Силистрией, Севастополем, Плевной и Шипкой громадные горы трупов. Защита славянских братьев и христиан от турецкого насилия сыграла для русского мужика роль такой же военной легенды, какую играет сейчас у немецкой социал-демократии защита немецкой культуры и свободы от русского насилия. Русская буржуазия гораздо больше вдохновлялась видами на Средиземное море, чем Маньчжурской и Монгольской миссиями. Русская буржуазия, главным образом, потому и критиковала так японскую войну, что видела в ней авантюру, отвлекавшую русскую политику от важнейшей ее задачи — на Балканах. Несчастная японская война усилила это настроение русской буржуазии, хотя и в другом отношении. Расширение русского могущества в Восточной и Центральной Азии до Тибета и по направлению к Персии должно было в сильнейшей степени беспокоить растущий английский империализм. Опасаясь за громадную индийскую империю, Англия, со все возрастающим недоверием, следила за расширением царских владений в Азии. Действительно, английско-русский антагонизм в Азии в начале столетия являлся сильнейшим политическим конфликтом в международных отношениях, и весьма вероятно, что и после настоящей войны он остался бы своего рода фокусом для будущего империалистического развития. После катастрофического поражения России в 1904 году и разразившейся революции положение изменилось. Вследствие явного ослабления царизма, последовали переговоры с Англией, которые в 1907 году привели к сделке, относительно общего заслона в Персии и дружелюбных отношений в Средней Азии; благодаря этому дорога для крупных предприятий на Среднем востоке оказалась для России закрытой, и ее энергия направилась с еще большей силой на прежнюю цель — на балканскую политику. И здесь то, после целого столетия верной и крепкой дружбы с немецкой культурой, царская Россия впервые попала в мучительное противоречие с последней. Дорога к Дарданеллам вела через труп Турции. Германия же считала в течение последнего десятилетия важнейшей задачей своей мировой политики — неделимость Турции. Конечно, методы русско-балканской политики менялись самым различным образом, и в течение некоторого времени Россия — огорченная неблагодарностью освобожденных балканских славян, которые уклонялись, от вассального подданнства России — защищала так же программу "неделимости Турции", правда, с молчаливой оговоркой, что раздел ее будет отложен до благоприятного момента. Во всяком случае, окончательная ликвидация Турции соответствует теперь планам России так же, как и английской политике, стремящейся, в целях укрепления своих позиций в Индии и Египте, объединить в большое магометанское государство под английским скипетром области, лежащие между Индией и Египтом — Аравию и Месопотамию. Таким образом русский империализм на Востоке, также, как раньше английский, натолкнулся на немецкий империализм, который под видом защитника Турции занял на Босфоре пост привилегированного эксплуататора турецкого разложения[4].

Но еще острее, чем с Германией, русская политика на Балканах столкнулась с Австрией. Австрийский империализм является политическим дополнением немецкого, его сиамским близнецом и вместе с тем его фатумом.

Германия, изолированная со всех сторон в своей мировой политике, находит себе союзника лишь в Австрии. Союз с Австрией, уже довольно старый, заключенный Бисмарком в 1879 г., с тех пор совершенно изменил свой характер. Как антагонизм с Францией, так и союз с Австрией в течение последнего столетия наполнились новым содержанием. Бисмарк думал исключительно о сохранении границ, установленных войнами 1864-70 гг. Заключенный им тройственный союз имел исключительно консервативный характер, именно в том смысле, что он требовал окончательного отказа Австрии от вступления в союз немецких государств, примирения с положением, созданным Бисмарком, признания национального расщепления Германии и военной гегемонии великой Пруссии. Балканские тенденции Австрии были Бисмарку так же чужды, как и южно- африканские приобретения Германии. В своих "Мыслях и воспоминаниях" он говорит:

"Естественно, что население Дунайского бассейна имеет потребности и желания, которые выходят за границы настоящей монархии: и немецкая имперская конституция показывает дорогу, каким образом Австрия может примирить политические и материальные интересы, существующие между восточной границей румынского народа и бухтой Каттаро. Но в привычки германского государства не входит принуждение своих подданных теми или иными способами к осуществлению добрососедских пожеланий".

То же самое он однажды высказал своей получившей широкое распространение фразой, что Босния для него не стоит костей одного померанского гренадера. Что Бисмарк, действительно, не собирался предоставить тройственный союз к услугам австрийской жажды расширения, лучше всего показывает заключенное в 1884 г. с Россией "предохранительное соглашение", по которому Германская империя в случае войны России с Австрией, обязывалась не только не выступать на стороне последней, но, наоборот, сохранять "благожелательный нейтралитет".

С тех пор, как в немецкой политике произошел империалистический переворот, изменились также ее отношения к Австрии. Австро-Венгрия лежит между Германией и Балканами, т. е. по дороге к центру немецкой политики. Иметь Австрию своей противницей при всеобщей изоляции, в которую поставила себя Германия своей политикой, означало бы для Германии отказаться от всех своих планов мировой политики. С другой стороны, в случае ослабления или распадения Австро- Венгрии — что было бы равнозначаще немедленной ликвидации Турции и громадному усилению России, балканских государств и Англии — национальное единство и сила Германии были бы сохранены, но огонь империалистической политики Германской империи был бы окончательно затушен[5].

Спасение и сохранение Габсбургской монархии логически является второй задачей немецкого империализма, гак же, как сохранение Турции-является ее первой задачей.

Австрия же представляет собою постоянный очаг войны на Балканах. С того времени, как в непосредственной близости от Австрии начал происходить процесс распадения Турции и одновременно образование и укрепление Балканских государств, начался также антагонизм между Габсбургским государством и его молодыми соседями. Ясно, что развитие жизнедеятельных молодых самостоятельных государств в непосредственной близости от монархии, состоящей, главным образом, из осколков национальностей, входящих в эти государства, господствовать над которыми она могла только при строжайшей диктатуре — ясно, что все это могло только ускорить разложение и без того расшатанной монархии. Внутренняя нежизнеспособность Австрии проявилась как раз в ее Балканской политике и главным образом по отношению к Сербии. Австрия, несмотря на свои империалистические аппетиты, которые беспорядочно направлялись то на Солоники, то на Дураццо, не могла аннексировать Сербию даже и тогда, когда Сербия еще не приобрела того расширения сил и границ, которых она достигла после обеих балканских войн. Присоединением Сербии Австрия опаснейшим образом усилила бы одну из своих наиболее непокорных южно-славянских национальностей, которую она и так с трудом могла обуздывать, при своем грубом и бессмысленном реакционном режиме[6]. Австрия не могла допустить самостоятельного нормального развития Сербии, а также она не могла извлечь из нее выгоды путем нормальных торговых отношений, так как Габсбургская монархия представляла собой не политическую организацию буржуазного государства, но развратный синдикат кучки общественных паразитов, которые стремятся ко всевозможному использованию государственных средств, пока еще держится гнилая постройка монархии. В интересах венгерских аграриев и в целях искусственного повышения цен на сельскохозяйственные продукты, Австрия запретила Сербии ввоз в австрийские пределы скота и фруктов и, таким образом, отняла у земледельческой страны главную возможность вывоза ее продуктов; в интересах австрийской картельной индустрии она принудила Сербию добиться на востоке, посредством союза с Болгарией, выхода к Черному морю, — а на западе, путем завоевания гавани в Албании-выхода к Адриатическому морю. Балканская политика Австрии метила таким образом на удушение Сербии; одновременно она была направлена на то, чтобы устранить возможность сближения и внутреннего прогресса балканских государств, представляя для них постоянную опасность. Так, австрийский империализм непрерывно угрожал возможности развития балканских государств-то аннексией Боснии, то своими притязаниями на Новобазарский санджак и на Салоники, то своими притязаниями на албанские берега. В угоду этим австрийским тенденциям, а также вследствие конкуренции с Италией, было создано среди немецких княжеств чучело "независимой Албании", представлявшей с первого часа своего существования клубок интриг империалистических противников.

Таким образом, империалистическая политика Австрии за последние столетия превратилась в тиски для нормального прогрессивного развития на Балканах, и сама собой привела к неизбежной дилемме: или Габсбургская монархия или капиталистическое развитие балканских государств. Балканы, только что освободившиеся от турецкого господства, увидели перед собой новую задачу — устранить со своей дороги Австрию. Ликвидация Австро-Венгрии есть историческое продолжение распада Турции и вместе с тем является требованием исторического процесса развития.

Но эта проблема не имела другого разрешения, кроме войны, и именно войны мировой. За Сербией, конечно, стояла Россия, для которой отказ от ее влияния на Балканы и от роли защитницы, означал отказ от всей ее империалистической программы на Востоке. В полном противоречии с австрийской политикой, русская политика стремилась к объединению балканских государств и, конечно, под русским протекторатом. Балканский союз, победоносная война которого в 1912 году с Европейской Турцией, принесла колоссальные разрушения, был делом России и, главным образом, являлся орудием последней против Австрии. Хоть Балканский союз, несмотря на все старания России, распался вскоре после второй балканской войны, но развившаяся в этой войне победоносная Сербия была подготовлена к тому, чтобы стать союзником России и смертельным врагом Австрии. Германия, связанная судьбой Габсбургской монархии, была принуждена прикрывать каждый шаг ее, в высшей степени реакционной Балканской политики и, таким образом, вступать во все более острые противоречия с Россией.

Австрийская балканская политика в дальнейшем вела к противоречию и с Италией, которая живо заинтересована в ликвидации Австрии так же, как и Турции. Империализм Италии нашел себе в итальянских владениях Австрии самый удобный и популярный предлог для своих стремлений к расширению, которые, при новом положении вещей на Балканах, направлялись на противоположные албанские берега Адриатики. Тройственный союз, получивший сильный толчок в триполитанской войне, был окончательно выведен из равновесия кризисом, разыгравшимся со времени последних балканских войн, и еще более обострил отношения центральных держав со всем миром. Германский империализм, прикованный к двум разлагающимся трупам, бросился по прямой дороге к войне.

Все дальнейшее было уже предопределено: Австрия, как активная сила, стремилась уже много лет с фатальной быстротой к своему уничтожению. Ее господствующая клерикально-военная клика, с эрцгерцогом Францем-Фердинандом во главе и его помощником бароном Шлюмецким, явно искала предлога для разрыва. В 1909 году для того, чтобы вызвать необходимый военный подъем в немецких странах, был сфабрикован при помощи профессора Фридмана известный документ, который разоблачал грандиозный и ужасный заговор сербов против Габсбургской монархии и имел лишь тот маленький недостаток, что был выдуман от начала до конца. Несколько лет спустя старательно распространялось известие о зверском убийстве австрийского консула Прохаско в Ускюбе, явившееся искрой, брошенной в ящик с порохом, несмотря на то, что Прохаско, здоровый и веселый, разгуливал по улицам Ускюба. Наконец, произошло убийство в Сараеве, так долго ожидавшееся, так страстно желанное. "Никогда еще ни одна кровавая жертва не имела столь искупляющих и освобождающих последствий, как эта"-радовались лидеры немецких империалистов. Австрийские империалисты радовались еще больше и решили использовать эрцгерцогские трупы, пока они еще были свежи [7].

После поспешного обмена мнениями с Берлином была состряпана война, и посланный ультиматум должен был поджечь капиталистический мир со всех четырех концов. Причины и поводы к войне уже давно назрели. Положение, которое мы сейчас переживаем, было готово уже 10 лет тому назад. Каждый год и каждое политическом событие приближали его шаг за шагом; турецкая революция, аннексия Боснии, мароккский кризис, экспедиция в Триполи, обе балканские войны; все военные приготовления последнего времени производились прямо с расчетом на эту войну, как сознательные приготовления к неизбежному общему столкновению. В течение последних лет настоящая война пять раз висела на волоске: летом 1905, когда Германия в первый раз в решительной форме заявила притязания в мароккском вопросе. Летом 1908, когда Англия, Россия и Франция после встречи монархов в Ревеле хотели предъявить ультиматум Турции по поводу македонского вопроса, а Германия приготовилась, в целях защиты Турции, броситься в войну, которой однако на этот раз помешала неожиданно вспышка турецкой революции[8]. В начале 1909 года, когда Россия ответила мобилизацией на австрийскую аннексию Боснии; а Германия в ответ на это уведомила Петербург по всей форме, что она готова вступить в войну на стороне Австрии. Летом 1911 года, когда была послана «Пантера» в Агадир, что неизбежно вызвало бы объявление войны, если бы Германия не уступила в мароккском вопросе удовлетворившись Конго и, наконец, в начале 1913 г., когда Германия, в виду предполагаемого вступления России в Армению, вторично, с соблюдением всех формальностей, заявила в Петербурге о своей готовности начать войну.

Таким образом, война висела в воздухе в течение 8 лет. Если она все время отодвигалась, то исключительно потому, что каждый раз та или другая из заинтересованных сторон не была готова со своими военными приготовлениями. Теперешняя война собственно была готова еще при посылке «Пантеры» к мароккским берегам в 1911 г. — без убийства герцогской четы, без французских летчиков над Нюренбургом и без вступления русских в Австрию. Германия отложила тогда ее до более благоприятного для нее момента. Здесь также не мешает познакомиться с чистосердечным признанием немецких империалистов. "Делавшиеся со стороны так называемых старых немцев во время мароккского кризиса 1911 г. упреки в слабости немецкой политики можно опровергнуть простым указанием на то, что, когда мы посылали «Пантеру» в Агадир, постройка северо- восточного канала находилась в разгаре своих работ, что укрепление Гельголанда до размеров большой крепости требовало еще много времени для своего окончания, и что наш флот в отношении дредноутов и вооружения стоял в значительно менее благоприятном отношении к английской морской силе, чем это было три года спустя. Как канал, так и Гельголанд и боевые силы флота были по сравнению с теперешним 1914 годом или слишком отсталыми или, вообще, негодными к войне. В подобном положении было бы совершенным безумием вызывать решительную войну, зная заранее, что в дальнейшем будет для этого достаточно много благоприятных возможностей" [9].

Сначала нужно было привести в боевую готовность немецкий флот и провести через рейхстаг большое военное вооружение. Весной 14 года Германия почувствовала себя готовой к войне, в то время, как Франция в то время еще работала над своим трехлетним сроком службы, а у России не была закончена ни морская программа, ни сухопутное войско. Надо было энергично использовать положение. "Для нас, Германии и Австрии", пишет о положении 1914 г. тот же Рорбах, который не только является крупным защитником империализма в Германии, но стоя в тесном соприкосновении с руководящими политическими кругами, может считаться также их полуофициальным представителем — "для нас главная забота состояла на этот раз в том, чтобы не быть морально вынужденными, вследствие временной и притворной уступчивости России, ждать до тех пор, пока не окажутся готовыми Россия и Франция" (стр. 83). Другими словами, главная забота в июле 1914 г. заключалась в том, чтобы не увенчались успехом «миролюбивые» действия немецкого правительства, чтобы Россия и Сербия не пошли на уступки. Дело шло на этот раз о том, чтобы принудить к войне. И дело удалось. "С глубокой скорбью мы видим разбитыми наши неустанные стремления к сохранению всеобщего мира"… и т. д.

То, что немецкие батальоны вступили в Бельгию, что германский рейхстаг был поставлен перед совершившимся фактом войны и военного осадного положения, ни в коем случае не было неожиданностью, событием, которое в своей политической связи могло бы показаться неожиданным для социал-демократической фракции. Начавшаяся официально 4-го августа война была та самая война, которая в течение десятилетий подготовлялась непрерывно немецкой и международной империалистической политикой, приближение которой немецкая социал- демократия также неустанно предсказывала из года в год в течение десятилетия; та самая, которую социал-демократические парламентарии, газеты и брошюры многократно клеймили, как наглое политическое преступление, не имеющее ничего общего ни с культурой, ни с национальными интересами, являющееся скорее противоположностью того и другого.

И, на самом деле, в этой войне вопрос идет не о "существовании и свободном развитии" Германии, как говорит декларация социал-демократической фракции, ни о немецкой культуре, как пишет социал-демократическая пресса, но о теперешних прибылях немецкого банка в азиатской Турции и о будущих прибылях Маннесманов и Круппов в Марокко, о существовании австрийской реакции — этой "кучи организованного гниения", которая называется Габсбургской монархией, как писал «Форвертс» 25-го июля 1914 г., вопрос стоит о венгерских сливах и свиньях, о параграфе 14-ом, о культуре Фридмана Прохаско, о господстве турецких башибузуков в Малой Азии, о контрреволюции на Балканах.

Большая часть нашей партийной прессы была нравственно возмущена, что противники Германии пользуются в войне "цветными и дикими" — неграми, сиксами, маори. Но эти народы играют в настоящей войне почти ту же самую роль, что и социал-демократические пролетарии европейских стран; и если маори горят желанием, по сообщению Рейтера, разбивать черепа во славу английского короля, то они проявляют такое же сознание своих собственных интересов, как немецкая социал-демократическая фракция, которая смешала сохранение Габсбургской монархии, Турции и кассы немецкого банка с существованием свободы и культуры немецкого народа. Но между обоими, конечно, существует крупная разница: маори действуют, повинуясь своему инстинкту людоедов, а не марксистской теории.