"В краю танцующих хариусов. Роска" - читать интересную книгу автора (Олефир Станислав Михайлович)

Избушка у Чуританджи

У самой вершины перевала с таинственным названием Аринкида лежит озеро. И до того оно маленькое, что, если бы не бьющие со дна тугие родники, его вернее называть обыкновенной лужей. А так — озеро!

Один его берег густо зарос осокой, у другого лежит серый, покрытый известковыми потеками камень. Гуляющие по сопкам снежные бараны заворачивают к камню вычесать свисающую клочьями теплую зимнюю шерсть, и ее наперегонки растаскивают по своим гнездам птицы. Длинноногий кулик-улит нахохлившись сидит у воды и выглядывает баранов.

По обе стороны от камня журчат вытекающие из озера ручейки. Тот, что поближе к кулику, проскочив узкую лощину, заворачивает в ручей Ледниковый, затем соединяется с рекой Ямой и наконец попадает в сливающееся с Тихим океаном богатое рыбой и клешнястыми крабами Охотское море. Путь второго ручейка куда длиннее. Ему придется долго плутать до небольшой горной речушки Чуританджи, чтобы потом уже вместе с нею бежать по рекам Эльген, Буюнда, Колыма. В конце своего путешествия ручеек окажется среди ледовых полей Восточно-Сибирского моря, а затем в Северном Ледовитом океане.

Получается, что это озерко питает собою два великих океана — Тихий и Северный Ледовитый. А само-то — кулику-улиту по колени, не глубже.

«Аринки» по-эвенски — злой дух, или черт, а «аринкида» — место, где этот черт живет. Поэтому-то раньше пастухи-эвены никогда не ставили свои яранги у перевала и вообще обходили эти места стороной. Кому охота связываться с чертом?

Там и в самом деле случаются удивительные вещи. То прямо из-под скалы ударит фонтан такой горячей воды, что в нем можно запросто сварить картошку; то вдруг провалится земля и там, где вчера была сопка, разлилось озеро. Или наоборот — на совершенно ровном месте вырастет высокий бугор.

А однажды здесь отправилась в путешествие целая роща. С лиственницами, беличьими гнездами, бурундучьими кладовками и даже похожим на небольшой вулкан муравейником.

Раньше эта роща была совсем в стороне от проложенной через перевал дороги, теперь — шоферы едут и неожиданно передняя машина упирается в стену деревьев. Была дорога — и нет ее. Даже маленькой тропинки не осталось.

Когда осмотрелись, поняли, что виновата вечная мерзлота. Она подобралась под самые деревья, приподняла их вместе с корнями, и вся роща укатила вниз, как на салазках.

И ничего. Ни одна лиственница не пострадала. Белки тоже, как прыгали, так и прыгают, муравьи вообще без внимания, а бурундукам даже радость. Раньше к голубичнику нужно было бежать кто его знает куда, а теперь — рукой подать.

А вот людям неприятность. Другой дороги здесь нет, новую через такую рощу прокладывать опасно. Чуть тронь — вместе с деревьями скатишься в пропасть. Пришлось делать объезд и каждую машину вытаскивать на перевал трактором.

Выстроили под сопкой избушку, привезли туда бочки с соляркой, запас продуктов и даже немного угля. Дрова прогорают быстро, и, когда мороз, приходится подкладывать в печку всю ночь. Уголь — совсем другое дело. Ведро засыпал — тепло в избушке держится до утра. Хорошо, уютно.

Трактористом на Аринкиде работал мой товарищ Васька Чирок. Я охотился в тех краях и частенько гостил у своего друга. Помогал ему строить избушку, пилить дрова, ремонтировать бульдозер. Когда наледь заливала дорогу и на целую неделю, а то и две движение по ней прекращалось, мы с Чирком отправлялись на охоту. Так что теперь мы с ним можем всякому сказать, что почти три года прожили не где-нибудь, а у самого черта на куличках.

В прошлом году Васька Чирок потерял в тайге свою рукавицу. Не то чтобы совсем потерял, а на время. В тот день метель надула на перевале огромный сугроб, никак машинам через него не пробиться. Принялся Васька этот сугроб сталкивать за обочину, да сам и въехал в канаву. Он и вперед подаст, и назад — бульдозер ни с места. Пришлось ему вылезать из кабины и браться за лопату. Пока отгребал снег, пока рубил ветки, чтобы подложить под гусеницы, — рукавица и потерялась. Правая есть, а левой нет. Погоревал он немного и снова взялся за работу.

Наконец выехал из канавы, смотрит, а на самом ее дне лежит рукавица. Оказывается, он впопыхах положил рукавицу на гусеницу, а гусеница ее и подмяла. Обрадовался Васька находке, а взял в руки — расстроился пуще прежнего. Стальная гусеница так пережевала ее своими зубьями, что она разваливается на кусочки.

«Ни на что не годится теперь моя рукавица, — решил Васька, — а ведь была почти новая». И выбросил.

Летом мы с Чирком отправились на рыбалку и решили на перевале отдохнуть. Там в любую погоду ветер, комаров ни одного. К тому же сверху каждый ручей, каждый распадок как на ладони видно. Я набрал в котелок воды и прилаживаю у костра рогульки, а Васька собирает дрова. Вдруг он зовет меня:

— Иди сюда скорее!

Подошел я к Чирку. Он показывает под куст голубики, а там гнездо. В гнезде затаилось пять пушистых птенцов. Маленькие, желторотые.

— Уходить надо, — говорю. — Сейчас явятся родители и будут волноваться.

— Да ты посмотри, из чего они свили себе гнездо! Это же мех из моей рукавицы.

Чуть в стороне мы нашли еще один кусок от Васькиной рукавицы. Он лежал возле коряги, и мех с него был обстрижен словно ножницами.

— Это мыши, что живут под корягой, шерстинки обстригли и унесли себе в нору, — говорит Васька. — Представляешь, как теперь мышатам мягко спать. Давай поищем еще. Рукавица-то была большая.

Искали-искали, но больше не нашли ни одного лоскутка. Наверное, их по всей тайге разнесли лесные жители, чтобы утеплить свои дома-теремки. И еще мы приметили, в той канаве, где застрял бульдозер, отпечатались огромные медвежьи ступни.

— Только вчера мишка здесь был, — говорит Чирок. — Это он тоже искал мою рукавицу. Но опоздал. Рассердился, наверное, и отправился на брусничник собирать прошлогодние ягоды. И славно!

Если вы думаете, что избушку у перевала мы строили на совершенно пустом месте, это не совсем верно. Как раз посередине облюбованной под избушку поляны возвышалась кочка на тонкой ноге, а на кочке лежало круглое как шар гнездо рыжей полевки. Свито оно было из стеблей осоки, а внутри выстлано куропачьими перьями и медвежьей шерстью. Где полевка собрала все это — можно только догадываться.

Гнездо на кочке — ее зимняя квартира, летняя находилась под лежащей неподалеку корягой. Когда мы откатили эту корягу в сторону, обнаружили и саму хозяйку. Небольшая рыжая зверюшка с усатой мордочкой и черными глазками страшно нас испугалась и бросилась наутек. Шариком прокатилась у ног Васьки Чирка, мелькнула в зарослях голубики и исчезла.

Мы думали, теперь она не покажет на поляну и носа, но лишь закончили строительство, полевка тут как тут. Пролезла между бревен, забралась на стол и принялась изучать лежащую там пачку печенья. Мы вспугнули ее, она отважно шмякнулась на пол и больше в тот день на глаза не попадалась.

С тех пор и пошло. Пока мы готовим обед, колем дрова, ладим снасти на налимов, полевка отсиживается в своей норе, но лишь отправимся сопровождать очередную машину, она сразу же взбирается на стол и принимается собирать крошки. Иногда мы слишком засиживаемся в избушке, она не выдерживает и принимается бегать по столу в нашем присутствии. За это мы злимся на нее, а вчера запустили поленом. Ах, мол, такая-сякая, по столу бегаешь, продукты портишь!

А ведь мы не правы. Она подолгу живет здесь в одиночестве, выглядывает нас, как самых дорогих гостей, и даже скучает, если мы где-то задерживаемся. Так что она здесь хозяйка, а мы всего лишь гости. Только нехорошие гости. Вместо гостинцев и доброго слова… поленом!

Большой рыжий паук с желтыми ногами забрался в мою охотничью избушку и устроил настоящий разбой — натянул паутину, поймал и съел единственную живущую у меня муху. Эту муху я выковырял из лиственничной чурки, отогрел и ухаживал как мог, а этот бандит съел.

Я отругал паука и пообещал выбросить на мороз. Угрюмый и виноватый паук до самого вечера просидел у зарешеченного паутиной окна, словно сам себя посадил в тюрьму.

Потолок нашей избушки набран из сырых неошкуренных бревен. И нужно же было случиться, что лежащее как раз над Васькиной постелью бревно приглянулось жукам-дровосекам. Тяжелые черные жуки с похожими на антенны усами пробираются в избушку всякими способами. Они летят через неплотно прикрытую дверь, лезут в щели между бревен, а есть и такие, что въезжают в избушку на ком-нибудь из нас. Выйдешь за водой или дровами, возвращаешься, а он уже пристроился на рукаве или за воротником. Сидит и недовольно шевелит усами. Чего, мол, уставились? Жуков не видели, что ли? Затем вжи-ик! — перелетел на бревно и давай его уписывать. Аж треск по избушке.

Из-за этих жуков у нас с Васькой Чирком куча неприятностей. То и дело на голову падают кусочки коры, опилки, какие-то колбаски.

Иногда сваливается и сам жук. При этом он путается в волосах и скрипит. Васька подхватывается с постели, вылавливает жука и принимается его ругать:

— Это он специально прыгнул. Никакого покоя от этих усачей! Тайги им мало, что ли? Прямо на голову лезут.

Но зло его притворное. Можно в минуту содрать с бревна всю кору или просто заколотить это бревно куском фанеры. Васька же ничего делать не хочет. Более того, я подозреваю, что он специально бросает дверь открытой и даже выковырял мох из стены, устроив таким образом приличную щель. Ваське льстит, что у нас гостят эти жуки. Это же надо! Летел, может, за десять километров от избушки, пронюхал, что у нас есть вкусное бревно, и завернул в гости. Коры пожевать, на нас посмотреть и самому показаться.

А нам для него бревна жаль, что ли?

В детстве мне часто приходилось пасти нашу корову Зорьку. Поднимешься пораньше, сунешь за пазуху кусок хлеба — и в степь. Помню, очень хотелось спать.

Плетешься по дороге с закрытыми глазами и даже не видишь коровы. Но лишь выйдешь за деревню, вымочишь ноги в росе, весь сон как рукой снимет.

Больше всего мы любили пасти коров у Скифской могилы. Там всегда росла хорошая трава, главное же, в этом месте можно запросто отыскать все, начиная с наконечника стрелы и кончая осколком артиллерийского снаряда.

Когда надоест копаться в земле, ложишься на спину и наблюдаешь за жаворонками. Хорошо смотреть, как эта птичка плавными кругами набирает высоту, как подолгу трепещет на одном месте, а потом вдруг камнем устремляется вниз. Все почему-то утверждают, что в жаворонке самое интересное — его песня. Нас больше увлекал его полет. Недавно закончилась война, и каждый из нас в глубине души мечтал стать летчиком, чтобы вот так же бросать в пике свой ястребок. Но, может быть, нам тоже нравилось его пение, только мы стеснялись признаться в этом даже себе.

Однажды мы с братом вот так любовались жаворонком, что, словно подвешенный на ниточке, трепыхал в поднебесье и лил оттуда свою песню. Мы знали его давно. Он любил ловить мошек перед пасущейся Зорькой, а однажды поймал мотылька, что вылетел из-под моих ног.

Вдруг пение оборвалось и перешло в какой-то писк, а сам жаворонок начал спускаться, выписывая в небе небольшие круги. Обычно он садится без единого звука, здесь же — спускается и пищит. Да так отчаянно, просто жаль его.

Наконец сел и притих. Мы заметили кустик полыни, за которым он скрылся, и не сговариваясь кинулись туда.

То, что мы увидели, заставило нас попятиться. На небольшом заросшем травой бугорке лежала крупная серая гадюка, а изо рта у нее выглядывали крылья и хвост жаворонка…

Мы часто слышали, что змея может загипнотизировать не только лягушку или там мышь, а даже человека, поэтому были уверены, что подобное случилось и с жаворонком. Непонятно только, как змея сумела загипнотизировать птичку на таком расстоянии? Ведь пел-то жаворонок до того высоко, что был едва заметен…

Прошло тридцать лет. Я давно уехал с Украины на Север, то событие как-то сгладилось из памяти и, если бы не один случай, пожалуй, никогда не вспомнил бы о нем. А произошло вот что.

Мы с Васькой удили хариусов на впадающей в Чуританджу речушке Хити, а на противоположном берегу у заросшей кедровым стлаником осыпи сидел куропач и бередил наши охотничьи души. Хотя в это время всякая охота запрещена, да и ружей у нас не было, а все равно каждый из нас уже не один раз мысленно подкрадывался к неосторожному куропачу и снимал его удачным выстрелом.

Зимой все куропатки белые, а с наступлением тепла курочка, чтобы быть не так заметной, надевает скромное серое оперение. Куропач же становился еще нарядней. Голова, шея и зоб у него красно-коричневые, хвост черный, крылья и туловище белые. В этом наряде куропач и так заметен издали, а наш еще без конца взлетает со своего камня и кричит на всю тайгу:

— Бе-бе-бе-бе-бе-бе! Квек-квек! — словно дразнится. Чирок даже пригрозил ему кулаком, чтобы не очень-то хвастался…

Мы заворачивали за излучину Хиты, как вдруг куропач закричал снова:

— Кок-кок-кок! Бе-бе-бе-бе-бе-бек! Блек-блек-блек-блек! И такое отчаяние слышалось в этом крике, что мы поневоле оглянулись.

Петух уже не сидел на своем камне, а белым комком бился на склоне сопки. Со стороны стланиковых зарослей к куропачу изо всех ног бежал песец. Невероятно тощий и грязный, словно его только что выкупали в болоте. До куропача ему оставалось метров двадцать, не больше. Мы думали, через мгновенье птица взлетит, и даже не пытались шумнуть. Но куропач никак не взлетал. Песец наддал, в несколько прыжков настиг его и подмял. Мы с Чирком принялись кричать, размахивать удочками и бросать вверх шапки. Но зверь, даже не оглянувшись, скрылся вместе с добычей в густом стланике.

Мы долго обсуждали случившееся и решили, что где-то там у осыпи было гнездо с сидящей в нем куропаткой, а может, даже целый выводок цыплят. Вот петух и кинулся песцу в зубы, чтобы отвести беду от малышей. Пусть, мол, насытится мною, а сытый не станет охотиться и оставит их в покое. В крайнем же случае за это время куропатка успеет увести выводок подальше от зверя и надежно спрятать…

Вот здесь мне вспомнилась и стала понятна причина гибели жаворонка из того далекого детства. Наверняка его никто не гипнотизировал. Просто сверху жаворонок увидел ползущую к гнезду с птенцами гадюку и ценой своей жизни отвел беду. Пищал же он для того, чтобы змея заметила его и отвернула в сторону от гнезда.

Мы с Васькой Чирком теперь хорошо знаем, откуда берутся сказки. Не все, конечно, а вот насчет одной из них у нас нет никакого сомнения.

Виноваты ласточки. Обыкновенные городские ласточки с белой грудкой и черными острыми крыльями. Этих ласточек сколько угодно можно встретить в любом поселке. Только наши почему-то не захотели жить под крышей какого-нибудь многоэтажного дома, а свили гнезда в глухой тайге.

Недалеко от нашей избушки по правому берегу Чуританджи есть высокая скала с нависшим над водой козырьком. Под этим козырьком и поселились ласточки.

Насчет квартир у наших соседей проблем, по-видимому, не было. На девять птиц приходилось одиннадцать гнезд. Мы решили, что часть слепленных из глины домиков осталась от прежних лет, а вот почему ласточек девять — к общему мнению так и не пришли. Может, их сначала летало десять да одну схватил ястреб или другой хищник, а может, девятая жила при поселении бабушкой или там дедушкой.

Васька пытался узнать, какая из ласточек «на пенсии», но только и выяснил, что ночью все ласточки сидят в гнездах по одной, а в ближнем к нашей избушке — две. Но он считает, что там просто очень дружная пара и даже яички насиживает вместе…

Раньше мы думали, что ласточки не придерживаются особого порядка и летают где попало. А что здесь такого? Они-то питаются комарами, а комаров везде сколько угодно. Уж это-то мы испытали на себе, и не один раз.

Но все оказалось далеко не так. С восходом солнца ласточки охотились только у скалы. В это время на нагретых солнцем выступах собираются целые рои мух. Ласточки вспугивали их, пролетая совсем рядом со скалой, и уже в воздухе ловили.

К обеду ласточки перемещались поближе к нашей избушке, а после кружили над рекой или поднимались высоко в небо.

Самое большое восхищение вызывала у нас любовь этих птиц к пению. Скажем, овсянка, для того чтобы петь, сначала устраивается на ветке, какое-то время молчит, словно собираясь с духом, и лишь потом уже подает голос. Ласточки начинали петь, как только отрывались от гнезда. Мелодичное «трич-трич» звенело над тайгой с утра до ночи. А когда появились птенцы и работы у ласточек стало совсем невпроворот — щебетание стало еще звонче. Как когда-то у нас в деревне. Страда. С ночи до ночи все в поле. К тому же с достатком не все хорошо. И голодные, и одеты неважно. А чуть что — поют. Днем — поют, вечером — поют, ночью тоже над деревней льется:

Это сейчас и работа полегче, и живем — дай бог всякому, а кроме охрипших магнитофонов ничего не слышно. Говорят, все от того, что стали очень культурными…

Наконец вылетели птенцы, но забот у наших соседей не поубавилось. Нужно было учить малышей летать, ловить мошек и даже сражаться с залетающими сюда хищными птицами. К тому же слетки каждый вечер возвращались в гнезда и ночевали там, сбившись в тесный ком, а родители их обогревали…

Но в начале августа вдруг захолодало и в оставленном на улице ведре с водой образовалась ледяная корка. Почти все ласточки сразу куда-то улетели. Осталось всего лишь три. Может, эти оставшиеся надеялись, что холода ненадолго. Лето все-таки.

Комары с мошками попрятались в траву, ласточки целый день кружили над зеленеющей у реки осокой, пытаясь выгнать их из утаек, но, по-видимому, это у них получалось неважно. Впервые за все время мы не слышали их песен.

Васька тоже поскучнел. Ходил, выглядывал комаров и ругался. Попрятались, мол, как специально. Раньше кусались в любую погоду, а сейчас, видишь ли, холодно им!

А на следующий день я нашел у реки мертвую ласточку. Васька с рассветом ушел к Глухому омуту ловить рыбу, и до его возвращения я положил ласточку под навес. Увидев мертвую птицу, Васька до того расстроился, что забыл похвастаться уловом. Он взял ласточку в руки, долго рассматривал ее, потом принялся убеждать меня, что птичку нужно похоронить у скалы. Там, мол, ее дом и все такое. Я возражал. Резиновая лодка давно упакована в мешок, а вброд реку сейчас не перейти. Можно похоронить и возле избушки. Ей-то какая разница? Все равно этим не оживишь.

Только я так проговорил, как лежащая на Васькиных ладонях ласточка шевельнулась, затем ловко так вспорхнула и с веселым «трич-трич» закружила над рекой. К счастью, уже потеплело и у воды появились первые мошки…

Мы с Васькой на все лады обсуждали событие. Ведь мертвее мертвой была и вдруг ожила!

Потом он до вечера проторчал у скалы, а вечером приходит с сияющими глазами и заявляет, что он хорошо знает, кто написал «Дюймовочку».

— Помнишь, — сказал он, — Дюймовочка тоже нашла мертвую ласточку, согревала ее, а та ожила и унесла девочку в страну эльфов? На самом деле этот человек просто гулял возле речки, видит, лежит мертвая ласточка. Ему, конечно, стало жаль ее. Поднял с земли, подержал в руках, может, даже подышал на нее, она и ожила. Человек хорошо все запомнил, возвратился домой и думает: дай-ка сочиню сказку.

И сочинил.

Недалеко от перевала Аринкида есть три озера: Нижнее, Среднее и Бусинка. Два первых — настоящие озера. Большие, глубокие с рыбой, утками, уловистыми и неуловистыми местами. Бусинка же — совсем маленькое. Если, к примеру, в нем вздумает купаться медвежья семья, то лезть в воду им придется по очереди. Сначала медвежатам, потом медведице. Вместе нельзя — не поместятся.

Я почему вспомнил о медведях? Рядом с Бусинкой до середины лета лежит толстая ноздреватая наледь, и вся она в медвежьих следах. Больших и маленьких, давних и совсем свежих. Что здесь делают мишки, я даже не представляю. Может, отсиживаются от комаров, может, собирают дикий лук, а может, и на самом деле купаются.

Мы с Васькой Чирком открыли это озеро совершенно случайно. Возвращались с рыбалки и заблудились. Дождь, рюкзаки тяжелые, а лощина, по которой проложена тропинка, вдруг разделилась на рукава. Главное же, что раздвоилась и сама тропинка. Я говорю, что нужно поворачивать вправо, Васька — влево.

Идем, выясняем отношения и натыкаемся на эти озера. Все три как на ладони, а у маленького стоит самый настоящий шалаш: сухой, просторный, даже с постелью из лиственничных веточек.

Быстро разожгли костер, я достал чайник, наклонился зачерпнуть воды из озерка, а там хариус. Застыл в метре от меня, шевелит жабрами, а во рту что-то блестит. Никак не пойму, что это у него. Наверное, поймал какого-то слишком кусачего жука и теперь не знает, что с ним делать, — и глотать страшновато, и отпустить жалко. Сразу чайник в сторону, наладили удочку и опустили крючок с жирным короедом прямо хариусу под нос. Тот хамкнул приманку, мы подсекли и вытащили добычу на берег.

Все произошло так быстро, что хариус наверняка не успел ничего сообразить. Лежит в мокрой траве и удивленно таращит глаза.

Только теперь мы разглядели висящую на рыбьей губе тяжелую медную мормышку. Рядом с этой мормышкой торчал небольшой ржавый крючок с обрывком лески.

Это уже совсем непонятно. Хариус знаком с рыбаками и, конечно же, должен был сообразить, что в этом озерке он у всех на виду. Заверни в вытекающий из Бусинки ручей — и через пару минут будешь в Среднем озере, а там, если пожелаешь, можно перебраться и в Нижнее. Так нет же, сидит в Бусинке. То ли вода здесь вкуснее, то ли комаров побольше. А может, это очень принципиальный хариус. Мол, ловите меня — не ловите, а я буду здесь жить и все тут.

Мы вытащили крючок и мормышку из хариусовой губы и отпустили его на волю. Да и почему не отпустить? Рыба у нас есть, хариусу мы особого вреда не нанесли. Главное же — Бусинке авторитет возвратили. Без рыбы оно что — обыкновенная лужа, каких в тайге сколько угодно, а с хариусом — совсем другое дело. С хариусом — озеро!

Пока сушили одежду, пили чай, дождь перестал, и вдруг мы совершенно явственно услышали далекий гул автомобильного мотора. Сначала он как бы нарастал, затем стишился и растаял совсем. Через некоторое время донесся новый гул. На этот раз он принадлежал другой машине. Тот был звонкий, а этот низкий и какой-то добродушный.

Без всякого сомнения, за сопками проходила дорога. Мы торопливо уложили рюкзаки и по ведущей вдоль озер тропинке заторопились навстречу автомобильному гулу.

Тучи уплыли к горизонту, над головой открылось высокое синее небо. На тайгу, сопки, озера хлынуло солнце. Теплые ласковые лучи затопили весь мир, кусты и деревья вспыхнули мириадами блесток, над озером замельтешила комариная метель. Одни комарики кружились высоко в небе, другие спускались к самой воде и присаживались на нее отдохнуть. Покачавшись на волнах, они снова взмывали в воздух и присоединялись к веселому хороводу.

Неожиданно рядом с берегом раздался звонкий всплеск. Крупный оранжевоперый хариус выскочил из воды, прошелся на хвосте и, рассыпав каскад брызг, исчез. Не успели поднятые им волны коснуться прибрежных камней, как чуть в стороне выметнулись сразу две рыбины, на мгновение зависли в воздухе и так же дружно нырнули.

Словно разбуженная их плеском, с распустившегося у самого берега ириса взлетела бабочка-аполлон и принялась порхать вокруг нас. Описала круг, другой, третий, затем переместилась к озеру и зависла в каком-то полуметре от воды. Тотчас из озера выпрыгнул угольно-черный хариус, взмахнул широким плавником и попытался схватить бабочку на лету. Не дотянувшись до нее всего лишь чуть-чуть, он плюхнулся в воду и сразу же взлетел снова. Он подскакивал, кувыркался, шлепал хвостом и трепыхал плавниками; бабочка частила крыльями, иногда приподнималась или опускалась над озером, и, казалось, эта игра увлекает их обоих…

Наконец бабочка возвратилась к берегу, незадачливый охотник, плеснув хвостом, ушел в глубину, и только тут мы заметили, что вся вода вокруг кипит от жирующих хариусов. Килограммовые черныши, узкие, как ножи, хариусы-селедочники, похожие на тонкие серебристые гвозди, мальки — все дружно охотились на комаров-звонцов. Самые проворные успевали схватить комара, лишь на мгновенье высунувшись из воды, другие старались сначала сбить кружащуюся над ними добычу, затем уже съедали ее, третьи ловили звонцов, взлетев высоко над озером.

Чаще всего мы не могли разглядеть комара, и нам казалось, что все эти прыжки, кульбиты, пробежки и нырки рыбы исполняют просто так. Потому, что светит солнце, поют птицы, у воды горят желтым и фиолетовым цветом распустившиеся ирисы…

Мы шли уже больше часа. Давно остались позади Бусинка, Среднее и Нижнее озера, а танец хариусов не затихал. Рыбы плескались в бегущем рядом с тропой ручье, в развалившихся у скальных выступов плесах, в открывающихся перед нами новых озерах. Иногда они взлетали так близко, что брызги падали на наши сапоги, но и после этого хариусы не торопились в спасительную глубину, а охваченные каким-то азартом нетерпеливо кружили у берега, чтобы через мгновенье выметнуться из воды снова.

Где-то свистел бурундук и недовольно фыркала белка, в осоке надрывно кричала утка-чирок, а над водой взлетали и взлетали серебристые рыбы, словно никак не могли дотанцевать этот удивительный танец.

Снег лежал вторую неделю, и все решили, что это уже до весны, но вдруг затеплело, брызнул мелкий дождь, и к утру мы проснулись снова в осени. Опять запахло грибами и прелым листом, а полевки из снежных норок переселились в земляные.

Но сам мир, лишившись яркой белизны, потускнел и выглядит каким-то обиженным. Словно ребенок, которого поманили игрушкой, а потом ни с того ни с сего отобрали. Над рекой целый день бродят густые туманы, под ногами чавкает раскисшая осока, кедровки нахохлившись сидят на мокрых ветках и чего-то ждут.

Лишь на спуске к реке весело горит одуванчик. Он тоже побывал под снегом, но не замерз, не потускнел и вообще не потерял веры в жизнь. Все так же упрямо тянется к солнцу, радуясь пусть пасмурному, но все же дню, усевшимся на его лепестках капелькам росы и даже хмурым кедровкам на ивах.

Что это? Безрассудство, отвага или самообман? Ведь все козявки, для которых он распустил яркие лепестки, давно спрятались в свои утайки, а созреть и рассеять по земле семена-парашютики он не успеет. Вот и цветет без всякого смысла, лишь бы покрасоваться.

Наклоняюсь сорвать одуванчик и вдруг замечаю в середине венчика длинного серого жука и небольшую осу. Оба с головы до ног вымазаны в цветочную пыльцу, словно мельники в муку. У них то ли ранний обед, то ли поздний завтрак. Копаются, шевелят усиками, переступают лапками и на то, что стою рядом с ними, — никакого внимания.

Здесь меня и осенило. А ведь одуванчик-то как раз для них и цветет! Природа хорошо знает, что не все букашки в одночасье спрячутся в свои щели. Некоторые опоздают с переселением и будут летать по миру в голоде и холоде. Вот тогда и проглянет через осеннюю слякоть спасительный огонек одуванчика.

Так маленьким я любил бегать к дедушке Колотию в гости. Его низкая крытая соломой хата стояла на самом краю села. Дальше простиралась степь с глухими балками, непролазными терновниками, заросшими чебрецом и полынью скифскими могилами. И всякий раз, когда разыгрывалась непогода, дедушка Колотий ставил на окно лампу. Вдруг какой-нибудь горемыка заблудится в степи, вот и выйдет на наше окошко.

И не раз, и не два среди ночи раздавался стук в это окно, затем уже в сенцах кто-то бухал обмерзшими сапогами, проклиная непогоду и радуясь тому, что вот, когда уже так замерз, хоть ложись и помирай, неожиданно увидел свет…

Хлопотали вокруг нечаянного гостя дедушка и бабушка, я, свесившись с теплой лежанки, во все глаза смотрел на выбирающего сосульки из бороды и усов черного дядьку, а на окне по-прежнему светил огонек неяркой керосиновой лампы, как светится сейчас у дороги раскрывшийся не ко времени одуванчик.