"Капитан "Старой черепахи"" - читать интересную книгу автора (Линьков Лев Александрович)

Глава II

Под воскресенье шхуна Антоса Одноглазого нахально вильнула кормой и снова, в третий уже раз, скрылась от пограничников.

— Свистать всех наверх! — приказал Ермаков боцману. Заложив за спину руки, он быстро шагал по качающейся палубе от борта к борту.

Когда все одиннадцать человек команды выстроились на баке, Ермаков остановился перед ними и прищурил глаза.

— Антос Одноглазый поздравил нас с наступающим праздником и пожелал нам побыстрее перебирать шкоты и фалы. У меня все! Можете разойтись!

Сказав это, Андрей спустился в машинное отделение и без всяких предисловий обратился к Ливанову:

— Ты знаешь, как он зовет твою машину? Он зовет ее дырявым примусом.

Механик побагровел.

— Кто?

— Известно кто, грек Антос!

Андрей был потрясен новой неудачей. С каким лицом опять явишься в Губчека! Симе Пулемету в глаза смотреть стыдно, а перед Никитиным и оправдаться нечем.

Даже Репьев не удержался и вставил шпильку: «Я слыхал, что в старом флоте русские моряки управлялись с парусами быстрее англичан...»

Ночью командира «Валюты» и его помощника вызвали в Губчека.

Никитин встретил их холодно. Кивнул, молча пододвинул Ермакову портсигар с махоркой.

— До каких пор это будет продолжаться? Я к вам обоим обращаюсь: до каких пор?

Никитин ничего больше не сказал, но Ермаков сразу понял: разговор предстоит крутой.

— Надо сменить двигатель. Дайте хоть старенький «бенц». Узла бы полтора прибавить.

Председатель с шумом выдвинул ящик стола.

— Нет у меня здесь «бенцов»! Извольте по одежке протягивать ножки... Из-за этого проклятого Антоса мне в губком стыдно заходить. Что мне прикажете в губкоме отвечать? Так, мол, и так, товарищи, дайте нам сначала новый двигатель, обеспечьте хлебом с маслом, ветчинка не повредит... Я вас спрашиваю, что надо сделать реального? Чего вам действительно не хватает? Только без «бенцов».

— Нужно побыстрее перебирать шкоты и фалы, — вставил Репьев.

— А ты чего молчишь? — Никитин поднял глаза на Андрея.

Ермакову осталось подтвердить, что действительно у Антоса не только шхуна быстроходнее, но и команда его в совершенстве управляет парусами при любой погоде.

— А мои ребята к парусам только привыкают: на миноносцах и крейсерах парусов нет...

— Кто же мешает вам быстрее перебирать ваши снасти? Неужто вы, революционные моряки, не можете освоить парусное дело?

— Попытаемся, — невнятно пробормотал Андрей.

— Не попытаемся, а сделаем! Так полагается отвечать. И надо сделать. Надо, необходимо! — подчеркивая интонацией последние слова, сказал Никитин. — Я не поверю, чтобы революционеры, чекисты-пограничники не могли научиться управляться с парусами и отставали от какого-то Антоса Одноглазого. Не поверю! Не поверю и требую не отговариваться впредь никакими «бенцами»... Это первое дело, а второе, пожалуй, будет действительно потруднее. — Никитин закурил.

Репьев по-прежнему машинально вертел в руках карандаш, а Ермаков, заинтересованный, что же может быть более важное и трудное, чем поимка неуловимого контрабандиста, повернулся к председателю и даже вынул изо рта трубку.

— Приказом по ВЧК всем чекистам предложено учиться. — Глядя на Ермакова, Никитин повторил: — Учиться в обязательном порядке. Во-первых, марксистской теории, во-вторых, специальным дисциплинам и, в-третьих, иностранным языкам. Мы обязаны назубок знать технику своей работы, без этого все разговоры о бдительности — пустая болтовня... Кстати, ты, товарищ Репьев, немецкий знаешь, и если мне не изменяет память, изучал в тюрьме английский? Английским и займешься, его сейчас нам очень нужно знать. А тебе, Андрей Романович, по-моему, больше подойдет немецкий: в пограничной зоне много немецких колонистов...

Никитин говорил обо всем этом как о давно решенном деле, и Андрей не решился сказать, что с немецким языком у него, наверное, ничего не выйдет.

— Ну, на этом и закончим. Чумак ознакомит вас с расписанием занятий.

Ермаков поднялся.

— Разрешите идти?

— Счастливого плавания! — Никитин пожал Андрею руку и остановил жестом Репьева: «Ты минуточку обожди!»

 «Опять- у них тайны», — выходя из кабинета, недовольно подумал Ермаков.

— Хорохористый товарищ! Как у вас с ним, мир или все еще война? — кивнул Никитин в сторону двери.

— Как будто перемирие. Правда, я устал от его фокусов, ну, да ничего.

— Так уж и устал? — Никитин расхохотался. — А ты терпи, брат Лука, и подсоби ему по русской грамматике. Не в ладах он с ней, а без русской ему за немецкую приниматься незачем... Догоняй его, а то еще пуще обидится.

Батальон ЧОН — частей особого назначения — был сформирован из коммунистов и активистов-комсомольцев. Комсомольцы вместе с коммунистами охраняли по ночам электростанцию, железнодорожные мастерские, заводы, железнодорожные мосты у Пересыпи, фабрики, склады и патрулировали по улицам.

Катя Попова была зачислена во взвод, охраняющий порт и судостроительный Морской завод.

К дневной работе, вечерней учебе на рабфаке и несложным домашним заботам прибавились военные занятия по воскресеньям. Свободного времени почти не оставалось. Три раза в неделю вечером Катя заходила в штаб ЧОН, получала винтовку, патронташ с двумя обоймами патронов и направлялась в порт на свой пост у пакгауза, где дежурила до трех часов ночи, пока ее не сменял кто-нибудь из бойцов взвода.

Трудно было после работы в порту и четырех часов, проведенных в холодной аудитории рабфака, стоять еще несколько часов под осенним ночным дождем на холоде, но Кате даже в голову не приходило, что она могла бы отказаться от этого. Так было нужно для революции, а если нужно для революции, то, значит, и для нее самой, для Кати. И она никогда никому не жаловалась и была горда, что ей, молодой девушке, наравне со старыми коммунистами доверили охранять родной город. Конечно, жутко стоять одной в темноте, но ведь так же стоят все ее товарищи и друзья...

В воскресенье чоновцы с песнями отправлялись в парк Шевченко. Там они учились стрелять.

Разве одна Катя уставала и была голодна? Когда чоновцы шли по улицам города плечом к плечу, нога в ногу и пели «Вихри враждебные веют над нами», Катя испытывала словно какой-то новый подъем чувств, новый прилив сил.

Катя пела вместе со всеми, и лицо ее было сурово, как суровы были слова, мотив и ритм песни, а сердце трепетало от радости, и она готова была к этим грядущим, безвестным битвам и верила, что в этих битвах победят большевики...

С приближением зимы ночи становились все холоднее, и все труднее было переносить этот холод. Особенно зябли ноги, потому что у Кати не было сапог и негде было просушить брезентовые туфли, да и что их сушить — через минуту опять промокнут!..

В эту ночь Катя дежурила с трех до семи. Она намерзлась, проголодалась и с нетерпением ждала, когда же на буксире «Нестор летописец» пробьют третьи склянки — семь утра. Тогда — в столовую, там стакан горячего-горячего свекольного чаю, кукурузная лепешка и благословенное тепло!..

Чьи-то шаги — ночью, в сырую погоду каждый звук слышен гораздо отчетливее, чем днем, — заставили ее насторожиться. Кто там идет? Катя остановилась за углом, прислушалась. Шли два человека.

— Когда она прибудет? — спросил один из них. («Орехов!» — узнала Катя по голосу.)

— Послезавтра ждут. То есть завтра уж теперь. Вчера была в Стамбуле, — ответил кто-то второй, незнакомый.

— А на маяке старик дежурит? — опять спросил Орехов.

— Да, старик Ермаков.

Орехов еще что-то спросил, но Катя не расслышала, да и нельзя было дольше прятаться.

— Кто идет? — окликнула она и вышла из-за угла.

— Свои, свои, — ответил Орехов и, узнав Катю, рассмеялся: — А, комсомол дежурит! Молодцы, ребята!.. Здравствуй, товарищ Попова. Гляди, на работу не опоздай. Сегодня нам все обязательно закончить надо. «Волга» завтра придет.

— Здравствуйте, я не опоздаю!

— Ну, гляди! — одобрительно повторил Орехов. — Я вот уже иду...

«Почему он спрашивал о Романе Денисовиче?.. И кто этот второй человек?..»

Катя думала о ночной встрече весь день. Бригада закончила монтаж крана только под вечер, потом пришлось задержаться еще на час: комиссия инженеров из пароходства приняла работу и опробовала кран в действии.

Орехов был чем-то озабочен. Правда, он, как всегда, посмеивался, подшучивал над Катей, что она «спит на ходу», но Катя сразу заметила его необычную озабоченность. Слесарю Гаврилову, заядлому гитаристу, Орехов сказал, что на сегодня занятия музыкального кружка отменяются: «Не до музыки, пальцы дрожат».

— И то верно, — согласился Гаврилов, — руки мы намотали изрядно!

Сопоставляя все факты — ночной разговор, озабоченность Орехова, отмену занятий кружка, Катя подумала, что между всем этим есть какая-то связь.

Короче говоря, после работы она не пошла на рабфак — все равно опоздала на третью лекцию, — а решила осуществить задуманное, и на вопрос Орехова: «Ну как, студентка, опять учимся?» — ответила, что ей не до учения, только бы добраться до постели.

— Тогда до Арнаутской попутчики, — сказал Орехов.

На Арнаутской они распрощались. Катя прошла еще полквартала. Оглянулась: нет ли кого? Улица была пустынная, темная. Перейдя на другую сторону, Катя повернула назад, вошла в подъезд дома, против которого жил Орехов, и стала ждать.

Постепенно в домах гасли огни. Торопливо шагали редкие прохожие.

Орехов появился на улице в половине второго ночи. Постоял, зевнул (Катя слышала даже, как он, потягиваясь, хрустнул пальцами), огляделся по сторонам. Какая-то парочка проходила мимо. Орехов спросил, нет ли огонька. Парень чиркнул зажигалкой.

— Курить хочется, а огня дома нет! — извинился Орехов и, поблагодарив, ушел обратно в свое парадное.

Катя почувствовала досаду.

«Спать отправился, напрасно я жду», — подумала она, но все-таки осталась в подъезде. И не зря: минут через пять слесарь снова вышел, огляделся и быстро зашагал в сторону Привоза.

Катя шла следом, по противоположному тротуару, прячась за стволами каштанов, потому что Орехов часто оборачивался. Она устала от быстрой ходьбы, но старалась ступать как можно тише: а вдруг он услышит!

Так они дошли до базара Привоз. На углу переулка Орехов замедлил шаг и вдруг неожиданно исчез.

Сначала Катя решила, что слесарь где-то спрятался и наблюдает за ней. Она притаилась за ларьком, затаила дыхание. «Что же теперь будет?..»

Спустя некоторое время на улице появилась темная фигура. «Видно, я не заметила, как Орехов прошел дальше, он уже возвращается», — подумала Катя. Но когда фигура приблизилась к маленькому домику на углу переулка и, не постучав в дверь, отворила ее, Катя догадалась: это другой человек. По-видимому, в этот домик вошел и Орехов.

«Зачем они собираются тут ночью? Кто живет в домике?..»

С моря шли туманы. Они вползали по крутым спускам в верхнюю часть города, заполняя улицы непроглядной серой пеленой. Настойчиво, однотонно выла сирена портового маяка, предупреждая суда о близости мола. Однообразный, тягучий вой был слышен даже здесь, на Привозе. От этого воя и все усиливающегося тумана на душе становилось еще тревожнее.

Прошел патруль — двое рабочих с винтовками. Катя, согнувшись, спряталась за ларьком. Чем она объяснит, что прячется здесь? Не может ведь она сослаться на свои, пока еще не ясные подозрения? Да и не имеет права! «Никто не должен знать об этом, кроме нас с вами, ни один человек...» — говорил ей Никитин.

Катя уже почти не сомневалась: приход Орехова сюда, на Привоз, для встречи с какими-то людьми связан с теми словами, которые она невольно подслушала рано утром, и подумала, что совсем неожиданно разрозненные наблюдения привели ее к истокам какой-то важной тайны.

Быстрая ходьба разогрела Катю, но, посидев с полчаса, она озябла и засунула пальцы в рукава.

Домик, за которым наблюдала она из-за ларька, словно растворился в белесом тумане. Скрип дверей заставил насторожиться. Тихо переговариваясь, два человека переходили на ее сторону. Катя легла на мокрую землю: если заметят — убьют! Хорошо, что сегодня туман!

— Маяком я займусь сам, — послышался голос Орехова.

Катя выждала, пока шаги удалились, выбралась из-за ларька. Только бы успеть! Она не знала еще толком, в чем дело, что задумали эти люди, но поняла: маяку грозит опасность. Недаром Орехов спрашивал сегодня утром, кто дежурит там в ночь.. Надо немедля бежать в Губчека, добиться встречи с Никитиным. Он примет меры и предотвратит надвигающуюся беду. Наверное, Никитин еще в Губчека. Сейчас не больше трех часов ночи. Но тут Катя вдруг подумала, что пока она попадет в Губчека, Орехов успеет совершить задуманное. Надо бежать в порт, поднять тревогу, предупредить Романа Денисовича. Она совсем забыла, что Никитин может позвонить дежурному порта по телефону, что у чекистов есть автомобиль.

А сирена все выла и выла, и туман становился все гуще, все плотнее. Скоро должна прийти «Волга», и если что-нибудь случится с маяком, то как же «Волга» войдет в порт? Она наткнется на мол или на «Пеликана» — Катя знала, что у входа в бухту интервенты затопили подводную лодку «Пеликан», — и тогда...

Надо бежать в порт! И она побежала, ни о чем другом не думая, кроме того, чтобы поспеть к маяку раньше Орехова.

Если бы Катя знала, что за ней самой следил из-за соседнего каштана долговязый парень, оставленный тут на всякий случай Яшкой Лимончиком!

Но откуда же она могла знать, что враги так предусмотрительны? Ей даже в голову не пришло, что за ней наблюдают, и, спеша в порт, она не оглядывалась и не видела долговязого парня, который неотступно шел по ее следам, а если бы она и оглянулась, то все равно не увидела бы его — он прятался за деревьями, да к тому же ведь был туман!..

Никитин читал только что полученную из Ростова шифровку. Ростовская Губчека сообщала, что, как выяснилось, гражданин Орехов, о котором запрашивала Одесса, прибыл в Ростов-на-Дону из Ярославля в сентябре 1918 года, когда город был еще занят красновцами, то есть, очевидно, перешел линию фронта.. Следует заинтересоваться его политической физиономией, вызывающей явное сомнение. Возможно, Орехов бежал из Ярославля после подавления эсеровского мятежа.

— Так, так! — пробормотал Никитин. — Картина проясняется.

Он был уже почти уверен в том, что Орехов имел связь с покончившим самоубийством Чириковым и его организацией.

«Теперь мы его выведем на свежую воду, — продолжал размышлять Никитин, — но сделать это нужно очень умело, чтобы не спугнуть преждевременно его сообщников и не дать замести следы».

С улицы доносился вой сирены портового маяка. Вдруг он внезапно прекратился.

Никитин не сразу обратил на это внимание, но, откинувшись в раздумье на спинку стула, почувствовал, что чего-то не хватает. Чего? Воя сирены? Он встал, подошел к окну. Туман был по-прежнему такой же плотный. Почему же перестала работать сирена? И как раз в то время, когда в порт должна прибыть «Волга».

В кабинет вошел Чумак.

— Товарищ председатель, на маяке что-то случилось!..

Через пятнадцать минут автомобиль Губчека был уже в порту.

Маяк стоял на конце изогнутого дугой узкого главного мола, проехать по нему на машине было невозможно.

Добежав почти до самого маяка, Чумак нагнал дежурного работника управления порта и двух бойцов из взвода ЧОН.

— Потух маяк! Авария! — крикнул кто-то из них.

А на рейде, словно взывая о помощи, настойчиво гудел пароход. И вдруг на башне маяка вспыхнул свет и снова завыла сирена. Свет не был обычным проблесковым, то потухающим, то вновь загорающимся огнем маячного фонаря. Высокое раздуваемое ветром пламя взмывало кверху, борясь с пеленой густого осеннего тумана.

Чумак и его спутники взбежали по крутой винтовой лестнице на башню. У разбитого фонаря они споткнулись о тело смотрителя Романа Денисовича. На веранде ярко горел бидон с маслом. Рядом лицом вниз лежала Катя Попова. Левая рука ее свесилась между перилами.

Чумак нагнулся к девушке, оттащил ее от бидона и в свете пламени увидел на затылке Кати темное пятно. Кровь залила русые волосы и воротник ватной тужурки.

— Опоздали мы! — прошептал чекист.

— Крови-то сколько! — воскликнул чоновец.

Долговязый парень не сразу догадался, куда бежит Катя, и догнал ее лишь на молу. Он уже не прятался больше, да тут и негде было прятаться. Катя слышала за спиной приближающийся топот его ног. Почему, почему ей не попался сейчас ни один патруль?!

Она оглянулась, увидела, как нагнавший ее человек взмахнул рукой. Что-то тяжелое и острое ударило ее по голове.

Когда девушка пришла в себя, то прежде всего в сознании возникло ощущение жгучей боли в голове, затем ее охватила тревога: «Почему не воет сирена?..»

Катя попыталась встать и упала лицом на гранитные плиты мола. Опять приподнялась, привстала на четвереньки...

Она не помнила, как добралась до маяка, как вскарабкалась по скользкой лестнице на башню, как включила сирену, вытащила на веранду бидон с маслом и подожгла его. Хорошо, что она носила с собой спички...

Преступники исчезли незамеченными. Убийца смотрителя маяка уплыл на той лодке, которая доставила его к молу через бухту (он не видел Катю), а долговязый парень бросился в воду и добрался до берега вплавь...

Чумак и один из чоновцев отнесли бесчувственную девушку в автомобиль. . .

— Худенькая до чего! Перышко! — шепотом, словно боясь разбудить ее, сказал чоновец.

«Куда они несут меня? Домой? Нет, мне надо в Губчека, в Губчека мне надо, я должна...»

— Макар Фаддеевич, товарищ Никитин... Помогите мне подняться... Мне надо идти... товарищ Никитин...

Катя бредила до самой больницы. Когда ее положили на операционный стол, она пришла в сознание и, увидев склонившегося над ней профессора Авдеева и фельдшерицу, отчетливо сказала:

— Пусть приедет товарищ Никитин...

 «Валюта» подходила к Одессе после двухсуточного пребывания в Очакове. Утро было тихое. Однако хорошая погода не могла развеять у Ермакова скверного настроения. В Одессе следовало быть еще вчера, но внезапный шквал сломал мачту, и пришлось наскоро ремонтироваться.

Услыхав от вахтенного, что в порту стоит первый большой советский «купец», на палубу высыпала вся команда. Боцман Ковальчук перечислял названия некогда плававших под русским флагом судов и фамилии капитанов и штурманов, состоявших, по его уверению, с ним в самой тесной дружбе. Кто-нибудь из них наверняка пришел на «Волге», теперь они только и ждут, как бы повстречать Симу Пулемета.

«Волга»! Ну, конечно, это была она. Ермаков разглядел в бинокль мощный корпус грузового парохода, и на душе сразу отлегло.

— Самый большой на нашем флоте, двенадцать тысяч тонн, — обрадованно сказал Андрей помощнику.

Репьев улыбнулся.

— Погоди, скоро в Одессу будут приходить сотни таких красавцев!

Помолчав минуту, он спросил своим обычным тихим голосом:

— Я думал сегодня забежать домой. Ты не возражаешь?

— Конечно, иди!

На радостях Ермаков хотел было спросить у Макара Фаддеевича, почему тот до сих пор не познакомил его со своей семьей, но «Валюта» входила в протоку между молом и волнорезом и следовало осторожно обогнуть лежащего под водой «Пеликана».

«Молодец капитан «Волги»! Такой громаде легко было напороться на железный риф».

Когда шхуна пришвартовалась, дежурный по стоянке сообщил о беде.

— Жаба, говорят, вашего родителя сегодня ночью хватила, — объяснил он, сжимая себя за горло. — Там на башне и помер. Пожар учинил. Из Губчека звонили: товарищ Никитин разрешил вам домой сходить, а товарища Репьева срочно к себе требует.

Молча выслушав страшное сообщение, Андрей приказал боцману запастись пресной водой и продуктами, поручил Уланцеву осмотреть привод штурвала — появилась слабина.

«Умер мой старик. Неужели умер?..» Слез не было, но тупая, невыразимая боль сжала сердце, отшибла все другие мысли. Вспомнились все споры с отцом, резкие слова, которые сгоряча говорил ему...

— Андрей Романович, разреши мне с тобой. — В дверях каюты стоял Ливанов.

До Молдаванки они шли молча. Павел Иванович не произнес ни одного слова, и Ермаков был благодарен ему. Он не хотел и не мог сейчас говорить и думал только об отце, о его суровой, честной жизни, которую тот провел в вечном труде, в вечных опасностях, в вечных заботах...

У крыльца Ливанов взял приятеля за руку:

— Крепись!..

Мать была в постели. В красном углу на столе лежало покрытое простыней тело отца.

Навстречу поднялась соседка.

Андрей машинально поздоровался с ней кивком головы, остановился на минуту перед покойным, подошел к матери.

— Сердечный припадок, совсем ослабела, — прошептала сквозь слезы соседка.

Андрей встал на колени, припал к груди матери и заплакал. Потом он встал, отвел Ливанова в сторону, попросил похлопотать насчет похорон, а сам отправился на трамвае в Губчека.

Никитин рассказал ему страшную правду о ночном происшествии:

— Ночью шла «Волга», и вдруг потух маяк и сирена умолкла. Расчет у них был простой: в темноте пароход напорется на «Пеликана»... Задушили твоего старика. Но он не сразу им, видно, сдался. Боролся — вся одежда изорвана и ногти даже себе сорвал.

— А кто убил? Лимончик? — спросил Андрей.

— Пока ничего не известно. Во всяком случае, опытные, в перчатках душили.

— Эх, сам бы своей рукой расстрелял негодяев! — сказал Андрей.

— И на Катю Попову напали, — продолжал Никитин. — Ты ведь знаешь ее?

— Тоже убили?!

— Ранили тяжело, кастетом по голове... Я только что от нее, из больницы! Операцию ей делали...

Бывает, как ни тщательно готовишься к выполнению задуманного, как ни стараешься все предусмотреть заранее, в самую последнюю минуту вдруг обнаруживается, что ты чего-то недоучел, упустил из виду какую-то ничтожную деталь, а она-то и стала причиной неудачи.

Никитин по опыту знал, как важно все заранее взвесить, наметить два, а то и четыре варианта решения задачи, и все же на сей раз совершил ошибку. Необходимо было, узнав об убийстве смотрителя маяка и ранении Кати Поповой, немедленно ехать к ней в больницу, тогда бы он еще до операции, а не после нее, то есть спустя шесть часов, получил эти исключительно важные сведения. А за шесть часов враги могли замести свои следы.

В эти дни было столько срочных и важных дел, что Никитину пришлось использовать на оперативной работе в городе и Репьева и даже своего секретаря Чумака. Факты, сообщенные Катей Поповой, требовали стремительных действий в самых различных местах.

Репьев и Чумак поехали на Привоз.

В названном Катей домике они обнаружили следы жестокой борьбы: мебель опрокинута, на полу разбитая посуда, большая лужа крови.

Жители соседних домов в один голос твердили, что никакого шума ночью не слыхали. Старик дворник, испуганный появлением агентов уголовного розыска — так назвали себя чекисты, — рассказал, что в домике жил часовщик Петр Тарасович Борисов — человек небогатый, одинокий, самого тихого нрава. Вечером, накануне убийства, он заходил к дворнику за кипяточком и пообещал починить «ходики». Рассказывают, что мастерскую этого самого Петра Тарасовича на Греческом базаре ограбил осенью Яшка Лимончик. «И вот, видишь ты, обратно приключилось несчастье».

Выслушав старика, Репьев внимательно осмотрел комнату. Склонившись над грязным полом, он незаметно для дворника наскреб на осколок стекла сгустившуюся кровь, накрыл другим осколком и положил в карман тужурки. Прихватил он и несколько валявшихся на полу черепков.

Приведенная чекистами овчарка следа не взяла: пол был посыпан каким-то едким порошком...

В часовой мастерской на Дерибасовской сообщили, что Борисов, по-видимому, заболел: второй день не является на работу.

На следующее утро в «Черноморской коммуне» была напечатана заметка об убийстве и ограблении бандой Яшки Лимончика часовщика Борисова, проживавшего на Привозе. Заметка заканчивалась фразой: «По слухам, гражданин Борисов хранил дома золото и драгоценности...»

Двое суток подряд Орехов не находил себе места. Спать он совсем не мог. Каждый стук, каждый шорох на лестнице заставляли его вскакивать с постели, бросали в холодный пот: а вдруг это Чека?..

Из-за него и жена не могла спать. Она тоже прислушивалась ко всему, тоже дрожала от страха, шептала молитвы. Почему он не внял ее просьбам, почему они всей семьей не уехали с Деникиным? Ведь предлагали же им, жили бы себе сейчас спокойно в Париже!..

— Не вой, Христа ради, не вой, — зло шипел Орехов.

Жена многого не знала. «Жили бы в Париже...» Он обманул ее тогда, сказав, будто ему предлагали уехать во Францию. Никто не предлагал. Наоборот, ему запретили об этом и думать. Он просил, умолял, чуть ли не плакал, а Чириков накричал на него, как на мальчишку.

«Вы останетесь в России. Союзники не бросят вас, они больше, чем вы и я, заинтересованы в России», — говорил Чириков.

Однако же бросили! Этот Карпухин-Борисов (черт его знает, как его настоящее имя!) обещал, что на другой вечер после совещания даст о себе знать. И ни слуху ни духу!.. Верь англичанам после этого.

— Глебушка, что же будет? Они расстреляют нас, — шептала жена.

— Ах, успокойся ты, ради бога, успокойся. Зачем ты им нужна? Если возьмут — так меня...

И он в десятый раз начинал объяснять, как жена должна вести себя, если за ним придут чекисты. В доме ничего подозрительного нет, ни одной бумажки. Никакого Чирикова она в глаза не видала. Она, бывшая учительница, вышла за слесаря Орехова из-за нужды. Она не любила его, было голодно, и вышла за него, вот и все...

Опять стукнула дверь. Кто-то идет по лестнице. Слава тебе боже! Выше прошли, на четвертый этаж...

Нет, пытка эта просто непереносима!.. Орехов поворачивается к жене. Перестанет ли она плакать? Вдруг придут, а у нее глаза опухшие! Почему, спрашивается? Почему нервничает ни в чем не повинный человек? Надо держать себя в руках. Кстати, он чуть было не забыл сказать ей. Надо завтра же утром, да, завтра же, чуть свет, незаметно выбросить, чтоб никто не видел, американское какао, и масло, и муку. Все до крошки.

Утром, идя на работу, Орехов увидел на витрине в газете заметку об убийстве и ограблении часовщика Борисова.

Не может быть?! Он еще раз перечитал заметку и даже улыбнулся от радости: Карпухин-Борисов держал его в тисках, каждый шаг, каждый поступок диктовался этим англичанином, в руках которого были сосредоточены и власть, и деньги, и все тайные связи. Когда находился на свободе Чириков, Орехов был все-таки в стороне, он только догадывался, что эсеровская организация находится в зависимости от иностранных разведок — от пана Пилсудского, от англичан и французов, но после провала Чирикова вся организация повисла на волоске, аресты следовали за арестами. И не появись этот друг Сиднея Рейли американец Уайт, им не удалось бы наладить новых связей и продолжать борьбу с большевиками. Карпухин-Борисов все взял в свои руки и наполовину избавил Орехова от забот. Сам Борис Савинков рекомендовал «работать с англичанами в тесном контакте». Что же делать сейчас? Начинать все сначала? Или все бросить, попытаться уехать из Одессы, пока не поздно? Карпухин-Борисов унес в могилу тайну Орехова, мертвые не говорят, и никто теперь не узнает о том, что Орехов был когда-то Петрюком, агентом царской охранки.

Да, надо уехать, уехать как можно скорее, куда-нибудь на Урал, в Сибирь, а оттуда, может быть, удастся пробраться в Дальневосточную республику, а там и Китай рядом. Здесь оставаться опасно и бессмысленно. У эсеров нет опоры в народе... Остается лишь то, что требует Савинков, что требовал часовщик: поджигать, отравлять скот, убивать... Как боролся этот старик, смотритель маяка!.. Как они борются!.. У Орехова до сих пор болит правый бок и расцарапанная шея — старик был цепкий... И все ведь зря: «Волга» не затонула. Орехов успел отплыть на лодке каких-нибудь триста метров — и опять завыла сирена...

Что же делать?.. Вчера Орехов встретился на тайной квартире с мистером Уайтом, просил помочь бежать из Одессы, а Уайт даже не подал руки и высокомерно сказал, что солдаты не имеют права покидать окопы без приказа. Ему легко это говорить — он американец, его не арестуют. «Вы должны сообщать мне все сведения, которые сообщали гражданину Борисову», — оказал мистер Уайт.

А в порту только и разговоров, что о происшествии на маяке. Орехов вместе со всеми рабочими проклинал убийц. На митинге они приняли резолюцию, призывающую к революционной бдительности.

— Мы, как клопов, будем давить контрреволюционеров и саботажников! —воскликнул Орехов. Он тоже держал речь.

— А что это у тебя с шеей? — спросил один из слесарей.

— Чирий вскочил, — объяснил Орехов, поправляя бинт.

— Дрожжи пей, — посоветовал слесарь.

«Не заметил царапин», — обрадовался Орехов. И, в свою очередь, спросил:

— А что с Поповой?

Неожиданная болезнь Кати заставила его насторожиться.

— Оказывают, будто она вовсе не больна, — доверительно ответил сосед. — Говорят, будто ее тоже на маяке стукнули. Чуть душу богу не отдала.

— На маяке?.. Да не может быть!.. Как же она туда попала?

— А это ты в Губчека спроси...

Орехов не мог дождаться, когда кончится рабочий день. Надо повидать сегодня ночью Яшку Лимончика. Обсудить вместе создавшееся положение. Разгром неминуем, а Яшка обмолвился недавно, что ему осточертело в Одессе. Верно, часовщик предупредил, что им не надо встречаться дня четыре, но сейчас часовщика нет... Черт возьми, не Яшка ли, в самом деле, убил его? В ту ночь он глядел на него волком...

Спрятав инструменты, тщательно, как всегда, вымыв руки, Орехов распрощался с бригадой и пошел домой.

Тревожные думы не оставляли до самой Арнаутской. Ничего не попишешь: впрягся в телегу, так вези ее, пока не угодишь в яму! Надо уехать, бежать, бежать куда глаза глядят...

У дома Орехов оглянулся — не следит ли кто за ним? — растворил тяжелую дверь, вошел в парадное, и тотчас его с обеих сторон крепко схватили за руки: «Вы арестованы, гражданин Орехов!..»

А через полчаса он был уже в Губчека, в кабинете Никитина.

Так вот каков этот беспощадный председатель Чека! Он не сказал еще ни одного слова и, попыхивая махоркой, читал протокол предварительного допроса.

Сначала Орехова допрашивал какой-то молокосос. Маскируя страх шумным негодованием, Орехов заявил ему: «Я протестую против беззакония: кто вам дал право арестовывать меня и предъявлять мне нелепые обвинения? Я рабочий и не позволю над собой издеваться...»

С Никитиным, видимо, разговор будет серьезнее. Но и это не страшно. Неопровержимых улик у них нет. Нет, наверно, и серьезных оснований для подозрений. Не могут же они знать о последней встрече у часовщика! Орехов успокоил себя этим соображением и решил держаться твердо.

А чекист взял со стола газету и протянул ее.

— Вы, конечно, читали эту заметку о мнимом убийстве часовщика Борисова?.. Вот здесь, на четвертой странице, — указал Никитин пальцем. — Обрадовались?,.. Должен вас огорчить: нам известно, что никто этого часового мастера не убивал. Все это не больше чем инсценировка, своеобразный ход конем. Тут написано про кровь на полу, про разгром в комнате, но анализ показал: кровь эта не человеческая — псиная, а посуду били не с размаху, как бывает в драке, а разложили на полу и осторожненько, чтобы не было шума, давили ногой.

Орехов провел языком по пересохшим губам. «Неужели они знают, что я там был?» Снова холодком пробежал по спине страх.

— Придумано это все, — продолжал Никитин, — с той целью, чтобы установить алиби мнимого часовщика.

— А что это такое «алиби»? — прикинувшись непонимающим, перебил Орехов.

— Чтобы установить его алиби и доказать следственным органам, что якобы он не был связан с Лимончиком, — не обращая внимания на вопрос, закончил мысль Никитин.

— Я тут с какого боку-припеку?

— Все это имело бы смысл, не попадись Яшка Лимончик к нам на Маразлиевскую и не расскажи... — Никитин резко оборвал фразу и, чиркая зажигалкой, искоса поглядел на эсера, почувствовавшего, как кровь отливает от лица. — ...и не расскажи Лимончик про ваше совещание и про то, что вы согласились заняться маяком... Кстати, вы все свои жертвы душите, надевая перчатки, или это был, так сказать, первый опыт?

Орехов хотел было что-то возразить, однако Никитин не дал ему опомниться:

— Суть, понятно, не в перчатках... Вы давно были знакомы с Чириковым?

— Я не знаю никакого Чирикова.

— Да неужели? — усмехнулся чекист. — Он ведь жил с вами в одном доме. Мы арестовали его в августе. Так вот, этот Чириков долго упирался, а на днях рассказал, наконец, все подробности о вашем контрреволюционном «Народном союзе защиты родины и свободы», ну и, само собой разумеется, о ваших связях.

— Что вы приписываете мне? Я не знаю никакого такого союза. Я протестую, — проговорил Орехов вздрагивающим голосом, стараясь наигранным возмущением прикрыть свой страх, — я категорически протестую...

Никитин вынул из стола написанный на полотне мандат Чирикова.

— Разве вы забыли, что Чириков предъявлял вам вот это оригинальное командировочное удостоверение? Упираться бессмысленно. Нам точно известно, что Чириков завербовал вас в Ростове и вы подписали там присягу, обязавшись вести непримиримую борьбу с советской властью и действовать, «где можно — открыто, с оружием в руках, где нельзя — тайно, хитростью и лукавством». Если я неправильно цитирую, можете меня поправить... Деликатно сказано: «хитростью и лукавством», точнее было бы — «исподтишка и подлостью».

Орехов побледнел, и Никитин понял: удар попал в цель. Опять не дав арестованному опомниться, он задал новый вопрос:

— В 1918 году вы бежали из Ярославля в Ростов. Каким образом вы пробрались через линию фронта и когда к вам приехала жена с детьми?

«Они все знают, все знают, — обреченно подумал Орехов. — Он не мог догадаться, что во многом чекист ловит его на слове. — И зачем я дал Чирикову согласие переехать из Ростова в Одессу?..» Чириков говорил от имени Бориса Савинкова, который якобы хорошо помнил Петрюка по ярославскому мятежу. Увидев, что Петрюк колеблется, Чириков припугнул его тогда: «Вы должны понимать, иного выхода у вас нет: или продолжать борьбу против большевиков, или Чека станет известно, что вы вовсе не рабочий, а ярославский адвокат и эсер...» Петрюк согласился, поехал в Одессу, работал в мастерских, подлаживался под рабочих, говорил их языком, разыгрывал передового пролетария... А тут этот дьявол англичанин припер к стенке!..

— Вы предпочитаете молчать? Ну что ж, придется пригласить сюда Лимончика и Чирикова, они помогут вам все вспомнить. — Никитин взялся за телефонную трубку.

— Не надо! — остановил его оцепеневший Орехов. Все кончено. Действительно, упираться бессмысленно. Но, может быть, если все рассказать, его не расстреляют?.. Нет, все равно расстреляют... За одно только убийство смотрителя маяка расстреляют.

— Когда вы познакомились с часовщиком Борисовым?

Вопрос чекиста вывел Орехова из оцепенения.

— В пятнадцатом году. Он был тогда...

— Как и вы, членом партии эсеров, — быстро подсказал Никитин.

— Да, — прошептал Орехов.

— Как его настоящая фамилия?

— Я... мы считали... мы не знали тогда, что он англичанин...

«Борисов—англичанин, Орехов — эсер, и наверняка именно он заменил Чирикова! — Никитин ничем не выдал радостного волнения. — Разом зацепили все нити вражьего заговора!» Он резким жестом пододвинул Орехову бумагу, карандаш и сказал тоном приказа:

— Пишите! Пишите все фамилии, адреса, явки, клички — все, что знаете о сподвижниках вашей контрреволюционной банды. Прежде всего, разумеется, укажите свою подлинную фамилию.

«Теперь этот тип во всем признается». Никитин раскрыл папку, достал листовку и чистый лист бумаги — образец, присланный в Губчека Катей Поповой.

— И об этом напишите.

Сказав это, Никитин нажал кнопку звонка. В дверях появился секретарь.

— Товарищ Чумак, дай, пожалуйста, графин воды.

Секретарь принес воды, наклонившись к уху председателя, что-то прошептал, передал какую-то записку и удалился.

— Пейте!

Никитин указал Орехову на графин и развернул бумажку.

«Товарищ Чека! Прошу передать до самого главного начальника: мы имеем до него спешное секретное дело. Только до самого главного начальника. Мы ждем его в Сычовке, спросить хату Семенчук. Очень важно. Приезжайте швидче, обязательно...»

Чумак сказал, что сейчас извлек эту записку из висящего в бюро пропусков почтового ящика «Для жалоб и заявлений».

«Что бы это значило? Уж не ловушка ли?..»