"Звездный страж (Авторский сборник)" - читать интересную книгу автора (Рассел Эрик Фрэнк)

Глава восемнадцатая

В притворном гневе Рейвен воскликнул:

— Черт побери! А сами-то вы сможете доказать, что не явились с какого-нибудь Сириуса?

— Я не буду с вами препираться и не собираюсь выходить из себя. — Большим пальцем Ломаке ткнул в последний лист. — Все, что я должен сказать, написано здесь. А именно: вы должны представить бесспорные доказательства того, что вы люди, то есть представители высшей формы земной жизни.

— Иначе?

— Земля сделает определенные выводы и примет для защиты все необходимые меры. Мы трое будем уничтожены, то же самое произойдет на Венере. Затем начнется подготовка к отражению агрессии.

— Хм! Мы трое? По отношению к вам это жестоко, вы не находите?

— Я уже говорил, почему выбрали меня, — напомнил Ломаке. — Я готов к смерти, и меня уверили, что она наступит мгновенно и безболезненно — если наступит.

— Большое утешение, — загадочно вставила Лина.

Он пристально посмотрел на нее.

— Я умру с вами только для того, чтобы отрезать вам единственную дорогу к спасению, лишить вас всяких шансов отсюда вырваться. Вам не удастся уцелеть, присвоив мою личность. Ничто живое не выскользнет из этой западни человеком по имени Ломаке. Спасемся или погибнем мы только вместе, все зависит от того, представите ли вы доказательства.

У него были причины гордиться собой. Впервые, несмотря на физическую немощь, он почувствовал свою силу. В сложившихся обстоятельствах способность хладнокровно ожидать собственную смерть делала ему честь.

Если один из противников лишен страха, а другие им переполнены, то исход противостояния предрешен. Как и те, кто за ним стоял, Ломаке считал абсолютно естественным, что любая форма жизни, не важно, гуманоидная или нет, должна подчиняться инстинкту самосохранения.

И именно здесь ошибались он сам и те, кто планировал эту операцию. Поэтому самым главным для предполагаемых «жертв» было не обнаружить это внешне и дать для записывающей аппаратуры такие реакции, которые сошли бы за человеческие.

В меру обеспокоенным тоном Рейвен заметил:

— Из-за хронической подозрительности и неуправляемого страха толпы погибло много невинных. В охотниках на ведьм этот мир никогда не нуждался. — Он заволновался и нетерпеливо спросил: — Как долго мы можем беседовать? Я хочу сказать, есть ли ограничение по времени?

— Время тут ни при чем. Либо вы представляете доказательства, либо нет, — сказал Ломаке, демонстрируя усталое безразличие к тому, какой вариант случится. — Если их нет, то знание того, что вам нечего сказать, рано или поздно вынудит вас к отчаянным мерам. Вы попробуете пойти ва-банк. Что произойдет тогда… — Он замолчал.

— Вы отреагируете?

— Безусловно! — Упершись локтями в стол, Ломаке подпер кулаками подбородок. — Я очень терпелив, и вы можете этим воспользоваться. Но не советую тянуть время, не рассчитывайте сидеть тут неделю.

— Смахивает еще на одну угрозу?

— Дружеское предупреждение, — поправил Ломаке. — Те двое на Венере дали гораздо меньше поводов для подозрений, но они классифицируются с вами в одну группу. Ваша четверка либо вся целиком освободится, либо целиком будет казнена.

— Между нами и ими существует связь? — переспросил Рейвен.

— Да. То, что случится с вами здесь, случится с ними там. И наоборот. Вот почему мы держим обе пары порознь. Чем больше времени тратит одна пара, тем больше вероятность, что дело решит другая.

— Да, механизм четкий, — признал Рейвен.

— У вас ДВЕ возможности прямиком попасть на тот свет: от моей руки, если вы меня к этому вынудите, или от руки ваших друзей на Венере. — Подобие улыбки появилось на лице Ломакса, когда он добавил: — Вот когда постигается смысл древней пословицы «Спаси меня, Господи, от друзей, а с врагами я сам управлюсь»…

Глубоко вздохнув, Рейвен откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Со стороны могло показаться, что он задумался. Он нисколько не волновался, что Ломаке может прочесть его мысли — ни один земной телепат не был способен работать на таких высоких частотах.

— ЧАРЛЬЗ! ЧАРЛЬЗ!

Ответ пришел не сразу. У Чарльза тоже были проблемы, и ему требовалось время, чтобы от них отвлечься.

— ДА, ДЭВИД?

— ЧТО У ВАС ПРОИСХОДИТ?

— НАМ ТОЛЬКО ЧТО СООБЩИЛИ, КАК ЧЕТЫРЕ ДЕНЕБИАНСКИХ КОРАБЛЯ ПРЕСЛЕДОВАЛИ ЗЕМНОЙ И ЧТО ИХ ЗАВЕРНУЛИ ОБРАТНО. УМА НЕ ПРИЛОЖУ, КУДА ЕГО ЗАНЕСЛО…

— ВЫ ОТСТАЕТЕ ОТ НАС НА НЕСКОЛЬКО МИНУТ. У НАС ДЕЛО БЛИЗИТСЯ К РАЗВЯЗКЕ. КТО С ВАМИ РАЗГОВАРИВАЕТ?

— ГЛУБОКИЙ СТАРИК. ЕЩЕ СООБРАЖАЕТ, НО ЕЛЕ ХОДИТ.

— У НАС МОЛОДОЙ, — сообщил Рейвен, — НО ДЕЛА ЕГО ТОЖЕ ПЛОХИ. НАСТОЛЬКО, ЧТО НИКТО НИЧЕГО НЕ ЗАПОДОЗРИТ, ЕСЛИ У НЕГО ВДРУГ СЛУЧИТСЯ ПРИСТУП. ОН ПРОСТО СВАЛИТСЯ НА ПОЛ, НЕ ВЫДЕРЖАВ НАПРЯЖЕНИЯ РАЗГОВОРА.

МЫ ВСЕ ОБСТАВИМ, КАК НАДО — ДЛЯ ЗДЕШНИХ ТЕЛЕКАМЕР…

— ЧТО ТЫ ПРЕДЛАГАЕШЬ?

— МЫ РАЗЫГРАЕМ НЕБОЛЬШОЙ СПЕКТАКЛЬ. ПОД ЗАНАВЕС С ПАРНЕМ СЛУЧИТСЯ ПРИПАДОК, И МЫ НА НЕГО ОБЯЗАТЕЛЬНО СРЕАГИРУЕМ. ОН СРЕАГИРУЕТ ТОЖЕ, ПОТОМУ ЧТО ИНАЧЕ ОН НЕ МОЖЕТ. ТАКИМ ОБРАЗОМ, РУЖЬЕ ВЫСТРЕЛИТ ЗДЕСЬ, У НАС, И ОПРАВДЫВАТЬСЯ И ЧТО-ТО ДОКАЗЫВАТЬ ВАМ НЕ ПРИДЕТСЯ.

— И СКОРО ЭТО СЛУЧИТСЯ?

— ЧЕРЕЗ ПАРУ МИНУТ.

Открыв глаза и выпрямившись с видом человека, нашедшего выход из тупика, Рейвен возбужденно сказал:

— Послушайте, если моя жизнь известна до мелочей, значит, мое тело было оккупировано за время между моей смертью и воскрешением. Логично?

— Не знаю, — ответил Ломаке. — Это решат другие.

— Они с этим согласятся, — уверенно заявил Рейвен. — Теперь же, если мы согласимся с далеко идущим утверждением, будто некая форма жизни захватила физическое тело другого существа, то как она сумела присвоить заодно и такую нематериальную субстанцию, как воспоминания этого существа?

— Я не эксперт. — Ломаке сделал в блокноте пометку. — Дальше.

— Если я наговорю множество детских воспоминаний, начиная от трех лет, — с превосходной имитацией торжества продолжал Рейвен, — и большинство из них подтвердят люди, которые еще живы, к какой форме жизни вы тогда меня отнесете?

— Не знаю, — сказал Ломаке. — Это предположение сейчас рассмотрят. Мне дадут знать, развивать ли эту тему дальше.

— Вы поверите мне, если я скажу, что в юности сознательно подавлял свои способности, зная, что я — урод? И если четыре похожих урода составили компанию просто потому, что вместе им было легче, — что тут странного?

— Я не вправе верить вам или не верить, — уклончиво ответил Ломаке. — Подождите, скоро мы узнаем… — Внезапно его лицо скривилось от боли, на лбу выступил пот. Усилием воли Ломаке взял себя в руки. — Если вам больше нечего предложить, время истекло.

Оглянувшись по сторонам, Рейвен увидел: линзы сканера, спрятанный в стене телеглаз, крошечную кнопку в полу около правой ноги Ломакса, провода, тянувшиеся от нее к механизму в подвале. Мысленным взором он осмотрел механизм и оценил силу смертоносных лучей, которые тот должен был испустить.

О всех этих штуках они с Линой узнали, как только вошли. Им ничего не стоило, не двигаясь с места, разъединить телекинезом разъемы, заклинить кнопку или закоротить источник питания спрятанного внизу орудия казни. Несмотря на всю веру Ломакса в обратное, выход был открыт настежь с самого начала их разговора. К несчастью, удачный прорыв означал бы полный провал.

Сейчас они были почти раскрыты. Требовалось одно — любой ценой усыпить подозрения, причем так, чтобы заставить мрачных типов у телекамеры сделать неверные выводы и делать их всякий раз, когда в их душах зашевелится червь сомнения. Ложь должна быть благодушной, добротной и окончательной, всякие же намеки на истинное положение вещей должны быть искоренены раз и навсегда.

Конспирация становилась делом первостепенной важности. Ни одно зернышко истины не должно затаиться в мозгах двуногих, чтобы в один прекрасный день не оказаться извлеченным на свет. До сих пор эти люди жили в счастливом неведении, и они должны остаться в нем впредь. Потому что пока даже крупица знания представляет для них величайшую опасность.

Что касается свободы, манившей из-за бронированной двери, это была убогая, ограниченная, третьесортная свобода. Свобода ребенка, играющего на улице. Свобода младенца мочить пеленки и трясти погремушкой. Свобода гусеницы, ползущей под лист в поисках безопасности.

Рука Рейвена как бы случайно дотронулась до руки Лины. Теперь они составляли единое целое.

— Кроме явных, всегда были и будут скрытые мутанты, — убежденно произнес Рейвен. — Из-за этого генеалогические изыскания неадекватны и обманчивы. Например, если бы мой дед по матери был негодяем и просто-напросто скрывал свои гипнотические способности, чтобы втихаря обделывать свои делишки, то понятно…

Рейвен оборвал фразу. Очередной приступ сотряс тело Ломакса, заставив его согнуться в три погибели. И прежде чем Ломаке смог совладать с мучительной болью, Лина сделала ход.

— О Дэвид, смотри! — испуганно вскрикнула она, и на самой высокой ноте этого крика прозвучал другой возглас:

— В чем дело?

В тот же миг оба с неотразимой силой ударили по мозговой защите Ломакса. У него не было времени спросить, о чем они, черт возьми, говорят; не было времени ответить, что дело, собственно, ни в чем; не было у него и доли секунды, чтобы взять себя в руки и согнать с лица гримасу боли. Он услышал восклицание Лины и последовавший за ним вопрос Рейвена, которые были произнесены голосами объятых ужасом и изумлением людей, а затем его сознание получило болезненный удар. Он качнулся вперед. Вживленный контур сработал мгновенно. Нога его сама ударила по тайной кнопке, и он успел мысленно вскрикнуть: «Я сделал это. Бог ты мой, я…»

Затем крик оборвался…

…И наступил хаос и замешательство. Ломаке не знал, не мог сказать, долго ли длился этот период, секунды прошли или века. Он не знал, свет вокруг или тьма, холод или жара, стоит он или лежит, движется он или покоится.

Что же произошло, когда он нажал проклятую кнопку? Быть может, на трех подопытных кроликах испытали какое-то новое дьявольское устройство? Может, оно забросило его в прошлое? Или в будущее? Или в какое-то иное измерение? Или, и это было бы ужаснее всего, не искалечило ли оно его разум, как уже искалечили ему тело?

И вдруг он осознал, что больше не чувствует ту непрестанную пульсирующую боль, которая превратила два последних года его жизни в настоящий ад. Изумление от наступившего облегчения затормозило безумный бег его мыслей. Он начал медленно, неуверенно, как малое дитя, изучать окружающее…

…И ему показалось, будто его несет куда-то вверх, а может, вниз, среди великого множества сверкающих шаров, больших и малых. Обступая его со всех сторон, шары лениво скользили мимо, переливаясь изумительно яркими красками, а между ними клубилась и причудливо переплеталась вуаль прозрачного тумана. Он был словно утлый челнок без руля и ветрил посреди широкой, играющей всеми мыслимыми цветами, бурлящей реки.

Боль ушла, исчезла, хотя это казалось невероятным, осталось только убаюкивающее покачивание в потоке голубых и зеленых, малиновых и золотых, оранжевых и белых звездных искр, озаряемом вспышками маленьких радуг, — в потоке, увлекавшем его все дальше и дальше в бесконечность мира и покоя, в сладкую дрему, и он знал, что хотел бы дремать так вечно, пока существует время…

Но вот разум его прояснился, пелена бездумного покоя спала, и он, как ни сопротивлялся, отчетливо увидел то, что было вокруг. Теперь ему казалось, что сквозь мягкий дым, среди шаров, звучит целый хор голосов, которые отнюдь не были голосами, но, однако, их можно было слышать или, скорее, чувствовать, во всяком случае — понимать, и все они говорили на одном языке.

Одни из непомерной дали быстрым стаккато выстреливали короткие фразы, другие находились ближе и звучали спокойней. Удивительно было, что он мог четко назвать, откуда слышался каждый голос, и точное расстояние до него. Некоторые звучали совсем рядом, среди колец дыма, сфер и красок, произнося какие-то таинственные фразы.

— Побудь с ним! У него не может быть повода мстить, но все-таки побудь с ним. Нам ни к чему неприятности, как со Стином.

— Говорят, он был к этому готов, поэтому должен привыкнуть быстрее.

— Это всегда трудно, не важно, насколько ты готов.

— Он должен понять, что здесь врагов быть не может.

— Цветок не может ненавидеть собственные семена, а птица свои яйца.

Он подумал: а не бред ли все это, не сошел ли он с ума? Каким-то непостижимым образом он понял, что те, кого он знал как Рейвена и Лину, находятся рядом, разделяя с ним его грезы. Не дотрагиваясь до него, они поддерживали его, плывя с ним бок о бок сквозь туман. Они были теперь другими, не такими, какими он знал их, но теперь он знал наверняка — кто они. Как будто только сейчас он смог разглядеть то, что мог увидеть и раньше, если бы умел смотреть.

И сразу смутные образы прояснились, упорядочились и сложились в законченную картину. Словно сметенные чьим-то могучим дыханием, мириады шаров унеслись прочь, заняв в невообразимой дали извечные места. Солнца и планеты, серебряные гвоздики на черном безбрежном сукне.

Его новое зрение не было объемным, но зато он обладал автоматическим, чрезвычайно тонким чувством расстояния. Лишь взглянув, он знал, какие звезды близко, какие далеко, и точно знал, насколько они дальше.

Все еще сопровождаемый теми двумя, он услышал, как один их них крикнул: «Чарльз! Чарльз!» — и ответ, донесшийся издалека: «С прибытием, Дэвид!» У них были другие имена, но он воспринимал их под прежними, потому что новые постичь еще не мог — хотя откуда-то знал, к кому они относятся. Это явление не возбудило в нем любопытства и не побудило его вдуматься, ибо сейчас он был поглощен панорамой заполненного мирами космоса и изумлен его ни с чем не сравнимой красотой. Миры были тоже разные.

Поверхность многих из них он «видел» до мельчайших деталей. На некоторых жили странные твари — одни прыгали, ползали, другие порхали, напоминая языки пламени, — безгранично разнообразные в своей примитивности.

Но на многих других мирах шла жизнь иная — там царили длинные, тонкие, змееобразные, покрытые темно-серой шкурой создания, снабженные хорошо развитым мозгом, множеством ловких конечностей и органами экстрасенсорного восприятия. Они пользовались телепатией, хотя и в ограниченном диапазоне, могли мыслить индивидуально, но умели при желании объединяться, образуя коллективный разум.

Эти твари странствовали во всех направлениях в изящных ракетных кораблях черного цвета, они исследовали планеты и звездные системы, патрулировали разделявшие их пропасти, картографировали, докладывали на многочисленные базы и все время без устали что-то искали, искали…

Денебиане!

Они считали себя венцом творения. Впитывая информацию, Ломаке узнал о денебианах многое. Они находились на высшей отметке развития планетарных форм жизни и относились ко всем другим формам вполне терпимо, потому что считали их ниже себя. Они не причиняли им вреда, относясь к ним со снисходительным покровительством. Но денебиане имели один изъян — для них была непереносима сама мысль о том, что им придется когда-либо жить рядом с равной — или с более развитой — цивилизацией.

А более развитая существовала!

Именно поэтому уже много веков денебиане лихорадочно искали мир или миры, откуда могли выйти те, кто составит им конкуренцию. Они бы разорили гнездо возмутителей спокойствия — если бы его нашли. Черные корабли совали свой нос всюду, рыская среди бесчисленного множества звезд, пугая, но не трогая ни попрыгунчиков, ни ползунов, и задерживаясь только вокруг колоний маленьких двуногих личинок, которые обитали на далеко разнесенных в пространстве планетах.

Ломаке тоже почувствовал интерес к этим созданиям. Бледные маленькие личинки, копошащиеся, что-то пытающиеся построить, придумавшие в конце концов убогие и хрупкие ракетные корабли, которые никогда не выйдут за пределы их собственного ничтожного уголка мироздания. Личинки грустные, личинки скорбящие, личинки восторженные, личинки честолюбивые, личинки — мелкие деспоты…

Среди них были более одаренные и талантливые, возвышавшиеся над общим уровнем. Некоторые воображали себя выше других потому лишь, что умели читать мысли других личинок — в тесноте той планетки, на которой все они копошились. Иные умели подчинять окружающих, внушая им страх и заставляя повиноваться.

В каждой колонии личинки создали культуру, создали философию и даже религию. Не в силах постичь простейшие истины, они зашли так далеко, что вообразили себя созданными по образу и подобию некоей всемогущей суперличинки.

Время от времени то один, то другой, более дерзкий, чем остальные, осмеливался выглянуть из кокона, в котором прятался. Украдкой он пристально всматривался в темноту и вдруг видел… громадного мотылька с горящими глазами, который парил в вечной ночи. И моментально смельчак прятался обратно, напуганный донельзя, так и не узнавший в мотыльке — и кого! — самого себя!

Непомерное ощущение полноты жизни захлестнуло все существо Ломакса. Личинки! Мотыльки! Живой, могучий, он увидел Рейвена и Лину, Чарльза и Мейвис такими, какими он никого и никогда не видел прежде. Они все еще были с ним, помогая ему, наблюдая за ним, заставляя его быстрее привыкать к новому окружению.

Маленькие двуногие личинки, пожалел он. Наши! Наши птенцы, ждущие своего естественного превращения. Он подумал: если денебиане, которые никак не могут распознать в них своих заклятых врагов, выудят наконец истину из чьего-нибудь проницательного ума в одной из таких колоний, ведь тогда они начнут систематически уничтожать всех подряд… Если какая-нибудь личинка будет знать слишком много, их перебьют всех, от одного конца неба до другого.

— Никогда! — уверил тот, который когда-то был человеком по имени Рейвен. — Это никогда не случится. В каждом гнезде сидят два сторожа, они живут в телах личинок, взятых с разрешения их предыдущих хозяев, как я взял с разрешения Дэвида Рейвена его тело. Они охранники. Они действуют парами. Для наблюдения достаточно одного, второй — средство от одиночества.

— Но вы бросили без присмотра то место…

— Его уже заняли двое других.

Они начали удаляться от него, медленно двигаясь в невообразимые дали, которые были их естественным домом. Денебиане превосходили все планетарные цивилизации, но эти превосходили денебиан, потому что ничто не приковывало их к тверди земной, когда заканчивалось их личиночное детство. Это были уже не личинки, а сверхчувствительные, универсально одаренные создания великих пространств.

«Бледные слабые двуногие твари, — удивлялся Ломаке, — как они прозвали самих себя? Ах, да, Homo Sapiens — Человек Разумный. Несколько самых прытких даже посмели назваться Homo Superior — Человек Высший. Как это жалко и как это трогательно…»

Инстинктивно, так как ребенок ставит ножку, пробуя встать, как котенок выпускает коготки, он расправил гигантские, светящиеся, веерной формы могучие крылья и устремился вслед за своими товарищами.

Он был жив, жив, как никогда прежде. И переполнен ликованием! Он знал, кем он стал и кем маленьким белым личинкам еще предстоит стать.

Homo In Exselsis — Человек Вознесенный!