"Танцовщица" - читать интересную книгу автора (Хади Русва Мирза Мухаммад)

5

Стояло время дождей. Небо было затянуто тучами; дождь лил беспрерывно; сверкали молнии; гремел гром. Я лежала одна в каморке бувы Хусейни. А бува Хусейни вместе с Ханум ушла в гости. Коптилка наша погасла, и в каморке была непроглядная тьма; как говорится: «Рука руки не найдет».

В других комнатах нашего дома веселились. Откуда-то долетало пение, где-то звенел смех. Одна я, всеми покинутая, оплакивала в этой темной каморке свое одиночество. Того, что творилось у меня на душе, словами не выразишь. При каждой вспышке молнии я в страхе прятала голову под одеяло, при каждом ударе грома затыкала пальцами уши. Наконец я задремала. И вдруг мне почудилось, будто кто-то крепко схватил меня за руку. Объятая ужасом, я хотела было закричать, но не смогла издать ни звука и лишилась сознания…

Утром стали искать виновника, но его и след простыл. И вот Ханум сидит надувшись. Бува Хусейни, ворча, бродит по комнате. Я молчу как убитая. Все уже устали меня расспрашивать: но ведь если б я знала, как все произошло, я давно бы уже рассказала об этом.

– А вернее, не рассказали бы, – возразил я, прервав рассказ Умрао-джан.

– Ладно уж! Не спорьте… Стоит мне теперь вспомнить отчаяние Ханум и удрученное лицо бувы Хусейни, как я не могу удержаться от смеха.

– Еще бы вам не смеяться! Ведь все их надежды рассыпались в прах, а вы получили удовольствие, – сказал я.

– Это их-то надежды рассыпались в прах! Вы плохо знаете Ханум. Вот была хитрющая старуха. Она так повернула все это, как будто ничего и не случилось, и нашла такие средства, поправить дело, что все пошло как по маслу.

– Ну, слушайте дальше, – продолжала Умрао-джан. – Принялись искать человека, о каких говорят: «Сам слепой, кошелек тугой». Вот и попалась одна такая ворона.

В ту пору в Лакхнау приехал учиться отпрыск одного важного судебного чиновника. Он очень кичился своим происхождением. Покойный отец оставил ему проматывать немалое состояние, скопленное из полученных за много лет подношений и взяток. Первые несколько дней по прибытии в Лакхнау молодой человек сидел смирно, но потом хлебнул местного воздуха, и тут проявились его способности к науке приятного времяпрепровождения и редкая опытность в искусстве разврата. Звали его Рашид Али. Именем Рашид он и стихи свои начал подписывать. Кто-то из лакхнауских поэтов переименовал его – стал называть Муршидом, то есть вероучителем, и он чрезвычайно гордился таким прозвищем.

Слуги, которые приехали с ним из отчего дома, называли его хозяином, жители Лакхнау – раджей, но и от прежнего обращения и от нового титула отдавало чем-то захолустным. А этот молодчик всячески стремился подладиться под лакхнауские обычаи, а потому вскоре заставил всех величать его навабом-сахибом. Когда он приехал, у него была отменная борода, которую он отрастил дома; но едва ее коснулся ветер Лакхнау, как она заметно уменьшилась, потом превратилась в жалкую бороденку, а через несколько дней и вовсе исчезла. И тогда оказалось, что личико у Рашида Али маленькое, невзрачное; а ведь сам он считал себя красавцем. Смуглая кожа со следами оспы, приплюснутый нос, малюсенькие глазки, пухлые щеки, узенький лоб, короткая шея, да еще малый рост, – словом, все у него было одно к одному; но он мнил себя вторым Иосифом Прекрасным[55] и часами простаивал перед зеркалом. Усы у него были так закручены, что походили на мышиные хвостики. Волосы он отращивал и завивал локонами. Он носил высокую шапку, кафтан с короткой талией, широкие штаны. И все это щегольство было нужно ему для того, чтобы получить доступ к танцовщицам.

Он и сам был от природы пронырлив, да и влиятельные друзья ему покровительствовали, и вот, видим, прошло всего несколько дней, а он уже вхож к самым известным танцовщицам, и не просто вхож, но чувствует себя у них, как дома. Чхаттан-джан с ним болтает запанибрата; Баган награждает его пощечинами; Хасана шлепает туфлей, а ему все нипочем – только хохочет. К содержательницам танцовщиц он относился с большим почтением. Стоило ему провести хотя бы одну ночь с какой-нибудь танцовщицей, как он уже считал своим долгом при людях величать ее хозяйку матушкой и приветствовать низким поклоном. Все это делалось с целью доказать приятелям, что и он уже «испил из этого источника».

С раннего вечера до двух-трех часов ночи он просиживал у Ханум и не оставлял своим вниманием ни одну из ее юных воспитанниц. Он знал музыку, сам пописывал стишки, сам подбирал к ним мелодию, сам пел, сопровождая пение мимикой и жестикуляцией. А уж хорошо ли, плохо ли, – это другой вопрос. Как бы то ни было, он ловко играл на губах, подражая барабанному бою, и очень смешил этим своих друзей. Стихи его так расхваливали, что он готов был померяться славой с Атишем и Насихом.[56] На мушаиры его приглашали очень охотно, и когда доходила очередь до его стихов, вся мушаира оживлялась. Его выпускали перед известными поэтами, и все животы надрывали от смеха. Люди потешались над ним, а он радовался и раскланивался на все стороны.

Из дому к нему без задержки текли деньги. Его бедная матушка, теша себя мыслью, что сынок уехал учиться и вернется в звании маулви, посылала ему все, чего он только ни просил. В Лакхнау его окружили местные бездельники, щеголи, сластолюбцы и дармоеды. Беседы с ними направили его мысли в мою сторону. Э^тимысли, развиваясь, переросли в увлечение, страсть и, наконец, в какое-то безумие. А тут еще Ханум принялась его подзадоривать. Я до сих пор помню, как она говорила: «Нет, сахиб! Она еще слишком мала»; помню его мольбы, слезы и отчаяние. В конце концов с помощью молитв, амулетов и стараний всяких доброжелателей преграду удалось пробить тараном в виде пяти тысяч рупий. За этими деньгами ему пришлось самому отправиться в родные края на несколько дней. Тайком от матери он заложил две деревни, вернулся в Лакхнау с двадцатью или двадцатью пятью тысячами рупий и тут же отсчитал нашей Ханум пять тысяч.

Эти деньги, как чистый доход, поступили в ее княжескую казну. Бува Хусейни с немалым трудом выторговала себе подарок в пятьсот рупий. Короче говоря, меня продали Рашиду Али.

В Лакхнау он жил полгода и платил мне сто рупий в месяц, не считая подарков. Все, что он давал мне потихоньку, оставалось у бувы Хусейни – Ханум об этом не знала. Теперь началась моя привольная жизнь. У меня появилась собственная прислуга: две горничные и двое слуг. Для меня обставили комнату у самого входа. Несколько посетителей, благородных и знатных, стали теперь постоянно проводить время и у меня.

Тот, кто «сорвал первую розу», то есть Гаухар Мирза, часто встречался со мной по-прежнему. Ханум и бува Хусейни, едва завидев его, загорались гневом, но я его любила, и потому никто не мог запретить ему приходить ко мне. К тому же у него скончался отец, а с его кончиной прекратилась и денежная помощь. Мать его уже состарилась, никто ее больше не приглашал. Поэтому все заботы о его пропитании легли на меня.

Танцовщицы имеют обыкновение держать при себе в качестве близкого друга какого-нибудь своего человека. Это очень полезный для них человек: с ним можно утешиться, когда нет никого другого. Кроме того, он помогает делать покупки. Ведь если пошлешь в лавку слугу, он обязательно что-нибудь да прикарманит, а друг, тот в поисках нужной вещи лучшего качества обрыщет весь город из одной лишь любезности. Заболеешь – он будет без устали ходить за тобой и заботиться о твоих удобствах; всю ночь проведет на ногах, а утром приготовит лекарство и заставит тебя принять его, потом побежит к врачу за советом. Он не устанет расхваливать свою подругу друзьям и знакомым, наймет людей восторгаться ею за плату и, разузнав, где готовятся свадебные торжества, под свою ответственность договорится о ее выступлении и задолго до начала отведет своих молодцов в тот дом, где она должна выступить. А там он старается привлечь внимание гостей к своей подруге. Она танцует – он отбивает такт, хлопая в ладоши, и каждое ее движение провожает восторженным вздохом. Она выражает телодвижениями свои чувства, а он растолковывает их словами. Его стараниями ей достается самое лучшее угощение; ее встречают любезнее и обходительнее, чем других танцовщиц, она получает больше наград и почета.

А когда ей выпадет случай сойтись с каким-нибудь знатным господином, друг и тут приносит пользу: он заставляет поклонника изведать сладость соперничества. Поклонник жаждет, чтобы танцовщица его полюбила, а она то и дело твердит ему о достоинствах друга, говоря, например, так: «Сахиб! Я связана с ним и даже сама не понимаю, как это я смею встречаться с вами… Он должен скоро прийти, оставьте меня! Ведь он у меня навсегда, а вы разве надолго?» Так друг подогревает чувства богатых поклонников. Если же танцовщице случится поссориться с кем-нибудь, он всегда готов вмешаться. Он водится с городскими подонками и по первому ее слову может призвать на помощь полсотни человек. В то же время друг держит в страхе хозяйку танцовщицы, Ведь хозяйку постоянно преследует мысль, что танцовщица любит его и, не дай бог, вздумает сбежать с ним.

Амир-джан сходила с ума по своему другу, некоему Казиму Али. Год за годом она снабжала его деньгами. Однажды отдала ему браслет ценой в пятьсот рупий, а наутро подняла крик, что ее обокрали. В другой раз подарила ему сережку из той пары, что стоила больше тысячи рупий, а потом сказала, что потеряла ее на гулянье в Айшбаге.[57] Она потратила на него много тысяч рупий, так что он содержал весь свой дом на ее счет.

Хуршид любила Пьярэ-сахиба. А у Бисмиллы друга не было. Она была холодная женщина и ни к кому не испытывала настоящей привязанности.

Что же говорить о других, если сама Ханум в пятьдесят с лишним лет без ума влюбилась в Мира Аулада Али, которому не было и двадцати. Этот красивый, хорошо сложенный юноша привлекал взоры лучших танцовщиц. Но их страх перед Ханум был сильнее влечения – ни одна и подумать не смела перемолвиться с ним хоть словом. Несчастный был беден, не имел ни крова, ни куска хлеба. Вся его семья кормилась милостями Ханум. Она не пожалела истратить полторы тысячи, чтобы помочь ему жениться, но Миру-сахибу только раз удалось заночевать дома, а именно – в самый день свадьбы. Круглые сутки он проводил у Ханум и выбирался домой лишь на час или два.

Был у нее и другой приятель, некто Мирза-сахиб, старик лет семидесяти, весь скрюченный, беззубый, совершеннейшая развалина. Он принадлежал к числу ее бывших любовников. Теперь у нее с ним давно уже ничего не было, но он жил в ее доме на правах своего человека: он завтракал и ужинал вместе с Ханум, она его одевала, на ней лежала забота о том, чтобы он всегда имел опиум, сахарный тростник или еще что-нибудь сладкое.

Однажды мы все сидели у Ханум. Лицо Хуршид-джан было омрачено печалью.

– Да что с ней такое? – проговорила Ханум. – Пьярэ-сахиб вздумал жениться, и вот ее уже обуяла тоска. Девочки, прочь! – прогнала она младших и продолжала: – Не пойму, что за любовь пошла нынче! Каковы танцовщицы, таковы у них и друзья. В наше время было по-другому. Смотрите! – она кивнула на Мирзу-сахиба. – Вот сидит благородный человек. В молодости он подружился со мной. Родители решили его женить. Он облачился в свадебные одежды и пришел мне показаться. А я разорвала их в мелкие клочья, взяла его за руки, усадила рядом с собой и сказала, что никуда не отпущу. С тех пор прошло сорок лет, а он меня не покинул. Скажите, у кого из вас есть такой друг?

Все только головы опустили.