Глава 16. Лики перемен: Горбачев

Читатель, одолевший главу «Вожди», понимает, почему столько надежд общество связывало с М. С. Горбачевым, в чем причины буквально всенародного одобрения решений мартовского (1985 года) Пленума ЦК КПСС, избравшего самого молодого члена Политбюро Генеральным секретарем ЦК. Все свыклись тогда с тем, что генсек — это фактический глава советского государства, поэтому и коммунисты и беспартийные, прежде всего, именно в этом качестве воспринимали Горбачева.

Для старых членов Политбюро возникли серьезные проблемы. Да, на первых порах новый начальник многомиллионной партии относился к ним подчеркнуто уважительно, спрашивал совета, даже когда не надо было спрашивать, осыпал комплиментами. Но в то же время демонстрировал такой стиль личной работы, который для них был попросту «неподъемным», — выступления без заранее подготовленных текстов, быстроту решений, способность мгновенно выехать в любую командировку, деловые обсуждения вопросов, выносимых на Политбюро, смелый выход к любой аудитории.

В наше просвещенное время можно, конечно, сказать: ну и пусть себе выступает, ездит, решает. Чем это плохо для других «вождей» КПСС? А тем плохо, что существовало неписаное правило: как генсек, так и остальные. Он без бумажки толкает свои речи — и вы свои без бумажки. Он встречается с общественностью — и вы встречайтесь. Он способен по 10 часов обсуждать проблемы страны на заседаниях секретариата и Политбюро — и вы обсуждайте. Сталин ведь не случайно назвал партию «орденом меченосцев» — порядки в ней были столь же фанатично жесткими, как в средневековых орденах, где поведение магистра было эталоном всеобщего поведения.

«Геронтократы», как тогда называли престарелых членов Политбюро, словно прицеп тащились за Горбачевым, тормозя его разбег, который он первоначально определил формулой «ускорение». И не потому, что хотели ему помешать или противодействовать. На мой взгляд, многие из тех, кто поддержал его выдвижение в лидеры КПСС, просто не успевали осмыслить предлагавшиеся им конкретные формы перемен, хотя с необходимостью самих перемен почти все были согласны. Физическая и умственная нагрузка на людей, разменявших седьмые, восьмые десятки своей жизни, была совершенно непосильна, некоторые засыпали прямо во время заседаний Политбюро. Кадровые перемены были неизбежны, тем более что и многие первые секретари крайкомов, обкомов, ЦК компартий союзных республик тоже находились, мягко говоря, в почтенном возрасте.

Горбачев провел настоящую кадровую революцию, правда, во многом руками Е. К. Лигачева. Аккуратно и малозаметно для общества он сменил около 70 процентов периферийных секретарей, избавился от членов брежневского Политбюро, только А. А. Громыко да М. С. Соломенцев «задержались» в его составе еще некоторое время. Так как первые секретари обычно были и членами ЦК КПСС, новый генсек применил уставную, но рискованную операцию — по его рекомендации 110 членов ЦК КПСС написали заявления с просьбой вывести их из состава ЦК.

Эти кадровые маневры, понятно, требовали от Горбачева большого напряжения сил. Но главное — отнимали время. Курс на перестройку был уже провозглашен, страна с нетерпением ожидала реальных действий, а заниматься надо было уговорами старых маразматиков, обеспечением им безбедной старости, трудоустройством их команд и тому подобными «делами». Можно сказать, что почти весь период до XIX партконференции, то есть до середины 1988 года, Горбачев вынужден был осуществлять свои планы с постоянной оглядкой на старых «вождей».

Все понимали, что скоро дойдет очередь и до партийного аппарата, а здесь для любого реформатора было настоящее минное поле. Только-только еще пошли первые записки с предложениями сократить аппарат ЦК КПСС, изменить его функции, как Горбачев получил предупреждение в форме статьи Нины Андреевой, о которой подробно рассказано ранее. Все его действия по замене высших руководителей партии встречали достаточно активную общественную поддержку, но стоило ему взяться за аппарат, как в атмосфере что-то неуловимо изменилось — бюрократизированные партия и государство сумели быстро повлиять на народные настроения. Судите сами: если в сфере управления в Советском Союзе было занято около 17–18 миллионов человек, если у каждого семья 3–4 человека, то интересы какого огромного социального массива затрагиваются любой реформой аппарата! Причем это ведь в основном весьма активная и влиятельная часть населения, способная организовать и массовую реакцию на грозящую ей опасность. Поэтому, когда в октябре 1988 года в руководстве ЦК КПСС началось обсуждение конкретных мер по реорганизации партийного аппарата, вся наша номенклатурно-бюрократическая система была уже в круговой обороне. Думаю, с этого момента в народе и начало меняться отношение к «отцу перестройки».

О своей первой встрече с М. С. Горбачевым я уже рассказал в главе «Делаем первые «Известия"«. Но «плотно» поговорили мы значительно позже, уже осенью 1984 года, в Горках-10, где шла работа над новой редакцией программы КПСС. Мне кто-то позвонил, сообщив, что Горбачев хочет встретиться со всей программной комиссией, и я, отложив свои газетные дела, поехал на дачу М. Горького, она же — Горки-10. Горбачев приехал вместе с Лукьяновым, выслушал наши краткие доклады о предполагаемых «интеллектуальных вкладах» в новую редакцию программы, но, по-моему, без особого интереса. Хотя речь выдал, ссылаясь при этом на «рекомендации Константина Устиновича». Потом остался обедать с нами.

Мы оказались за столом напротив друг друга и разговорились о… комбайне «Дон». Горбачев тогда еще курировал сельское хозяйство и был очень увлечен этой машиной, рассказывал о ней со знанием дела. В свою очередь, и я имел об этом комбайне кое-какую информацию от своих корреспондентов, которые писали, что «Дон» слишком тяжел, его колеса сильно деформируют и уплотняют почву, на наших сырых полях он вязнет в пашне, а главное, что выпускается он без достаточного количества жаток. Жатки делали в Туле, мощности заводов были не согласованы, Ростов-на-Дону отгружал хозяйствам комбайны, а завод в Туле не мог обеспечить их жатками. Да и дорога была машина для наших полунищих колхозов и совхозов.

Горбачев слушал, спорил, иногда явно сердился, но разговаривать с ним было удивительно легко — схватывал любую мысль на лету. Он зорко приглядывался к членам нашей группы, мгновенно реагировал на разговоры, возникающие на разных концах стола. Прощаясь, сказал: «Ты мне записочку напиши по тем вопросам, о которых рассказывал». Явно не пропустил мимо ушей.

После его избрания Генеральным секретарем мы встречались часто — и на тех «посиделках», что он устраивал с главными редакторами, и по конкретным вопросам, порой совсем не уровня генсека. Всегда он был внимателен и ни разу не отказал в помощи, особенно когда возникали проблемы с цензурой.[50] Думаю, что он сам очень не любил цензуру и совсем не случайно назвал ее однажды «идеологическим КГБ». Понимая абсолютную необходимость обойти в своем общении со страной такой барьер и фильтр, как аппарат, до мозга костей впитавший охранительную идеологию, он совершенно закономерно и решительно двинул вперед политику гласности, добиваясь с ее помощью всемерного расширения социальной базы перестройки, пытаясь сделать ее заботой и целью широких народных масс.

Каждый, кто имел хотя бы небольшие представления об устройстве и реальных возможностях КПСС, о степени окостенелости ее структур, о всесилии ее аппарата, не мог не поразиться бесстрашию Горбачева в 1987–1989 годах. Он вступил в борьбу с такой махиной, что усилия его казались безнадежными. Романтизм интеллигенции, желание перемен, разделяемое многими научными, хозяйственными, советскими кадрами да и немалой частью самой КПСС, конечно, были на его стороне. Но корпоративные интересы номенклатуры, обладающей реальной властью, должны были неизбежно рекрутировать все больше людей в стан его противников. Знамя борьбы, поднятое, говоря словами В. В. Щербицкого, силами, которые стояли за Ниной Андреевой, больше уже не опускалось.

Горбачев использовал XIX партконференцию (см. главу «Даешь демократию!») как чрезвычайно сильный повод для начала практических шагов в реорганизации бюрократического аппарата. Его стали тактично предупреждать, что систему аппарата, складывавшуюся полвека, реформировать сложно, что только по партии речь идет о сокращении 700–800 тысяч человек, что в аппарате уже начались негативные явления — падение дисциплины, рост местнических настроений. Отмена для сотрудников отделов ЦК КПСС «лечебного питания» (т. е. пресловутой «авоськи»), излишеств в работе столовой и бытовом обслуживании вызвала настоящую ненависть к генсеку.[51] Возможно, хорошо понимая меру, а точнее — безмерность своей власти, Горбачев не понимал, недооценивал, что на деле-то эта власть измеряется силой аппарата, прежде всего партийного, что, разрушая номенклатуру, он выбивает опору из-под собственных ног, даже больше — рушит фундамент режима. Началась опаснейшая «игра с огнем».

Было ясно: если идеологическая атака на перестройку не удалась, обязательно появятся другие формы борьбы. И они не заставили себя ждать.

В конце марта—начале апреля 1989 года Горбачев отправился с визитами на Кубу и в Англию. «На хозяйстве» остался Е. К. Лигачев. На юге, в Грузии, назревали события, которые не расследованы до сих пор, хотя комиссии для этого создавались десятками…

Егор Кузьмич в своей книге «Предостережение» пишет, что только 7 апреля из сообщения В. М. Чебрикова узнал о том, что «плохо у нас дело в Тбилиси».[52] Видимо, память подводит… Дело в том, что я участвовал в совещаниях у него в кабинете по поводу обстановки в Тбилиси по меньшей мере трижды. И телеграммы от Д. И. Патиашвили, первого секретаря ЦК КП Грузии, поступали не отдельно Чебрикову, а всему руководству ЦК КПСС.

Это были особые, только несколько раз виденные мною телеграммы, второй раз они придут из Вильнюса перед известными событиями там. Оказалось, что вдобавок по всем системам связи, которыми она пользовалась, КПСС имела еще одну, собственную, систему. Где-то в подвалах региональных партийных комитетов таились аппараты шифрованной телетайпной связи, установленные еще чуть ли не в сталинские времена. Для приема сообщений с этих аппаратов существовали особые бланки, изготовленные на фабрике «Гознак» по той же технологии, что и бумажные деньги. Поверху проглядывала, как тиснение, надпись «КПСС», ниже набивалась разметка — перечень лиц, которым полагается знакомиться с текстом телеграммы.

Участвовало в совещаниях 5–7 человек, и это были совсем другие совещания, чем то, о котором пишет Лигачев. Телеграмма пускалась «по кругу», все мы ее быстро просматривали, затем Лигачев и Чебриков давали комментарий к ней. Редакторов было только два — «Правды» и «Известий». Коротко обсуждали, как могут пойти события дальше, возмущались, что заправилы на тбилисском митинге отобрали микрофон у епископа Грузии Илии, тревожились, а вдруг толпа пойдет к дому Патиашвили. Да простит меня Егор Кузьмич, но на следующий день мы знакомились с телеграммами, которые излагали как будто подслушанный наш разговор. У меня даже сложилось впечатление, что эти телеграммы готовятся где-то в Москве и передаются нам через Тбилиси, но это, конечно, только впечатление…

9 апреля 1989 года я решил не приезжать в редакцию — воскресенье все-таки — и находился на даче «Известий» в Снегирях. Где-то часов в 10 позвонил В. А. Медведев, который курировал тогда вопросы идеологии, и попросил срочно приехать на Старую площадь. Я ответил, что срочно не могу, нахожусь в 50 километрах за городом, пока еще вызову машину. Вадим Андреевич неожиданно сообщил, что машина из редакции за мной уже вышла…

Когда я приехал к Медведеву, у него находился заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС А. С. Капто. Они сочиняли какое-то сообщение для средств массовой информации. Перед тем как подключиться к этой работе (для чего и вызвали), познакомился с телеграммой из Тбилиси — на сей раз шифровка была обычной по форме, но страшной по содержанию: во время разгона демонстрации погибли 13 человек. Потом эта цифра возрастет до 19. Надо было сообщать об этом стране. Пришлось взяться за авторучку. И Медведев, и Капто настаивали, чтобы специально отметить в информации: солдаты, участвовавшие в разгоне демонстрации, особенно старались не задеть женщин, детей, престарелых. Позже я узнал, что большинство погибших были женщины…

Это был колоссальный удар по Горбачеву. Он как будто по заказу обрушился на генсека перед началом работы 1-го Съезда народных депутатов СССР и во многом сломал планы проведения небывалого для страны форума, дал дополнительный стимул не только Прибалтийским республикам и Ельцину, но, прежде всего, представителям консервативного крыла КПСС, которые, конечно же, почти сплошь были делегированы на съезд номенклатурой.

Затем последуют новые удары: Фергана, Баку, Вильнюс, Рига, путч в Москве. Обратил ли кто-нибудь внимание на то, что каждый раз осуществлялся один и тот же кажущийся бездарным сценарий? Почему кажущийся? Да потому, что всегда использовалось столько сил с оружием, что хватило бы завоевать небольшую страну, однако результатов как будто и не хотели добиваться. Словно надо было только создать или обострить проблему, взорвать обстановку. А в нашей стране, привычно во всем уповающей на главного вождя, на него же возлагалась и вся ответственность. Стены общественных зданий в Баку, исписанные словами «Горбачев — мясник!», отражают эту ситуацию точно.

Вероятно, Горбачев все-таки недооценивал значение этих как бы «ничейных» стрел, летевших в него с разных сторон. Он попадал все время в ложное положение: с одной стороны, надо поддерживать и защищать партийную позицию, с другой — не допустить, чтобы эта позиция возобладала, так как она прямо противоречила его политике. Пример с Литвой тут наиболее красноречив.

7 февраля 1990 года первый секретарь ЦК КП Литвы А. М. Бразаускас выступил на Пленуме ЦК КПСС с сообщением о решениях ХХ съезда Компартии Литвы, провозгласившего, как известно, самостоятельность литовских коммунистов по отношению к КПСС, своего рода партийный суверенитет. Тут же слово предоставляется М. М. Бурокявичусу — секретарю уже созданного в Вильнюсе временного ЦК КП Литвы (на платформе ЦК КПСС). Никакого вразумительного разговора с Бразаускасом никто не ведет, члены руководства партии словно не понимают значения шага литовских коммунистов. Вместо этого принимается такое решение:

Постановление

Пленума Центрального Комитета КПСС

от 7 февраля 1990 г.

«О решении ХХ съезда Компартии Литвы»

1. Пленум ЦК КПСС рассматривает принятые ХХ съездом Компартии Литвы решения как ее организованно-политический разрыв с Коммунистической партией Советского Союза.

Пленум осуждает такие действия.

Пленум поддерживает тех литовских коммунистов, которые образовали временный ЦК Компартии Литвы (на платформе ЦК КПСС).

2. Пленум поручает Политбюро ЦК КПСС оказать всю необходимую помощь временному ЦК КПЛ (на платформе ЦК КПСС) в его практической деятельности и создать для этого соответствующие материальные и финансовые условия.

Горбачев предлагает это решение, за него дружно голосуют, вроде бы нашли решение — пусть будут в Литве две партии, «нашей» надо помогать, другая — как хочет. Но именно этим постановлением предопределены те события в Вильнюсе, которые окончательно вырвут Прибалтику из состава СССР. Горбачев, скорее всего, опять надеется, что найдет потом взаимопонимание с литовскими коммунистами, уговорит их, или «жизнь заставит» вернуться.

Жизнь не заставила, а вот поручение пленума (пункт 2) осталось. И Горбачеву пришлось считаться с мертворожденной компартией, определять, какую «необходимую помощь» ей оказать. При этом почему-то не принималось в расчет, что в Литве кроме компартии есть и Верховный Совет. И он жестко напомнил о себе, приняв 11 марта акт о независимости своей республики. Работающий с 12 марта 3-й Съезд народных депутатов СССР объявляет это решение недействительным, требует его отмены. Верховный Совет Литвы отвечает отказом. У русскоязычного населения Литвы, у всех защитников социализма и единства СССР остается одна надежда — та самая компартия Бурокявичуса. Объективными обстоятельствами ей предопределана роль «пятой колонны».

В политических маневрах прошел почти год. Проблема никуда не исчезла. И 7 января 1991 года ЦК КП Литвы (на платформе ЦК КПСС) обратился к Горбачеву с предложением ввести в Литве прямое президентское правление. Горбачев ограничивается тем, что направляет Верховному Совету республики требование восстановить намедленно и в полном объеме действие Конституции СССР. Его телеграмма уходит в Вильнюс 10 января. Но там уже три дня находятся посланцы группы «Альфа», планирующие «чекистско-войсковую» операцию. 10 января там же оказывается генерал армии, главком сухопутных войск В. И. Варенников, который тоже сообщает о необходимости ввести прямое президентское правление. В присутствии таких важных гостей «наша партия» в Литве создает Комитет национального спасения, то есть пытается образовать параллельное правительство.

12 января Горбачев собирает Совет Федерации, помню его рассуждения об опасности кровопролития и о том, что он против применения силы. В то же время по его поручению Крючков, Пуго и Язов отслеживают обстановку и делают ему странный доклад: они-де готовят меры по введению президентского правления на случай, если дело дойдет до крови. Дело, конечно же, доходит — в ночь на 13 января с участием советских войск захвачены телебашня и радиостанция. 14 человек погибают. Горбачев не может выяснить, кто отдал команду использовать войска — ни Крючков, ни Пуго в этом не признаются, Язов сваливает все на начальника гарнизона. «Механизм, который был приведен в действие в ночь с 12 на 13 января (вооруженная акция по взятию башни и радиостанции), до сих пор не раскрыт», — пишет Горбачев через 5 лет после тех событий.

Отвлекаясь несколько в сторону, приведу в связи с теми днями одно собственное наблюдение. 12 января на сессии Верховного Совета СССР присутствовали многие члены Политбюро, не припомню, к сожалению, какой вопрос рассматривался. В перерыве они собрались в комнате председателей палат, пришли туда и мы с Нишановым. То, что в Вильнюсе очень неспокойно, мы знали, но конкретной информацией владел только председатель КГБ В. А. Крючков. Мы стали просить его — ну, расскажи же, что там происходит. Он был очень возбужден, похоже, ему и самому не терпелось рассказать, но чекистская выучка победила. Хитро улыбаясь и поблескивая глазками, он сказал только, что скоро там все будет в порядке, народ вышел на улицы, тысяч 80 взяли в кольцо Верховный Совет вместе с Ландсбергисом (В. В. Ландсбергис тогда был председателем литовского парламента). Так что вот-вот все кончится. Мы поняли, что компартия на платформе ЦК КПСС возвращает себе контроль над республикой. Оказалось, что Крючков ошибся.

Через неделю последовали вооруженные столкновения в Риге. И снова вроде бы никто никаких распоряжений не давал. Горбачев явно растерялся. Начали выражать свои «озабоченности» и «осуждения» зарубежные страны, международные организации. Резкие заявления сделало руководство России. Надо было как-то объясняться со страной. 23 января Горбачев выступил с заявлением в связи с событиями в Прибалтике. Привожу это заявление полностью, оно, на мой взгляд, лучше любых комментариев показывает неуверенность и двойственность позиции президента СССР.

Заявление

Президента СССР М. С. Горбачева.

Товарищи! Кризис, морально-политическая напряженность в обществе, события, приведшие к жертвам, требуют прямого и откровенного разговора. В некоторой части общества появляется непонимание и даже нежелание понимать политику Президента.

Трагический оборот, в который вылилось противостояние в Литве, а в последние дни в Риге, я, как и все, глубоко переживаю. Выражаю самые искренние соболезнования семьям, кого затронула эта беда. Обстоятельства, связанные с применением оружия, должны быть тщательно расследованы и оценены по закону.

Первое и главное, что я хочу сказать, сводится к следующему. События, которые произошли в Вильнюсе и Риге, ни в коем случае не являются выражением линии президентской власти, ради которой она была создана. И поэтому решительно отвожу всякие спекуляции, все подозрения и наветы по этому поводу.

Ни внутренняя, ни внешняя политика не претерпела изменений. Все остается, как сформулировано в документах и официальных заявлениях руководства.

События в Прибалтике возникли в обстановке жесточайшего кризиса. Противозаконные акты, попрание самой Конституции, пренебрежение указами Президента, грубое нарушение гражданских прав, дискриминация людей иной национальности, безответственное поведение по отношению к армии, военнослужащим и их семьям создали ту среду, ту атмосферу, где такого рода стычки и побоища очень легко могут возникать по самым неожиданным поводам.

Вот где источник случившейся трагедии, а не в каких-то мифических приказах сверху. Именно так произошло и в первом и во втором случае.

Как Президент вижу главную задачу в том, чтобы не допустить эскалации противоборства, нормализовать обстановку, добиться согласия и сотрудничества.

В этой связи необходимо следующее:

— Должны быть отменены антиконституционные законы Верховных Советов и постановления правительств республик, и прежде всего те, которые нарушают права человека.

— Любые общественные организации, комитеты и фронты, с какими бы программами они ни выступали, могут претендовать на приход к власти лишь конституционным путем, без применения насилия. Всякие попытки апеллировать к вооруженным силам в политической борьбе недопустимы.

— Должно быть абсолютно покончено с дискриминационными мерами по отношению к воинским частям, дислоцированным на территории республик, с просто позорным отношением к семьям и детям военнослужащих. В соответствии с существующими на сегодняшний день союзными законами войска находятся там, где это диктуется требованиями обороны и безопасности страны.

— Отношения гражданских властей с военными должны строиться только на основе законов Союза ССР.

Вместе с тем недопустимы никакие своевольные действия со стороны войск. Долг и честь командиров всех степеней — действовать только по приказу, проявлять выдержку, не поддаваться на провокации, укреплять дисциплину среди подчиненных.

— Подтверждая конституционное право республик выйти из Союза, мы не можем позволить ни стихии в этом деле, ни произвола — даже со стороны избранных органов. Выход может произойти только на основе волеизъявления всего населения — референдума и в результате процесса, предусмотренного законом.

В связи со сказанным есть необходимость вернуться к обсуждению ситуации в Прибалтике на Совете Федерации.

События последних дней были использованы определенными кругами для нагнетания обстановки под предлогом якобы происходящего правого поворота и опасности диктатуры.

Я решительно отвожу эти домыслы. Завоевания перестройки, демократизации, гласности были и остаются непреходящими ценностями, на страже которых будет стоять президентская власть.

Это, конечно, не означает, что мы можем проходить мимо, оставлять без внимания, когда средства пропаганды, да, именно пропаганды — давайте называть вещи своими именами — преднамеренно используются для провоцирования хаоса, паники, национальной розни, для противопоставления народа армии, для призывов не считаться с законом.

События в Прибалтике спекулятивно используются как повод для постановки вопроса о расчленении наших вооруженных сил, создания армий республик.

Такие безответственные заявления чреваты серьезными опасностями, особенно если они исходят от руководства РСФСР.

Думаю, каждый разумный человек понимает, чем это могло бы обернуться для нашей страны и всего мира.

Мягко говоря, странными и нелепыми выглядят поклоны к загранице, к Организации Объединенных Наций с приглашением решать за нас дела, которые мы сами можем и должны решать.

Мы открыли свое общество для сотрудничества и взаимодействия со всем миром, будем и впредь верны взятому внешнеполитическому курсу. Однако внутренние проблемы страны должны решаться только советским народом и никем другим.

Не могу не сказать, что и за рубежом нередко односторонне толкуются происходящие события, причем — в ряде случаев в манере, напоминающей идеологическую войну прежних времен. Многие там, как и у нас, восприняли их неадекватно, увидели в них поворот в политике советского руководства.

Прискорбно и опасно, если в результате такой неправильной интерпретации будет поставлено под угрозу достигнутое в международных отношениях за последние годы.

В ходе развернувшейся в стране острой полемики в последние дни здравые голоса напоминают, что главное сегодня — это политическая стабильность, твердый правовой порядок и дисциплина, нормализация в экономике, решительное продвижение к рынку, демократическое преобразование нашего многонационального государства. Я разделяю такую позицию.

В обществе все больше осознается, что не демонстрации, митинги, забастовки, не разжигание политических страстей и конфронтации выведут страну из кризиса, а добросовестный труд и гражданское согласие.

К этому я призываю всех граждан своей страны.

Граждане, однако, потеряли слух к таким призывам, не понимая, к кому обращено это заявление, и вряд ли расценивая его как прямой и откровенный разговор. Кого призывает к воинской дисциплине наш главнокомандующий? Кто попирает Конституцию? Кто не желает понимать политику президента? Кому поручается расследование несанкционированного применения оружия? Но больше всего недоумевают граждане по поводу странной неразберихи — все министры как ангелы, ни один не грешен. Горбачев как будто не видит наглого обмана. Или притворяется, что не видит. Или обмана никакого вовсе и не было, а министры выполняли его собственное указание? Все может быть. По прошествии многих лет Михаил Сергеевич все еще говорит, что настаивал только на политических решениях. А В. А. Крючков в своих мемуарах прямо заявляет, что «в конце декабря 1990 года на совещании у Горбачева было принято решение применить силу против действий экстремистов в Латвии и Литве».[53] Верить Крючкову, конечно, надо с оглядкой, но кое-что зная о порядке принятия решений в советских условиях, могу полагать, что не так-то просто без конкретного указания руководителя страны двигать танки и бронетранспортеры и нажимать на спусковые крючки.

Например, когда к Москве летел самолет Матиаса Руста, чтобы приземлиться на Красной площади и опозорить всю Советскую Армию, наши летчики десятки раз брали его на прицел, но ни разу не выстрелили, потому что не было команды. А команды не было потому, что главнокомандующий М. С. Горбачев находился в это время за границей. Вот и судите сами.

Впрочем, как это ни странно, могут оказаться правыми и правдивыми оба. Дело в том, что у президента была интересная манера принятия или непринятия решений. Один пример этого я уже приводил в главе «Игра под названием «500 дней"«. Читатель помнит, как Горбачев не среагировал на слова Ельцина о том, что российский парламент через два дня собирается принять программу Шаталина — Явлинского. А когда И. С. Силаев после совещания еще раз напомнил об этом, Горбачев сказал: «Ну что вы там, подождать не можете, пока Верховный Совет СССР ее примет!» Силаев развел руками, а президент, видимо, счел, что решил эту проблему. Второй пример, думаю, еще более ярок. Мы шли по коридору 4-го этажа здания Верховного Совета в Кремле втроем — Горбачев, тогда еще не президент Узбекистана И. А. Каримов и я. Володя Медведев, адъютант и телохранитель президента СССР, вежливо отстал на пару шагов. Обсуждали на ходу вопросы идущей сессии. Так же на ходу Каримов сообщил, что в ближайшее воскресенье в его республике выборы и Компартия Узбекистана, Верховный Совет, общественность настаивают, чтобы он, Каримов, избирался в президенты. Горбачев даже не остановился, только недовольно бросил:

— Вот еще придумали! Ты смотри там!

Каримов «посмотрел» и избрался президентом Узбекистана. По-моему, это был первый президент в республиках бывшего СССР. Когда Ислам Абдуганиевич приехал на очередное заседание Совета Федерации, Горбачев начал его упрекать: вот-де президентом решил стать, это подрывает всю нашу политику реформирования Советского Союза, сейчас все начнут в президенты избираться. Каримов ему резонно ответил:

— Михаил Сергеевич, я же вам говорил, советовался с вами! Вы же мне не сказали, что не надо избираться. Разве я выдвинулся бы, если бы вы запретили! Вот Лаптев сидит, он присутствовал при нашем разговоре. Вы сказали: смотри. Я все проверил — закон у нас принят, выборы были организованы правильно, нарушений при голосовании не было.

Горбачев посмотрел на меня, я кивнул, подтверждая слова Каримова. Президент занялся лежащими перед ним бумагами…

Мне и потом не раз приходилось наблюдать, как Михаил Сергеевич словно отмахивался от решения. Он вроде и слышит, что ему говорят, и отвечает по делу, но как будто не «врубается» в суть, погружен в себя, произносит общие слова, которые можно понять и так и этак. А поскольку он стремился не выпустить из-под своего контроля даже второстепенные вопросы, такие двусмысленные реакции могли вызвать очень серьезные проблемы. Не исключено, что и факт, приведенный Крючковым, имел в своей основе этот горбачевский феномен.

Вообще в действиях Горбачева очень многое до сих пор кажется иррациональным. И в первую очередь, кадровая политика. То, что поменял старый состав Политбюро, многих секретарей на местах, — это понятно. Дальнейшее понять сложнее, особенно по союзным республикам, да еще самым проблемным. Весьма прочно чувствовал себя в Латвии, был центральной фигурой во всей Прибалтике Б. К. Пуго — давай его в Москву, как будто Комитетом партийного контроля никто больше не сможет руководить. Совладал с ситуацией на неспокойной Украине В. А. Ивашко — в Москву, в ЦК КПСС. Только-только успокоилась обстановка в Узбекистане после избрания там первым секретарем Р. Н. Нишанова — в Москву, в Верховный Совет. Еще раньше из Грузии перевели в МИД СССР Э. А. Шеварднадзе — будь он во главе грузинской компартии, никакой Гамсахурдия не оказался бы в политике и прекрасная республика не была бы разорена. Армяно-азербайджанский конфликт, безусловно, страшное дело, но заменить таких «тяжеловесов», как Карен Демирчан и Кямран Багиров, на Сурена Арутюняна и Абдул-Рахмана Везирова, на работников весьма перспективных, но не для той обстановки, означало резко ослабить влияние Центра на обе республики. Думаю, что следовало еще некоторое время подержать Г. В. Колбина в Казахстане, хотя Назарбаев был, пожалуй, лучшим «кадром» среди новых руководителей. В Ленинграде вообще за пять лет сменилось три секретаря. Л. Н. Зайков работал там вполне успешно — в Москву. Ю. Ф. Соловьев, заменивший его, сначала в фаворе, его избирают кандидатом в члены Политбюро. В 1990 году первый в городе на Неве и в области уже Б. В. Гидаспов. Не самым удачным было решение перевести в Москву руководителя Компартии Белоруссии Н. Н. Слюнькова, Е. Е. Соколов бесспорно уступал ему. П. К. Лучинский, поработав в Таджикистане вторым секретарем, вернулся в Молдавию первым и также, едва взяв республику под контроль, был отозван в ЦК КПСС. Такая кадровая политика, дополненная еще и личными симпатиями и антипатиями президента, стала, я считаю, процессом отбора будущих членов ГКЧП, тех «самых своих», которые его с такой легкостью предали и окончательно погубили дело эволюционного реформирования советской системы.

Иначе говоря, провозгласив лозунг «Сильный центр — сильные республики», Горбачев почему-то заботился только о первой его части, хотя определяющей-то была как раз вторая, и жизнь очень скоро это доказала. Понятно, что он должен был скомплектовать свою команду, собрать в нее людей, пользующихся полным его доверием. Но, во-первых, в политике полного доверия, как и полной дружбы, не может быть по определению. Во-вторых, известный каждому руководителю секрет кадровой работы состоит всего лишь в том, чтобы поставить работника на пост, где он будет максимально полезен для дела, вне зависимости от твоих или его личных пристрастий и самооценок. Возможно, генсек и президент считал, что как раз для дела-то и будет лучше, если он всех соберет вокруг себя, но Горбачев вряд ли заслуживает, чтобы о нем так плохо думали. Здесь что-то другое. Скорее всего, то, что демократ Михаил Сергеевич исповедовал одновременно и нерушимую вождистскую веру в то, что все главные и важные вопросы должны решаться в Кремле и на Старой площади, а страна будет с восторгом принимать спускаемые «сверху» ценные указания. Так или иначе, приходится признать, что «смена республиканских лошадей на переправе», то есть в самый трудный период перестройки, сыграла не последнюю роль в усилении вторых и третьих эшелонов местных элит, в формировании общественных движений, народных фронтов и объединений, которые быстро перехватили у компартий политический контроль над ситуацией в своих регионах, а затем прорвались и к власти. Заметим в дополнение, что местные элиты, как правило, включали в себя нашу давнюю знакомую — номенклатуру, а лидерство в них брали на себя партийные вожаки, оседлавшие скакуна национализма. Аппарат изготавливался к решающей схватке с Горбачевым, действуя заодно с… Б. Н. Ельциным, хотя лозунги провозглашались разные. Но чего стоят лозунги в политике! На деле и та и другая силы боролись за реальную власть — аппарат не хотел ее утратить, Ельцин стремился приобрести. Обе силы готовы были пойти на все ради достижения своих целей. И пошли.

Были ли у Горбачева возможности противостоять им, нейтрализовать их? Считаю, что были. Его стратегическим промахом стало желание «уговаривать» людей, привыкших к жестким командам, неисполнение которых сурово каралось, к фельдфебельскому рыку — не случайно раскричавшаяся за время перестройки политическая тусовка мгновенно притихла, услышав знакомые интонации в голосе и решениях Ельцина. Но в то же время Горбачев не мог не понимать, что утихомирить, дисциплинировать своих противников он может с помощью только двух средств — силовых структур и того же аппарата. Но плату они с него потребуют непомерную: бюрократии надо будет дать возможность и дальше упиваться народной кровью, что, собственно, она и получила от Ельцина, а силовым структурам вернуть их былое могущество, брежневско-андроповскую благосклонность и бесконтрольность, что они обрели уже после Ельцина. В этом смысле можно сказать, что позиция Горбачева была элементарным чистоплюйством, но, убежден, что в исторической перспективе она будет оценена иначе — есть поражения, которые превыше побед.

Когда-нибудь события в Тбилиси, Баку, Вильнюсе, Риге дождутся своего исследователя — добросовестного и неангажированного. Есть много оснований полагать, что выяснится громадная разница между смыслом указаний Горбачева и умыслом их исполнения. Поскольку мне все-таки довелось немало увидеть и услышать за время работы в «Известиях» и в Кремле, не могу избавиться от ощущения, что Горбачева многократно пытались втащить в лабиринт силовых акций, повязать гибелью невинных людей в расчете на то, что первый шаг в этом направлении неминуемо повлечет за собой и второй, и третий. Скорее всего поэтому его поручения «контролировать обстановку» понимались как приказ ее урегулировать. А как могут «регулировать» общественные процессы люди в погонах и с оружием, мы все хорошо понимаем.

В пользу такой точки зрения свидетельствует и никем, по-моему, не оспариваемое глубокое различие в оценке Горбачевым силовых методов в защите целостности страны и сохранении своей личной власти. Если в первом случае еще можно — и весьма сильно — сомневаться в неприятии им таковых, то во втором это представляется бесспорным. Не случайно горячие уговоры А. В. Руцкого немедленно арестовать всех участников Беловежской сходки, не нашли у него понимания. Как не находили понимания и поддержки многократные не предложения даже — требования ввести чрезвычайное положение, разобраться с оппозицией, «укротить» Ельцина, которые непрерывно звучали начиная уже с 1988 года. Боялся гражданской войны? В таком случае, честь ему и слава за то, что боялся. Ельцин вон не боялся — разгрохал свой парламент, а чтобы побыстрее об этом забыли, сотворил гражданскую войну, кстати, первую в истории гражданскую войну на территории ядерной державы, — и который уже год Россия воюет со своей частью, Чечней. И неизвестно, сколько еще будет воевать, сколько еще потребуется погубить жизней, какие масштабы приобретет разорение страны. Так что бояться гражданской войны надо. Очень бояться.

Конечно, Горбачев стремился к власти, а получив ее, хотел удержать. Но все-таки — не любой ценой. Мне кажется, он до сих пор непоколебимо убежден, что настоящая власть, в том числе и личная, может быть только на основе права, закона, хотя сформирован, как и все мы, социумом, отличающимся почти полным пренебрежением к праву, живущим по декретам и постановлениям, а не по законам. Может быть, такая убежденность и предопределила то, что менее убежденные, но более нахрапистые отняли у него и Кремль, и страну.

Сколько бы раз мы ни виделись с генсеком-президентом, для меня это были всегда попытки понять его как личность, как характер, точнее — натуру. Когда речь идет о Горбачеве — это почти безуспешные попытки, неразрешимая задача. Он — как матрешка: сняли одну оболочку, а за ней другая; сняли ее, а там следующая, следующая, следующая. Только два случая, описанные выше, позволяют мне считать, что он «раскрылся» до конца — когда мы в комнате президиума Съезда народных депутатов СССР слушали, как Ельцин кастрирует конституционный закон «Об органах государственной власти и управления Союза ССР в переходный период», и после путча, когда разъяренный Михаил Сергеевич заявил, что намеренно разваливал партию, в чем теперь можно не сомневаться. Все остальное время и для всех — тут убеждают написанные о нем книги — он оставался закрытым, хотя почти все принимали его за «парня — душа нараспашку». Он великолепно владеет искусством создать о себе такое впечатление. Воспитать в себе такое умение невозможно, с этим надо родиться. Причем, мне приходилось наблюдать, как и опытнейшие политики мирового масштаба подпадали под его обаяние и становились весьма откровенными.

Но ярче всего его личность проявляется, по-моему, во время обсуждения каких-либо проблем, обмена мнениями, дискуссий — всего, что можно определить предложением: «Давайте посоветуемся». Это — особое зрелище. Он как бы вговаривает, вдумывает в собеседника свои мысли и аргументы и, кажется, воспринимает эти мысли и аргументы как высказанные, выраженные собеседником, а значит — полностью подтверждающие его собственную позицию, его правоту. Он не замечает, что смотрится в собеседника, как в зеркало. Его упрекали, помню, в нарциссизме, но это особый нарциссизм. Потому что видит он себя в этом «зеркале» не в своем физическом и интеллектуальном облике, а в облике собеседника. Как в пушкинской сказке о спящей царевне и семи богатырях: смотрится мачеха в зеркало, а видит там падчерицу. У Горбачева это какой-то способ самоубеждения, что ли. Причем, если на первых порах, в 1984–1986 годах, его можно было прервать, разрушить этот сеанс самогипноза, то в дальнейшем он становится все более многословным, теряет слух к встречным суждениям, становится сам себе любимым собеседником и оппонентом. Он уже не может слушать других, буквально с первых фраз перехватывает чужую речь и начинает по-своему ее продолжать и развивать. Не знаю, как сейчас, за последние годы я был у него только раз, но, если судить по телевизионным сюжетам, это качество у него вполне сохранилось.

Отмечу еще одно великолепно развитое качество Горбачева — выдержку. Рассказы о том, что он вспылил, выбежал из комнаты, ушел из президиума пленума и т. д., приведенные в книгах Б. Н. Ельцина, требуют расшифровки. Нет, сами эти факты бесспорны. Но, во-первых, их всего три: обсуждение на Политбюро доклада к 70-летию Октября, спор в Ново-Огареве о Союзном договоре, апрельский (1991 года) Пленум ЦК КПСС. Я был на этом пленуме, своими глазами видел все происходящее. Уверен, что тут был не срыв, а рассчитанная игра, что Горбачеву тоже не чуждо. Своим заявлением о готовности покинуть пост Генерального секретаря ЦК КПСС он просто заткнул рот критикам, которые хотели потребовать того же, но с полной уверенностью, что Горбачев их требования отвергнет. Так же и в Ново-Огареве. Он покинул совещание и тем самым заставил Ельцина умерить напор, уступить, правда, ненадолго. Думаю, что и в первом случае было подобное стечение обстоятельств.

А вот в других случаях — подвергаясь беспардонным нападкам то «левых», то «правых» депутатов, сталкиваясь с сепаратистскими устремлениями, с «продавливанием» корпоративных интересов, с требованиями либо всех освободить, либо всех посадить и тому подобное, он держался уверенно и стойко, его способности политического бойца были вне конкуренции, возмущение или гнев — точно дозированными. Головы он никогда не терял, цели — не упускал из виду, не гнушаясь прибегать порой к чистейшей демагогии, гнул свою линию. Оговорки, обмолвки, неудачные фразы и даже выступления были и у него, но их тоже можно легко пересчитать. Они, пожалуй, только оттеняют его обычную собранность и устремленность, хотя порой его и воспринимали податливым на чьи-либо уговоры. Это впечатление верно, может быть, только в отношении антиалкогольной компании. А в остальном, мне кажется, он, даже уступая принуждению, как это было на последних этапах работы над Союзным договором, все равно был готов рано или поздно «вырулить» на то направление, которое наметил сам.

Любой разговор о Горбачеве будет неполным, если мы не вспомним Раису Максимовну Горбачеву. Ей выпало не только пережить вместе с мужем его фантастический политический взлет и не менее фантастическое крушение политической карьеры, но и самой перенести давление злобной зависти, сплетен и клеветы. Женщины ее ненавидели за то, что хорошо одевалась и всегда была рядом с мужем, хотя, ходи она в рубище и сиди только на домашней кухне, ненавидели бы за это. Мужская часть населения обвиняла в том, что она вертит мужем, определяет его решения и действия, хотя, скорее всего, в манере Михаила Сергеевича советоваться с ней «по всем вопросам» всего лишь реализовывалось его упомянутое выше качество смотреться в собеседника, как в зеркало, вговориться в него — и остаться при своем мнении. Раиса Горбачева открыла стране и миру многое, и еще очень большой вопрос, как бы являлись народу Наина Ельцина и Людмила Путина, не создай на этот счет Раиса Максимовна блестящие прецеденты.

Мы были неплохо знакомы, встречались десятки раз главным образом на приемах в Кремле, иногда она прямо во время представления гостей начинала какой-то короткий разговор. Очередь желающих поздороваться с хозяином и хозяйкой приема замирала, Раиса Максимовна не особенно переживала из-за такой задержки, что было, то было. Пару раз она звонила мне в «Известия», но старательно обходила даже намек на темы публикаций, вообще на рабочие темы, оба раза речь шла о старых, еще дореволюционных книгах.

В «деле» я ее наблюдал только однажды. Во время визита Горбачева в Италию президент поручил ей принять награду, которую ему вознамерились вручить власти Сицилии, свято хранившей память о том, как в начале века русские моряки спасли значительную часть населения острова во время землетрясения. Собственно, с этим и была связана награда. Меня включили в команду, которая летела на это мероприятие. Самолет был наш, Ту-134, лету до острова всего 1 час. Салон самолета, конечно, был приспособлен не для пассажирских перевозок — представлял собой что-то вроде плацкартного вагона, открытое купе со столиком, два откидных сиденья в коридоре, с откидным же столиком. На этих откидных сиденьях устроились жены президента Италии Ф. Коссиги и премьер-министра Д. Андреотти, уступив купе нам с владыкой Филаретом. Попытки произвести «обмен жилплощади» оказались безуспешными, дамы мило щебетали и не хотели переходить в купе, возможно, их пугал установленный там «нашенский» аппарат спецсвязи — большой, цвета слоновой кости, на вид очень тяжелый, с гербом СССР на пластине, заменяющей наборный диск. Не удалось их зазвать к себе и Раисе Максимовне, из-за чего она переживала и за час полета раза четыре зашла к нам, посмотреть, как себя чувствуют дамы, и поговорить с нами. Почему-то в один из таких заходов я подумал, что наша первая леди переполнена комплексами, чувствует себя не совсем уверенно и, чтобы скрыть эту неуверенность, демонстрирует сверхуверенность и сверхрациональность. Потом, уже после ее смерти, анализируя все, что видел сам, слышал, читал о ней, я пришел к выводу, что принимаемые всеми нами за высокомерие, вельможность, назидательное резонерство черты ее характера и поведения были всего лишь защитной реакцией на окружающую действительность. Она словно страшилась, что вот сейчас у нее что-то отнимут, и выработала такой стереотип поведения, чтобы ни у кого не возникало даже этой мысли — отнять. Влияние ее на Горбачева, видимо, на самом деле было очень сильным, но кто возьмется сказать, положительным оно было или отрицательным, помогало или мешало президенту. Слава богу, мы насмотрелись на руководителей, у которых жен как будто вообще не существовало, но могу твердо сказать, что в таких случаях центром влияния часто оказывалась стенографистка или личный врач. Если президент считал, что в своей жене он имеет еще советчика и друга, так этому надо бы только радоваться и завидовать белой завистью. Но соотечественницы и соотечественники почему-то не радовались, а зависть была чернее ночи…

Два руководителя страны предстали сегодня перед нами в обычном человеческом обличье, как простые люди, на каких бы дачах они ни отдыхали от трудов праведных и неправедных. Боже ты мой, какая разница обнаружилась между двумя личностями! Мы и раньше понимали, что эта разница велика, но все-таки темные занавеси власти не давали разглядеть, насколько велика. Сегодня это открыто и стране, и миру, который, впрочем, уже совсем потерял к этому интерес. Мы видим энергичного, стремительного Горбачева, занятого десятками пусть не таких важных, как ранее, но очень значительных и благородных дел. И разваливающегося буквально на глазах Ельцина. Мы наблюдаем работу острого, активного ума, почти не потускневший интеллектуальный блеск. И все более явный распад личности. Может быть, Бог действительно есть и каждому воздает по делам его?

А ведь на долю Горбачева пришлось куда как больше испытаний и бед, в том числе и личных. Нет, я не имею в виду, что Борис Николаевич, лелея непреходящую обиду за свое изгнание из Политбюро в «простые министры» СССР, с лихвой выместил ее на спасшем его Горбачеве — став всесильным, ужасно обиделся на какое-то критическое замечание своего «гонителя», послал к нему с проверкой светлую личность В. Ф. Ерина и отобрал назад почти все, что сам дал когда-то фонду Горбачева, начиная с автомашины. Это-то Горбачев мог даже и не заметить. Другое важно: ему выпало увидеть погибель или извращение почти всего, что он считал своими достижениями, чем гордился. Плоды его усилий пожал другой человек. Пожал и многое растоптал.

Что сделал Горбачев и что было потом по-ельцински оприходовано в ельцинский багаж? Первое — партия. Горбачев лишил КПСС ее страшной силы, отнял у нее власть, которую передал конституционным органам, и так раздробил казавшийся нерушимым монолит, что обрести прежнее могущество он уже не мог никак. Ельцин издал указ о департизации, забрал в свое распоряжение имущество КПСС. Смелый шаг! Попробовал бы он его сделать хотя бы годом раньше.

Горбачев создал невероятный для режима, который сам же и возглавлял, прецедент: свободные, альтернативные выборы. Да, попытки использовать административный ресурс были, бюрократия встречала в штыки новых кандидатов в законодатели и политики. Но миллионы долларов в избирательной компании еще не крутились, кандидатов не полоскали в помоях, средства массовой информации были доступны и бесплатны для тех, кто вышел на состязание за депутатский мандат. Ельцин низвел законодательный орган до положения, когда его стали воспринимать как сборище крикливых недоумков, а выборы сделал базаром, на котором все продается и покупается, на котором остался лишь один избиратель — деньги.

Горбачев постоянно стремился вовлечь народ в политику, открыть ему возможность собственного выбора, разрушить для этого систему пропаганды, которая, в общем-то, могла сделать его неуязвимым. Он утвердил политику гласности, не оплачивая ее государственными дотациями, обеспечил почти равноценное звучание голосов общества и власти. Ельцин просто выкинул народ из политики, сделав его объектом манипуляций политтехнологов, прервал диалог власти и общества. Средства массовой информации стали объектом купли и продажи не только как некая собственность, но прежде всего как средства массовой психологической обработки народа. Свободу слова, о которой он столько говорил, он сделал лишь ширмой, за которой развернута торговля словом.

Горбачев приложил безмерные усилия, чтобы, реформируя страну, сохранить ее целостность. Он понимал, что в раздробленной, в разбитой на куски стране не до реформ — выжить бы народу, самоопределиться, понять, что делать дальше, куда плыть. Ельцин разгромил страну под свои крики о реформах, а сами реформы осуществил как практическое приложение экономического экстремизма или бандитизма, кому как больше нравится. Сначала он отнял все у граждан России, начав грабительский «шок без терапии». Затем отнял все у самой России посредством небывалой «прихватизации».

Все проблемы, которые пытался решить Ельцин, были известны и изучались и при Горбачеве. Все методы решений, которые он применил, обсуждались многократно и были отвергнуты именно по той причине, что слишком тяжелы они будут для народа, эффект их слишком сомнителен, стране непосильна четвертая революция за столетие. Ельцин все это не принял во внимание, и губительные результаты его политики мы еще только начинаем ощущать и понимать.

Бесспорно, и Горбачев несет за это свою — и очень большую — долю ответственности. Самой главной его ошибкой, скорее — даже преступлением является товарищ Ельцин. Одно ошибочное решение повлекло за собой лавину катастрофических для народа последствий. Он, народ, утратил то немногое, что имел, и ничего не приобрел взамен, кроме разговоров о свободе слова и демократии, чего на своей жизни он никак ощутить не может, поскольку это — именно разговоры. Непростительно для Горбачева и то, что, поняв свою ошибку, он не только не сумел ее исправить, но еще и усугубил, самоуверенно полагая, что совладает с ситуацией при любом ее развитии.

Он был и остается великим политиком, но никудышным организатором. Как только организационный ресурс КПСС начал работать против него, он утратил все свои президентские возможности.

Горбачев многократно сложнее и сильнее Ельцина. Он выдержал удары судьбы, которые один за другим обрушивались на него, нередко по его же собственной вине. Он пережил забвение и неприязнь со стороны людей, ранее дружным хором певших ему «Осанна!». Он пережил и еще более трудное испытание — возвращение этих людей, снова симпатизирующих ему, снова восхищающихся им. Он снова нужен обществу, он снова востребован народными настроениями. На время или навсегда? Хотелось бы верить, что вторая часть вопроса станет утверждением. Это будет означать, что наши вера и надежды времен начала перестройки оправдались хотя бы в отношении ее творца.