"Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)" - читать интересную книгу автора (Савеличев Михаил Валерьевич)

Глава вторая. ИСТОРИЯ ГЕРОДОТА

Отъезду Геродота из Галикарнасса сопутствовал ряд драматических событий. Оскорбив не делом, но словом Архистратига и, вдобавок, не ведая что творя, бросив тому под ноги свой свиток с просьбой о выезде из полиса, заставив столь дерзким поступком побледнеть громадных нубийцев-телохранителей, он получил в наказание пятнадцать суток заключения в подвалах и провел их в обществе безъязыких варваров, даже там - во влажном, душном мраке - кутающихся в громадные мохнатые шкуры неизвестных животных.

Каждый день, как гражданин, он получал на веревке корзинку с кувшином вина, твердым, как камень, сыром, ломоть хлеба и кисть винограда - последнее уже персонально от Демосфена, в глубине души раскаивающегося за свою несдержанность и жесткость по отношению к любознательному юноше.

Но юноша после недолгого отчаяния и по здравому рассуждению не счел себя оскобленным - наверняка его паспорт, визы и путевые листы потихоньку перемалываются в недрах Галикарнасской администрации, ошалевшие от жары и мух писцы выводят египетские иероглифы, сверяясь с широкими, как колеса боевых колесниц, и такими же неподъемными справочниками, посыльные голуби шныряют между департаментами, а кошки лениво машут лапками, бессильные ухватить вертких птиц. И вместо того, чтобы в полном одурении от бездельного предвкушения отъезда слоняться по городу, шарахаясь от голых путан и с тоской поглядывая на свиточные лотки, у него была возможность уже сейчас окунуться в океан загадок и попытаться выудить из него красивую блестящую рыбешку.

Океан загадок в душах борисфенских варваров и вправду пованивал, но не рыбешками, а тухлыми мидиями, но Геродот как-то притерпелся к злому аромату и с каждым разом усаживался все ближе к безмолвной кучке людей, нарочито громко чавкая и щедро проливая вино на пол. Варвары беспокойно хрюкали, шевелили ушами, словно скотина на водопое, жались ближе к стене, но убежать от соблазна они не могли, и хруст проклятого сыра залезал под веки, чесал ноздри и закручивал пустые желудки крепкими двойными узлами.

Однако, к разочарованию юноши, когда он с потрохами приручил дикарей и те готовы были даже подарить ему одну из своих шкур, намертво пришитую жилами к рукам и плечам каждого варвара, то обнаружилось, что языки их действительно остались дома или были прибиты к мачте триремы береговой охраны. Геродот собственноручно ощупал обрезки в их широких зубастых ртах, но ничего членораздельного из них извлечь ему не удалось, кроме имитации ветров над широким и спокойным Борисфеном, шума камыша в маленьких озерах и урчание в них же хищных лягушек.

Тогда он пытался общаться с ними жестами, писать на восковой табличке финикийские закорючки и прикладывать ухо к кадыкам, заросшим жесткими варварскими волосами, но жестикуляции дикари не понимали и боялись, вжимая головы в плечи, таблички они пытались съесть, пуская слюни от запаха меда, а внутренние звуки доносили лишь урчание пустых желудков. Больше ловить в их душах было нечего, а сыр и хлеб пробудили в отвыкших от еды кишечниках такие шторма и дурные ветры, что Геродот счел за благо прекратить свои расспросы, отодвинуться в самый дальний угол, как раз под шипастым створчатым люком.

Темнота не давала вести счет дням и кормежка здесь мало чем помогала - хитрые стражники давно были известны своими шалостями - дабы ввести провинившихся в заблуждение относительно оставшихся дней отсидки они спускали пайки крайне нерегулярно. Заключенный на дню мог покушать раз шесть, а потом дня два воздерживаться, уныло цыкая зубом. Сверху иногда прорывался смутный свет, слепивший отвыкшие глаза Геродота, доносился запах моря и близкого порта - щедро сдобренной солью и йодом смолы и, почему-то, бананов.

Шум и гул города падал величественными бархатными полотнищами на юношу, окутывая и погружая его в грезы. Сны тьмы были поразительно яркими и фантастическими - в земляных стенах открывались окна в другие миры и страны, чудесные галеры проплывали в фиолетовых небесах, витые башни попирали твердь, а из круглых отверстий высовывались песьи головы и большими круглыми глазами изучали сомлевшего юношу. Видения эти даже привлекли варваров, и они осмелились придвинуться самовольно к спящему гражданину, но ветры Борисфена и Понта Эвксинского в придачу все еще гуляли в их кишках, прорывались со свистом наружу и разгоняли тонкую материю магии и гипноза. Тогда собачий народ оборачивался разрозненными скелетами, башни осыпались песком, а легкие галеры обрастали металлом и плевались огнем. Варвары качали головами и отодвигались, а Геродот вскакивал в испарине и орал в замкнутый люк, жалуясь на несправедливость приговора.

На исходе первой недели ему спустили молоденькую путану, оплаченную доброжелателем, но та оказалась чрезмерно худой и неопытной, к тому же светящиеся в темноте глаза жадных варваров привели ее в такой ужас, что никакого толка от нее добиться было уже нельзя. Хитрые стражники весело подбадривали парочку, давали советы и пытались дотянуться копьями до голого зада девушки.

Геродот же, совсем одуревший от скуки и видений, допытывался от посетительницы о событиях в городе, однако глупая путана только повизгивала и слюнявила его подбородок. В конце концов он разжал ей пальцами рот, влил туда кувшин прогорклого вина и заткнул куском сыра. Путана свалилась почти замертво, а задремавший неудавшийся любовник окунулся по неопытности в ее сны, где она представала важной матроной, сам Экзарх прислуживал ей на пиру, а мускулистые юноши целовали ей ноги и делали массаж ступней.

Проснулся Геродот от того, что в привычное безмолвие вплелась прядь тишины совсем уж странной и только храп путаны мешал уловить ее источник. Пришлось двинуть девку по зубам, прикрикнуть на сокамерников и, встав во весь рост, прислушаться. В караульном помещении наверху явно было не все в порядке. Непонятная повседневная деятельность стражников, по шуму напоминающая возню тараканов за шкафом, теперь замерла и как Геродот не пытался, он не мог уловить ни кашля, ни отрыжки, ни взрывов лошадиного ржания, играющего роль смеха. Створки слегка обвисли - видимо новобранец, в чью обязанность входило и днем и ночью висеть на веревке и прижимать их, тоже куда-то испарился вместе со всеми. История требовала своего разрешения, скука и неудачи разбудили в Геродоте вулкан деятельности, и он заметался по камере, грызя ногти и спотыкаясь о голые ноги варваров.

О том, чтобы вскарабкаться по глиняной стене и дотянуться до люка речи и быть не могло - даже противным гекконам этот трюк не удавался и они периодически падали на головы заключенных. Любопытно, что сомнительная этичность и правомерность его намерений не особо беспокоили Геродота - наверху творилось явно что-то неладное - берберские ли пираты вновь незаметно прокрались к стенам города, внезапно вынырнув из пучины на своих лодках-гробах, кракен ли проснулся, осерчав на дурную кормежку или свалившийся на щупальце корабль, груженый амфорами с маслом - в любом случае его место было на стенах - воином, летописцем или просто зевакой. Жажда приключений и историй породили обильное слюнотечение и к нервным жестикуляциям бегающего из угла в угол юноши добавились беспорядочные плевки и бормотания.

Неожиданно, варваров это нисколько не запугало, они стали хлопать ладонями по голым коленям, выбивая такт, мычать безъязыкими ртами и трясти головами, закатив глаза под самый лоб. Путана с тоски присоединилась к ним своими всхлипами и воем. А Геродот тем временем тонул в собственном воображении: боги спустились с Олимпа, и впереди шествовал могучий Геракл, тщетно пытаясь прикрыть торс мелковатой львиной шкурой, чтобы изящная Гера не слишком уж фамильярно похлопывала его чуть пониже спины... Геродот изумленно потряс головой и с яростью посмотрел на плачущую девчонку. Могучие египетские демоны с птичьими головами остановили солнце в небе и закрыли его луной, но клювы их судорожно раззевались и ни один звук не выходил оттуда... Варвары заботливо поставили юношу на ноги и толкнули его в пустующий уголок с разобранной лежанкой.

Геродот с головой укрылся драным одеялом и зарыдал от отчаяния. Варвары и путана притихли, потом девушка перебралась к Геродоту и прижалась к его трясущимся плечам. Дикари сбились в тесный кружок и переговаривались сверканием глаз, озаряя полумрак яростными вспышками. Тоска и бессилие бессмысленно бегали босиком в голове, наматывая круги, словно обезумевшие скакуны на ипподроме, где-то в животе поселился непереносимый зуд - игольчатый зверек ворочался и рвался прочь из темнице, и Геродот затащил добросердечную путану под покрывало. Соитие вышло яростным, души рвались сквозь тела друг к другу, но медовая сладость скрывала янтарную безвкусность, путана опять слюнявила его уши, а он, прижимая ее к себе, прислушивался к благословенной пустоте в желудке.

Архистратиг Демосфен не верил в богов - ни в мрачных египетских, ни в склочных олимпийцев, ни в еврейского Единого. Он верил, что Земля круглая, что звезды - это множество миров, населенных такими же болванами, как тоскующий в тюрьме Геродот, и что в гавани поселился морской змей, по ночам воруя с палуб галер бочонки с солониной и бурдюки с индиго.

Впрочем, в змея он до поры тоже не верил - вернее было винить мздоимствующих таможенников, пока однажды самолично не увидел высунувшуюся из моря глупую башку, по-собачьи обнюхивающую сваленный кучами товар на пирсах. Архистратиг в ту ночь сидел на зубце стены, пил из кувшина заваренный кофе и размышлял о звездных путешествиях. Голова их моря его нисколько не испугала, не переставая хлебать бессонную горечь, Демосфен зарисовал чудовище мелком на стене, а на следующий день уже листал финикийский каталог морских животных. Книгу ему привез зять вместе со связкой засоленных голов ее бывших владельцев - народа вороватого, о чем свидетельствовал не только их печальный конец, но и штамп Александрийской библиотеки на титульном листе. Демосфен обещал самому себе как-нибудь вернуть книгу, тем более что и сам он числился в должниках и дарителях этого уважаемого заведения, но оказии все не подворачивалось, и укоризненные послания за просрочку чтения копились в углу кабинета.

Змей печальными геродотовскими глазами смотрел с тридцать первой страницы каталога. Демосен отметил место закладкой, распорядился отправить внуку девку поглупее и назначил на послеобеденное время совещание.

Закопченное стекло позволяло рассмотреть на светиле множество темных пятен, согласно тайному египетскому трактату и мудреным астрономическим статьям Гельсинорской обсерватории предвещавшим еще более жаркое лето и неурожай оливок, и именно с этого Демосфен начал свою речь. Сытое собрание оглаживало животы, в голодный год никому не верилось, особенно Распорядителю-экономисту, из которого масло этих оливок сочилось даже из ушей. Слово затем было предоставлено Распорядителю-экономисту и тот, чертя графики прямо на столе, выкладывая их виноградинами и кусками мяса, убедительно показал, что торговля ширится, народ богатеет, скот тучнеет... "А путаны?" - хмыкнул Демосфен. "Дешевеют", - не моргнув глазом ответил толстяк.

При всех своих недостатках, главным из которых был постоянный, неутолимый голод, Распорядитель-экономист воистину был профессионалом и имел невероятное чутье на возможные стихийные бедствия, а вдобавок мог определить урожайность с точностью до одной амфоры. Архистритиг подозревал, что радения за дела народные есть с его стороны не что иное, как просто страх самому остаться голодным. Но не важно какого цвета собака, лишь бы она сторожила дом.

Кстати, о собаках. Зять на совещание пришел, задумчиво пил воду и, кажется, совсем не слушал экономические споры. Не его ума было дело. Морской змей погоды не делал и не избавлял от обязанности в обиду государство не давать, радеть честно, не мздоимствуя, вешать пиратов и топить в море контрабандных рабов. Богатый полис привлекал хитрых финикийцев, жестоких египтян, заносчивых афинян и просто Кибела знает кого, желающих обманом ли, силою урвать кусок хлеба и глоток вина.

Таможенные галеры сновали по всему побережью, умело пользуясь течениями, ветрами, тайными заливами, волшебным огнем и летучим десантом. Кто и что только не попадались им в руки! Запрещенные ткани с яростными божествами Пунта, крамольные книги и свитки о связях с загробным миром, где загубленные души кричали из каждого иероглифа, божественная пудра, оживляющая покойников и лишающая души живых, слонята и тигрята для личных зверинцев, перволюди, обросшие шерстью, знающие допотопные слова и яростные в любви, для развратных матрон, огненная вода с далекого севера, пьянящая сильнее чем вино, рождающая не веселие, но леденящую печаль, и многое, многое другое.

А недавний случай вышел совсем злой. Под палубой критского торговца прятались неведомые люди с пришитыми шкурами, хохлами на головах и татуировками на задах. Цивилизованных языков они не понимали, лопотали что-то похожее на заклинания (отчего и впрямь поднялась волна), и Аристотель устало приказал отрезать им колдовские языки и прибить к той мачте, на которой уже качался незаконопослушный критянин. Оставленная в живых команда, обреченная на соляные рудники, клялась, что о дикарях ничего не ведала. Утомленный долгой погоней за прыткой галерой и раздраженный с каждым днем расширяющейся Ойкуменой, Аристотель махнул рукой и спалил корабль.

Мир определенно катился в бездну. Учения о шарообразности Земли Аристотеля не трогали. С каждым разом он убеждался, что к лоскутку Ойкумены кто-то пришивает еще и еще полотно, причем не диких, пустынных земель, а населенных странными народами, как на подбор вороватыми и лживыми. Где они - хитрые троянцы? Воинственные ахейцы? Мрачные нубийцы? Искусные атланты? С ними можно было сразиться лицом к лицу, лоб в лоб, они не убегали, как трусливые лисы из курятника, отравляя воздух своим страхом, они умели владеть мечом, знали толк в морских сражениях, яростно кусали свои щиты и продавали свои жизни очень дорого. Где они все? Что с ними случилось? К каким богам обратиться за ответом? Какой провидец мог дать мудрый совет?

Когда Геродота посадили в тюрьму (совершенно справедливо, о чем бы там не выла досточтимая Таис), Аристотель пересмотрел все его свитки, книги, дощечки, но и там не нашел понимания. Каждая буква прошлого была пропитана воинским потом и окроплена кровью патриотов, но они ничего не добавляли к тому, чему Аристотель был свидетелем - жирная скотина Распорядитель-экономист никак не находил поводов к тому, чтобы похудеть.

Следующим вопросом повестки было изведение змея.

Аристотель мрачно предложил гадину не трогать, а наоборот - приручить ее всевозможными способами. Например, скармливать змею всех подвернувшихся пиратов, контрабандистов и мздоимцев. "А зачем?" - осведомился Архистратиг. А затем, чтобы нес тот службу государственную, из под воды чуя финикийцев. "Не обожрется?" - резонно заметил Демосфен. Аристотель прикинул, подсчитал и парировал, что столь обильная пища наверняка привлечет еще кого-нибудь из его змейского племени, а уж вдвоем - втроем гады пучинные справятся.

Распорядитель-экономист, судя по всему, язвительности беседы не уловил, и идея о приручении змеев произвела на него самое благоприятное впечатление. Он напомнил о давнишней заявки из Фессалии на всяких чудных животных для тамошнего зверинца. "Вот и лови его на свое брюхо", - разъярился Аристотель. Демосфен рассмеялся и приказал принести кувшины с кофе.

Змея действительно было всем как-то жалко, но слух о нем ширился, в последующие месяцы купцы могли задрать цены на перевозку из-за этой мнимой опасности, а проклятые деньги решали все. Аристотель вновь мрачно предложил набить какого-нибудь гражданина потолще ядовитыми травами и отдать на растерзание чудовищу, дабы тот жизнью своей благородной город великий спас от угрозы, прославив в веках храбрость эллинов и память оставив по себе благодарную. Гад же морской не настолько голодный, дабы кидаться на храбрых людей и достойных, опасливо погладил свой живот Распорядитель-экономист, может он пищи плохой и не взять, нюхом звериным почуяв обман, и вновь корабли и торговцев пугать и тиранить, амфоры красть и смрадом на девок дышать...

Архистратиг захлопал в ладоши, возвращая граждан достойных с турнира поэтов, честь самому Аполлону... тьфу, а при чем тут девки? Обсуждение вопроса вновь продолжилось прозой. После длительных диалогов пришли к выводу, что реальных способов справиться с гадом всего два - поймать его в сети или глушить прямо в стихии морской бочками с волшебным огнем. Опыт такого варварства, после которого рыба всплывала брюхом вверх, уже имелся - года два назад так справились с нашествием пиратов на потаенных лодках, как змеи пробравшихся в гавань и топивших суда. Потом еще долго вылавливали в океане разрозненные части берберцев, а акулы совсем перестали нападать на купающихся граждан, обожравшись дармовым угощением.

Несмотря на протесты Распорядителя-экономиста, большинством решили испробовать все-таки бочки, предварительно удалив из гавани торговые галеры и прогулочные яхты, чтобы случайно не повредить. Архистратиг приказал выделить все нужное для зоомахической экспедиции и сварить в нужных количествах волшебного огня. В конце аудиенции, когда толстяк выкатился из трапезной, Аристотель, про себя ругая достойную Таис, обратился к Демосфену с просьбой разрешить Геродоту посмотреть на маневры. Архистратиг показал на вазу с сушеными фигами и выразился в том смысле, что - фиг ему.

Конец времени из поэтического образа превратился в заурядный зуд, и Геродот догадался, что если ему не удастся выбраться из проклятой ямы, то он кого-нибудь тут придушит. Хотя бы храпящую и пускающую слюни путану. Он воочию видел громадные космические песочные часы, где буран несбывшегося выродился в легкий бриз, и по барханам свершившегося величаво переступали верблюды, изредка останавливаясь, чтобы выдрать очередную колючку. Неожиданно для самого Архистратига, он выбрал для провинившегося самое жесткое наказание - мучение неудовлетворенным любопытством. Геродот вытер слезы и снова заорал.

Неожиданно рев его возымел некоторое влияние - крышку люка откинули, внутрь просунулась мальчишечья голова и ребячьи глазенки уставились на онемевшего узника. Мальчик шепеляво спросил: "Што слущилось?", и Геродот пал на колени и молитвенно поднял руки к вероятному спасителю. Однако боги послали ему уж очень несмышленого, если не сказать - туповатого гонца.

Мальчишка постоянно отвлекался, пропадал, шастая по покинутым охранниками кельям, приволакивал оттуда всякий хлам и бросал им в Геродота, смеясь и повизгивая как поросенок. Юноша продолжал стоять на коленях, отчаянно снося пытку Олимпийцев, лил жертвенное вино на жертвенный сыр и обещал сжечь их в ближайшем храме во славу Зевса-громовержца... легконогого Гермеса... могучего Геракла... темного Аида... божественной Артемиды... но анонимный божок продолжал свои шалости, и задумавшемуся над списком остальных богов и героев только по счастливой случайности удалось избежать удара по голове тяжелым боевым щитом гоплита, непонятно как вообще оказавшегося в барахле стражников и как маленький паршивец дотащил его до дыры.

Грохот щита разбудил варваров. Они вскочили на ноги, заметались по темнице, размахивая шкурами словно неуклюжими мохнатыми крыльями, поднимая в воздух весь мусор, скопившейся в яме. Мальчишка заворожено уставился на это зрелище, совершенно очарованной мелькающими в тонких лучах света разноцветными татуировками на их задах. Геродот получил передышку и возможность наконец поговорить с благодарным зрителем, однако забившаяся в горло пыль не давала выйти ни одному слову.

На помощь пришла путана. Отвлеченный от дикарей теперь уже видом голой девчонки, развратный мальчишка сообщил, что все в городе ловят змей, которые заползли в канализацию и кусают в срамные места облегчающихся граждан, а самый большой гад разлегся в гавани, откусывает мачты с кораблей, плюется огнем и поет песни человеческим голосом, и все пошли туда посмотреть как он поет, но змей уже не пел, он плюнул огнем, весь город со всеми взрослыми сгорел, и вот остался только он один, и он сейчас думает кем ему быть - архистратигом или ночным стражником, хотя ему больше нравятся ночные стражники - у них палки с шариками, и еще им можно ночью не спать, а ночью...

Варвары перестали метаться. Их тяжелые крылья опали вновь драными шкурами, поднятые в тесноте ямы ветры угасли, пыль осела на телах заключенных, превратив потную кожу в подобие мрамора, и Геродот окончательно прокашлялся. Он задвинул путану в темный угол и попросил мальчишку скинуть ему веревку или лестницу. Почуяв выгоду хитрое дитя принялось отчаянно торговаться и поначалу юноша нашел это забавным.

Мальчугану были клятвенно обещаны сладкой патоки безмерно, несколько ящиков египетского фигурного печенья, воздушный змей, ручной пардус, дощечки для рисования и цветные мелки, удочка, настоящий фракийский меч и еще куча всяких безделушек. Аппетиты испорченного ребенка росли с каждым кивком головы Геродота, но юноша не учел, что даже наивность детей имеет свои пределы. Легкость, с какой грязный и вонючий узник одаривал его стольким богатством, в конце концов насторожили мальчишку. Он прищурился, вытер нос и потребовал настоящую яхту.

Раздражение в Геродоте к этому моменту вышло уже из всяческих берегов, ничего из вышеперечисленного он отдавать этому будущему ростовщику не собирался, а намеривался по освобождению хорошенько пройтись ремнем по его заду, дабы неповадно было мзду искать с попавших в беду.

Яхту Геродот пообещал, но мрачный огонек в его глазах подорвал все доверие, и мальчишка высунул язык. Ничего ему не надо было. Он хотел быть стражником в тюрьме, охранять важных государственных преступников и поэтому проверял себя - насколько он устойчив к лживым посулам. Геродот подпрыгнул, пытаясь дотянуться до руки провокатора, но мальчишка был резвее и напоследок огрел его свитком сдачи и приема дежурств.

Собеседник исчез, но сделал важное дело - люк был теперь окончательно открыт. Оставалось придумать как преодолеть три человеческих роста высоты без всяческих подручных средств. Геродот растерянно осматривался в поисках незамеченной им лестницы, и тут по земле прокатился один вал, затем другой, воздух сгустился до обещанной сорванцу патоки, в уши воткнулись колья тяжелого гула. Юноша попытался сохранить равновесие, но ступня угодила в появившуюся трещину, Геродот замахал руками и упал. Голова его стукнулась о медную шишку щита гоплита и перед ним вновь раскинулись видения.

Видения были скучными, неинтересными и пыльными. Они болели от удара, и Геродоту все казалось, что он наконец-то получает освобождение, вылезает из ямы, но в самый последний момент над ним возникает Архистратиг, бьет его по голове бестиарием в толстом переплете из свиной кожи с металлическими накладками, и он вновь летит во тьму ямы, вновь выбирается, снова получает порцию мудрости по темени...

Многострадальная голова его покоилась на теплых костлявых коленях путаны. Она макала пальчик в кувшин и вином стирала грязь с его чела и щек. Кажется, она плакала. Лежать вот так, в сумраке с женщиной действительно было хорошо. Геродот устало улыбнулся, но нырнуть обратно в грезы не успел.

Ужасная голова со светящимися глазами заслонила разбавленный свет, жутко загримасничала. Страх разлился горячим потоком внутри груди, Геродот дернулся, а неловкая девушка ткнула ему ногтем в глаз. Боль отогнала страх и уже одним глазом юноша разглядел, что это был не придуманный мальчишкой змей, а дикарь, силящийся что-то сказать своим безъязыким горлом. Отчаянно потирая слезящееся око, Геродот сел и вопросительно промычал на местном варварском. Дикарь удовлетворенно закивал и принялся подпрыгивать к открытому люку, хлопая себя по заду. Остальные узники совсем разволновались - они схватили друг друга за плечи и стали ходить по кругу, притоптывая, подпрыгивая и посматривая на задумавшегося Геродота. Глаза их сверкали, пришитые шкуры выпрямлялись, набухали, а разбавленное вино сумрака вдобавок разгонялось разгорающимися, словно звезды после заката, татуировками на задах.

Дикари отчаянно чего-то хотели.

Что может хотеть жаждущий в пустыне? Оазиса с водой и сочными финиками. Что может желать усталый путник? Приюта и отдохновения в молчаливой компании. Что может отчаянно искать ученый муж среди столпов великой цивилизации? Знаний, общения, понимания и споров с коллегами. Что может сниться узнику? Небо и свобода, свобода и небо...

Варвары просили у Геродота свободы и неба. Именно так - не моря, не суши, не хлебы, не вина, не женщин. Понимание этого исходило откуда-то изнутри и больше ни с чем нельзя было спутать эту необъятную холодную синеву в мятежных немых душах. Нет ничего проще пообещать то, что не можешь дать, одарить тем, чем не владеешь. Геродот с усмешкой поднял вверх большой палец, приложил другую руку к сердцу и вынес свой приговор: "Невиновны". Дикари пали в ниц перед самозванным судьей и юноша почувствовал раскаяние и жалость. Но его шутка возымела самые невероятные последствия.

Освобожденные борисфенцы (или откуда они там были) втолкнули на середину некую молоденькую личность, судя по тонким костям и наивным глазам. Его положили на живот, четверо одноплеменников взялись за руки и ноги создания и растянули варвареныша, как морскую звезду на просушке в сувенирной лавке. Старик с клочками бороды на подбородке склонился над его светящимися татуировками и принялся тыкать в них длинной костяной палочкой, похожей на самое обычной писарское стило. Варвареныш мычал и дергался, но его держали крепко. Вволю натыкавши в тощую задницу, отчего тамошняя татуировка как-то побледнела, старик раздраженно махнул переусердствовавшим помощникам - юные кости вовсю трещали.

Варвары расступились, подвергнувшийся непонятной операции поднялся, покачиваясь и тряся головой, как снулая лошадь. Геродот с изумлением наблюдал за всей этой процедурой, но понять ничего не мог, тем более что путана больно вцепилась ему в плечи и повизгивала, вероятно думая, что следующей подвергнется странному наказанию.

Юный варвар стоял в облаке смутного света, задрав голову к верху, раскинув в сторону руки. Вдруг Геродоту показалось, что тот принялся оседать, словно земля не держала его, расслабилась под ним из твердой глины в жидкую грязь, принимая в чрево священную жертву. Но дело оказалось забавнее и загадочнее. Варвареныш никуда не проваливался - широкие, разлапистые ступни твердо опирались на окаменевший пол, сквозь который, кстати, не просачивались даже нечистоты, а стекали по предусмотренным желобкам в специальные отверстия, но его ноги укорачивались, утолщались, шли складками, пока между телом и пятками не осталось расстояние в ладонь шириной. Искореженный юноша взмахнул руками и исчез. Геродот закрыл рот и пихнул назад локтем, чтобы путана не слишком на нем висела.

Борисфенцы тем временем спокойно расселись и поглядывали на люк, откуда вскоре упала подъемная лестница. Исчезнувший заглянул в отверстие, поманил Геродота и тот быстро принялся карабкаться наверх к желанной свободе. За ним поднялась девушка, а за ней все варвары. Компания столпилась в караульном помещении с любопытством рассматривая учиненный непонятно кем разгром - самими ли охранниками или негодным мальчишкой.

Дикарей особо заинтересовали реестровые списки - грудой сваленные в углу плесневелые свитки приема и выдачи арестантов, отметки о кормежке, наказаниях и поощрениях граждан Галикарнасса. Они вертели намотанный на костяные и деревянные палочки желтый пергамент, сплошь покрытый корявыми значками, причем каждый охранник использовал какое Зевс пошлет на душу письмо - поумнее и пооброзованнее вырисовывали иероглифы, другие - финикийские закорючки, третьи - греческие, а кто-то из неграмотных умудрялся просто рисовать маленькие картинки, живо изображавшие все события скучной смены.

Геродот ощущал некое беспокойство - как не крути, а он нарушил предписание Архистратига, выбрался из тюрьмы и помог бежать еще куче борисфенских варваров. Преступление было под стать государственной измене, хотя еще было непонятно кто кому содействовал при побеге - гражданин варварам, или варвары гражданину. Ярко представилась картинка заседания семейного суда, где отец хмуро молчит, поглаживая лежащую на коленях плетку, мать во весь голос причитает и клянется всеми богами в невиновности бедного ребенка, дед слушает адвоката, а жирный Пантелеймон, щедро подмазанный всеми тремя в тайне друг от друга, умело вьет судебную казуистику, от которой мухи дохнут на лету.

Однако ничего иного он поделать не мог - не запихнешь же дикарей обратно в яму, да и не было в них ничего опасного, разве что татуировки на задницах, хотя и это - еще как посмотреть. В Афинах, говорят, и не на том месте наколки делают на забаву женам и любовницам. Заключив шаткий мир с собственной совестью и любопытством, Геродот одел подвернувшийся шлем, достал из арсенала броню, наколенники, нагрудники, мечи, кинжалы и принялся все напяливать на себя, путаясь в ремнях и застежках.

Ловля обещала быть забавной. Галикарнасс намного отставал от блестящих Афин по части развлечений, переворотов, тираний и войн. Являясь по сути чудовищно разросшейся деревней, по недоразумению обнесенной каменной стеной, полис был лишь продолжением раскинувшихся вокруг оливковых плантаций. Граждане трепетно сохраняли в крови вчерашнее плебейство и любое событие, мало-мальски выходившее за рамки атмосферных явлений, вызывало нешутучную бурю страстей.

Пропустить поимку змея было все равно что не прийти на собственные похороны - в обозримом будущем полису не грозило ничего интересного и неосведомленный гражданин просто бы выпадал из общественной жизни, если не имел возможности на должном уровне поддержать разговор о гаде морском, когда-то нападавшем на город и требовавшем ежедневно в жертву по одной красивой девственнице. И если с красавицами особых проблем не было, то запас невинности исчерпался столь быстро, что пришлось змея оного изничтожить, пригласив одного из олимпийских героев.

Демосфен сидел в походном деревянном кресле с низкой спинкой и широкими подлокотниками, как раз позволяющими устойчиво поставить кружку с абиссинским кофе, которое в городе никто, кроме него, не мог и не хотел потреблять. С площадки на стене открывался широкий вид на гавань, откуда уходили последние корабли, с моря доносился скрип мачт, весел и отчаянная ругань похмельных навигаторов, самым приличным словом в которой был только "змей".

Солнце вставало со стороны суши, порт покрывался широкой городской тенью, но день обещал быть жарким - уже сейчас в резкую прохладу морского бриза вплетались раскаленные языки, слизывающие мурашки утреннего озноба. Полис не спал. Граждане стояли на стенах, толпились на берегу, обсуждали предстоящую битву, дети носились по опустевшему пирсу, но занятые родители не обращали внимания на их шалости. Пришли не только семьями в полном составе, но некоторые додумались привести с собой рабов из грамотных, расставив их по разным точкам, велев пошире раскрыть глаза и уши и подробно записывать на табличках все увиденное и услышанное, чтобы потом рассказать все хозяевам. Рыночная ценность подобных свидетелей должна была вырасти неимоверно.

Из обрывков разговоров Демосфен заключил, что не все разделяют его решения извести гада. Граждане поделились на две партии - одна была согласна, что змей являл собой угрозу не только жизням ни в чем не повинных торговцев, но и самой морской торговле. Другие орали, что все это чушь - если и съест безвинная зверюга пару финикийцев, так это только на пользу пойдет торговле - меньше на базаре обманывать будут. Зато змей привлечет в наше захолустье столько зевак и ученых, что золото рекой потечет в карманы граждан.

Картины процветающего Нео-Галикарнасса с мраморными домами, широкими площадями, золотыми фонтанами, оживленным портом, в который ежедневно прибывают все новые роскошные пассажирские триремы со всей Ойкумены, праздными гражданами в пурпуре и серебре, бесконечными пирами и торжествами во славу змея морского - покровителя полиса, постепенно овладевали охлосом.

Народ волновался, кое-где перебранки переходили в легкие потасовки между партиями "змеистов" (или "зеленых" - гад, по слухам, был зелен, как лавровый лист) и "анти-змеистов", но ни на что более серьезное обыватели не решались. Архистратиг дивился собственной мудрости, до последнего дня скрывая от граждан предстоящую поимку, не сделав никакого объявления, так как трудно было себе представить до чего дошел бы энтузиазм жителей за время подготовки операции. Мы, конечно, за демократию, но пусть она будет в соседнем полисе.

Наконец, в гавани осталась одна боевая галера - сорокавесельный корабль с тараном из железного дерева, торчащими по бокам угрюмыми, закопченными стволами огнеметов, легкими катапультами и странным, наскоро собранным из досок сооружением на корме, который Аристотель называл миноукладчиком. Несмотря на видимую неуклюжесть, запутанный такелаж, галера была одним из лучших и быстроходных кораблей береговой охраны и недаром называлась "Дельфин". Широкий парус и профессиональные гребцы-нубийцы (не рабы, а щедро оплачиваемые наемники) позволяли догонять самые резвые финикийские лоханки, а огнеметы и десантные катапульты отбивали всякое желание у мрачных критских пиратов померяться силами.

Насколько мог видеть Демосфен, на палубе "Дельфина" не было никакой суеты. Громадные, эбеновые гребцы сидели на своих местах, полный боевой расчет команды - кормчий, такелажники, бомбардиры, десантники стояли в ряд и слушали последние наставления Аристотеля. Понять, что он им втолковывал, было сложно - Аристотель никогда не жестикулировал, говорил не громко, но внятно и попутный ветер не доносил ничего связного до ушей Архистратига. Наконец последнее слово было сказано, команда бросилась занимать предписанные уставом места, народ, изможденный ожиданием представления, взревел, засвистел, захлопал в ладоши и охота началась.

Галикарнасская гавань имела узкий вход, сжатый по обоим сторонам разноцветными языками рифов, разросшихся настолько, что белесые отмели выступали среди волн, а преодолеть барьер не могла и легкая рыбацкая лодка. Но внутри море вновь набирало глубину. Почти до самого берега и пристаней дно тонуло в вечной мгле, так что там было бесполезно искать упавшую за борт амфору с золотом. Таким образом, морскому змею действительно было где расплаваться, а перед Аристотелем стояла сложная задача разбросать бочки так, чтобы выбить змея из его логова с наименьшими затратами боезапаса. Накануне они с навигатором и лоцманом прикинули точки постановки мин и теперь "Дельфин" неторопливо направился к первой из них - как раз на траверзе маяка.

Весла врезались в волны, ударил барабан и галера замедлила ход. Первая бочка с привязанным грузом и взрывателем из индийской лампы - достаточно дорогого и для непосвященного непонятно как действующего устройства - покатилась по направляющим реям и замерла над водой, всей силой навалившись на стопоры. Навигатор, сверившись еще раз с лоцией, махнул рукой и мина ушла под воду. Ветер донес одобрительный рев с берега. Всего нужно было подсадить двенадцать червей в эту прокисшую головку сыра, как называл про себя Галикарнасскую гавань Аристотель.

Ему сегодня ничего не нравилось. С утра достойная, но очень уж сварливая Таис вновь замучила его слезными просьбами походатайствовать перед Архистратигом насчет их мальчика и в его голову закралось нехорошее подозрение, что все то, чем его удивляла всю ночь скромная жена, было лишь прологом к неприятному разговору.

Идиоту не помешает теплая светлая яма и ничего он, неподкупный Аристотель, не будет замолвливать перед уважаемым Демосфеном, тем более, что замолвить словечко перед папой могла бы и сама достойная Таис, если правда не боится затем отведать спиной вкус спартанской плетки мужа, который на дух не переносит мздоимства во всех формах, тем более семейных. Аристотель кипел, Таис рыдала, в конце концов ему настолько стало жалко жену, что он отказался от завтрака и убежал в порт.

В порту его ждала другая неприятность. Установленные на бочках запалы оказались негерметичны и как только их стали для пробы поливать водой они принялись искрить. Механик ругался по-фракийски, тряся обоженной рукой, и от черных слов лампы хваленого индийского качества принялись вообще плевать огнем. Благо что торговец-иудей спорить не стал, молча взял таблички с рекламациями и вывалил из мешка другую партию приспособлений. Аристотель распорядился снять с шеи иудея петлю и отпустить честного купца. На этот раз Пифагор остался доволен.

"Дельфин", легко подчиняясь рулю и веслам, изящно маневрировал внутри гавани, устанавливая минное поле, скучающие десантники смотрели в черную воду, тщетно пытаясь усмотреть несчастного змея, граждане на берегу махали руками и что-то кричали. Страсти накалялись, зрелище приближалось к своей кульминации, а Аристотель злорадно думал, что большего успеха у публики ему уже никогда не добиться и сегодня же надо будет, оседлав вал скоротечной популярности, взять за толстое пузо Распорядителя-экономиста и выбить из него деньги на достройку "Акулы", уже второй год гниющей на стапелях. Он настолько живо себе представил как трясет толстую, жирную складку на брюхе Агасфена, сидящего на минной бочке с искрящим запалом, а за окном толпа скандирует: "А-рис-то-тель! А-рис-то-тель!", что все утренние неприятности как-то поблекли и гадостный абиссинский кофе приобрел несвойственный ему аромат неразбавленного вина.

Геродот безнадежно опаздывал. Проклятые ремни никак не хотели застегиваться, шлем постоянно съезжал на глаза, тяжелые наколенники настолько туго обхватили ноги, что мешали не то что бежать, но и просто ходить. Подкладка на броне кое-где истерлась и металл царапал кожу, словно маленькие голодные зверьки бегали по немытому торсу. Тощая путана всеми силами помогала снаряжаться, услужливо поддерживая амуницию, помогая справиться с наиболее вредными застежками, прикрепляя к многочисленным крючкам метательные ножи и диски и помогая отрегулировать перевязь для меча. Ее молчаливая услужливость была очаровательна - несомненно девчонка воспитывалась в правильной патриархальной семье, пока ее не продали в местный дом радости.

Геродот ободряюще ей мычал, от нетерпения размахивая легким коротким мечом и топором, отчего в караулке стало тесно, и варвары опасливо поприжимались к стенам, чтобы не попасть под руку взволнованному юноше.

Где-то делалась история, страсти накалялись, со стороны порта доносились взрывы и рев толпы, а Геродот намертво застрял в дверях. Он дергался, сучил ногами, бил рукояткой меча по косяку, но проклятая броня оказалась слишком широкой и не хотела выпускать его на свободу. Наконец в спину ему ударили чем-то тяжелым, в боку хрустнуло и незадачливый новообращенный гоплит вывалился наружу.

Солнце уже выгнало последние тени с улиц, синева с домов и плит мостовой забралась в узкие щели вентиляционных отверстий, уступая место белизне и розоватости египетских гранитов, золоту божественных статуй и зелени садиков. Геродот в оцепенелой задумчивости от тупой боли в теле смотрел на нависающий над ним город и представлял как к нему сейчас подойдет мудрый Плотин и трескуче поинтересуется, почему столь достойный сын столь достойных родителей до сих пор не на пропедевтике.

В поле зрения действительно возникли ноги, но они были стройны и изящны и, скосив глаза, достойный сын достойных родителей увидел свою подругу, все еще никак не удосужившую одеться и только прикрывающая бритенькое женское место ладошкой, не целомудрия ради, а, скорее, профессиональным жестом, оттеняя его нежность и возбуждая похоть. Геродот почувствовал на мгновение себя полным ослом, но тут девушку оттеснили варвары, подняли его на ноги, поправили обмундирование и прислонили к стене.

Варвары, пока он приходил в себя, сочли службу свою законченной, обязательства - исполненными, наказание - исчерпанным и зашагали толпой в противоположную от порта сторону, ориентируясь видимо на морской бриз, надоедливым сквозняком пронзающий лабиринты улиц, подталкивая в спины крестьян и задувая в глаза пьяных моряков. Они прыгали с плиты на плиту, размахивали руками и плащами, словно стараясь взлететь как огромные, неуклюжие птицы.

Там, где мраморная река, заторенная мавзолеем, вновь разливалась вширь и где уже не было места рощицам, лавкам, постаментам с окаменевшими телами героев минувшего, дикари выстроились стройным клином, расправили плащи, побежали навстречу оливкового жара, легли широкими грудными клетками на ветер и подхваченные им, словно невесомые китайские воздушные змеи, взмыли в небо, покрыв серебристую синеву безобразными треугольными оспинами. Геродоту показалось, что он слышит их курлыканье, но, наверное, это было ошибкой - языков-то у них не было.

Надо сказать, что обращение борисфенских дикарей в птиц произвело на юношу некоторое впечатление, но он читал и слышал истории позанятнее - и про людей с песьими головами, и про туземцев вообще без голов, пожирающих путников животами, - однако сам факт вторжения чудесного в унылую городскую жизнь, пропахшую оливками, рыбой и бычьими потрохами следовало воспринимать как знак свыше, как разрешение, одобрение его планов сбежать от провинциальной тоски, посетить самые блестящие полисы Ойкумены, беседовать с египетскими жрецами мрачных и тайных культов, увидеть пирамиды и сфинкса, похлопать по большому пальцу Колосса Родосского, посидеть в прохладе храма Артемиды в Эфесе.

Геродот кинул путане плащ, висевший рядом со входом в тюрьму, и зашагал к порту. Тяжелая гоплитская амуниция давила на плечи, стягивала грудь, гирями повисла на ногах. Надежды на то, что она как-то утрясется, усядется на подходящие для броневых пластин анатомические выступы и впадины пока не оправдывались, все мешало, все терло и натирало, цеплялось непонятными заусенцами и защемляло кожу. Увесистые мечи - короткий, для схваток в тавернах и узких улочках, и длинный, для массового расчленения вражеской пехоты в открытом поле, - мотались из стороны в сторону, царапали стены домов, задевая иногда и верную путану, завернутую с головы до ног в стражеский плащ и семенящую позади своего трехдневного господина. Девушка вскрикивала от ударов, но не отставала - преданность галикарнасских женщин издавна ценилась у знатоков.

Опустевший город представлял собой непривычное и пугающее зрелище. Улицы и площади почти без единого человека, брошенные лавочки с зеленью, сластями и пивом, запертые дома и дома с распахнутыми дверями, отсутствие привычной толкотни, особенно на подступах к порту, где достойные граждане начинают разбавляться египетскими и финикийскими торговцами, дворцы съеживаются, ветшают в таверны и притоны, обильно перемежающиеся с заведениями эскулапов и костоправов, варварскими заклятиями да модными клизмами лечащих от чрезмерного потребления и того, и другого.

Нет, нельзя было сказать, что полис полностью опустел в одночасье. Люди, конечно же, были - старые, морщинистые матроны с сопровождении компаньонок (подешевле) и нубийцев (подороже) входили и выходили из храмов, в золотых лавках скучали подмастерья, подружки семенящей позади путаны смотрели с верхних этажей притонов, целясь в симпатичного гоплита колоссальными грудями, рабы в ошейниках тащили домой пьяных хозяев. Но в целом сдержанный Галикарнасс сейчас напоминал Помпеи, чьи сошедшие с ума от азарта граждане с утра до вечера пропадали на стадионе, наблюдая за различными соревнованиями, от чего про них сочинялось масса анекдотов.

Незадача была в том, что городской стадион, выстроенный по повелению Архистратига, не был способен вместить всех граждан, так как строительством в свое время заправлял Распорядитель-экономист, озабоченный больше неурожаем оливок и спадом в морской торговле, самым прямым образом сказывающихся на размерах его брюха, из-за чего проект он урезал до такого минимума, после которого виновных обычно обвиняют в воровстве и вешают высоко и коротко. Однако приглашенный счетчик, ведающий тайнами двух колонок записи, переведя расходные таблички на свой язык, не нашел особых нарушений. Дело тогда пустили на самотек и оно погрязло где-то в недрах канцелярии, да и Демосфен втайне был рад такому обороту - массовые зрелища он не жаловал, справедливо почитая свидетельством упадка нравов.

Это было еще одной причиной стремления Геродота покинуть семейное гнездо. Надежд на организацию Олимпийский игр, или, даже, Аполлонических состязаний по причине убогого стадиона не было никаких - многотрудно завлеченные в полис верховные жрецы соответствующих комитетов только оскорбленно воротили носы и невнятно что-то обещали после обильных подношений. Несколько попыток кончилось ничем и Геродот окончательно потерял надежду увидеть в родном полисе кого-то еще, кроме немилосердно лгущих торговцев-проходимцев, вечно пьяных моряков, не видящих дальше носа своего корыта, и шпионов, нагло допытывающихся о видах на следующий урожай оливок.

Все было как в повторном сне. Он бежал мимо загадочных статуй и фигур через бесконечную анфиладу комнат боясь опоздать и зная, что уже безнадежно опоздал. Воздух густел, обволакивая тело, мраморный пол прогибался под ногами и он пробивался броней сквозь ласковую прохладу встречного бриза. Времени на то, чтобы достать длинный меч с суровой вязью на длинном клинке: "Не обнажай в таверне", не было... Да и помог бы меч? Враг был невидим, он прятался где-то далеко, но умудрился все-таки дотянуться своим вязким кулаком, увесисто ткнул им в незадачливого гоплита, смял стальные плиты и опрокинул бронированного бойца на спину.

Геродот опрокинулся. Пытаясь ухватиться за пустоту, неуклюже толкнул локтем свою подругу, обрушился на податливую землю, кем-то предусмотрительно не замощенную мрамором. Это их и спасло. Совсем невысоко над лежащими прозрачность ветра сгустилась до текучей синевы, курлыкающие в небе борисфенские варвары и облака исказились неузнаваемо, земля зашевелилась и высь скрылась в огне. Жар ласково опалил лицо, разогрел металл брони и заставил дымиться кожаные застежки. В воздухе проросли длинные ветви копоти, мечущиеся из стороны в сторону, как пальмы на ветру, оставляя на стенах домов неясные отпечатки.

Маневренность "Дельфина" и выучка команды позволили установить минное поле задолго до того, как среднему, ошалевшему от жары гражданину пришла в голову резонная мысль, а что он тут вообще делает? Гад морской на то и гад, что и куснуть не за что может, да и мины эти кто знает - взорвутся так, что пол-полиса костей не соберет. Особенно неуютно почувствовали себя те, кто правдами и неправдами занял места в первом ряду, у самой кромки моря, но отступать при всем желании было некуда - сзади напирала галерка.

С галеры передали, что все бочки находятся на своих местах, и Демосфен дал свое добро на продолжение операции. Громадный и черный, как сама смерть, вольноотпущенник и личный телохранитель Архистратига Прокл таким же большим зеркальным щитом пустил необходимое количество солнечных зайчиков к "Дельфину", и охота на змея вошла в свою решающую стадию.

Собственно, Демосфен уже при всем желании не мог ничего изменить - бочки на поплавках висели в толще воды и на них работали механические затворы, чтобы через определенное число щелчков запустить в смесь искру от индийской лампы. Взрывы должны были быть не одновременными, а поочередными, дабы первым только разбудить зловредного гада, вторым - обеспокоить, третьим - разозлить и так далее до самого последнего, который или разорвет змея, или оглушит его окончательно. Последнее считалось предпочтительнее, так как Распорядитель-экономист уже подсчитывал доходы от туристов со всей Греции и Египта, съезжающихся в Галикарнасс взглянуть на чучело морского чудовища.

Сам Аристотель знал - операция пойдет совсем не так, как это было предусмотрено в том свеженаписанном свитке, который он мудро оставил дома. Если в море что-то происходит, то происходит самым наихудшим образом, гласила древняя микенская мудрость и не было еще случаев, ее опровергающих. Хотя, при определенных обстоятельствах, менее нервных и более предсказуемых, Аристотель нашел бы много смешного в плане поимке, особенно - психологический портрет змея и стадии его эмоциональных состояний, один в один почерпнутые из арабского трактата Ибн Сины "О душе и родах".

Свет от гигантского щита ненормального Прокла, которым можно было сжечь эскадру в Карфагене, ослепил капитана и пока он протирал глаза смоченной в вине тряпкой навигатор направил галеру в центр гавани - место не самое безопасное, но никто не мог дать гарантии, что глубинные мины не сдетонируют и не разнесут в щепы подвернувшегося "Дельфина". Парус был забран, помощник ударил в барабан, задавая неспешный ритм, и галера подобралась к точке засады, где предстояло (по плану) ждать, наблюдать и хватать змея за жабры.

Вахтенные висели на реях, обозревая пустынные воды. Архистратиг вчера предлагал наградить первого увидевшего чудовище, но Аристотель сразу пресек это, заявив, что у него на галере у каждого свое место и своя задача, и если кто-нибудь, кроме вахтенных, увидит змея, гада, Распорядителя-экономиста с толстым брюхом, то значит он не нес службу, а глазел по сторонам, как идиот на стадионе, и тогда его не награждать надо, а лупить розгами.

Толпа не почувствовала напряжения момента. Одуревшие от ожидания люди расселись на песке, мокрых валунах, на спинах собственных родителей и рабов, уже не было слышно свиста, никто не махал руками и набедренными повязками. Зрелище утреннего моря с рядами кораблей на горизонте, с изящной галерой в гавани было, конечно, прекрасным, но недостойным длительного ожидания.

Клепсидра перед Демосфеном, синхронизированная с таким же прибором на "Дельфине", отмеряла последние капли, но взрыв произошел раньше намеченной отметки. В море что-то громко стукнуло, словно разбилась большая амфора с маслом, в небо взвился пенный фонтан ярко оранжевого цвета и грязное пятно стало расплываться по воде и... В общем-то, это было все. Распорядитель-экономист и то пускает воздух громче, с детским недовольством подумал Архистратиг. Ему виделось это несколько величественнее и грандиознее - дым, пламя, кровь, хвосты и зубы... Хлопка не хватило и на то, чтобы разбудить всех сомлевших граждан - некоторые так и проспали начало легендарной охоты, отчего впоследствии неоднократно рвали на себе волосы и завидовали тем счастливчикам, которые не пропустили ни одного мгновения творившегося на глазах эпоса.

Волна от взрыва угасла под самым бортом "Дельфина", лишь ласково погладив галеру по свежеочищенному от всякой нечисти медному брюху. С запахом оказалось похуже - легендарная вонь толстобрюхого Анаксемандра казалась изысканейшим ароматом по сравнению с тем, что разносилось оранжевой гадостью, высыпавшей на поверхности моря. Что за ингредиент давал такой эффект не знали и крупные профессионалы по приготовлению волшебного огня, да особо бороться с этим не пытались - в сражении все средства поражения противника хороши. Аристотель приказал команде надеть повязки, пропитанные благовониями, и злорадно посмотрел на берег. Бочек было еще много.

Наблюдатели на мачте не дали никаких сигналов - змей от взрыва в его обители и не почесался, но ничего иного пока ожидать не приходилось - если под окном добропорядочного гражданина прирезать неповинного прохожего, то гражданин вряд ли озаботится жалобными криками о помощи. Тут надо во все горло кричать: "Пожар!!!", уж Аристотель эту публику знал. Он подправил клепсидру, вытряхнув пару капель лишнего времени, и продиктовал писцу очередную запись в вахтенную табличку.

Вторая бочка должна была взорваться на противоположной стороне гавани. Так и произошло, и с таким же результатом - удар, фонтан, вонь. Правда здесь охота оказалась успешней - на поверхность моря всплыло несколько дохлых или оглушенных рыбин, обрывки водорослей и чудом уцелевшие обломки мины. Аристотель приказал пересчитать погибших морских обитателей и занести результат в журнал.

Море замерзло на пятый раз. Галикрнасская бухта и раньше не отличалась чистотой, особенно у берега щедро сдобренная отбросами торговли и мореплавания, где в промежутках между пирсами качались на волнах обломки старых корабельных обшивок, обрывки набедренных повязок, остатки пищи или блевотины, отходы повседневной вахтенной жизни, когда отлучки с корабля запрещались и приходилось пользоваться крохотной площадкой на носу галеры, опустошая кишечник и вдыхая вонь прошлогодних фруктов. К этому моменту взрывы внесли свою лепту в виде погибших рыб, разорванных в клочья медуз, размочаленных водорослей и еще Зевс знает чего, за исключением самого змея. Оранжевая дымка расползлась по гавани, накрыв ее, и уже запускала когти в глаза и рты зевак.

И тут началось - плавно и лениво покачивающийся на волнах "Дельфин" вдруг замер, а палуба под ногами моряков приобрела неприятную надежность твердой земли. Море разравнялось, словно туго натянутая на горлышко амфоры ткань, ветер вмерз в воздух, замерев в оранжеватой голубизне маслянистыми изгибами, солнце проткнуло его льдистое тело и миллионами копий пробило толщу воды до самого дна.

Самое лучшее место наблюдения и самое бесполезное с точки зрения оперативного руководства операцией конечно же было у руководства. На третьем взрыве к Демосфену присоединился Распорядитель-экономист, чтобы собственными глазами удостовериться и сосчитать полноту затраченных на операцию казенных средств. Прибыл он с персональным лежаком и огромной корзиной с едой, откуда настолько заманчиво пахло, что Архистратиг принялся копаться в этом изобилии, отвлекшись от зрелища. Момент начала он пропустил, колеблясь в выборе между копченой курицей и обжаренной зубаткой, а нечленораздельные звуки, издаваемые толстяком, принял за застрявший у того в горле персик ("Ну, наконец-то, подавился..."), пока его по плечу не похлопал Прокл.

Превратившись в твердую драгоценность, больше похожую на сиреневый янтарь с мушкой-кораблем на самой вершине, море слепило, пылало, выжигало глаза голубым блеском. Замершему от удивлению Демосфену показалось, что сквозь огненную пелену он видит как в глубине гавани растет и ширится темное пятно, но тут рванула шестая мина, разбивая и корежа неожиданное волшебство.

Впервые в своей жизни Аристотель увидел как трескается море. Нет, он много слышал об этом - о загадочных твердых океанах на самом краю Ойкумены, где вода становится тверже стали, где белизна яростно кусает кожу и превращает в камень глаза, где громадные голодные звери пожирают друг друга, где горы плавают, а вино крошится изъеденной ветром скалой. Тысячи таких сказок рассказывали ему финикийцы, прежде чем окончательно потерять опору под ногами, бормотали невнятно пьяные египтяне, чьи рассказы тут же записывал притаившийся под столом писец, жестами показывали волосатые варвары, сметая подвернувшиеся под руку кружки.

Теперь, словно по упавшей с плеча нерадивого раба амфоре, по замерзшей воде разбежались трещины, одна из которых прошла рядом с "Дельфином", и корабль оказался на самом краю пропасти, где на умопомрачительной глубине виднелось дно, а в толще окаменевшего моря как ни в чем не бывало продолжали лениво плавать огромные морские создания, бодро шевеля жабрами и плавниками. К этому моменту клепсидра еще раз отсчитала нужное число капель, и новый взрыв уничтожил страшное чудо. Оно оказалось хрупким, как и всякое чудо, сделанное обленившимися богами, настолько привыкших к ритуальным жертвам, что уже не видящим необходимости являться людям и творить подвиги.

Отвесные стены трещины пробились мириадами водяных струй, галера облегченно осела брюхом, почуяв податливую упругость, волна натянула блестящую ткань, разорвала ее, подавая пример миллиарду своих верных подружек. Над оранжевым фонтаном в воздухе еще крутились кусочки твердой воды, а разъяренные боги все-таки решились явить людям свое могущество. Вода вспухла чудовищным нарывом, белесая зелень налилась зловещей чернотой, сквозь поверхность выросли колоссальные иззубренные паучьи лапы, в щетке ворсин которых застряли водоросли и медузы, море напряглось, тщетно стараясь не выпустить из своего чрева мрачный плод, и бессильно опало, стекая с воспарившего в воздух Нечто.

Лапы с деревянным скрипом и металлическим клацаньем подогнулись под брюхо, закрепились в предназначенных для них выемках, свисающие ворсины подтянулись, закрепляя их, и Аристотель с некоторым облегчением понял, что это не чудовище и, даже, не берберские пираты. Над его кораблем колоссальной мухой висела Машина - странная, пугающая, могучая, но все-таки Машина. Рванувшая рядом с ней мина повредила обшивку и такелаж, и теперь одна из лап бессильно скребла среди обрывков ворсин и остатков крепежных механизмов. Аристотель ткнул замершего барабанщика и весла втиснулись в неподатливую воду.

Мачта "Дельфина" чуть не скребла Машину по днищу, и притаившийся наверху наблюдатель с изумлением наблюдал как над его головой проплывают замысловато витые и подергивающиеся веревки, которые спускались и вновь уходили в многочисленные отверстия, грубо выделанные медные пластины, разъеденные солью почти до самого основания, железные стволы упоров, покрытые богатой золотой инкрустацией. Любопытный вахтенный попытался дотронуться до одной из накладок, но поверхность украшений угрожающе затуманилась снопом искр. Внутри штуковины гудело, перекатывалось и с треском ломалось. Через равные промежутки времени из такелажных скреп вырывался пар и растекался по меди немедленно тающей изморозью.

Галера, наконец, стала выходить из-под гигантской тени на солнце, брюхо Машины плавно завернулось наверх, оступаясь лишь на многочисленных закопченных отверстиях, откуда резко и неприятно пахло.

Демосфен забыл о еде. Происходящие в гавани метаморфозы лишили мясо и рыбу вкуса, и даже Распорядитель-экономист жевал кусок курятины, лишь машинально продолжая начатый процесс. Черное нечто, вылезшее из моря, совсем не походило на змея, а заодно и на все остальное - подводные лодки берберов, плавучие башни атлантов и титанические прогулочные триремы римлян. В этом нечто крылось больше угрозы, чем в тысяче праздношатающихся по Галикарнассу граждан Вечного города, совсем одуревших от круиза и от нечего делать задирающих мрачных прохожих. Архистратиг начал жалеть о своем решении начать охоту за гадом глубинным и отнял у толстяка невыносимо хрустевшую костями копченую курицу.

Отсюда хорошо было видно, что "Дельфин" стал медленно выбираться из-под брюха этого..., этой... штуковины, на палубе суетились люди, приводя в боевое состояние катапульты и огнеметы, Аристотель о чем-то беседует со спустившимся с мачты наблюдателем, а повисшая в небе клякса пока никак не реагирует. Галера готовилась к сражению.

Творившиеся в гавани чудеса каким-то невероятным образом проходили мимо сознания лицезреющих их граждан. Толпа вяло шумела, поглощала прохладительные напитки и мороженое, образовавшиеся группы по интересам обсуждали нечто более важное. Метаморфозы моря и странное создание с лапами осталось на периферии интереса и, конечно, не шло ни в какое сравнение с эффектным змеем - его громадным могучим телом, огромными зубами, зеленой шкурой и золотистыми огроменными глазами. Даже самая удивительная машина была жидковата на фоне яростной и необузданной природы. Дети безуспешно пытались попасть в нее камешками.

Аристотель всегда следовал совету воинственных атлантов: "Хочешь жить в мире - готовься к войне". Поэтому к моменту атаки на "Дельфине" все приготовления были по большей части сделаны - выдвинуты и закреплены щиты над гребцами, щедро полита палуба, снаряжены катапульты и огнеметы.

Противник был в воздухе - чуть повыше уровня боевой римской триремы, поэтому с тактикой боя особых проблем не возникало. Беспокоило лишь незнание маневренности Машины и огневой мощи. Наблюдатель насчитал два десятка отверстий - предположительно для извержения напалма, что производило определенное впечатление. Однако Аристотель по опыту знал - в сражении гораздо больше значит увертливость и непредсказуемость, из-за чего в свое время практически безоружные финикийцы шутя топили бронированных плавучих слонов атлантов.

Машина была огромной - в ней умещалось пять длин "Дельфина", и, следовательно, можно было предположить ее медлительность и неуклюжесть, что бы там не двигало ее по воздуху - китайские реактивные двигатели или индийские электрические лампы.

Пожалуй, это поинтереснее змея. Аристотель чувствовал прилив сил и не боялся умереть. Такие шансы стать героем боги дают не всякому и, как бы там не обернулось потом дело, слава в Ойкумене им гарантирована.

Но дело грозило обернуться совсем плохо. Как вскоре оказалось, надежды и расчеты Аристотеля не оправдались - враг был невероятно маневрен и вооружен.

Воздушная Машина внезапно оказалась впереди отплывающей галеры, внутри нее что-то угрожающе завыло, и неуклюжее сооружение на корме "Дельфина" разлетелось вдребезги, легко ранив горячими деревянными щепами двух пехотинцев. Чем ей не понравился миноукладчик решить было затруднительно, может быть, приняла его за наиболее важную часть корабля, раз люди решились нарушить эстетику изящных обводов столь нелепым сооружением.

К счастью, второй и третий удары пришлись мимо - враг не сделал поправку на ветер, и галеру только легко и мягко подтолкнуло. Грохот взрывов облепил судно, палуба противно задрожала, но море привычно слизнуло вибрацию. Аристотель был удовлетворен - противник опроверг его ожидания, но, в тоже время, продемонстрировал свои слабости - он не понимал ветра и движение галеры, даже столь медленное относительно его скорости, оказалось для него во многом непредсказуемым. А ведь "Дельфин" еще не показал своих атакующих возможностей.

Однако нападать в лоб было глупо. Врага надо было заманить, отвлечь, обмануть, и он давал для этого все поводы. Корма галеры ему определенно не нравилась - из одного отверстия Машины к кораблю протянулся длинный, дымный шлейф, что-то серое вонзилось в доски и новый взрыв потряс судно.

Раненый в хвост "Дельфин" присел, корму захлестнула волна, а когда вода сошла, то в палубе дымилась аккуратная круглая дыра. Нырнувший туда моряк вскоре показал большой палец - течи не было - и Аристотель приказал развернуть правую катапульту. Клепсидра показывала приближающийся срок, время текло как вода - поплавок подтверждал, что они вышли на планируемую диспозицию, а тщеславный враг требовал преподать ему хороший урок.

Хорошо смазанный затвор сработал беззвучно, только свистнул воздух от распрямившегося упора, и липкий мешок полетел к Машине. Он сочно шмякнулся об ее покатый нос как раз над огнеметами, смола растеклась, не дав грузу соскользнуть вниз, и через положенное число тактов граната сработала. Машина неуверенно покачнулась, накренилась, чуть не срезав высокую волну, замерла и уже тут получила удар в днище - взорвалась предназначенная гаду морскому мина. "Дельфин", не дожидаясь пока враг придет в себя, распустил парус, ритм барабана стал чаще, и галера вновь стала наращивать разрыв с нападающим.

Огненная вспышка затмила солнце, раскаленный вихрь опалил моряков, а море горело. Позади корабля стремительно растеклась лужа огня, шипя и огрызаясь на холодные волны, стремясь дотянуться дымными щупальцами до стремительного "Дельфина". Прозрачное небо стало заволакиваться клубами копоти, и ветер вязнул в тягучих черных обрывках. Противники временно потеряли друг друга из вида, и Аристотель получил сомнительную передышку.

За время сражения с его стороны особых потерь еще не было - двое раненых, дыра в палубе и разбитый миноукладчик, который так и так надо было разбирать к Аиду. Но и успехов пока не наблюдалось - враг получил пощечину, враг разозлился и Зевс его знает на что он решится. Схватка переходила в огненную стадию, а уж в ней ничьей точно не бывает - либо ты его, либо он тебя.

Паника возникла в задних рядах. Те, кто стояли впереди у самого моря, были очарованы происходящим. Но их выкрики, комментарии, ответы искажались ветром, слухом и нелепыми фантазиями, такими, что и в шелесте листьев воспринимают божественное откровение. Масштаб битвы в воображении лентяев, успевших лишь на самые худшие места в театре, приобретал космический размах, а вонючая Галикарнасская гавань становилась ареной сражения разъяренных богов.

Скорее всего, причиной панического бегства стало любопытство. Устав бесполезно вытягивать шеи, прыгать и теребить за плечи впереди стоящих, зеваки решили забраться на стены города. Мысль эта пришла в головы сразу многих, толпа отхлынула от моря, занимавшие первые ряды почуяли странное разряжение за спинами, кто-то бросил клич, что змей уже в городе, и порт стал быстро пустеть. Горячий ветер жалил спины и пятки бегущих, люди кричали, падали, поднимались, снова падали.

Со стены вид действительно был лучше. Демосфен едва ли заметил беспорядок в порту - до рези в глазах он вглядывался в облако копоти и мгновения ему казалось, что он видит галеру. Очаг огня в море не затухал, черный дым расползался по ветру, придавливал маслянистым брюхом волны. И тем не менее, словно странное затишье возникло в гавани, наливаясь напряжением, силой, чтобы оглушительно лопнуть ослепительными китайскими искрами. Архистратиг еще сильнее сжал толстое плечо заверещавшего Распорядителя-экономиста, когда увидел наконец выдирающийся из черной кляксы "Дельфин".

Тело корабля было все исполосовано грязными мазками, нелепый миноукладчик исчез с кормы, а в парусе зияли многочисленные дымящиеся дыры. Впрочем, от ветра и так было мало толку - по эту сторону он окончательно задохнулся в лежащем на море облаке. Весельный ряд не был изломан, все гребцы оставались на своих местах, и галера приближалась к берегу. Однако Аристотель и не думал бежать - с кормовых огнеметов в невидимую в дыму цель вонзились две белые струи. Демосфен ничего не мог разглядеть в проклятой черноте, но Аристотель явно видел своего противника - огнеметы взяли теперь левее.

Это был самый длительный залп, который только могли позволить медные наконечники. Огонь раскалил их до цвета солнца, чешуйчатые накладки в виде мрачных горгон медленно оплывали как свечи, а палуба угрожающе дымилась. Командир расчета огнеметчиков сложил руки крестом, но Аристотель и сам понимал, что кормовые орудия теперь вышли из строя. Нужно было разворачиваться к врагу носом, но на это требовалось время. Огромное количество времени. Непозволительно огромное. Кормчие налегли на руль, "Дельфин" слегка накренился, левый борт сушил весла, но вот времени действительно не хватило.

Машина раздвинула языки пламени и надвинулась на галеру. Корабль оказался в самом невыгодном положении - бортом к врагу, и тот этим воспользовался. Стена огня обрушилась на "Дельфин", и все и вся вспыхнуло на ней как вымоченные в волшебном огне тряпки.

Растолкав охрану Геродот взобрался на стену, когда сражение, по большому счету, кончилось. Вытирая слезы то ли от копоти, то ли от горя, Архистратиг о чем-то шепотом говорил с Распорядителем-экономистом. Тот на удивление послушно кивал головой, хотя речь несомненно шла о деньгах. Демосфен только мельком взглянул на облаченного в броню, нисколько не удивился его появлению, лишь дав сигнал телохранителям - пропустить.

Из-за зубцов стены в небо поднимались два иссиня-черных столба дыма, и Геродот не мог сообразить - что горит в гавани? Чуть ли не на цыпочках подобравшись к краю, он выглянул в амбразуру. Море оказалось обезображенным двумя неряшливыми огненными пятнами, в середине одного из которых пылала галера. Непонятное почерневшее сооружение, похожее на диск для метания, испорченное отверстиями и заусенцами, висело над "Дельфином", нисколько не озаботившись тем, что языки пламени лижут его днище.

Геродот все-таки не успел увидеть эту часть истории. Она миновала безвозвратно, оставив лишь дым, пламень и головешки.

Тем временем воздушной Машине надоело поджариваться на собственном огне, и теперь она медленно удалялась от берега в сторону открытого моря. Геродот оторвался от печального зрелища и стал беспокойно оглядываться, пока не усмотрел прислоненный к соседнему зубцу сигнальный щит.

Солнце было сильнее огня, даже волшебного, а море не хотело гореть. Пожар в гавани стихал, ветер наконец прорвался сквозь плотные жгуты дыма, злые волны с тоскливым воем откусывали от искрящих пятен громадные куски и ласкали обоженные бока "Дельфина". Но врагу это было уже не интересно. В свист ветра вплетался механический гул громадной мельницы, Машина то приседала над волной, зачерпывая зелень, то взлетала повыше к солнцу, высушивая мокроты больного моря. И было в ее движениях какое-то оскорбительное равнодушие, издевательское безразличие к мимоходом сотворенному злу.

Насмешка заставляла сжимать чуть ли не до хруста зубы, а также придала силы - медный щит вспыхнул на солнце, послушные управляющим рычагам пластины сдвинулись, вогнулись, солнечный зайчик на боку улетающего противника сжался, вонзился в закопченный металл и прогрыз там большую дыру. Самодовольный гул разбавился визгом, Машина подпрыгнула вверх, осела, на боку расплывалась желтая оспина и из нее вытекала чернота.

Врагу это очень не понравилось и первый залп по городу он сделал даже не изменив курса. Пространство вновь прочертили сияющие линии, беспорядочно уткнулись в стены, в портовые строения, прошли над головами Архистратига и его свиты и упали где-то далеко позади.

Воздух вспыхнул. Пылали люди и камни, айперон сочился из невидимых туч, собирался на земле в бурные, жгучие потоки и прокатывался по улицам и площадям Галикарнасса, обращая граждан, рабов и путников в живые факелы, разжимая им рты и царапая коготками языки и гортани.

Мрамор трескался и на его розовой поверхности проявлялись страшные картины мучений каторжников карфагенских каменоломен, дерево испарялось, не успевая даже загореться, оставляя пустоты на месте деревянных сооружений.

Души мертвых из фамильных склепов, опасаясь покосившихся крыш, покидали свои жилища и плачущими тенями ходили по полису, хватая прохожих и жалуясь на несправедливость. Слепые в первый и последний раз видели свет, безумные теряли остатки разума, воры выкидывали краденное из окон, лжецы просили милости у обманутых.

Взяв первую и самую легкую добычу, ожиревший от обильной еды огонь лениво упал на землю, хватал за туники мечущихся граждан, но уже не был ни на что способен. Ему нужен был помощник - молодой, яростный, исходящий голодной икотой. Машина приближалась к городу, чтобы начать новую атаку.

Просверленная солнечным лучом дыра в ее обшивке почернела, оттуда поднимался нездоровый дым, как от заживо сожженной жертвы, левый бок слегка заваливался, а из огнеметов тонкими струями вытекала тягучая жидкость, словно слюна бешенного пса. Видимо враг полностью списал со счетов "Дельфин", на котором все еще бушевал пожар и он походил на погребальную лодку северных варваров, так хоронившие своих прирезанных в драках соотечественников на потеху публике и на проклятья жрецов.

Однако Аристотель был великий боец. Где-то там, среди ослепительной тьмы огня и чада в разрушенном механизме экипажа все еще сохранялись некие крепкие нити управления, неподдавшиеся мучениям и пыткам факелами, и которые не выпускал из горящих рук капитан, даже не пытаясь сбить с одежды надоедливые языки. От боевой мощи галеры почти ничего на осталось, сдетонировавшая начинка разнесла вдребезги один из носовых огнеметов, но второй, несмотря на потрескавшийся зев, все еще был готов к употреблению.

Об особой точности прицеливания не стоило и говорить, но ее сейчас и не требовалось - Машина неторопливо проплывала перед носом "Дельфина", черпая воду и скребясь о его носовой таран.

Говорят, что в Афинах есть праздник воды, когда все граждане полиса выходят с полными бурдюками на улицы, поют песни во славу Посейдона и окатывают с ног до головы друг друга, желая счастья и долголетия. Нечто подобное произошло с врагом. Искореженный огнемет выплюнул на его витую спину безобразную мокроту, и та повисла на выступах, ожидая пока внутри затлеет, вспыхнет божественный огонек, воспламеняя таинственную субстанцию, секрет приготовления которой стоил жизни многим шпионам, чьи головы с немой тоской до сих пор смотрели с шестов в сторону родных берегов.

Взрыв когтистой лапой сгреб, смял, скомкал Машину, внутри которой что-то громко рвалось, разбивалось и трескалось. Иззубренный как финикийский нож обломок срезал нос "Дельфина", а последний, удивительно ледяной выдох врага задушил пожар. Вода запустила жадные руки в трюм галеры, и оба противника стали быстро тонуть.

После тщательных подсчетов как-то внезапно похудевшего Распорядителя-экономиста оказалось, что убытков не так уж и много. Из людей никто не пострадал, так как огонь Машины, как оказалось, был бессилен против плоти, а несколько ожогов и сгоревшие туники в счет не шли.

Команда героического "Дельфина" была подобрана римской триремой, и Аристотель во время отчета Распорядителя-экономиста перед Архистратигом почесывал покрасневшее лицо и был подозрительно задумчив. Однако особых аргументов в пользу достройки "Акулы" приводить не пришлось - толстяк самолично выступил с такой инициативой, дабы не подвергать многочисленных завистников и врагов соблазну поживиться за счет беззащитного полиса.

На следующий день все на той же триреме Геродот был выслан из Галикарнасса.

А еще через год к дверям Архистратига подбросили корзинку с тощим младенцем женского пола. Демосфен распорядился назвать ее Историей и отправил с кормилицей на свою виллу.