"Восьмое чудо" - читать интересную книгу автора (Жданов Николай Гаврилович)

Мартик



Он лежал на соломе, слабый, ещё мокрый, и мать облизывала его горячим шершавым языком. В хлеву было темно и тихо, только мартовская метель стучала иногда старой дранкой на крыше. Мать дышала часто, широкие бока её вздымались тяжело; в глазах, ещё отражавших страдание, лучилась нежность. Но он не видел её глаз и только чувствовал, как она толкает его мордой и лижет. Он попытался встать, но ноги расползлись в стороны, и он упал на мать, лежавшую рядом, ткнулся мордой ей в пах и, чувствуя молочный запах, зачмокал губами.

В это время в щелях сеней показался свет, и хозяйка с фонарём в руке, застёгивая на ходу полушубок, подошла к загороди.

— Глядите-ко, — удивлённо сказала она, — уже справилась моя голубушка! Чуть было я не прозевала…

Повесив фонарь на гвоздь, хозяйка быстро очистила деревянной лопатой пол, постелила сухой соломы, принесла корове тёплого пойла с отрубями и, всё время ласково разговаривая с ней, незаметно привязала её верёвкой за рога и за шею к столбу. Однако, едва хозяйка подошла к телку, корова перестала пить и тревожно повернула голову.

— Пей, пей, глупая! — сказала хозяйка добрым и ласковым голосом, стараясь внушить корове, что ей совершенно не о чем беспокоиться.

Но лишь только корова снова сунула морду в ведро, хозяйка, быстро наклонившись, подняла телёнка на руки и понесла его в дом.

Корова метнулась, верёвки напряглись так, что столб задрожал и накренился. Ведро с грохотом покатилось в сторону.

— Му-у! — заревела она со страшной звериной болью и тоской.

Но женщина не остановилась, не бросила своей ноши, а только прибавила шагу. Ей тоже было жаль корову, но поступить иначе она не могла: если бы она оставила телёнка в хлеву, слабое тело его через несколько часов смертельно продрогло бы и он умер, не успев окрепнуть и приспособиться к миру, в который попал.


Хозяйка положила его за печку, в неширокий «проулок», где было тепло, сухо и наверху на стене висели связки лука и сушёных грибов. Белокурая девочка, дочка хозяйки, подошла и осторожно погладила пальчиком белое пятнышко на лбу у телёнка. Она хотела сейчас же привязать ему ленточку на шею, но время было позднее, и хозяйка отправила её спать, а сама снова ушла в хлев, к корове.

Телёнок остался один. На стене тикали ходики, и он, положив голову на пол, стал удивлённо прислушиваться, поводя ушами. Из щели выглянул таракан, пополз по стене, спустился на пол и, подбежав совсем близко, внезапно остановился и повёл несколько раз усиками. Телок испугался, отпрянул назад, съёжился. Но и таракан, как видно, испугался тоже — попятился и, не оглядываясь, быстро-быстро побежал в угол и спрятался в щели.

От дверей пахнуло холодом — вошла хозяйка с подойником в руке. Она достала деревянную плошку, налила в неё парного молока и сунула под самую мордочку телку.

— Попробуй-ка, — сказала она.

Но телок не понял и отстранился. Тогда она взяла его за голову и ткнула в молоко носом. Но он опять замотал головой и едва не пролил всё содержимое плошки. Тогда хозяйка окунула руку в плошку и мокрые пальцы сунула в рот телку. Он жадно зачмокал.

— Ага, почуял! — сказала хозяйка. — Только сам пей, не велик барин! — И она опять сунула его носом в плошку.

В это время откуда-то сверху, должно быть с печи, спрыгнул большой белобрюхий кот с тёмно-серой спиной. Он мягко коснулся пола сначала передними лапами, потом задними, вытянулся, зевнул и вдруг, почувствовав запах молока, замяукал и подбежал к плошке. Телок опять испугался, дёрнулся в сторону, а кот сгорбился, зашипел.

— Что, не поладили? — проворчала хозяйка и замахнулась на кота.

Но кот не ушёл, а, громко мурлыкая, стал тереться боком о её ногу. Тогда хозяйка достала черепок и налила коту отдельно.

— На́ уж, пей, давно не пробовал, — сказала она при этом.

Ночью хозяйка несколько раз выходила в хлев посмотреть за коровой. В последний раз, уже под утро, принесла с собой белую курицу, у которой оказалась отмороженной лапка.

— Ну-ка, погрейся тут, — сказала она. — Вишь ведь, каким морозом подуло, чисто в январе!

Хозяйка опять легла спать, а курица долго сидела неподвижно, закатив глаза, — должно быть, дремала.

Телок тоже задремал, а очнувшись от дрёмы, увидел, что курица стоит на одной ноге около деревянной плошки, из которой его кормили. Но вот, отделив от брюшка вторую ногу, она подошла ближе к плошке и, обмочив клюв в остатках молока, запрокинула голову кверху, подвигала клювом и склонила голову немного набок, как будто решая, вкусно ли это и стоит ли попить ещё. И, должно быть решив, что стоит, снова наклонила голову к плошке и опять попила.

Утром проснулась маленькая девочка. Она объявила, что будет звать телёночка Мартиком, потому что он родился в марте. Потом привязала ему ленточку на шею и до самого вечера ползала около него и играла с ним, как со щенком.


Когда стало тепло и на припёке у изгороди появилась нежная весенняя травка, Мартика вывели на улицу и привязали длинной верёвкой к столбу, чтобы не убежал. Мартик был очень рад. К этому времени он уже окреп, хорошо ел и испытывал желание двигаться, прыгать и бегать. Зелёная травка пришлась ему по вкусу, и он целые дни щипал её, а она всё разрасталась и разрасталась вокруг, и в ней появились клеверная кашка, одуванчики, метёлки.

Один раз к Мартику подошла корова. Она долго смотрела на него, потом лизнула его языком в шею около уха. Кто-то крикнул: «Пошла, пошла!» — и корова, мотнув головой, двинулась прочь. Он хотел было идти за ней, но в это время увидел на тропинке знакомую белую курицу, ту, что зимой жила вместе с ним у печки, и остановился.

Курица шла, важно надувая шею, и всё время что-то лепетала, квохтала; а за ней, перегоняя друг друга спотыкаясь, падая и подпрыгивая, бежали пушистые, похожие на одуванчики, цыплята и тоненько попискивали.

Он потянулся к ним, но курица вся взъерошилась, перья у неё на шее поднялись, и она посмотрела на него боком и так сердито и грозно, как будто они никогда не были знакомы.

Летом Мартику было бы совсем хорошо, если бы не мухи. Они стаями кружились над ним, особенно в самое жаркое время дня, когда ему не хотелось двигаться и он лежал, подрёмывая, в траве. Они были хитрыми, проклятые мухи: они редко садились на те места, с которых он мог согнать их хвостом или подрагиванием мускулов. Многие из них садились у самых глаз, и ему приходилось тереться мордой о землю или просто кататься по траве. Но едва он сгонял их, как они снова налетали и кусали иногда так больно, что он злился и хотел убежать, но верёвка не пускала его.

К осени Мартик стал плотным, здоровым телком. Оттого что он много ел, бока у него стали тугими, шерсть гладкой, а шея сделалась здоровой и сильной. Только нежные розовые копытца да наивные, с густыми ресницами глаза говорили о его ребяческом возрасте.

К этому времени в жизни Мартика произошли важные изменения.

Как-то в конце лета, в жаркий день, когда Мартик лежал на тропинке и дремал, к нему подошёл загорелый плотный человек. Несмотря на жару, на нём был суконный пиджак, тёмные брюки, сапоги с крепкими подошвами и выгоревшая серая фуражка. Мартик не обратил на него никакого внимания, а между тем это был сам Варфоломеев, председатель колхоза. Он похлопал Мартика по шее, провёл рукой по тугим его бокам и крикнул хозяйке, возившейся на огороде:

— Это твой, что ли, богатырь, Фёдоровна?

— Мой, — сказала хозяйка и подошла, вытирая о передник руки.

— Контрактовать[1] надо бы, — сказал Варфоломеев. — Неужто такого на мясо? Теперь, сама знаешь, лошади на войне, у нас вся надежда на этих вот молодцов. — Говоря это, он наклонился и приятно пощекотал у Мартика за ухом.

— Я и сама так думала, — сказала хозяйка. — Да и резать мне его жалко, право.

— Вот и хорошо, — сказал Варфоломеев. — Так ты приходи вечером в правление — заактируем.


Когда Мартика привели на колхозную конюшню, опустевшую за время войны, старый конюх Капитоныч долго глядел на него, щуря маленькие, в морщинках глаза и поглаживая огромные рыжие усы.

— Это ты чего же это привела? — наконец спросил он хозяйку таким тоном, словно впервые на своём веку встречал подобных животных.

— Не видишь разве сам-то? — обидчиво отвечала Фёдоровна. — Бычок контрактованный. Варфоломеев к тебе прислал — говорит, ты за ними ходить будешь.

— Не знаю! — сердито пробормотал Капитоныч. — Тут это, как это, конюшня, а не телятник.

Капитоныч, когда был чем-нибудь недоволен и волновался, всегда употреблял лишние слова и не сразу находил нужные.

— Была конюшня, да один конюх остался! — запальчиво говорила между тем Фёдоровна. — А правление постановило: пока что их вот вместо коней разводить! — Она ткнула пальцем в спину Мартика. — Аль, по-твоему, от других колхозов отставать будем?

— Не знаю, — повторил Капитоныч, но уж менее уверенно. — Раз правление постановило, я против не пойду, а только лошади из него ни в жизнь не выйдет. Мне что! Давай его, сюда вот гони… Да не сюда — здесь у меня Рупор стоял, первокровок… Но! — крикнул он на Мартика. — Что встал? Но, но! Да погоди, тпру! Ах ты, рогатая команда, как с тобой говорить-то, не знаю…

Он загнал Мартика в просторное конское стойло и ещё долго после ухода Фёдоровны, наказывавшей ему получше заботиться о бычке, ворчал на него, жаловался на свою судьбу, говоря, что он не телятница какая-нибудь, чтобы с бычками возиться, а первый по всему району конюх и даже в Москве своих коней на всеобщей Сельскохозяйственной выставке показывал и много от людей уважения имел.


Осень и зиму Мартик пробыл в обществе таких же, как он сам, молодых бычков. Их набралось в конюшне около тридцати, и Капитоныч целые дни крутился около них: переделывал им решётки, приспосабливал конские ясли для сена и подолгу ворчал, отдыхая на ящике у ворот.

— Что смотришь? — говорил он Мартику, который любил, высунув морду, смотреть, что делается за воротами. — Аль поразмяться захотел, как жеребчик? Нет, брат, ты хоть и стал в лошадиное стойло, да это по случаю особого временного положения. А так ты лучше и не воображай! Раз уж нет в тебе ихней породы, так нет. Может, ты и силой хорош и умом не хуже другого мерина, а вот породы в тебе нет. Ничего, брат, не сделаешь! Всё! Ты вот бока-то надул, что стога, а статность у тебя где, скажи?.. То-то, молчишь!

Мартик действительно молчал, не понимая, чего хочет от него старый конюх.

Под весну, в солнечный день — снег сверкал так, что слепило глаза, и от навоза, сложенного у стены, поднимался парок, — Капитоныч вывел Мартика во двор и стал надевать ему на шею засаленный хомут. Мартику это не очень понравилось. Он мотнул головой и хотел отойти в сторону.

— Что, не любишь? — ехидно заметил Капитоныч. — А есть любишь? — И он, подтянув хомут, стал заводить Мартика в оглобли розвальней.

Мартик не знал ещё, для чего он это делает, но решил, что раз надо, то пусть. Он молча стоял, ожидая, пока две женщины с вилами навалят на сани навоз, и потом, когда его дёрнули, чтобы он шёл, протестующе мотнул головой.

Но его снова дёрнули и ткнули в спину, и он, поняв, что надо идти, пошёл, таща сани и слушая, как заскрипел под полозьями снег.

— Глядите-ка, смирный какой! — сказала женщина.

— Понятливый, — сказала другая.

Работы было много. Кончив возить навоз, стали пахать, боронить, возили мешки с зерном и картошкой, потом сено, потом снопы. И опять пахали, и опять возили мешки и навоз.

Только вечерами да на ранней заре Мартик бродил по росистым цветочным травам, ходил на водопой к реке и вместе с другими бычками отдыхал от работы.

Через два года Мартик превратился в большого, могучего быка с огромной, жилистой шеей. Он привык ходить в упряжке и славился трудолюбием и силой. Капитоныч теперь гордился им, как своим первым воспитанником, да и бык привык к старому конюху и всегда отличал его от других людей.

Раз осенью долго работали на реке, перетягивая на высокий берег брёвна, пригнанные плотовщиками. Начались дожди, глинистый берег размыло.

Волоча на верёвке несколько брёвен, Мартик поскользнулся и упал. Вставать ему не хотелось, он решил полежать немного. Но молодой погонщик начал бить его кнутом и пинать в живот, требуя, чтобы он встал. Бык посмотрел на него красными, тяжёлыми глазами и не шевельнулся.

Он пролежал два часа подряд, несмотря на все старания погонщика поднять его. И, может быть, пролежал бы больше, но появился вызванный по этому случаю Капитоныч.

Старый конюх, подойдя к быку, долго чесал у него между рогами и за ухом, потом ласково похлопал его по шее и сказал:

— Ну, пойдём, пойдём! Вишь, дело встало.

Мартик как будто понял, поднялся и снова начал работать, а Капитоныч долго ещё стоял на берегу и ругал погонщика:

— Ты не гляди, что он скот, а он, брат, тоже к себе обращенья требует!


В год, когда кончилась война, Мартик, возвращаясь с пахоты, наступил задней ногой на гвоздь. Ранка засорилась, стала нарывать, и ногу раздуло так, что копыто сдвинулось набок. Капитоныч сам делал перевязки, прикладывал и дёготь и разные травы, но нога заживала плохо.

Бык лежал с перевязанной ногой в стойле, когда на конюшне появился Варфоломеев.

— Могу поздравить тебя, Капитон Иванович, — сказал он старому конюху, — дождался и ты своего. Решили мы снова лошадьми обзаводиться. Завтра пригоняем тебе четырёх новых коней: три кобылки, молодые ещё, а четвёртый мерин будет, притом трофейный, германский.

— Ишь ты, как это, — сказал Капитоныч. — Вот ведь, Герасим Андреевич, ещё в ту германскую войну был я в плену у них два года, а какие там лошади, теперь и не припомню… Погодите-ка, — заторопился он, — а куда же я ставить их буду? Все у меня стойла заняты.

— А мы четырёх быков выбракуем, на мясопоставки, — сказал Варфоломеев. — Зоотехник приедет, займётся.

Когда он ушёл, Капитоныч долго сидел на ящике, потирал руки, вздыхал и всё старался угадать, какие это будут молодые кобылки и что за мерин такой немецкий.

Зоотехник, полный, краснолицый, в чёрной рубашке, подпоясанной тонким кавказским ремешком, внимательно осмотрел всех быков и отобрал четырёх из них на заготовки. Среди них оказался и Мартик.

Капитоныч запротестовал:

— Ведь он у нас это, как это, — первенец вроде. Другая и лошадь-то против него — что овца. Он это, как это, — умный очень, и гордость в нём есть.

— Мы не по этим статьям судим, — сказал зоотехник и ушёл.

А на конюшню уже гнали через деревню новых лошадей. Молодые кобылки были гривастые, гладкие, и Капитоныч опытным глазом сразу увидел, что из них выйдет прок. Но он не подал виду и, молча разведя их по стойлам, сказал погонщику:

— Против наших-то, довоенных, далеко им — не та порода!

Мерин был длинный, костлявый, с обвислым животом, вероятно, очень прожорливый. Глядя на него, Капитоныч опять вспомнил про Мартика и, вдруг рассерчав, ткнул мерина кулаком в спину.

— Ну, ты, Пферд, как есть Пферд![2] Дердидас проклятый! — заворчал он и ещё раз ткнул мерина кулаком.

Однако от этого на душе у старого конюха не стало спокойнее. Он присел было на ящик и начал набивать трубку, но появилась Марья-погонщица и стала выводить выбракованных быков из конюшни.

— Куда торопишься? — спросил Капитоныч.

— Надо в город их гнать, — сказала Марья. — К ночи-то лучше, а то по жаре слепни заедят.

Конюх подошёл к своему любимцу и стал гладить его ладонью по гладкой могучей шее.

Бык посмотрел на него своими тёмными простодушными глазами из-под пушистых ресниц. Он не понимал, из-за чего волнуется старый конюх. Он думал, что их всех погонят сейчас на луга, освежённые уже вечерней росой, и ему даже показалось на минуту, что боль в ноге прошла, и захотелось вдруг бодать цветы и чесаться лбом о старый берёзовый пень, стоявший у забора.

Но когда он сделал первый шаг, он вновь почувствовал острое колотье под копытом и, припадая на больную ногу, медленно побрёл за остальными быками.

Капитоныч посмотрел ему вслед, крякнул и, раздувая на ходу усы, торопливо зашагал к правлению колхоза.

Варфоломеева там не оказалось. Капитоныч с трудом разыскал его у кирпичного завода, где тот осматривал новые ямы для обжига черепицы.

— Справедливость у нас имеется или же нет? — в упор подступил Капитоныч к председателю. — Выбраковать — не велика мудрость! Нет, ты его вылечить возьмись! А я, хотите знать, на этом быке ещё вашего прожорливого трофея за пояс заткну!

Конюх обрёл дар красноречия; усы его раздувались, глаза горели.

Варфоломеев всё же не сразу понял, что такое произошло на конюшне, отчего так волнуется старый конюх.

Когда ему всё стало наконец ясно, он сказал:

— Ну что же, Капитоныч, раз так — забирай быка обратно. Только под твою персональную ответственность. И вы́ходить ты его должен в кратчайший срок.

— Понятное дело, — сказал Капитоныч. — Сомневаться не приходится.

Пряча в усах довольную улыбку, он заспешил в прогон, где у изгороди стояли выбракованные быки, ожидая погонщицу, доившую во дворе корову.

Мартик сразу узнал своего хозяина и, когда Капитоныч стал отвязывать верёвку, потянулся к нему мордой.

— Балуй! — заворчал на него Капитоныч.

И, разглаживая усы, с удовольствием вдыхая тёплый вечерний воздух, пропитанный запахами полевых цветов, он повёл быка на конюшню.