"У-3" - читать интересную книгу автора (Флёгстад Хяртан)

1957

Звуковой барьер

Меня заставил прислушаться голос. До сей поры дежурство протекало спокойно, да и теперь не было причин для тревоги. Только что с аэродрома в Будё поднялся рейсовый гражданский самолет. На экране индикатора передо мной я видел, как он разворачивается вправо и берет курс на север, в сторону Бардуфосса. Но не то, что видел я на экране, а то, что услышал, заставило меня выпрямиться и вспомнить Егера.

Чарльз Э. Егер, он же Чак Егер, или просто Егер, — американский ас с многолетним стажем. Война застала его совсем молодым парнишкой, но, когда она кончилась, на счету двадцатидвухлетнего Егера было 13 сбитых немецких самолетов. В последующие годы он уже как летчик-испытатель бесстрашно атаковал свои звуковые волны. Во время испытательных полетов в рамках космической программы поднимался в верхние слои атмосферы. И сколько бы вражеских самолетов он ни записывал на свой счет, сколько бы звуковых барьеров ни пробивал, как бы близко ни подходил к безвоздушному пространству, докладывая по радио, он упорно изображал невозмутимого деревенского парня, гнусаво растягивая слова, как это заведено в глухих долинах Аппалачей, где еще сохранялись остатки шекспировской речи времен Елизаветы и Ренессанса.

Мало-помалу и другие асы американских ВВС, взяв Егера за образец, усвоили манеру докладывать на кентуккском диалекте. Все летчики-испытатели. Воздушные жокеи космической программы. А там и на гражданских частотах пилоты рейсовых самолетов принялись внушать диспетчерам, будто те имеют дело с уроженцами горных долин и шахтерских поселков Аппалачей. Кончилось тем, что егерская тянучка завладела всей шкалой, в том числе и каналами в нашем воздушном пространстве.

Датчанин, который принял САС-овскую машину в Будё и теперь вел ее дальше на север, тоже прошел школу Егера. Голосом басистого горного козла он блеял мне в ухо крестьянский говорок североамериканских южных штатов. Провожая взглядом ползущий по экрану светлячок, я слышал, как пилот прокашливается, и кряхтит, и хмыкает, и, наконец, сжимая слоги и растягивая их до неузнаваемости, выдавливает из себя, что «а-а, говорит э-э кома-ан-эдир э-экипажа, и он э-э, к сожалению, мгм, датчанин, а потому э-э не в э-э состоянии а-а подробно э-э и точно э-э живописать э-э ландшафт, над ко-оторым мы э-э пролетаем. Но э-э а-а о-о во всяком случае, он может э-э ска-азать, что сле-ева внизу э-э Норвегия, а справа а-а по бо-орту э-э Швеция, а прямо над э-э го-оловой небо, а прямо э-э внизу преисп… э-э а-а земля. Аох. Он желает всем э-э приятного а-а полета».

Затем последовал в стереозаписи подлинный блюз или спиричуэл в белой фразировке Элвиса Пресли, стихотворный размер елизаветинских времен, слова Уильяма Шекспира или одного из его современников, вроде Сирила Тернера или Джона Уэбстера. Номер был обречен на успех, пассажиры смеялись и били в ладоши, и вместе со всеми аплодировала Линда Хюсэен, хоть и слышала его прежде не раз. Когда стихли аплодисменты, она вновь обратила взгляд на лежащую на коленях книгу, меж тем как датский солист в кабине выключил бортовую трансляцию, включил автопилот и продолжил флирт со стюардессами на языке, отдаленно напоминающем речь другого датчанина, принца Гамлета. Что же до Линды Хюсэен, то она задремала где-то в воздухе между Стетиндом и Румбакстёттой и проснулась лишь после того, как услышала под ногами звук выползающего из фюзеляжа шасси. В сонном замешательстве она обвела взглядом тесный салон, потом увидела землю, наклоненную под углом тридцать градусов, и непроизвольным движением проверила, застегнут ли привязной ремень. Он был застегнут. Кресло, в котором она сидела, наклонилось еще больше влево и вместе с самолетом стало описывать крутой снижающийся вираж. Перед ее глазами промелькнула земля, и бетонные дорожки, и аэродромные строения, затем самолет выровнялся и взял прицел на посадочную полосу, которая теперь была видна только сидящему в кабине впереди датскому горному козлу и его второму пилоту.

Скрещение дорожек, низкие деревянные бараки, жилые дома гражданского вида, ангары, пыльные шоссе, ярко-зеленый лес на белом фоне снежных гор. Толчок от удара главных колес о землю передался ее телу, к нему прибавился тормозной эффект, когда включился реверс тяги и повернулись интерцепторы по заднему краю крыльев. Самолет дошел до конца посадочной полосы, давление на тело Линды ослабло, самолет остановился, развернулся кругом, покатил в обратную сторону и окончательно замер перед зданием аэропорта.

Линда смутно надеялась, что ее встретят или хотя бы почтительно выкликнут ее фамилию через громкоговоритель. Ждала чего-то, отвечающего личной жертве, которую она, как ей казалось, принесла, отправившись в далекую арктическую глушь.

Напрасно. Даже записки на имя Линды Хюсэен не нашлось у дежурного.

Стоя у окон пассажирского зала, она с напускным равнодушием смотрела, как везут от самолета ее многочисленные элегантные чемоданы.

Военная зона. Она наложила печать на все, что открывалось глазу вокруг аэродрома. Высмотрев какие-то чуждые ландшафту гряды, Линда распознала в них английские сборно-разборные бараки с характерными дугами железных крыш. На краю летного поля стояли современные истребители североамериканского производства. Однако большая часть увиденного ею была продуктом других обстоятельств, другой страны и кажущегося нереальным недавнего прошлого.

Когда Финляндия в 1944 году заключила сепаратный мир с Советским Союзом, немецкая армия в Лапландии вдруг оказалась изолированной далеко во враждебной стране. От Рованиеми, где располагался главный штаб, немцы выступили на север, через Скуганварре и Алту в глубь Норвегии. С востока отходили части из района Литсы. По всей Северной Финляндии и в Финнмарке нацисты приумножали свою воинскую славу, не оставляя камня на камне на своем пути.

Похвальные отзывы военной истории об этой операции вряд ли были бы поддержаны жертвами такой стратегии, которые, выбираясь из-под опрокинутых суденышек, из землянок и штолен, собственными глазами видели, сколь основательно поработали немцы. Опустошение продолжалось, пока главные силы не дошли до Барду в губернии Тромс, где и разместился генерал Рендулич со своим штабом. В предшествующие военные годы норвежцы и немцы совместно превратили Бардуфосский аэродром в солидную военную базу. Вместе с другими северонорвежскими аэродромами от Эрланда на юге до Банака и Хёйбюктмуэна на северо-востоке Бардуфосс в полной мере обеспечивал снабжение и поддержку с воздуха немецких горных стрелков, которые вторглись на Кольский полуостров и пытались захватить единственный незамерзающий порт на севере, принимавший союзнические конвои. Но Мурманск выстоял, фронт сковала военная вечная мерзлота, и вся огневая мощь немецких войск не смогла ее растопить. Затем последовал финский сепаратный мир, Финнмарк был предан огню по всем правилам военного искусства, и воцарилась тишина. Вдоль всего побережья раскинулась неприкаянная череда взлетно-посадочных полос тысячелетнего рейха, чрезмерно длинных и пространных для безлюдных норвежских дебрей. Однако они указывали в определенном направлении.

Мирная интермедия, пока надлежащие инстанции не осознали всю мудрость немецких диспозиций и строительной активности, а также лежащую в их основе глубоко продуманную стратегию, продлилась недолго. При доброхотной американской помощи и в рамках расширенного контекста НАТО нетрудно было увидеть вещи в правильном свете. Парламентские оборонные комиссии явились с инспекцией и прозрели. Под квалифицированным руководством хорошо осведомленных чиновников и офицеров генерального штаба только слепой не увидел бы, какое благоприятное географическое расположение избрали немцы для своих северонорвежских военных сооружений, особенно с учетом возможного конфликта с Нашим Великим Восточным Соседом. Относительно простые и экономически вполне доступные усовершенствования могли привести, к примеру, Бардуфосский аэродром в рабочее состояние, в том числе для современной авиационной техники, которая, судя по всему, была на марше. За деньгами, было сказано, дело не станет. Все равно ведь надлежало вновь раскрутить колеса после немецкой оккупации.

Иными словами, когда летним днем во второй половине пятидесятых годов Линда Хюсэен из Фаны под Бергеном прибыла в Бардуфосс самолетом из Будё, на старых северонорвежских учебных полигонах уже не один год царило оптимистическое оживление. Разумеется, строительство Мира требовало средств, но Военно-Строительное управление старалось, и результаты не замедлили явиться. Не в малой мере потому, что немецкое верховное командование всего десяток лет назад предусмотрительно мыслило и действовало в том же духе. Одна партия двадцатилетних парней за другой выгружалась из военных самолетов в Бардуфоссе, откуда автобусы или американские грузовики везли их в Хеггелиа, Сетермуэн, Маукстадмуэн или Шолд, чтобы они выполняли там роль восточного щита и меча Свободы. Практичные ракеты «Онест Джон», которые было несложно оснастить атомными боеголовками, стояли наготове. Рекруты с высшим в стране общим образованием рисовали красной краской мишени на огромных щитах, вычисляли баллистические кривые, по которым полетят смертоносные заряды, определяли прицел, отдавали команду наводчикам, использовали поправки наблюдателей, чтобы взять цель в вилку, и послушно выполняли приказ накрыть цель залпом: ОГОНЬ!

Стоя перед зданием аэропорта, Линда Хюсэен слышит тяжелое эхо разрывов между горами. Остановить их! Силой духа? Но Линде сейчас не до воспоминаний о творчестве ее земляка Нурдала Грига. Вокруг нее дрожит над арктическим краем марево знойного летнего дня. В небе катится солнечное колесо. День и ночь, ночь и день смешивают свет и свои длинные тени в кружащий голову световой настой трехмесячной крепости.

Линда Хюсэен пока что не поддается хмелю. Одетая в строгий и скромный костюм бежевых тонов, она с растущим нетерпением ждет автобуса, который должен прийти с юга и везти ее дальше вниз по долине. В конце концов находит в тени крашеную белую скамейку и садится, аккуратно поместив рядом ручной багаж. Как всегда, куда бы она ни поехала, у нее при себе Библия удобного карманного формата, норвежское издание в мягком темно-синем переплете телячьей кожи. Она переворачивает тонкие листки Евангелия от Матфея и отгоняет полчища комаров, кои не замедлили окружить восхищенными стаями голову и не лишенные правильности черты лица одинокой женщины, которая пытается читать гл. 13, стих о сокровище и жемчужине. Царство небесное было подобно купцу, ищущему хороших жемчужин. Найдя одну особенно красивую и драгоценную жемчужину, купец пошел и продал все, что имел, и купил ее. Куда там. Комары совсем озверели. Впрочем, комара, на худой конец, можно стерпеть, он долго жужжит над ухом, прежде чем сесть и навести свое оружие. Иное дело мошка, эта будет похуже, и не слышно ее, а уже сидит, кроткая, тихая, жаля в самых безбожных местах. Линда Хюсэен обеими руками чешет за ушами, норовя в то же время прихлопнуть длинноногого комара. В Евангелии от Матфея появляется кровяное пятно. Точка. На этом чтение Библии прекращается. Молодой парень в черных матросских клешах и форменной фуражке с почтовым рожком над черным козырьком извлекает письма из висящего возле нее почтового ящика. Линда Хюсэен стряхивает с книги бренные останки убитого комара, отмечает нужное место закладкой и зажимает ее Евангелием. По аэродрому разгоняется истребитель, взлетает и скоро превращается в язык бело-голубого пламени на зубчатом фоне пика Истиндан. Выждав, когда стихнет гул, Линда Хюсэен встает и вступает в разговор с молодым почтальоном.

— У вас тут все лето было такое хорошее? — живо интересуется она. И поспешно добавляет: — В смысле погоды.

По ответу почтальона — не по словам, а по тому, как он их выговаривает, — сразу видно, что он из потомков южнонорвежских поселенцев, обосновавшихся в этой долине полтора века назад.

— Лета здесь не бывает, — отвечает он. — Только три месяца плохого санного пути.

— А как же сегодня? — осторожно молвит Линда Хюсэен. — Сегодня-то хорошая погода?

Обжегшись на молоке, она добавляет смиренный вопросительный знак. И почтальон, найдя вопрос заслуживающим ответа, говорит, стоя к ней спиной и закрывая крышку почтового ящика:

— Ага, в этом году лето пришлось на пятницу.

Линда Хюсэен надолго задумывается. Она хорошо воспитанная и вежливая молодая дама.

— Очевидно, была поздняя весна? — делает она новую попытку. Это первая встреча учительницы Хюсэен с Северной Норвегией.

— Какое там! Ничего похожего! Вот когда наст держит в июне, тут уж точно жди ранней весны.

Почтальон забросил свой мешок в фургон и уже садится за руль, когда Линда наконец решается подойти к главному вопросу. Относительно автобуса, когда он приходит и не приходит, когда отходит и не отходит, и можно ли рассчитывать еще на какой-нибудь транспорт.

Автобус ушел. Несколько часов назад. Почтальон хлопает дверцей и уезжает по своим делам. Линда Хюсэен возвращается в здание аэропорта. Диспетчерская уже закрывается, но она узнает, что неподалеку от аэропорта живет водитель такси.

Его зовут Вилфред, у него приятные мелкие черты лица. Линда Хюсэен стоит в дверях, чувствуя себя оскорбленной и одинокой в северных дебрях. Ей надо сегодня попасть в Олсборг. Во что бы то ни стало. Линда говорит приветливо, но все равно так, словно верховные власти на специальном заседании постановили поддержать ее просьбу.

А Вилфред как раз обедает. Пахнет копченой рыбой и молочным рисовым супом. На кухне гремят кастрюли.

Нет, сообщает Вилфред, сегодня он уже сделал свой рейс до Олсборга.

Но Линда должна. Обязана. Это важно. Совершенно необходимо. Правда-правда, позарез нужно, занятия могут начаться в любую минуту — без нее. Ей надо выехать без промедления.

Но раз уж это так важно. Вилфред скребет пальцами щетину на лице. Раз уж это так исключительно важно, почему она не вылетела вчера? Тогда она без проблем добралась бы до места сегодня.

Вилфред возвращается к молочному супу, а Линда Хюсэен бредет по пыльной дороге обратно к аэропорту, говоря себе, что не надо раздражаться. Но раздражение есть и требует выхода. И в приливе гнева она шагает так быстро, что выступивший пот жжет комариные укусы.

За чесанием, чтением и ожиданием проходит еще полчаса; наконец какой-то сержант, сменившийся с дежурства, проникается жалостью. Обдуваемые горячим воздухом из открытых окон, за которыми вибрирует сухое лето, едут они в Олсборг — всего-то десять километров с хвостиком. В небе на северо-западе пылает низкое солнце. Его лучи окрашивают алым цветом брюшко пролетающих через дорогу чаек. Два мальчугана затеяли буйную пляску с комарами и мошкой, и длинные тени на дорожном гравии пляшут вместе с ними. Чем дальше, тем все более тускло, словно догорая, светит солнце; Линда Хюсэен может смотреть прямо на него сквозь пыль и царапины на ветровом стекле. После нескольких холостых заходов ей удается разговорить водителя; он служит на оружейном складе в Бардуфоссе и развлекает пассажирку подробным описанием штыков, и ножей, и ранений, наносимых этим оружием в ближнем бою.

Последнюю часть пути мысли Линды заняты другим, она раздумывает, как расплатиться с водителем. Может быть, чаевые? Маленький знак благодарности? Так она и поступает. Дает одну крону. Линда Хюсэен долго жила за границей. Сержант поворачивается и ошалело смотрит на нее.

«У аборигенов совсем другое понятие о времени, чем у нас. Очаровательно», — записывает в тот же вечер Линда Хюсэен в своем дневнике, подразумевая главным образом флегматичного таксиста и совершенно не подозревая, как реагировал сержант, который ее все-таки подвез. А сей воин, проехав немного в сторону Молсэльва, резко сворачивает к обочине и нажимает на тормоза. После чего выходит из машины и с размаху швыряет в сосновый лес монету достоинством в одну крону. С легкой душой он садится снова в машину, ожидающую с работающим мотором. И когда впоследствии заходил разговор о его элегантной пассажирке, он всякий раз отвечал, что эта городская дама — изящная штучка, хоть спереди гляди, хоть сзади. Уж такая цыпа французская, пальчики оближешь.

А без разговоров, само собой, не обходится. Изысканная городская дама, к тому же из южных областей, к тому же изящная штучка что спереди, что сзади — такие данные не могут пройти незамеченными в новой среде, окружающей Линду Хюсэен. Но она держится с достоинством и тактом. Больше не дает чаевых и не делает подобных ошибок. Все идет хорошо. Начинается учебный год. Программа и учебный план не сулят ничего страшного. Ученики, даже самые рослые и дубоватые, пасуют перед светской дамой из большого города. Смирными овечками сидят перед ее кафедрой и слушают, как она излагает науку о размножении и семейной жизни растений. После чего вежливо прощается и проделывает пешком короткий путь до дома. У Линды Хюсэен никогда еще не было столько свободного времени, и она использует его, чтобы подготовиться к завтрашним урокам и бережно распаковать драгоценные предметы своего багажа, размещая их в квартире, согласно требованиям солидного обывательского вкуса.

В учительской Линда Хюсэен резко выделяется без малейших на то усилий. Дело не только в том, что она красива. Ее окружает особый ореол, который делает ее чужой, отличает от других. Деньги? Происхождение? Образование? Линда Хюсэен?

Фамилия коллегам известна. Людвиг С. Хюсэен — бергенский судовладелец (в прошлом?), немногим уступающий главным тузам этой отрасли. Мувинкель, Вестфал-Ларсен, а там и Хюсэен — все это люди, играющие в «Монополию» фишками на реальном земном шаре. «У нее, надо думать, денег куры не клюют, что занесло ее сюда?» — наверно, спрашивали себя преподаватели средней школы в Молсэльве. Сама Линда Хюсэен ничего не говорила, ни в ответ на невысказанный вопрос, ни о каких-либо иных семейных и личных делах. Не говорила ничего о том, что старик Хюсэен, собственно, происходил из бедняцкого рода, жившего неподалеку от Бергена, и что дегенерация, или окультуривание, или как еще назвать то, что постигло эту фамилию, было следствием породнения с бергенским судовладельческим сословием. За каких-нибудь два поколения свежий красный колер западнонорвежских мелких крестьян выцвел, сменившись бежевым британским аристократическим оттенком. Тела постройнели, а там и вовсе пошли в худобу на британский, западнонорвежский лад. Губы тонкие, изящно очерченные, злые языки могли бы сказать, что тут недалеко и до надменности. Но Линда Хюсэен все равно была красива вневременной нетленной красотой, излучающей мягкий немеркнущий свет. Социальный и географический фон обусловил ее причастность к наиболее урбанистической культуре Норвегии, культуре, которая любовно и ненавистно выпестовала разговорчивых и красноречивых купцов и адвокатов, владельцев табачных лавок и футболистов, а также доблестное поколение рационалистичных ученых и интеллигентов. А еще — эдвардианских женщин будто из другой, начала XX века, эпохи, с нежным голосом, любезным нравом и стертой индивидуальностью, живо интересующихся декоративными цветами, вышиванием и садовыми шпалерами.

На первый взгляд Линда Хюсэен вполне могла бы сойти за типичный образец упомянутой группы. Как и следует быть. У нее диплом преподавателя и магистра естественных наук по специальности «биология». Опять же как и следует быть, если не считать, что она окончила французскую гимназию, а высшее образование получила в Северной Америке. В одном из заповедных уголков атлантического побережья, среди плюща и красного кирпича провела Линда Хюсэен свои студенческие годы. И там же стала, как говорится, христианкой по убеждению. Это забавляет коллег, с которыми она общается, особенно жен мужского преподавательского состава. Но все равно она красива, причем красота ее решительно не вписывается в обстановку средней школы в Молсэльве, губерния Тромс. Это их не забавляет.

А соберись они с духом присмотреться к ней внимательно, увидели бы серьезное овальное лицо, под светящейся кожей которого уже в подростковом возрасте проступил энергичный склад черепных костей, так что вскоре овал немного вытянулся в длину. Да и нос коротким не назовешь, и он слегка изгибается над прямым ртом. Основной бежевый тон естественно сочетается с коричневым и светло-желтым. Вроде бы ничего такого, что принято связывать с волнующей картиной Великой Красоты. И тем не менее общий эффект налицо. Никто, будь то мужчина или женщина, не мог пройти мимо, не оглянувшись на нее. Возможно, они всего лишь хотели проверить — способна ли улыбка пробиться сквозь продолговатую серьезность этого лица. Однако это случалось чрезвычайно редко. Красота Линды Хюсэен была столь серьезного и торжественного свойства, что с ее стороны было бы неприличием, чтобы не сказать — кощунством, уступить обычным человеческим порывам и слабостям, веселиться, шутить и смеяться, флиртовать и одарять ласками, курить, уставать или простужаться, страдать от гриппа или менструации, предаваться земным радостям и поддаваться земным страстям. Это была строгая царственная красота, которой не то что не требовалась, а была прямо противопоказана всякая косметика и прочее украшательство. Каштановые волосы естественными волнами огибали черты лица, свободно спадая на шею и плечи, и в таком же величавом ритме плавные линии тела стекали к ступням, мягко касающимся нашей грешной земли.

Линда Хюсэен берегла свою красоту, обращалась с ней достойно и образцово. Не стала ее рабой, но и не злоупотребляла ею, не пользовалась. Разве что в тех случаях, сказала бы она сама, когда вместе с другими девушками из лучших семей выступала в роли манекенщицы в большом бергенском универмаге и в воскресные дни в туристском поезде Берген — Восс демонстрировала лыжникам новинки зимней моды. Будем считать прочно усвоенное лютеранское отношение к труду повинным в этих прегрешениях, в коих Линда с усмешкой признавалась своим новым друзьям в христианском кружке, куда она с присущей ей спокойной энергией сразу же постаралась вписаться. Линда никогда не жалуется — возможно, еще одна черта, унаследованная от пиетизма. «Моя работа — мое хобби», — говорит она. И трудится даже дома, на втором этаже сколоченного на скорую руку, крытого толем деревянного ящика, где у нее кровать, стильная мебель, красивые картинки на стенах и фамильное серебро с монограммой.

Вместе с пожилой и глубоко несчастной учительницей музыки, разделяющей ее религиозность, осенью Линда Хюсэен делает длинные вылазки в окрестностях Барду и Молсэльва, Шёвегана и Гратангена. Они даже совершают поездку далеко на север, на катере, с ночевкой в долине реки Рейсы. Обе — активные члены женского вспомогательного корпуса, так что их духовные интересы совпадают. То ли велика разница в возрасте, то ли еще что-то, но подлинной дружбы не получается. Восторженная реакция учительницы пения даже на отнюдь не самые глубокомысленные замечания Линды говорит о ее уровне, и Линда сама стыдится столь дешевого триумфа. Однако их походы предоставляют Линде Хюсэен случай воочию знакомиться с арктической и субарктической флорой и собирать для своего богатого гербария новые экземпляры, как-то: олений мох, или Dryas octopetala; фиалка двухцветковая, или Viola biflora; камнеломка супротивнолистная, или Saxifraga oppositifolia; вероника горная, или Veronica alpina; лапландская роза, или Rhododendron lapponica; резуха альпийская, или Arabis alpina; диапенсия лапландская, или Diapensia lapponica; смолевка бесстебельная, или Silene acaulis. А также дрёма безлепестная и холодные белые цветки лютика Ranunculus glacialis. Все тщательно засушено, классифицировано и изучено в комплексе и во взаимосвязях в долгие свободные часы Линды Хюсзен.

Два раза в неделю молодая учительница естествознания занимается в библейском кружке, в котором наряду с другими состоит военный священник, приписанный к Бардуфосской авиабазе. Члены кружка изучают не только Священное писание, они читают и обсуждают труды Сёрена Кьеркегора, Карла Ранера, Тейяра де Шардена, Мартина Бубера и других актуальных серьезных авторов. Кроме того, Линда Хюсэен по собственному почину возглавляет христианскую группу при школе. Эта группа давно захирела, но теперь сразу же обрастает новыми членами. В начале октября молодой военный священник приглашает ее на осенний бал. Для христианской среды это смелый шаг, даже великий грех; напрашиваются всяческие аморальные мысли. Но священник был просвещенным современным богословом, на особенности норвежского лютеранства смотрел критически. Да и сама Линда Хюсэен не считала, что вера в Иисуса Христа из Назарета как в Спасителя требует, чтобы она во всем блюла образ жизни мелких крестьян норвежского Запада, как ни тесно она была связана именно с ними и родством, и симпатиями. С открытой радостью она приняла приглашение и в сопровождении священника явилась в офицерский клуб авиабазы — такая же неприметная, как если бы тропический цветок из дождевых лесов Амазонии вдруг пробился сквозь тундру и как ни в чем не бывало продолжал цвести в сумерках надвигающейся полярной ночи. Она танцевала вальс-бостон с не скрывавшим своей гордости командиром эскадрильи. Изящно и благопристойно кружили они по залу, оттесняя другие пары в тень у стены, к зрителям у декоративных обоев. И, танцуя с комэском, чуть касаясь левой рукой шершавой ткани мундира, Линда Хюсэен впервые увидела его. Свежеиспеченного лейтенанта. Из тени, из пышного узора крупных роз на обоях на нее смотрели светлые глаза Алфа Хеллота. Глаза, которые она видела раньше, и они ее видели, давным-давно, в политом дождем и удобренном марганцевым суперфосфатом цветущем райском саду.

В последующие дни осень все более острыми ногтями кромсала биологию, что была для Линды Хюсэен и профессией, и хобби. Взялась пальцами, покрепче ухватилась всей рукой и надолго зажала голую землю в морозных тисках. Мороз опалял травы злым гололедом, свирепое пламя стужи выжигало черные проплешины на земле. В открытых ранах на этом пожарище виделись Линде Хюсэен глаза, которые смотрели на нее из чащи обойных роз в офицерском клубе. От холода они вздувались огромными ледяными нарывами, блестевшими в лучах низкого солнца. Линда утратила равновесие. Она постоянно вынуждена делать усилие над собой и сосредоточиваться, чтобы не поскользнуться и не упасть. А морозная стынь окружает ее все более плотной стеной, и с каждым днем все раньше темнеет. Их представляют друг другу на вечере у священника. Адам и Ева спустя миллион лет после изгнания из детства. Хозяин дома, которому они обязаны знакомством, — молодой человек, ценитель кулинарных тонкостей и доброго застолья. С кухни доносится аромат цыпленка в заграничном вине, когда они впервые здороваются за руку и говорят:

— Линда Хюсэен.

— Алф Хеллот.

— Очень приятно.

— Мне тоже.

Можно садиться за стол.

Сверх того что священник обладает интуицией, он попросту хороший человек, а может быть, одно обусловлено другим. Он пригласил не только Линду и Алфика. Четвертым колесом повозки была подруга по походам, учительница музыки. Угощение вкусное, вино изысканное, цыпленок сочный, беседа суховатая.

Собственно, этим все и ограничилось. Ничего существенного не было сказано, ничего примечательного или таинственного не произошло, гости рано встали из-за стола, Линда и Алфик сказали спасибо и до свидания.

На другой день выдался последний золотистый час, горбушка полуночного солнца прокатилась вдоль горизонта, после чего вовсе исчезла за острым краем земли. Страна погрузилась во мрак, и мрак этот нарастал и густел над окоченевшей землей. Больше солнце не показывалось. Не встречая отпора, мороз теснил темнотой золотистые отсветы в небе. Волна мрака, вздымаясь, накрыла весь край. Под этой волной необозримые дебри тянулись к свету, простирались на север к мраку. У полюса.

И наступает день, когда учительница Линда Хюсэен отправляется в поход по этому краю вместе с лейтенантом Алфом Хеллотом. Во время большой перемены ее позвали к телефону. Он звонил с дежурства. У него есть предложение. Насчет похода. Учительница Хюсэен считает это предложение конструктивным. Пока не выпал снег, они выкраивают время и для этого, и еще для нескольких походов. Алфик шагает медленно и благоговейно рядом с очаровательной женщиной. Оживленной беседы не получается, но у Линды достаточно развит навык общения, так что неловкости не возникает. Все кругом отцвело в ожидании зимы. Алфик Хеллот не видит большой разницы между вереском и оленьим мхом. Слушая вполуха ботанические разъяснения учительницы Хюсэен, он думает о том, как по-разному люди чувствуют и воспринимают природу. Его недельные вылазки с охотничьим ружьем в угодья, испещренные цветовыми залпами осени. Желтое, красное, коричневое, синий окоем перед глазами, рвущаяся вперед собака, острое восприятие всего, что двигается в пламенеющем поле зрения, срывающиеся со скалы белые куропатки, широкие прыжки зайца через снежник. Алфик всегда ходит с переломленным ружьем — какой-то шанс он дичи оставляет, но не больше. И вот долгожданный миг: почуяв птицу, собака делает стойку. Алф Хеллот закрывает ружье, подходит к цели на выстрел, зрачок, планка и мушка совмещены, палец жмет на крючок, отдача в плече, раскатистый выстрел, и подстреленная птица шлепается на землю. «Вперед!» и «Апорт!» собаке, чтобы принесла добычу. Еще одна куропатка в рюкзаке, и можно двигаться дальше. Вот что влечет его. Охота на зверя в себе, на птицу над собой. Уединение, безмолвие, кругозор, широкие горизонты, отвесные скалы, длинные дневные переходы, след рыбьего косяка на блестящем в сумерках водном зеркале, надеть болотные сапоги, ставить сеть, выдернуть спиннингом форель-другую, крутя катушку и глядя, как разрезает темную воду блесна с рыбой на прицепе; в течение вечера каждый второй час выбирать из сети улов и наконец, смертельно устав, забраться на ночь в шалаш.

Но сейчас Алфик Хеллот увяз. Леска легла на грунт, а дно еще незнакомое, однако мало-помалу он начинает ориентироваться в неведомых глубинах. Во время ограниченных рамками приличия однодневных походов с Линдой Хюсэен он совсем по-новому воспринимает природу в себе и вокруг себя. Тут вся суть в том, чтобы уметь сосредоточиться, внимательно глядеть на землю, идти неторопливо, наклоняясь над лапландской розой, жирянкой, гвоздикой пышной, куропаточьей травой, купеной душистой, ползучим тимьяном и другими, одинаково новыми для него названиями. Если мерить километрами, походы совсем короткие; медленно, стараясь ничего не упустить, передвигаются они по пересеченной местности (как выразился бы лейтенант Хеллот); всю выкладку составляют фотоаппарат, сумка на ремне и «Лапландское путешествие» Карла Линнея. Увлеченно, точно сознавая, что исследуют друг друга, наклоняются над растениями. Иные думают, что надобно изучать сердце и почки, чтобы познать сокровенную суть друг друга. Однако взгляд Алфика направлен не на интеллектуальный кругозор Линды, и Линда исследует не кишечную флору Алфа. Они созерцают окружающий мир. Для Линды Хюсэен Линней — образец истинного христианина. Никаких небес, куда возносились бы души, нет, говорит она. Хотя бы и для верующих. Но все мы христиане в том смысле, что нас осеняет милосердие божье. Линней первым понял, что цветы, до него почитавшиеся образцом чистой невинности, на самом деле — обнаженные половые органы растений. Этого утверждения достало с лихвой, чтобы возмутить многих его современников. Но, говорит Линда Алфику Хеллоту, который благоговейно ступает рядом с ней, Линней тем самым и их, и нас приблизил к богу. Потому что мы, люди, только через познание мира можем познать всевышнего.

Между тем Алфу Хеллоту слышится в ее словах подтекст, вызывающий у него реакцию, которую трудно укрощать и которая мешает и дальше идти с ней рядом, сохраняя невозмутимость. Но Алфик приучен владеть собой, умеет контролировать свой голос, чувства, страсти. Молчаливый поединок с Линдой — на чем им следует сосредоточить свой взгляд — кончается вничью. Они глядят не вверх на небеса и не вниз на землю. Они смотрят друг на друга. Если бы взор мог оплодотворять! Он попал в яблочко, она сорвала редкостный цветок. Охотничий трофей на стену, засушенная тычинка в гербарий. Охотник подстреливает себя, ботаник срывает собственный цветок. Не говоря ни слова, они идут дальше.

Но за оставшиеся дни этой брызжущей красками долгой осени Алфик Хеллот все лучше узнает учительницу Линду Хюсэен, а заодно и подробности образа жизни, о котором прежде мог только гадать. Они говорят о старой даче семейства Хюсэен в Ловре, о помешанной двоюродной бабке и о превратностях судьбы, как выражается Линда, что свели их вместе здесь, в этом суровом краю на севере. Впрочем, Ловра недолго служит темой разговора, для Линды Хюсэен это лишь одно среди многих экзотических мест, какие она за много лет посетила, отправляясь в путешествия из усадьбы под Бергеном, о которой всегда думает как о родном доме. Величественное кирпичное строение в георгианском стиле — дом ее детства, рассказывает она недоверчивому Алфу Хеллоту. Официальное наименование усадьбы — «Каса Росада», как у президентского дворца в Аргентине, но люди предпочитают называть ее «Дворец Хюсэ», не без намека на норвежское название пикши. Гордо возвышаясь над зеленым парковым лесом и щетками английских газонов, сей очаг (говорит Линда) долгие годы служит привычным ориентиром для моряков в этой части губернии Хордаланд. Здесь Линда и ее три сестренки с малых лет били по теннисному мячу на собственном корте, когда позволяла бергенская погода; здесь они совершенствовались каждая на своем классическом музыкальном инструменте и устраивали самодеятельные концерты на свежем воздухе, исполняя струнные квартеты в стиле барокко и рококо и пожиная щедрую хвалу родителей, прочих родичей, друзей и «всего Бергена». Здесь они позировали для семейного альбома перед книжными полками, на которых известный декоратор и специалист по интерьерам Кнаг-Педерсен самолично расставил книги, призванные служить декоративным фоном для семейных портретов династии Хюсэен. Здесь они развивали и оттачивали заложенные в них художественные дарования и талант общения, упражняясь в игре на фортепиано (а Линда еще и на альте), стихотворчестве и английском шве. В восьми стенах родного дома разыгрывались живые картины, например «Явление Афродиты», но также и реалистические сценки нравов и душераздирающие мелодрамы, где в главной роли выступал чертовски» обаятельный отец-пьянчуга, антагонистом которого была религиозная, нерешительная, кроткая примирительница-мать. После многократных родов вся энергия и сила покинули некогда крепкую, румяную дочь Западной Норвегии, перелившись в окружающую ее молодую девичью поросль. Она часто хворает без видимых симптомов, если не считать наросты на больших пальцах ног, от которых ее постоянно врачуют в дорогих частных клиниках дома и за границей.

В антрактах между бурными семейными сценами вокруг «Дворца Хюсэ» развертывается содержательная светская жизнь, кружится нескончаемый хоровод многочисленных и весьма одаренных гостей. Часто на зов шампанского в убежище радости являются партнеры по коммерции и судоходству, но также и разного ранга и склада представители мира искусства. Госпожа Хюсэен и ее очаровательные дочери охотно и остроумно беседуют с искусствоведами из Бергенского музея и Галереи Расмуса Мейера о дефектах серебряной реймерской кружки и о старинном народном искусстве, которое ныне явно растет в цене. Госпожа Хюсэен втайне мечтает о свадьбе для каждой из четырех дочерей на фоне западнонорвежского лета с пышной зеленью климатических оазисов в глубине фьордов — белые камчатные скатерти на ярко-зеленых газонах, обширные меню, изысканные вина, исключительно веселые и остроумные речи, цветущие клумбы, оплетенные зеленью стены и роскошные праздничные столы. И естественный центр праздника — рослые, широкоплечие, мило смущающиеся кандидаты экономических наук из хороших семей в прочном соединении с ее дочерями. Однако главным предметом ее мечтаний были цветы, мир в виде беседки, одетой цветами, сплошной цветочный ковер на земле, россыпь цветов на колючей стене живых изгородей, украшенный цветами высокий лиственный свод. Вдоль цветников госпожи Хюсэен прогуливались не только Кнаг-Педерсен, и Хюсен-Андресен, и другие достойные представители высшего пьянейшего бергенского бюргерства. В ее хоромах и под сенью летних ночей над «Дворцом — Хюсэ» предавался мечтам и поэт Вильденвей, записывая в семейный альбом свои баллады, сочетающие веселье с грустью. Великая Гарбо ночевала под ее крышей, художник Хенрик Сервисен был желанным гостем. В помпезном вестибюле неоспоримый след оставил творец религиозных фресок Эмануил Вигеланд, а писатель Руналд Фанген в конце тридцатых годов за игрой в крокет предпринял не одну столь же благую, сколь и тщетную попытку обратить закоренелую судовладельческую душу старины Людвига Хюсэена в оксфордскую веру. «Все равно — bless him», — говорила Линда. Честь и хвала ему за это!

В такой вот благотворной обстановке росла маленькая Линда, и она скоро научилась обращаться со слугами твердо и приветливо — умение, которое пришлось весьма кстати, когда развод родителей из четырех стен спальни выплеснулся на открытую сцену. Богатый судовладелец Хюсэен надолго заточил себя в западном флигеле розового дворца в Мильде. В крашенной морилкой библиотеке он отчаянно глушил водку в одиночестве за опущенными гардинами, среди вставленных в тяжелые золотые рамы «двуспальных» западнонорвежских пейзажей художников дюссельдорфской школы, дорогих картин от друзей-живописцев, антикварных раритетов, книг о путешествиях и топографии, ценных картографических листов Геелкерка и оригиналов старинных крепостных планов. Здесь Линда Хюсэен наконец увидела телефонистку отца, которая была моложе его на сорок лет и до конца манипулировала штекером.

Щадя детей, лето после завершения разводной процедуры госпожа Хюсэен провела на Лазурном берегу. Две старшие дочери были достаточно взрослыми, чтобы жить самостоятельно, и уже благополучно устроились в Швейцарии. Людвиг Хюсэен тоже уехал со временем вместе со своей телефонисткой. Однако дом продавать не стал. «Дворец Хюсэ» стоял темной, пустой, замкнутой раковиной, таившей воспоминания о добрых временах как в личной жизни, так и в судоходстве на линиях в Северном море и через океан, к берегам США. На запущенных газонах никакие странники уже не предавались грезам в серебристые летние ночи, даровитые дочери Хюсэен не расточали свои дары перед высшей бергенской буржуазией. Так называемый трубный глас Людвига Хюсэена не раскатывался больше в стенах дворца, вызывая вмешательство супруги, которая стремилась предотвратить большой скандал: «Ну-ну, Людвиг, после разберемся…» Не потрескивали весело камины во всех комнатах, даже и в ванных (коих насчитывалось четыре), не стучались в бронзовые двери мецената рифмоплеты или мазилы — все это осталось в далеком прошлом, только дождь без устали барабанил по глазурованной голландской черепице и обрушивался шквалами на парк, где тянулся к небу один лишь бурьян.

И в совсем других концах земного шара не только Линда, но и три ее сестры получили должное образование сообразно своим личным задаткам и наклонностям. Так, младшая, Гедда, которая изучает неорганическую химию в одном из университетов южной Калифорнии, уже готовится защищать диссертацию; что же до Линды, то она избирает другой путь к самостоятельности. После десяти лет за границей нужно принимать решение, и она решает остаться норвежкой, решает основательно. Будет преподавать в старших классах. И Линда отправляется на север, в Молсэльв, губерния Тромс, чтобы делиться приобретенными дорогой ценой знаниями с подрастающим поколением в этом медвежьем углу на границе с великим безлюдьем — во всяком случае, если смотреть глазами обитателя Нью-Йорка или Парижа, каковая возможность многажды предоставлялась Линде Хюсэен. Движимая не только чистым идеализмом, но и специальным интересом к арктической флоре, после многолетних университетских занятий ботаникой и обширных полевых исследований у Большого Невольничьего озера и на Баффиновой Земле в северной Канаде Линда решительно двинулась в путь.

Поток слов прерывается. Она рада возможности выговориться, а бесхитростная реакция идущего рядом молодого лейтенанта ВВС показывает, что он следит за смыслом, несется ли речевой поток вскачь через перекаты, ныряет ли в глубокую таинственную заводь или, замедляя бег в русле голоса, вливается в безмолвие. В море, которое они как будто различают там, вдали. Линда и Алфик остановились и смотрят, стоя бок о бок, и слышат далекие разрывы на полигоне. Прямо под ними на скальном уступе чернеет озерко в обрамлении высокого камыша. Его поверхность дробят светлые пузырьки воздуха. У самого края качается пропитанное водой бревно.

Алфик поднимает взгляд на далекий кругозор.

— Кажется, это Сенья? — говорит он, касаясь мягкой руки Линды. — Вон там, далеко?.. Ближний берег, — быстро добавляет он, чувствуя осторожный отклик ее пальцев.

Минутное сближение здесь, безбрежный кругозор там, впереди. Тут же пальцы ее разжимаются, она вздыхает «нет, нет» и поворачивается, направляясь обратно к дому.

— Ближний берег, — повторяет Алфик Хеллот, идя по ее следам. — Там тихо, спокойно. А только кто там бывал, дальний берег хвалят. Где бушует прибой.

Верующая христианка Линда Хюсзен не отвечает. Возможно, и не слышит его слов. Казалось бы, все прожитое и взгляды на жизнь должны с огромной силой разбросать их в разные стороны — ее и воинствующего безбожника Алфа Хеллота. Но силы притяжения могущественнее. По узкой тропе, пересекающей границу леса и голый подлесок, они спускаются вместе в долину, являя собой еще более своеобразную пару, чем та, какую некогда ухитрились составить Китти и Алфик. Они приближаются к полигону и вот уже различают голоса отдельных орудий, видят всполохи у дул и в местах разрывов, слышат тяжелый дактилический грохот пушек, трескучий гекзаметр пулеметов, трактующих нескончаемое белостишье героического эпоса под хореические выхлопы минометов. Они подошли к району последней базы немецкой лапландской армии. Идут, теперь уже взявшись за руки, через ландшафт, образованный заросшими эскарпами, обрушенными брустверами, старыми воронками. На обратном пути в Олсборг слово принадлежит Алфику, и речь его звучит, как эхо военных упражнений. Борьба — одно из его ключевых слов. А также фронт. И класс. Унижение. Ожесточение и отпор. И еще о борьбе, не в смысле устарелой классовой борьбы, а в более современном понимании. О борьбе за свободу. Алфик рассказывает о какой-то «Единичке» — выясняется, что речь идет об эскадрилье 331. Говорит о действиях перехватчиков. Описывает типы советских самолетов. Объясняет, что покачивание крыльями — международный условный знак, предложение изменить курс. Лейтенант Хеллот не однажды покачивал в воздухе крыльями, сигналя несоюзным машинам, которые приближались к норвежскому воздушному пространству. Все это он рассказывает, пользуясь норвежско-американским пиджином, в котором даже Линда Хюсэен, в совершенстве владеющая обоими субстратами, норвежским и английским, разбирается плохо. И приходится Алфику терпеливо разъяснять, что scramble — приказ поднимать истребители в воздух (не руками, конечно), hot scramble — взлетать поспешно, silent scramble — взлетать, соблюдая радиомолчание. Подняться на один ангел — значит подняться на три тысячи метров; Zombie означает «неизвестный»; X-ray — официальное натовское обозначение неопознанных чужих самолетов.

И впервые Линда Хюсэен узнает о слухах. Слухах, которые ходят не первый год. На всех базах ВВС к северу от полярного круга только об этом и говорят. Один из пилотов эскадрильи 333 уверяет даже, будто своими глазами видел то, что послужило поводом для слухов. Будто бы он видел, только не стал об этом докладывать, черный самолет без опознавательных знаков, с огромным размахом крыльев. Машина летела со скоростью 0,5–0,6 М на высоте 15 тысяч метров, потом вдруг пошла круто вверх, в стратосферу, словно притянутая действующей в пустоте неведомой силой.

В своем хождении по кругу через дежурки, бараки и офицерские столовые слухи о Черной Даме, как прозвали загадочное нечто, обрастали фантастическими толкованиями. Соответственно проценту алкоголя в крови Черная Дама оказывалась когда спутником, когда самолетом-шпионом. Советский или американский? Друг или недруг? Атмосферное явление? Гости с чужих планет? Летающая тарелка? Зеленые человечки с Марса? Эскадрилья ангелов из рая? Или просто-напросто чья-то невзорвавшаяся ракета?

Эротический инстинкт Алфа Хеллота выражается не менее загадочной баллистической кривой. Он выступает в роли разносчика слухов. Немногие достоверные сведения о Черной Даме, чего уж там скрывать, получены Алфиком от меня. Ими он тоже делится с Линдой Хюсэен. Экраны многих радиолокационных станций пересекала крупная яркая цель. Целый ряд операторов независимо друг от друга засекали ее высотомером. Выше всех известных рекордов высоты. И тут же пропадает. Черная Дама.

Линда Хюсэен встревожена. Вдруг молодой лейтенант ВВС выдает ей военные тайны. Она перебивает его, просит не продолжать, устанавливает пределы интимности.

— That's not my cup of tea, — говорит она, подавая Алфику руку, когда они прощаются перед ее домом в Олсборге. — Это не моя стихия.

Нет так нет. Но Алфик не волен менять орбиту. Он садится в машину и едет к себе на базу. На другое утро холод сгустился еще на один градус и, сухой и белый, сыплется со звоном на мерзлую землю. Легкий флер сверкающих кристалликов устилает ее, хороня под строгим белым пологом всякие чувства и всякую жизнь. Линда Хюсэен и Алфик по-прежнему часто видятся — на людях, с учительницей музыки в роли дуэньи. Но не сближаются друг с другом, напротив. Мороз набирает силу, ударами невидимого молота гонит вниз красные столбики термометров. С каждым новым морозным днем из красочной гаммы света выпадает еще один теплый оттенок, и под конец лишь призрачный неон противостоит мраку на гранях между белой землей и черным небом. Если не считать зыбкого свечения и снега, безраздельно царит темнота, высокий безбрежный мрак, и всякий намек на рассвет тотчас тонет в этой безбрежности. Мороз вонзил могучий коготь в землю и принуждает людей замыкаться в домах, замыкаться в себе. Все белее и злее, мороз над всем краем раскрывает свою пасть, сверкая белыми зубами. И кусает. Кусает скулы, кусает кончики пальцев сквозь кожу перчаток, острыми клыками пронзает толстую юфть башмаков.

В тусклом полуденном свете мелким и быстрым шагом возвращается из столовой Алфик Хеллот. Снег поскрипывает под каблуками. Выдох сгущается в пар. Клубы белой морозной дымки у рта — и летучие черные тени на снегу, тающие в свете фонарей на дорожках военного городка. Алф Хеллот топчется по кругу в четырех стенах своей комнаты и вокруг собственной оси и замечает, как от стужи и сухого воздуха растет заряд статического электричества. Напряжение вокруг него, меж ним самим и окружающим миром так велико, что к чему ни прикоснись — проскакивают искры. И сам он искрит, стоит его задеть. Но Линда Хюсэен остается холодной, как ни полны электричеством их рукопожатия.

Приходят зимние бураны. Снег не падает с неба, как в других местах. Его несет ветер, с воем несет вдоль земли вихрь за вихрем, сбивает в кучи, вздымает с крыш искристыми белыми факелами.

Но настает день, когда вновь появляется солнце. Его чуть видно у самого горизонта. Учительница Хюсэен и лейтенант Хеллот ходят вдвоем на лыжах. Кто-то пробует расплавить паяльной лампой литье промерзшей земли. Гигантская рука регулирует подачу газа, и первые лучи высекают искры на горизонте. Тут же они пропадают. Солнце выглянуло, но не поднялось в небо. Лишь полежало — красное, тусклое, — качаясь на белом окоеме, и закатилось. Лицо Алфа Хеллота вылеплено из серого хлеба. Солнце выглядывает опять и намазывает его теплым медом. И когда Алфик с Линдой встречаются теперь на воздухе, их лица больше не напряжены и не перекошены стужей. Потому что солнце уже светит долго, яро, ослепительно, бушует в небе высоко над землей. И снег тает, съеживается, растворяется в прозрачном воздухе, испаряется, течет стремительными струями. Мороз угрюмо отступает в свои эмпиреи, понемногу обнажая первые клочки земли внизу. Открывает дороги между домами, освобождает скалы, отпускает бесснежные болота, зеркало озер.

А затем все останавливается, замирает. Больше ничего не происходит. Земля показалась, но не раскрылась. Лежит темная и холодная. Май приходит, и май уходит, такой же безучастный и неприступный. Каменное небо, сумрак и растопыренные ветви голых деревьев над серыми космами прошлогодней травы.

Для Линды Хюсэен эта оцепенелая, застойная весна исполнена долгой и нездоровой внутренней борьбы между христиански чистой душой зимней поры и одолевающими ее жаркими страстями. Хотя она ничуть не сомневается. Она встретила своего избранника. Имя его Алф Хеллот. Она будет любить его душой и телом. Желание сжигает ее плоть, испепеляет всякую разумную мысль, пожирает дни ее и ночи, бросает в жар и пот, холод и дрожь. Но Линда Хюсэен держится стойко. Кроме священника, которому она исповедуется, никто не ведает, что происходит в ее душе. Своей характерной семенящей поступью (которая, как выясняется, есть плод первых в уезде Молсэльв каблуков-шпилек) приходит она в класс толковать о пестиках и тычинках, без труда поддерживает дисциплину и так же легко (чтобы не поцарапать деревянные полы и не зацепиться за решетки на лестнице) семенит в учительскую, где невозмутимо беседует с коллегами, однако снова и снова про себя возмущается тем, что они едят фрукты — скажем, апельсины — руками, вместо того чтобы пользоваться ножом и вилкой. Это шокирует Линду Хюсэен. Но она сдерживается. Она владеет собой.

Что до Алфика Хеллота, то он сходит с ума. И наверно, впрямь помешался бы, не будь радикальных способов снимать напряжение. Ночью видит эротические сны, но днем обороняется от наваждения напряженнейшей тренировкой. Готовится к первенству страны по военному пятиборью, чтобы защитить чемпионское звание. Бросает свою «Гусыню» (более или менее ласковое прозвище «Тандерджета») в такие пике, что перегрузки плющат его на сиденье, выжимая все мысли о Линде из головы, всю силу и потенцию — из тела. В бане нагоняет такую жару, что товарищи по службе остерегают: быть ему не способным к размножению на месяцы и годы вперед. Колосники соперничают красным цветом со столбиком термометра, который подбирается к ста градусам Цельсия, с потолка из досок капает смола. А Хеллот берет шланг и поливает печь водой, долго поливает, снова и снова, пока парне начинает душить его за горло, а остальных гонит под холодный душ. Один Алфик продолжает сидеть в парилке, опаляя себе волосы, сжигая лицо, туманя глаза; под мышками, в паху, под коленями вздуваются волдыри, все тело покрывается бело-розовым мраморным узором. Только теперь Алфик Хеллот слезает с верхнего полка. На душ и не смотрит. Не замечает и тридцатиградусный мороз, ныряя нагишом в снег на дворе. Но глаза Линды Хюсэен волнуют его, и голос задевает самое чувствительное место, когда назавтра они встречаются и чистый взгляд ее сталкивается с его взглядом и она говорит, почти неслышно, выталкивает языком через губы изо рта все то же «нет, нет».

— Ну как? — спрашивают товарищи утром на предполетном инструктаже. — Вышло что-нибудь? Смягчилась — хоть на хлеб намазывай?

— Взошел хлеб, как в печь ты его поставил?

— Не опал после выпечки?

И так далее в том же духе.

— Вышло, — угрюмо отвечает лейтенант Хеллот, зажимая под мышкой шлем. — От Матфея глава третья, стих одиннадцатый.

— Как? — Чей-то голос за его спиной. — Она еще верит в рождественское евангелие? Или это ты веришь в непорочное зачатие? Нет, Хеллот, так не пойдет. Хочешь с нами лосося в воскресенье отведать, сам сперва отнерестись. Да хорошенько пройдись бороной перед посевом.

Но дверь уже захлопнулась. Лейтенант Хеллот вышел из барака, вышел из зоны барачных острот на свежий воздух, наполненный ревом реактивных двигателей. Отличная летная погода, высокое небо, ясно, сухо и по-прежнему нежарко. Молодой капрал вывел «Гусыню» из ангара. Алфик, ломая напряжение в паху, бежит трусцой к ожившей машине.

Первое воскресенье июня. Цвет надежды светло-зеленый, и почки вот-вот распустятся. Солнце в зените, лес в розовом сиянии. Линда Хюсэен и Алфик Хеллот сидят в шезлонгах в саду перед домом учительницы Хюсэен в Олсборге. Алфик впервые побывал в ее обители. В жизни он не видел ничего подобного. Оригинальная графика и стильная мебель только вызывают в нем отпор. Но он держит себя в руках. Больше всего поражают его изречения. Они везде — вышиты на диванных подушках, написаны на бумажках, налепленных на выключатели и солонки, выведены тушью на голенищах резиновых сапог. И хотя он уже слышал подробные рассказы о «Дворце Хюсэ», его все же шокирует фотоальбом с иллюстрациями уровня жизни семейства Хюсэ, которые к тому же сопровождаются пояснениями вроде: «Мы тогда жили в Ницце». В Ницце! Почему непременно в Ницце? Или ее манера говорить: «Touch wood!» Почему не сказать просто: «Постучи по дереву!»?

Алфу Хеллоту многое невдомек, даже после того, как фотоальбом, закрываясь, примирительно выключает прошлое. Алф Хеллот задает вопросы только себе, больше никому, и Линда не исключение. Он не торопится выложить, что у него на уме. Он научился молчать. Сидит на солнце рядом с Линдой Хюсэен, чувствуя тепло. На нем безупречно чистая форма без кителя, рукава аккуратно подвернуты, конец галстука засунут внутрь между второй и третьей пуговицами рубашки. Сидя возле Линды Хюсэен, он чувствует, как в воздухе вокруг них, между ними разливается тепло. Это весна, это лето вдруг, одним могучим прыжком настигло их. Ошеломленные, сидят они перед белым деревянным домом, глядя, как распускается листва кругом, как мышиные ушки почек разом превращаются в зеленые слоновьи уши, как раскрываются цветы, откровенно являя всему свету свои органы размножения. Алфик Хеллот расстегнул воротник. Ослабил галстук. Посидев так, снимает рубашку и майку. Встает с шезлонга, растягивается во весь рост на земле. Молодая трава упирается, встречая его тело, приподнимает в своем росте и покачивает Алфика на зеленом ложе.

В соседнем доме выставляют зимние рамы. В прошлогодней траве потрескивает огонь, пахнет горящим хворостом. Линда по-прежнему сидит в шезлонге. Расстегивает верхнюю пуговицу блузки. Закрыв глаза, обращает к солнцу слепую маску лица.

— Теперь можно, — считает Алф Хеллот. — Вполне можно лежать на траве.

— Не боясь простуды?

Линда, в юбке, соскальзывает с шезлонга и садится на землю, поджав ноги. Меняя положение, натягивает юбку на колени.

У нее припасен шерстяной плед, и она расстилает его на траве. Алфик Хеллот — кожа белая, как сметана, — переворачивается на живот и подпирает голову ладонями, уткнув локти в землю. Линда нерешительно принимает ту же позу.

Алфик чувствует, как солнечные лучи выводят свои горячие письмена на его спине; Линде они щекочут икры. Двое лежат рядышком на животе, ветер шумит, сердца колотятся о землю, время остановилось. Алфик боком придвигается к ней, прижимается вплотную. Высвободив одну руку, кладет на нее.

— Они нас видят! Соседи!

Линда говорит это, не шевелясь, говорит тихо, в землю. Она лежит на животе, положив голову на скрещенные руки.

А хоть бы и весь мир видел! Но Алфик поворачивается, смотрит на соседний дом. Тряхнув головой, смотрит опять. И еще раз. Точно: видят.

— Зато мы их не видим, — шепчет он, наклонясь над ее ухом.

Линда вздрагивает, потом тоже поворачивается, чтобы проверить. Подперев голову ладонью, смотрит, моргает и не видит. Соседний дом пропал. Белый соседский дом канул в зеленую чашу листвы. Пока они с Алфиком лежали на животе, раскрылись почки берез. Березы окружают их плотным кольцом, замыкая Линду и Алфа в трепещущей зеленой беседке.

Никто их не видит. Око всевышнего над макушками деревьев — серо-голубое, без зрачка. Линда вздыхает, зная, что сейчас должно произойти. И она открывается ему. Линда Хюсэен отдается, отдает все, что есть. Алфик в объятиях бури, Линда с ним, Линда над ним, Линда всюду. Напряжение, которым зарядила их зима, не просто искрит — искры родили пламя, оно сжигает их, пламя, летящее по той же извечной орбите, что и солнце над ними, пламя, в котором сгорают строгие ритмы суток. Ночью и днем, вечером и утром Алфик и Линда сливаются в сплошной блистающей волне. Они сталкиваются, взмывают вверх и падают вниз, снова и снова, день за днем, на бесконечной небесной орбите солнца и тела.

В Иванов день учительница Линда Хюсэен и лейтенант Алф Хеллот, оба прож. в Молсэльве, празднуют помолвку. О последовавшей сравнительно скоро скромной свадьбе следует сказать, что я, увы, не был приглашен в шаферы; тем не менее могу засвидетельствовать, что были соблюдены подобающие религиозные формы и что Алф Хеллот при обручении подарил своей избраннице тонкое гладкое кольцо с надписью, а Линда преподнесла суженому антикварное издание «Лапландского путешествия» Линнея с написанным на титульном листе стихом — кого бы вы думали? — Элиаса Бликса, псаломника и министра по делам церкви, уроженца Гильдескола, губерния Нурдланд. Речь идет о пятой строфе псалма «С Иисусом в путь отправлюсь», который звучит так:

Все лето и всю осень эта строфа будит отзвук в мыслях Линды Хюсэен Хеллот. Будит отзвук? Мягко сказано: его слова повергают ее в смятение. Псаломник знал не только свое «отченаш». Стих оказался с двойным дном, и то, что она увидела под вторым дном, испугало Линду X. Хеллот: небесное блаженство и земное счастье суть одно и то же. Собственные ее мысли никак не согласуются с сентенциями военного священника: по старой традиции, невеста — душа, а жених — Христос, возлюбленный. Атмосфера являет нам искаженную картину неба; в то же время без нее не было бы жизни на земле.

Нет. Линда не понимает. Вот она вновь на авиабазе. Нетвердыми шагами спускается с барачного крыльца после прощального поцелуя. Он обращается в лед, едва она выходит из барака, и застывает на губах, превращая все лицо в искривленную маску, отображающую ее черные грехи. Впервые Линда побывала на квартире Алфика в военном городке. Барачный интерьер, насмешливый взгляд дежурного, когда она входила в ворота под руку с лейтенантом Хеллотом, все убожество скудного мужского мира шокируют ее.

Когда Линда вообще думала о воинской жизни, она представлялась ей в духе читанных во французском лицее классиков, например Монтеня, утверждающего в своих эссе, что нет профессии краше военной. «Сие занятие благородно, — считает автор, — ибо отвага есть высшая и самая блестящая добродетель, и оно почетно, ибо нет более полезного, естественного и здравого стремления, нежели стремление оборонять величие и мир своего отечества. Жить в кругу столь многих благородных и энергичных молодых людей — благо, повседневное зрелище трагических событий, простой и вольный дух общения, подобающая мужчинам естественная жизнь, многообразие действий, бодрые звуки барабанов и труб, радующие и согревающие душу и слух, почетность профессии, даже сами трудности и суровые условия приумножают радость…»

Так думала Линда. Теперь оказывается, что солдат, которого она любит, с которым готова делить радость и горе, живет в окружении обширной коллекции призов, медалей и начищенных кубков, личного оружия, мексиканского сомбреро на вбитом в стену гвозде, фотографии курса в штате Аризона, США: Алф Хеллот в сержантской форме с «крыльями» на груди. На другой фотографии — команда гимнастического клуба Ловры в выцветших голубых трико с белыми подтяжками, победительница первенства Норвегии. Этими предметами исчерпывается вклад Алфика в украшение своей обители. Прочий интерьер составляют стандартная койка с казенным постельным бельем, стол, два стула и деревянный табурет (именно этим словом пользуется Линда, почитая норвежское «кракк» слишком вульгарным). Плюс чулан для ветоши, грязных трусов и запасных покрышек. Вот и все, даже беспорядка нет.

Линда Хюсэен, которая вот-вот станет Линдой X. Хеллот, потрясена, в том числе собственным поведением. Как может она любить человека, живущего в такой убогой обстановке. Алф Хеллот для нее — закрытый мир, но это ничего не меняет. Все равно она его любит. Позволяет орошать себя влагой жизни. Прижимается к нему на узкой кушетке в голой барачной комнате с унаследованной от немцев изношенной мебелью. Линда и Алф Хеллот — обнаженные. Одно тело, сплавленное из двух несовместимых частей. Они лежат неподвижно, прильнув друг к другу, и Линда знает, что это произошло. Убеждена, что и Алфик должен знать. Они не говорят ни слова, но именно поэтому он должен сознавать. Как летчик, должен понимать, что сию минуту они призвали из вселенной нового человека. Он явился, пройдя через туманности галактик, созвездия и констелляции, предельно горячий после полета сквозь атмосферу и пламя северного сияния, они своей любовью и своими движениями направляли весь его полет из космоса. Вместе вели его на посадку и внедрили глубоко в ее лоно. Там, надежно защищенный, будет он расти долгих девять месяцев, прежде чем сможет выдержать переход к жизни вне ее. На узкой старой кушетке с невыносимо скрипучими пружинами их движения изловили в непостижимых далях вселенной новое существо и отправили его в долгое странствие. Свершилось великое чудо. Сплетаясь с Алфом руками и ногами, губами, ногами и руками, Линда чувствует, как стучится в ней чудо и заключенные в нем глубины.

— Небесное тело, — шепчет она. — Небесное тело, небесное тело.

Она медленно проводит указательным пальцем левой руки по дуге вдоль поясницы. Дуга становится круче, и на изгибе Линда отрывает палец от горячей кожи Алфика. Линда Хюсэен снова думает о всевышнем, о сотворении мира, когда семя отца небесного разлилось в космосе сверкающими созвездиями.

Лейтенант Хеллот, который между сном и явью то включается, то отключается, будто электрическая сеть при перегрузке, смутно улавливает слова «небесное тело», и ему тотчас представляются самолеты и ракеты. Они быстро пропадают из поля зрения. Покойная безучастность, словно тело охлаждено до такой степени, что он вот-вот замерзнет совсем, овладевает им.

— Железный корпус, — бормочет Алфик. — Железный корпус, железный корпус.

Между температурой в доме и на воздухе разница больше шестидесяти градусов Цельсия. Линда Хюсэен попрощалась и вышла из барака. Улочка военного городка пуста и тиха. Бараки примолкли. Над горизонтом на северо-западе, будто огни рампы на белой сцене земли, горит северное сияние. Мраморными волнами оно переливается в небе, словно складки на светящемся театральном занавесе. С востока и запада тянутся к темному зениту яркие лучи софитов и прожекторов, однако актеров не видно. Снег, устилающий просторный зал планеты, покрывается свежим налетом инея. Голые ветви деревьев вьюодят тайнописью белые изречения на черном фоне неба.

Линду ждут финские сани — высокая деревянная рама со скамеечкой на выступающих сзади длинных узких стальных полозьях. Она выдергивает их из снега. Мороз и иней покрыли сиденье и ручки вязью тусклого серебра. Осторожно перенеся ювелирное изделие на дорожку, она встает на полозья и толчками правой ноги разгоняет сани в сторону ворот. Стальные лезвия высекают искры из снега. Другого пути нет. Дежурный у проходной насмешливо козыряет. Наконец ворота позади.

Линда катит вдоль шоссе. Холодная сталь лениво, со скрипом режет утоптанный снег. Она толкается что есть мочи, скольжение улучшается, скорость растет. Линда Хюсэен катит домой. Левая нога твердо стоит на полозе, правая отталкивается от расчищенного дорожного полотна, посылая сани вперед. Рваное, неровное, хромающее движение — толчок, разгон, торможение, новый разгон. В пронзительно ясной морозной ночи Линда Хюсэен катит домой после свидания с суженым, тускло светит половинка луны, северное сияние колышет переливчатые складки гибкого фосфоресцирующего мрамора.

Встречная машина прощупывает путь в темноте двумя длинными желтыми усиками света, сталкивается с щупиками машины, которая обгоняет Линду, и втягивает свои, притушив фары. Машины проходят мимо друг друга с опущенным взглядом.

Ослепленная встречным светом, Линда Хюсэен продолжает рывками скользить по дороге на Крайнем Севере, на макушке вращающегося в пустоте земного шара, на украшенных драгоценнейшими узорами и вязью незатейливых финских санях из дерева и стальных полозьев. Линда Хюсэен нажимает, всем телом ускоряет рваное, неровное движение. Сверкающие морозные ланцеты врезаются в лицо, завершая пластическую операцию, призванную изменить ее черты до неузнаваемости бороздами жизненных уроков.

Линда Хюсэен вырывается из-под ножей. Но они вновь настигают ее на дороге.