"У-3" - читать интересную книгу автора (Флёгстад Хяртан)

В толще гранита

По ту сторону фьорда, на юге, за морозной дымкой, за вмятинами береговой линии, за скованными стужей белыми волнами ландшафта, за укрепленным районом, за низким горизонтом остановилось солнце, прочно схваченное вечной мерзлотой. Застыв внизу за горизонтом, далеко в безбрежных финских и русских дебрях, бронзовый лик его озарял заснеженный вереск, побеленный инеем лес, пропитанные стынью болота, застланные льдом озера. Кривые тени карликовых берез становились все бледнее, растворяясь в розовом отливе снега. Вдоль береговой кромки все тени были стерты, запорошены белой золой от кремации лета. Сквозь изморозь над фьордом холодное дыхание Восточного моря раздувало угольки, и один быстротечный утренний час над землей на юге тлело в небе тусклое зарево. На голых скалах, открытых ветру, он распахивал сухой снег и вздымал искристые белые факелы к золотистому отсвету дня. Но земля не впитывала тепло, костер не разгорался, угли гасли один за другим, и лишь рожденный толщей мерзлоты синий сумрак пробивался сквозь снег. И восточный ветер еще плотнее сжимал изморозь над Варангер-фьордом.

Привычная картина. Тысячи морозных бликов неизгладимо врезали ее в мои глаза. Стоило открыть дверь — и вот она вновь, с мельчайшими деталями. Вой ветра смешался с звучавшим в столовке за моей спиной громогласным хором из полутора десятков хриплых густых басов. Пели ветераны фронта у Литсы, давая выход ликованию по поводу того, что НАТО завербовало их, чтобы они поделились с нами знанием местных условий, добытым кровавой ценой в ту пору, когда они командовали подразделениями на Кольском полуострове. Теперь немецкие горные стрелки горланили песню:

Вон! Я послушался и вышел на мороз. Из душной столовой

Словно нырнул в другую стихию. Стужа стиснула в кулаке голый клочок моего лица, где кожа не была защищена мехом и звериной шкурой. Закрыв за собой дверь и солдатскую песню, я надвинул шапку пониже на лоб, затянул потуже наушники, поднял повыше воротник, застегнул верхнюю пуговицу мехового пальто и спустился с крыльца скрипучими шагами.

Температура холодной войны упала еще на несколько градусов.

Моя машина стояла внизу на набережной с включенным подогревателем. Мороз гнал меня сквозь строй по сумеречной улице. Одетый, словно троглодит, в шкуры и меха, направляясь в подземную пещеру, я не мог отделаться от чувства, что быстрыми шагами иду вспять во времени. Как бы то ни было, я пересек макушку пригорка и зашагал вниз по склону к центру города. В ясную погоду можно было невооруженным глазом различить полуостров Рыбачий, он же — крайний форпост северного участка Ленинградского военного округа. Вайдагуба. Печенга. Кольская база. Мурманск. Сейчас я не видел ни зги ни впереди, ни позади меня, но в тылу открытого ветрам города радиомачты и вращающиеся антенны РЛС видели и слышали сигналы, которыми обменивались важнейшие мировые военные узлы.

Вот и центр. Ни души. Одинокая машина выскочила из-за угла, подвывая норд-осту, и покатила дальше между сугробами и заносами на улице. Пропустив ее мимо себя, я продолжал шагать через метель. Параллельно фьорду город пересекала еще одна большая улица; несколько коротких переулков шли от гавани вверх к пустынному нагорью.

Собственно, «город» — не то слово. Это был гибрид из двух одноименных городов, зародившихся на прибрежных островах. Точно так же радиолокационная станция, куда я направлялся, сочетала две совершенно различные контрольные системы: в виде исключения верховное командование пренебрегло соперничеством родов войск и поместило в одном подземелье локаторы и радиоразведку. Некогда город был финским и саамским, подчинялся норвежскому господину, купцу и священнослужителю, который повелевал своим подданным черпать рыбу из моря. Теперь город обрел новых хозяев и новых горожан, которые вычерпывали из небесных глубин таинственные знаки.

У открытой воды холодный ост еще злее кусал мои скулы. Сквозь наушники меховой шапки я слышал вещие крики чаек. Стаи птиц парили над рыбацкими шхунами, укрытыми от ветра за молом. На гребнях волн в гавани покачивались красные и синие огни. Вдали пульсировал маяк. Он то гаснул, как гаснет желание, то снова вспыхивал, как вспыхивает боль. Над южным берегом фьорда тлел последний отсвет дня. Город располагался на той же восточной долготе, что Стамбул и Каир, но часы ставил по Осло. Сутки были смещены; и еще одна черта отличала свет полярной ночи. Если другие города Арктики обращены к северу — к Норвежскому морю, к Ледовитому океану, к Баренцеву морю, то этот смотрит на юг — там для него открытое море. И там же память о тепле и далеком солнце за горизонтом. Солнце, которое всегда угадывается, оно и есть, и нет его. Здесь в воздухе плывут миражи, в зеркале вод переливаются мороки. Здесь прижились видения.

Я отпер дверцу машины и принялся чистить переднее стекло. Ветер добирался до меня сквозь шапку, теплое пальто, кожаные сапоги. Он не скупился на заряды, продувал меня насквозь, дырявил спину крохотными ледяными пулями. Я выключил подогреватель и сел за руль. Мотор завелся с первой попытки. Нет ничего теплее теплой машины и ничего холоднее холодной. Оставив позади центр, я покатил на запад вдоль фьорда.

Путь был не дальний. Свернув с шоссе, я по укатанному снегу проехал сотню-другую метров от берега до белого штакетника, верхушка которого торчала над снежными валами у обочины. Между сугробами внутри ограды высился лес антенн. Наземные постройки здесь низкие и неприметные. Я остановил машину перед бетонным параллелепипедом с вентиляционными люками, без каких-либо архитектурных завитушек и украшений. Поблескивающий белый купол радара сливался с сугробами. Включив подогреватель, я прошел к входу.

Дверь была совершенно белая от облепившего ее снега. Ветер побелил снегом и стены по бокам, явственно обозначив следы опалубки.

За дверью находился тамбур. Метель последовала за мной, расписывая бетонный пол белыми полосами. Я отворил следующую дверь, бронированную, и надежно загородился ею от снега и воющего ветра. Шагая дальше, снял шапку и шарф, потопал ногами, стряхивая снег с сапог.

Спустился по короткой лестнице, открыл еще одну дверь. За ней начинался ярко освещенный люминесцентными лампами длинный белый коридор, который уходил зигзагами в толщу горы. Крутые выступы призваны были облегчить оборону объекта; в обеих стенах — глубокие ниши, сужающиеся внутрь, к бойницам. Огибая углы и минуя бойницы, я быстро подошел к первому контрольному посту.

Это было до эры телевизионного контроля, так что проверку осуществлял вооруженный страж у перегораживающей коридор железной решетки. Я показал пропуск, глядя в глаза караульному. Он посмотрел на документ с фотокарточкой и подписью. Потом поднял взгляд на меня, удостоверяясь, что топография лица совпадает с чертежом на пропуске. Все точно, перед ним был планшетист Персон. Караульный прокашлялся и нажал кнопку, открывающую ворота:

— Что сделал пешеход, когда подошел к переходу?

— Передохнул — и ходу, — ответил я и шагнул в просвет.

Я обливался потом в зимнем облачении. Коридор оканчивался зажатым между двумя дверьми отсеком с красными и синими кабелями вдоль стен. Сержант в рубашке с короткими рукавами проверил мой пропуск перед второй дверью, после чего взрывоупорная стальная пятитонная махина подалась в сторону, открывая проход в святая святых, к главному престолу электронного собора под куполом на поверхности земли, под пятью этажами атомостойкого гранита над моей головой.

После залитых резким светом коридоров оперативный зал выглядел сумрачным, таинственным, колдовским, как будто вместе со свежим воздухом сверху в ледяные недра горы просочился сквозь фильтры холодный свет полярной ночи.

Я снял верхнюю одежду; глаза медленно привыкали к полумраку. Меня окружали ряды светящихся экранов — зеленых, красных, синих, с прямолинейной разверткой, спиральной разверткой, панорамной разверткой. Приборные панели, сигнальные реле и консоли тускло лучились в полутьме всеми цветами северного сияния. Электроника жужжала и шумела, словно звучащие раковины, но место низкого голоса моря здесь заняли высокие шорохи эфира. Воздух был наполнен характерным сухим и горьковатым запахом электронной аппаратуры. Рядом с экранами индикаторов светились шкалы, с которых я мог считывать цифровые данные. На круглых экранах тонкий лучик прощупывал стороны света с той же скоростью, что и антенна РЛС на макушке несокрушимой скалы. Однако экраны были пусты. Шторм сдул все самолеты с небосвода и все сигналы с индикаторов. Дежурство обещало быть спокойным.

Тихо гудел вентилятор, нагнетая свежий воздух, и звук этот смешивался с пещерным «кап-кап-кап» компьютеров, словно откуда-то из поднебесья сочились к нам электронные капли. Дежурный оператор уже встал — этакий палеолитический художник перед мерцающей выставкой электронно-пещерной живописи.

— Тихо и спокойно, — заключил я.

— Нада, — процитировал он таблицу условных обозначений. — Нада Зеро. Оставляю вас наедине с красоткой Нада Зеро. Приятного времяпрепровождения!

Я помахал ему, уходящему через шлюзы в зиму, и надел наушники. Пробежал взглядом таблицы радарных профилей и действующих опознавательных сигналов. В пещере Альтамира на севере Испании наши палеолитические предки расписали каменный небосвод дивным созвездием звериных фигур. Исполненные в естественном цвете реалистичные изображения перенесли древних быков и вепрей, оленей, диких лошадей и волков в охотничьи угодья нетленного искусства.

Несколько тысяч лет спустя, в электронном неолите, я сидел в куда более глубокой пещере, охотясь на другой звериный круг в небесах. О Черной Даме говорить не буду. Нам все еще недоставало важнейших черт ее радарного профиля. Белый Кит капитана Ахава здесь тоже не актуален. Но заметь мы, что к нашим следам принюхивается русский медведь, нам было предписано тотчас кричать «ХАРЭ» по прямому проводу в САКЁВР, другими словами — в европейский штаб НАТО в Роканкуре под Парижем. Хотел Альфа Рома Экко — согласно фонетическому алфавиту.

Но пока что не было никаких причин кричать «волки!» (или «заяц!», если читать это сочетание букв как норвежское слово). Залитый неярким светом двенадцатидюймовый округлый стеклянный экран передо мной по-прежнему был пуст. Электроника жужжала. Вращающийся лучик индикатора кругового обзора свидетельствовал, что антенны РЛС наверху не дремлют, подчиненные воле электромотора. Одна из них позволяла определить курс и расстояние от станции. Радиовысотомер посылал свои импульсы на тридцать тысяч метров вверх, в стратосферу в зоне северного сияния, а концентрические радиоволны поискового локатора прощупывали весь горизонт.

Трехмерный результат можно было видеть на моих экранах. Скудный результат. Если не считать уходящих на запад, к Тромсу, рваных очертаний норвежского побережья, экраны были пусты. Вечерний рейс на Осло отменен, самолет спокойно ждал своей поры в Будё. На частотах гражданской авиации царила непривычная тишина. Мужественные и остроумные командиры экипажей не исполняли на шекспировском английском языке черный блюз для своих пассажиров и для диспетчеров в Бардуфоссе. Добавлю: на радость моим длинным антенным ушам.

Молчали и военные частоты. Обычно союзные корабли и самолеты не заходили дальше 24-го градуса восточной долготы. Чтобы напомнить о себе, норвежские военные самолеты раза два в году подлетали к границе, оставляя медленно тающий в небесах инверсионный след, и садились для заправки в Хёйбюктмуэне. Но сегодня погода не располагала к таким патриотическим демонстрациям.

Я оторвал взгляд от мерцающего стекла. Индикатор окружали панели и пульты с контактами, тумблерами, измерительными приборами. Электронные блоки со всеми своими приборами и шкалами группировались в шкафах возле индикаторов. Светящиеся ряды угловатых цифр вычеканивали данные о каждом сигнале, пробивающемся сквозь искусственные помехи в радиус действия РЛС. Все импульсы впитывались аппаратурой и в обработанном виде откладывались под металлическими черепами электронных мозгов. Оттуда им предстоял долгий путь до аналитических центров в Осло и в огромное компьютерное хозяйство Агентства национальной безопасности в Форт-Миде, штат Мэриленд, США.

За моей спиной послышался шум. Я выпрямился на стуле и посмотрел на дверь. В зал оперативного центра вошел мой коллега по радарному наведению, шифровальщик Лёэ Брурсон, Адольф Лёэ Брурсон, высоко ценимый, скажу без преувеличения, в широких кругах за умение расшифровывать мудреные коды. Ответив кивком на мой кивок, он сел у телефона и связался по прямому проводу с САКЕВРом. Об Адольфе Лёэ Брурсоне, который сейчас, разговаривая с Роканкуром, протянул вперед руки как бы для того, чтобы согреть ладони у одного из светящихся экранов, многое можно было порассказать. Если знать ключ к его коду. Как знал его я.

Мы вместе одолевали науку на курсах операторов РЛС в Грокаллене и в учебном центре забытого богом форта на востоке страны. Тренировались и совершенствовались в работе обычным ключом, сигнальными фонарями, на радиотелексе шифрованным и открытым текстом, в работе микрофоном, шифровке и дешифровке. Именно в двух последних областях Лёэ Брурсон обнаружил замечательную творческую фантазию.

Затем нас вместе направили в один из оперативных центров. После обычной проверки меня допустили в святая святых — подземелье с индикаторами, или, как в торжественных случаях любили выражаться наши начальники, к направленным на восток глазам и ушам свободы.

Итак, я сидел на РЛС и смотрел вдаль, куда доставал глаз свободы. Меж тем как великое светило дешифровки и шифровки Лёэ Брурсон слонялся, ничего не понимая, по улочкам военного городка над моей головой. Он понял лишь много позже.

Понял, когда обнаружилась горькая истина. Адольф Лёэ Брурсон был родом из города Свельген в губернии Согн-ог-Фьурдане, где отец его слыл одним из наиболее видных членов местной ячейки Христианско-народной партии. Вроде бы полный порядок. Так думает и Брурсон-младший. Да не так-то все просто на самом деле. Некогда Свельгенское отделение профсоюза химической промышленности, которое никто не назвал бы самым красным, избрало родителя будущего шифровальщика своим кассиром. И в одном профсоюзном издании вроде бы есть подлинная фотография, где старший Лёэ Брурсон, участвуя в рабочей демонстрации, держится за уголок красного знамени — на беду (как одно время казалось), во всяком случае, для одного из его потомков.

В силу серьезности вопроса, как говорится, проверка инстанциями возможной угрозы этого эпизода в предшествующем поколении для государственной безопасности неизбежно должна была стать и обширной, и продолжительной. Две, три, четыре недели Адольф Лёэ Брурсон, все больше недоумевая, разносил по разным канцеляриям несекретную почту. Наконец то ли из бункера Лэнгли, штат Виргиния, то ли из Форт-Мида, штат Мэриленд, то ли из САКЕВРа под Парижем, а может быть, из самой крепости Акерсхюс в Осло пришло заключение: Адольфа Лёэ Брурсона можно пускать под землю. Где он и пребывает на радость делу свободы.

Адольф уже закончил телефонные переговоры, когда я вынырнул из пучины воспоминаний и вновь сфокусировал на нем свой взгляд. Мои глаза успели свыкнуться с подземным северным сиянием, и я свободно отличал голубой цвет мундира от пастельно-бирюзовой стены за его спиной.

Однако Адольфу Лёэ Брурсону сейчас было не до пастельных оттенков. Он наклонился над экраном индикатора. Радар что-то засек. И я повернулся обратно на стуле.

Наконец-то признак жизни! Видимо, шторм обломал себе рога, не дойдя до Кольского полуострова. На экране было видно, что с Оленегорского аэродрома под Мурманском поднялся МиГ-16. Светящейся электронной стрелой он шел по дуге мимо полуострова Варангер и мыса Нордкин на почтительном расстоянии от норвежского воздушного пространства. Курс МиГа отвечал уже известному вектору, радарный профиль был тотчас опознан, проведена классификация по натовским таблицам, номер вылета запечатлен в мозгу ЭВМ.

Антенные уши фиксировали радиообмен самолет — земля. Было также слышно, как о чем-то болтают два танкиста. Наблюдатель-артиллерист передавал команды на батарею. Надводные и подводные суда слали на базу очередные доклады. Все было в норме, и вместе с целой армией других смиренных пещерных живописцев мы с Адольфом Лёэ Брурсоном соединяли нормальные элементы частой сетки кодов, частот, метафор и символов в огромный электронный портрет Неведомого По Ту Сторону Границы.

Картина получалась грозная, на холсте громоздились тактические ракеты, бомбардировщики дальнего действия, амфибии, самоходные орудия, полевые гаубицы, полки морской пехоты, вездеходы, минометы, полки ПВО, бронетранспортеры. Все это составляло норму, и на фоне электронного изображения этой нормы сразу бросилась бы в глаза любая сторонняя деталь.

Красная лампочка.

Красная лампочка замигала — сперва в моем подсознании, затем и на пульте рядом с индикатором. Она мигала возбужденно и ярко, и к ней присоединились другие. Что-то происходило. Я посмотрел на экран, но в электронном месиве под стеклом по-прежнему отражались только мое лицо и моя тревога.

И тут я увидел. Схватил, как говорится, на лету. Радар засек самолет. На экране передо мной возник крупный светящийся эхо-сигнал.

Он двигался с противоположной стороны, вдали от берега, но уже в пределах морской границы. Ясный, резко очерченный сигнал. Скорость не такая уж большая. 0,7 М — то есть около 540 английских миль в час. Но профиль на экране не отвечал ни одному из образцов на моей таблице. И высота была невероятно велика, в верхней четверти радиуса действия РЛС. Объект не ответил положенным кодом на запросы локатора и Адольфа Лёэ Брурсона. Он вообще не ответил. На экране ярко рисовался незнакомый профиль с огромным размахом крыльев. И цель уверенно выдерживала курс. Нет, это не мираж и не морок. Не метеозонд, не дирижабль и не спутник.

Самолет. Визит дамы. Но не барышни Нада Зеро.

Черная Дама.

Лёэ Брурсон стоял за моей спиной. Я повернулся, посмотрел на него. Он кивнул. Я вызвал оперативный центр сектора ПВО. Перевел код в электрические импульсы. Через несколько секунд дежурные девушки и операторы нанесут курс неизвестного объекта на большую горизонтальную карту. Начальник поста опознания быстро заменит классификацию «Zombie», сиречь «неизвестный», на «X-ray». Объект явно чужой, а не союзнический. Идет необычным курсом, радарный профиль незнакомый, опознавательный сигнал неизвестен, следить особенно внимательно.

На всякий случай, сомневаясь, что будет прок, я еще раз сверил сигнал с известными профилями в таблице.

Ильюшин был простым авиамехаником, прежде чем проявился его конструкторский дар. Микоян — брат известного старого большевика Анастаса Микояна. Кем был Гуревич, по-прежнему не знаю. Если не считать того, что вместе с Микояном он дал имя МиГам. Однако сигнал на экране не принадлежал ни Илу, ни МиГу, ни Туполеву, вообще не отвечал ни одному из оранжевых рисунков таблицы. Он не укладывался в рамки. Что-то было не так.

Вот и Лёэ Брурсон покачал головой и пожал плечами. Мы оба знали, что теперь произойдет. Мы разбирались в схемах соединений. За приборной доской на консоли перед нами начинались линии связи. Слова обрастут мясом, фигурально выражаясь. Изолированные провода толстыми гроздьями, точно перемолотая мясорубкой речь, выходили из консоли, утопая в бирюзовой стене. И это лишь начало. Данные будут проверены и перепроверены службой опознания и оповещения, прежде чем дойдут до начальника оперативного отдела ВВС, совсем еще молодого полковника Эга.

Затем будет объявлена тревога. Овеществленное в теле полковника Эга слово обернется действием:

«Взлет по тревоге курс 180° на максимальную высоту. Silent scramble. Связь с Кошачьим Глазом по каналу 5».

Кошачий Глаз, сами понимаете, — мое кодовое обозначение. Сквозь зимнюю темень мой светящийся радарный глаз видел, как два перехватчика взлетают под оглушительный рев двигателей. Взлетают в мертвой тишине, беззвучно, не нарушая радиомолчания, будь то открытым текстом или кодом.

По сигналу тревоги два пилота, дежурящие в полной боевой готовности, впечатают кружки в стол, расплескивая кофе, бросят рубашкой вниз игральные карты, потушат сигареты, захлопнут февральский номер «Дет бесте», или «Мэд», или «Дональд-Дак», или последний скандальный роман Агнара Мюкле, где прообразом Итреполлена, возможно, служит Киркенес, причем после выполненного задания книга неизменно открывается на вполне определенных страницах. Я отчетливо видел, как два стриженных ежиком летчика топают тяжелой трусцой по тускло освещенному коридору курсом на ангар, где с прогретыми двигателями ждут дежурные машины. Видел, как пилоты затягивают свою сбрую, надевают шлем, пробегают взглядом формуляр, закрывают фонарь кабины, берутся за ручки управления. И вот уже стоят с включенными тормозами на взлетной полосе, и пятнадцать тысяч дрессированных лошадей дрожат от нетерпения под броней, ожидая, когда диспетчер на вышке у северной границы аэродрома расчистит воздух от гражданских самолетов. Наконец — команда на взлет, и взрывная сила, затаенная в двух металлических корпусах, бросит вперед машины, извергающие двигателями искристые струи голубого света.

Я снова уставился на экран и засек курс неизвестной цели. Она двигалась прямо к рваному радарному контуру норвежского побережья. Я сопоставил курс с закодированными позициями стратегических пунктов и уязвимых военных объектов. Сравнивая координаты новой и предыдущих позиций, снова и снова определял вектор направления.

Он упорно указывал в одну сторону.

Будё.

Будё?

Непонятно.

Радио зашуршало в ушах. Голос секторального центра:

— Станция наведения. Кошачий Глаз. Принять на себя управление.

Я подтвердил прием и опять проверил экран. Перехватчики еще не вошли в зону действия нашей РЛС. Она вела только неизвестный объект. Что-то шевелилось за моей спиной. Там по-прежнему стоял Адольф Лёэ Брурсон. Он тоже пристально смотрел на экран.

— Есть! — выдохнул он. — Наши клиенты вошли в лавку.

На экране появились два новых белых эхо-сигнала. Две цели курсом на третью. Впереди «Единичка»; «Двойка» страхует в двух морских милях сзади. Электронный бильярд. Карамболь, причем сразу два игровых шара посланы нами в третий.

Мы наблюдали их уже несколько минут, когда «Единичка» нарушил радиомолчание. Он вызвал меня: «Станция наведения, Кошачий Глаз». Привычное потрескивание на канале 5. Он говорил открытым текстом, с модуляционным искажением. Старый знакомый голос. Я тоже включил искажение, чтобы никто не мог впрямую подслушивать разговор РЛС с перехватчиками.

— Старый орел! — сказал я, нажав кнопку. — Старый орел!

Ответ последовал незамедлительно:

— Старый медведь! Ты все еще торчишь в берлоге?

— Белая «Единичка», — отозвался я. — У меня тут такое припасено! Я засек для тебя Черную Даму.

И Алф Хеллот ответил с высоты двух ангелов — шести тысяч метров:

— Старый медведь! Я не сомневался. Что значит — свой человек среди подземных духов. Давай сюда Даму. Все еще видишь ее? Она целуется с богом?

— Белая «Единичка» ревнует.

Это включился «Двойка». Его я тоже узнал. Уно, он же Паттон, Уно Паттон, все тот же обыкновенный одержимый воздушный лихач, каким он был всегда.

Я ответил:

— Радар берет все до высоты тридцать тысяч метров. Курс, по моим данным, три ноль градусов. Скорость 0,7 М. Высота 20 тысяч метров. Полная загадка. Будё? Край света? Последняя буква алфавита? Ультима Туле? Рай на земле? Получишь новые координаты, когда сам увидишь цель. Отклонитесь от курса на тридцать градусов влево, чтобы я мог вас опознавать.

— Ты его знаешь? — Адольф Лёэ Брурсон продолжал дышать мне в затылок.

Я ответил не сразу. Я смотрел на экран. Сидя глубоко в гранитном подземелье, на закате истории, в холодном полярном сиянии над электронным неолитом, я видел, как два новых эхо-сигнала меняют по моей просьбе курс и начинают преследование третьего сигнала. Я открыл рот, собираясь что-то сказать в микрофон, но вместо этого отпустил клавишу передатчика и повернул голову направо.

— Самый старый из моих знакомых. «Единичка» там наверху считает, что я уже не способен отличить себя от его тени.

Меня перебил включившийся снова радиоголос Алфика Хеллота.

Лейтенант Хеллот, достигнув высоты между тремя и четырьмя ангелами, по-прежнему сопровождаемый Паттоном, доложил, что есть визуальный контакт. Видит контуры самолета в высоком мраке над собой.

Я выполнил свою задачу. Продолжая преследование, они быстро набирали высоту, все время прибавляя скорость. С ревом мчались по дозвуковому туннелю к звуковому барьеру, гонясь за эхо-сигналом и собственной звуковой волной.

Их ждала неудача. И не только их. Экран передо мной пестрел все новыми сигналами. Командир явно поднял в воздух целое крыло. Словно кто-то посыпал корицей электронную кашу на экране. Какой там карамболь — пирамидка наоборот. Но я видел на радиовысотомере, как сигнал Черной Дамы отрывается от Алфика Хеллота и Паттона, катапультирует вверх, за пределы микроволн, излучаемых антеннами РЛС. За грань атмосферы над океаном, в пустоту космоса?

Голос Алфика воззвал по-английски на частоте для сигналов бедствий:

— X-ray, X-ray, идите на снижение, идите на снижение. Следуйте за белой «Двойкой». Следуйте за белой «Двойкой».

Молчание. Никакого ответа. Цель исчезла с экрана. Локатор больше не брал ее.

Исчезла и не возвращалась. Экран был усеян хорошо знакомыми радарными профилями. Взлетевшие последними перегруппировались и строем вернулись на базу. Все, кроме Алфика Хеллота и Уно Паттона. Черная Дама увела их за пределы действия радиовысотомера и поискового локатора.

— Ракета, — заключил Адольф Лёэ Брурсон за моей спиной. — Управляемая. Учебный запуск, — добавил он. — Обычный учебный запуск… Промахнулась по цели, — сказал он. — Макет. Шлепнется где-нибудь в Северном Ледовитом. Никто не станет ее искать. С цементной начинкой. Никому не причинит вреда. Спроси своего «Единичку» — снимок сделал?

— Сделал. — Я не сомневался в этом.

— Больше никто ее не засек? Другие РЛС?

— Никто. Ничего. Ноль.

Адольф Лёэ Брурсон возвестил, что рапорт в общих чертах будет таков: макет, ракета без заряда, запущенная по учебной программе, вошла в наше воздушное пространство и упала в море.

Я воздержался от комментариев. У Адольфа Лёэ Брурсона был горький опыт. Он предпочитал страховаться. Сын человека, который подвергался аресту за подрывное ношение знамени, вовсе не хотел снова оказаться в чьих-то глазах угрозой безопасности. Меня, безотцовщину, в этом смысле было куда проще проверить. И я не стал спорить. Во всяком случае, сперва мне хотелось бы посмотреть снимок Алфика. Я сказал:

— Перехватчики возвращаются в Будё. К югу от Вест-фьорда погода получше. Будё открыт. Попроси Анденес проводать белые «Единичку» и «Двойку» до Буде. Или пусть Банак их посадит, если горючее на исходе.

Телефон стоит на полочке слева от индикатора и телетайпа. На панели за ним — клавиши радиостанции и ретроспектоскопа. На крышке панели, возле клетчатой консоли со светящимися клавишами, таблицей кодов и шифровальной тетрадью я по собственному почину прилепил клейкой лентой листок бумаги с машинописным текстом. Брурсон давно поглядывал на этот листок. Теперь, передав рапорт, он стал не спеша читать.

— Что это? — поинтересовался он.

Не поднимая головы, я ответил:

— Стихи. Это стихи. Сам небось видишь.

— В толще гранита утро истории я баюкал?

— Мне показалось, что это подходит к нам, — сказал я. — «В толще гранита» и дальше.

— Подходит, если «утро истории» поменять на «вечер».

Я заметил, что, по мнению коммунистов, мы все еще свидетели утра истории.

Шифровальщик посмотрел на меня, как на код, который ему надо было разгадать.

— Может, в этом все дело. Они за хорошенький взрыв, чтобы день наступил.

— Зачем же так толковать.

Одна из тех реплик, которые не несут смысловой нагрузки, произносятся только для сотрясения воздуха. И Лёэ Брурсон пропустил ее мимо ушей. Наклонясь над серой панелью, сосредоточенно нахмурил брови и прочел вслух все стихотворение:

Одно дело читать шифр, совсем другое — стихи. Адольф Лёэ Брурсон поминутно останавливался, шевелил губами в беззвучных попытках уловить скрытый смысл за словами, в словах, между словами, прежде чем читать дальше. Я не мешал ему. Я ничего не говорил. Экраны перед нами снова были пусты.

— Сам писал?

— Да, — сказал я и сглотнул. — Нет. Сам переписал.

— Продолжай в том же духе. Такие стихи мне нравятся.

Адольф Лёэ Брурсон повернулся кругом и взял курс на шифровальный кабинет, не усмотрев ничего удивительного в моем интересе к современной поэзии. Тем же читателям, которые, возможно, судят иначе, могу лишь ответить: дорогие, мой интерес ничто перед познаниями моих, так сказать, коллег в тайной полиции и службе безопасности. Работа этих сотрудников, в чем я лично смог убедиться, общаясь с ними по долгу службы на смотрах и совещаниях, в большой мере сводится к тому, чтобы стричь журналы и вчерашние газеты и расклеивать вырезки в алфавитном порядке. Ножницы — их важнейшее интеллектуальное орудие, и во избежание путаницы они работают по методе, следя не столько за сутью, сколько за именами. Поскольку современные поэты, в силу своего истинного нрава, являются в одно и то же время подрывными элементами и прилежными поставщиками материала для периодических изданий, службы безопасности располагают тщательно оформленным объемистым архивом, содержащим стихи всех жанров, статьи о сути поэтических творений и беседы с авторами, где стихотворцы в меру своих сил стараются объяснить, что побудило их выражать свои лирические мысли ритмической речью. А там уже различным аналитическим центрам надлежит производить семантический и лингвистический анализ мудреных оборотов и синтаксиса закодированных текстов, с помощью которых внутренние враги государства общаются с врагами внешними. Таким образом секретные службы, насколько я могу судить, приобрели более глубокие познания о современной литературе, чем, например, филологические факультеты университетов. Тем больше у нас оснований сожалеть, что литературные исследования секретных служб лишь в очень малой степени могут явиться достоянием широких кругов общества. Все же один секрет я могу открыть и открою: не один захудалый поэт приосанился бы и поглядел на себя другими глазами, узнай он, сколь тщательно изучаются его творения не только дома, но и за рубежом, в таких исследовательских центрах, как Лэнгли, штат Виргиния, Форт-Мид, штат Мэриленд, таких престолах учености, как Висбаден и Бад-Тёльц, ФРГ, да и в стенах высшей административной школы на улице Платоу в Осло.

Но довольно об этом. Я сидел один в оперативном зале РЛС, изучая знаки, отличные от общеизвестных письмен. В поляроидных сумерках светились пустые экраны. Усыпляюще жужжали вентиляторы. Надо мной, высоко над гранитом, незримое на экранах небо было грозным, ночь черной, воздух с металлическим отливом насыщен чугунной тяжестью. И скрытым напряжением недоброго предзнаменования.

Далеко на горизонте, где Северный Ледовитый встречается с Северной Атлантикой, вздымалась огромная наковальня кучевого облака. Все четыре ветра ковали здесь сплав из тропических ливней, арктических холодов, искр от пожаров Трои и голубых высоких зорь. И вышли из этой кузни молот бога-громовержца, молнии, шквал, гром, град, шторм и дождь.

Ураган.

Который обрушил свои удары на сушу. И на все, что оказывалось на его пути.

— Чарли Браво!

Голос белой «Двойки». Паттон из Осло вышел в эфир в метровом диапазоне. Запрашивал инструкции у диспетчера. Аварийная частота. Сигнал бедствия. У него возникла неисправность. Он нуждался в помощи. Уно вызывал диспетчера в Анденесе, но мы с лейтенантом Алфом Хеллотом тоже слышали его.

Диспетчер не мог ничем помочь. Посадочная РЛС не брала «Двойку». Анденес запросил позицию Уно.

— Чарли Папа!

В голосе Уно звучала мольба, не обозначенная никакими знаками в международном коде. Словно Уно Паттон хотел сказать: «Госпожа Вышка, будь моим Богом и Отцом!»

Скосив глаза на ретроспектоскоп, лейтенант Хеллот увидел его лицо. Верхнюю часть лица, за смотровым стеклом, в обрамлении гермошлема. Увидел также Уно Паттона и самого себя в барокамере Института авиационной медицины, где имитировался подъем на высоту три тысячи метров и наблюдающий их реакции молоденький врач нервно проверял радиосвязь с внешним миром.

Радиосвязь — все, что теперь оставалось у Уно Паттона. И бодрый голос столичного парня звучал в трескучем эфире все так же бодро. Оттенок мольбы пропал. Паттон вполне овладел собой, говорил спокойно. Ему предстояло действовать по схеме, которую он отрабатывал миллион раз в теории. И тысячу раз на практике.

Он говорил так, будто речь шла о штатной операции:

— Белая «Двойка» вызывает станцию наведения Анденес. У меня неисправен двигатель. Дым в основании плоскости. Дым проникает в кабину. Готовлюсь прыгать.

Диспетчер упорно продолжал запрашивать позицию. Но Уно Паттон уже сообщил свою последнюю позицию. Он знал, где находится. Он перебил:

— Я белая «Двойка». Готов прыгать. Прыгаю. Конец связи.

Алфик потерял зрительную связь с ним уже несколько минут назад. Невольно он крепче стиснул руками штурвал, представив себя, как пристегнутый к сиденью пилот падает вниз сквозь ураган. Подумал о парашюте — откроется? Представил себе, каково это — висеть в воздухе под шелковым зонтом, когда внизу изрытый зимним штормом Северный Ледовитый.

— Черт! — выдохнул кто-то из диспетчеров.

— Боже милостивый, — произнес другой.

О Паттон! О нумеро Уно! Самые великие события пребывают в безвестности. Самые дорогие воспоминания не находят выражения. Три слова, вырвавшиеся у диспетчеров, были последними словами, обращенными к Уно Паттону перед его падением в океан. Читатель! Склони благоговейно голову перед памятью этого сорвиголовы!

На аварийной частоте воцарилась тишина. Прошло полминуты, прежде чем мы сосредоточились на Алфике.

В своей кабине Алф Хеллот чувствовал себя так, словно управляет бумажным самолетом. Порывы ураганного ветра снова и снова ударяли снизу по машине, норовя ее опрокинуть. Сигнальная лампочка дала знать, что самолет становится на дыбы, но не успел Хеллот выровнять его, как новый порыв положил машину набок и она сорвалась в штопор. Падая сквозь сверкающий частокол молний, Хеллот силился вывести самолет из штопора.

Кривая падения стала выполаживаться. Машина снова слушалась его, и он просительно посмотрел на приборы. Хеллот взлетел с четырьмя полными 870-литровыми баками. Если он верно рассчитал, у него оставалось топлива на пятнадцать минут полета. И машина вела себя нормально. Стрелка радиокомпаса не дергалась. Хеллот отжал назад рычаг дросселя, сведя к минимуму число оборотов. Он глянул вниз на штормовые тучи. Вышка проведет его через месиво, проведет бережно, осмотрительно.

Но Анденес был закрыт. Посадка невозможна. Слишком сильный боковой ветер на посадочной полосе. Хуже того: шатались дома, иные даже сносило с фундамента. Люди укрывались в подвалах. На другой день они обнаруживали, что их автомобили лежат вверх колесами. Экипажи базирующихся в Анденесе патрульных самолетов «Орион» береговой авиации до сих пор рассказывают чудеса про эту штормовую ночь. Уже в начале вечера метеонаблюдатели сообщали, что ураган распахивает асфальт на шоссе и бетон на летных полосах. Многочисленные заслуживающие доверия очевидцы видели то же самое. Во многих местах ветер срывал асфальт с подстилающего щебня и поднимал высоко в воздух, изгибая по восходящей дуге над морем. Сходство этих полос асфальта с красными ковровыми дорожками следует приписать особым атмосферным явлениям. Во всяком случае, на дорожках были люди. Видимо, они возвращались домой с работы. И они спокойно продолжали идти. Вот что самое удивительное. Знай себе продолжали шагать по парящей в воздухе красной асфальтовой дорожке. Хотя шагать было не так-то просто. Автомобили продолжали ехать, водители изо всех сил сжимали баранку, сражаясь с бешеным боковым ветром, а пешеходы сгибались в три погибели, придерживая рукой шляпу и пряча лицо за поднятым воротником пальто. Велосипедисты с самого начала спешились, но и они продолжали идти, наклонясь к самому рулю, и катили свои машины вперед и вверх над морем. Потом вниз, к бурлящим волнам. Потому что асфальтовая полоса вдруг начала опускаться, полого спадая к морю. Совсем другое дело! С каждым шагом становилось все легче идти, конец асфальтовой дорожки опускался все быстрее и нырнул в воду где-то за Тромсё, где люди один за другим исчезали в волнах. Туда же канула и луна, и многие жители острова Андёйа так и не видели ее с той поры. Все же самое сильное впечатление на очевидцев странного и пугающего зрелища произвела невозмутимость, с какой люди продолжали шагать, сперва вверху, высоко в воздухе, затем внизу, между гребнями волн. Одним из очевидцев был Алфик Хеллот. Он наблюдал эту картину сверху в просветах между тучами, и последним мелькнул перед его взором парень из Осло — Уно по прозвищу Паттон, который тоже отправился прямиком в пучину по красной дорожке.

Как говорится, все там будем. Но Алф Хеллот не спешил туда. У него еще оставалось топлива на десять минут. Анденес был закрыт. Бардуфосс тоже. Тяжелые штормовые тучи мчались на юг над долиной Барду на высоте полусотни метров. Бардуфосская вышка отказала Хеллоту и попросила его связаться с Банаком. Нажав радиокнопку, Хеллот настроился на частоту Банака. Здесь сила бокового ветра тоже превышала допустимые пределы. Но и стрелка топливомера давно перевалила за критическую черту. Время было на исходе. Алфик должен был садиться.

Они вели его посадочным локатором. Корректировали курс. Сообщали, сколько километров остается. Он шел с полной бомбовой нагрузкой. Диспетчер предложил ему сбросить все бомбы: обе большие и четыре малые. И отстрелить все ракеты.

Хеллот был согласен и подтвердил прием; бомбы упали, не взрываясь. Он действовал хладнокровно. Сейчас не храбрость решала дело. И не отвага. Тем более безрассудная. Не какие-то там смелые решения. Храбрость — признак некомпетентности. Когда ты совершаешь невозможное. Задача, стоявшая перед лейтенантом Алфом Хеллотом, была ему по плечу. Древние греки недаром отводили храбрости последнее место в ряду природных добродетелей. Человеку вспыльчивому, тщеславному и наделенному физической силой ничего не стоит быть храбрым.

Алфику храбрость не понадобилась.

Диспетчер привел его куда следовало. Через десять секунд он пробьет тучи, увидит землю, увидит сквозь вьюгу триста метров поверхности мелкого Порсангер-фьорда. А также, если верны координаты, — голые скалы на западном берегу фьорда.

Идя строго южным курсом, Хеллот вынырнул из облаков прямо над фьордом. В снежной каше внизу было так же темно, как в облачном месиве. Но уже через несколько секунд Алфик увидел крест оранжевых буев, указывающий путь на двойную посадочную полосу. Буи справа мигали, направляя его на нужную дорожку.

Однако он не спешил. Прошел на малой высоте над Лаксэльвом и песчаными грядами к югу от фьорда, потом заложил крутой вираж, заходя против ветра. Огни зоны приземления были включены. Вдоль краев полосы мигали посадочные огни. Хеллот был готов к заходу на посадку.

Курс — север, прицел на осевую линию полосы три-пять. Стрелки топливомера замерли на нуле. Хеллот выпустил шасси и легонько взял на себя рукоятку закрылков. Другой рукой осторожно отдал штурвальную колонку.

Отдал самую малость. Оссвая линия перед носом, посадочные огни по бокам, снег плотным белым растром по всему полю зрения. Самолет накренился, ветер сбил его с курса. Хеллот дал ногу, отклоняя рули направления и компенсатора. Убавил газ и до предела выбрал рукоятку закрылков. Мощная тормозная сила тряхнула машину. Всего два-три метра оставалось до отметки, где колесам положено коснуться земли. Двигатель развивал минимальную тягу. Нейтрализуя холостой ход, Хеллот взял штурвал на себя, так что нос машины задрался вверх и самолет чуть не стал на дыбы. Перед самым касанием земли отклонил элероны, парируя возникший крен. Быстрым движением раскрыл парашют и включил реверс тяги. Гул двигателя усилился, и одновременно сработали тормоза колес. Переднее колесо легло на полосу, ветер трепал и дергал машину, но опрокинуть ее не смог. Скорость шла на убыль, Хеллот уже отчетливо видел боковые огни и свет вышки, которая проскользнула мимо и пропала сзади в снежной пелене.

У самого конца полосы он остановил самолет, выключил двигатель. Из-за ветра не решался разворачиваться и не стал выходить. Долго ждать ему не пришлось.

Послышался вой сирен. Сперва он увидел оранжевые вспышки мигалки, потом снежную пелену прорезал свет двух фар, и наконец показался сам джип. За ним неторопливо, как в замедленном кино, следовал трактор. Хеллот не забыл извлечь из фотоаппарата пленку с изображением обнаженной Черной Дамы, сунул кассету в один из карманов летного костюма и отстегнул привязные ремни.

Едва он открыл фонарь кабины, как на него обрушился ураганный ветер. Хеллот сполз на землю и забрался в джип. Водитель глянул на него молча и дал газ, направляясь к зданию базы. Хеллот едва различал во мраке смутные очертания ангаров и горизонтальные струи снега над фьордом. Трактор подошел к самолету в конце полосы и потащил его к ремонтному ангару. Сдвоенные лампы над рулежной дорожкой озаряли белым светом распахнутые стальные двери. Ворота пожарного депо тоже были открыты. Желтый прожектор на высокой мачте освещал шлагбаум и караульную будку.

Два часа спустя, после проверки и доклада, Алф Хеллот сидел в столовой, держа в руке стакан. Он уже позвонил Линде: «Touch and go! На волосок был! Благодарение богу!» Родителям звонить не стал. Все равно они не в курсе. Кубики льда в стакане позвякивали, даже когда Хеллоту казалось, что он плотно прижимает его к стойке. В зеркале за стойкой его лицо было белым, как сало.

— Я похож на менька, — сообщил Хеллот бармену и самому себе и попросил спички. — Похож на пикшу. На члена семейства пикшевых.

— Пикшевых? — спросил бармен, протягивая ему коробок. — Я думал, пикша из семейства тресковых.

Хеллот ответил, что не видит большой разницы.

Чиркнув спичкой, он смотрел, как колышется пламя над дрожащими пальцами. Задул его и подал бармену табак и папиросную бумагу. Свидетелей не было. Они были одни в столовой. Получив самокрутку, Хеллот сжал ее губами. Бармен зажег для него спичку и смотрел, как он делает глубокую затяжку.

— Первый раз слышу, — сказал он. — Менёк? В нашем меню такого нет.

Алф Хеллот закашлялся.

— Глубоководная рыба? — продолжал выяснять бармен.

— «Двойка», — выкашлял наконец вместе с дымом Алф Хеллот. — Белая «Двойка». Ты его знал?

Бармен обвел взглядом пустой зал, выдержанный в интимных желтых и синих тонах. У него не было лица, только черно-белая форма и черные волосы на средней фаланге пальцев.

— Паттона? — откликнулся он.

— Это прозвище. Его звали Уно.

— Как же, — сказал бармен. — Он здесь часто бывал, когда проводились учебные стрельбы. Весельчак был. А теперь покойник.

У конца стойки ядовитой зеленью и железной желтизной переливался музыкальный автомат. За окнами ветер завывал какой-то прошлогодний шлягер.

Алфик Хеллот, с каменным лицом, сжимая в одной руке стакан, в другой самокрутку, подтянул ветру:

— Да, пришлось ему дать дуба, чтобы память заслужить.

— Дубовый крест.

И все. От бармена явно больше ничего не приходилось ждать. Он протирал стаканы. Лейтенант Хеллот опорожнил свой стакан.

— Джин, — сказал он. — Бутылку. Бутылку джина.

— Джин и тоник?

— Без тоника. Джин. Бутылку. Джина.

Хеллот получил целую бутылку и чистый стакан. Расписался на счете и отодвинул стакан. Перевернул бутылку горлышком вниз и вылил граммов сто прямо на стойку. Встретил глазами безучастный взгляд бармена. Вылил на стойку еще столько же. И еще, опорожнив бутылку наполовину. После чего отставил ее в сторону.

— Остальное тебе, — сказал он, вставая. — Для полировки. Стойка давно не полирована! И столы. Надо надраить. И стены. Больно тусклые они у тебя, парень! И пол. Натри его.

Крупные капли джина падали со стойки на пол. Лейтенант Хеллот круто повернулся и зашагал к двери. На пороге еще раз повернулся кругом:

— Мне нельзя умирать. На земле еще полно людей. Никто не видел себя на том свете.

Он вышел, не встретив себя в дверях. Задыхаясь от встречного ветра, согнулся в три погибели и добрел до барака. Засек время. Прошел час, прежде чем он смог свернуть себе самокрутку.

Но он все равно не находил себе места. Не в состоянии уснуть, сидел и таращился на телефон. Номер был у него записан. Хеллот поднял трубку.

Занято. Он набрал тот же номер еще три раза. Каждый раз было занято.

Хеллот поразмыслил. Набрал три другие цифры и спросил справочную, кому принадлежит номер, который не желал ему отзываться. Девушка долго искала. Когда же наконец ответила, то без тени сомнения в голосе. Ответ не удивил Алфика. Он набирал номер, которого не было в списке абонентов.

Алф Хеллот поблагодарил девушку. После чего позвонил на коммутатор верховного командования и попросил соединить его с Персоном.

Но Персона там не знали. Вообще никакой персоны с этой фамилией. Однако Алф Хеллот не сдавался. Он повторял, он настаивал: Персон, на букву П. Который сидит на РЛС.

И тут девушку на коммутаторе осенило:

— А, вы хотите сказать: старший радист Персон? Старший радист — недурно. Лейтенант Хеллот не удивился.

Он это самое и хотел сказать.

— Соединяю.

— Большое спасибо.

Как только я взял трубку, Алфик с ходу приветствовал меня словами:

— Почему все жители Вадсё улыбаются при северном сиянии?

Я почтил его своим трубным хохотом.

— Потому что мы думаем, что нас снимают с фотовспышкой.

— У меня есть пленка. Как по-твоему? Что мы видели? Я ответил, что мы снова видели Черную Даму.

— Но кто она?

Я и сам размышлял об этом. О капитане Ахаве и Белом Ките. О том, что море перестало быть подходящей средой для Белого Кита. Да и суша тоже. Иное дело воздух, пространство над нами. Что Кит сменил цвет, отрастил огромные черные крылья. Но я ничего не сказал.

— Выкладывай! Открытым текстом для разнообразия. Или скажи хотя бы ключ к коду!

Нас разделяло потрескивающее электричеством высокое арктическое безмолвие.

— Для таких вещей нет названия в обычном языке. А есть подпольная кличка. Обозначение типа. Буква и цифра. Это превыше всех слов, всех языков. Не поддается описанию, как говорится. Так что на твоих негативах — самое верное изображение силы, которой нет нужды себя называть.

— Это выше моего разумения.

— Намного выше. Моего тоже.

— Конец связи.

Алф Хеллот стоял у окна своей комнаты, глядя, как штормовой ветер снаружи хлещет его отражение.