"Давид Копперфильд. Том II" - читать интересную книгу автора (Диккенс Чарльз)
Глава XIIТЕТУШКИ ДОРЫ
Наконец-то получился ответ от старых тетушек. Они слали привет мистеру Копперфильду и уведомляли его, что обсудили его письмо самым серьезным образом, приняв во внимание «благо обеих сторон». Признаться, это выражение немало встревожило меня, ибо я помнил, что оно было уже ими однажды употреблено при той семейной ссоре, о которой я раньше упоминал. Тетушки писали дальше о том, что они воздерживаются объясняться «при содействии переписки» по поводу вопроса, поднятого мистером Копперфильдом в его письме, но если мистер Копперфильд почтит их в назначенный ему день своим посещением (и, быть может, найдет удобным это сделать в сопровождении друга, пользующегося его доверием), то они будут счастливы переговорить с ним о данном деле.
На это письмо мистер Копперфильд не замедлил ответить, что в назначенный день будет иметь честь засвидетельствовать обеим дамам свое глубочайшее почтение, притом, пользуясь их любезным разрешением, явится в сопровождении своего друга мистера Томаса Трэдльса, члена адвокатской коллегии.
Отправив это послание, мистер Копперфильд пришел в страшно нервное состояние, в коем и пребывал вплоть до знаменательного дня.
Мое нервное состояние еще усиливалось тем, что я лишился бесценных услуг мисс Мильс. Ее папаша, всегда делающий мне все назло, — или мне это только казалось, — и теперь вдруг взял да и принял важный пост в Индии, куда и собирался уехать со своей дочерью.
В данный момент она была в провинции, куда отправилась проститься со своими родственниками и друзьями.
Меня очень мучил вопрос, как мне одеться в этот столь важный для меня день. С одной стороны, мне хотелось быть как можно интереснее, а с другой стороны я боялся, принарядившись, показаться тетушкам недостаточно серьезным. Наконец я решил придерживаться золотой середины, и бабушка, когда я привел в исполнение свой план, одобрила меня. А мистер Дик, в то время как мы с Трэдльсом спускались по лестнице, бросил нам вслед на счастье свой башмак.
Какой ни был чудесный человек Трэдльс, как горячо я ни любил его, а идя с ним в Путней по такому щекотливому делу, я не мог не пожалеть о его манере зачесывать волосы вверх. Это придавало ему почему-то изумленный вид, сказал бы даже — сообщало ему какое-то сходство с помелом, и мои страхи нашептывали мне, что это может оказаться пагубным для нашего дела. Я даже осмелился спросить его, не смог ли бы он немного пригладить себе волосы.
— Дорогой мой Копперфильд, — ответил Трэдльс, приподняв шляпу и усердно разглаживая свои волосы, — рад бы душой, да с ними ничего не поделаешь.
— Неужели же их никак нельзя пригладить? — удивился я.
— Никак, — уверенно ответил Трэдльс. — Взвали я на них большую тяжесть и тащи ее таким образом до самого Путнея, в момент, когда я снял бы эту тяжесть, волосы у меня опять стали бы дыбом. Вы, Копперфильд, даже не имеете представления, до какой степени они упрямы! В этом отношении я настоящий свирепый дикобраз.
Я, признаться, немного был огорчен, но в то же время и очарован добродушием моего друга. Я тут же сказал, какого я высокого мнения о его доброте, и прибавил, что, наверное, все упрямство у него сосредоточилось в волосах, ибо в характере даже следа его не осталось.
— Ах, это вечная история с моими злосчастными волосами! — смеясь, сказал Трэдльс. — Их не могла видеть и жена моего дяди. По ее словам, они раздражали ее. Так же служили они мне помехой, когда я только что влюбился в Софи…
— Что же, они ей не нравились?
— Нет, сама она ничего не имела против них, но вот старшая ее сестра, — знаете, та красавица, — ужасно потешалась над моими бедными волосами. Впрочем, и все сестры подсмеиваются над ними.
— Нечего сказать, приятно! — воскликнул я.
— Да мы все порой смеемся над ними, — с очаровательной наивностью прибавил Трэдльс. — Сестры уверяют, что Софи прячет локон моих волос в свой письменный столик и, чтобы он не топорщился, принуждена держать его в альбоме с застежками. Потеха, да и только!
— Кстати, дорогой мой Трэдльс, — начал я, — ваша опытность может мне пригодиться. Скажите, когда вы стали женихом молодой леди, о которой только что упоминали, вы делали формальное предложение ее родителям? Было ли у вас, например, что-либо подобное тому, что сейчас нам предстоит с вами? — прибавил я нервничая.
— Видите ли, Копперфильд, — сказал Трэдльс, и его лицо стало более серьезным, — это было для меня далеко не легкое дело. Софи до того необходима своей семье, что никто из них не может даже себе представить, как это она вдруг выйдет замуж. Они между, собой решили, что она так никогда и не выйдет, и уже стали звать ее старой девой. И вот, когда, со всевозможными предосторожностями, я заговорил с миссис Крюлер…
— Это ее мама? — перебил я его.
— Да, мама, — ответил Трэдльс, — жена его преподобия Горация Крюлера… И повторяю, когда, со всяческими предосторожностями, я заикнулся перед миссис Крюлер об этом, мои слова так поразили ее, что она вскрикнула и лишилась чувств. Потом в течение целых месяцев я не мог коснуться этого вопроса.
— Но в конце концов вы же снова подняли его? — сказал я.
— Ну да, но заговорил об этом его преподобие отец Гораций. Он прекраснейший человек, примерный во всех отношениях. Это он убедил жену, что она должна как христианка примириться с такой жертвой (особенно, когда все это еще так неопределенно) и не питать ко мне каких-либо враждебных чувств. А я в это время, Копперфильд, даю вам честное слово, чувствовал себя какой-то хищной птицей по отношению ко всей семье Крюлер.
— Надеюсь, Трэдльс, сестры приняли вашу сторону?
— Нет, не могу сказать этого, — ответил он. — Когда мы до известной степени примирили с этой мыслью миссис Крюлер, надо было сказать об этом Сарре… Помните, я рассказывал вам о сестре, у которой не совсем ладно с позвоночником?
— Прекрасно помню.
— Услышав об этом, Сарра судорожно стиснула руки, глаза у нее закатились, вся она посинела, окоченела, — со смущенным видом рассказывал Трэдльс, — целых два дня ничего не в состоянии была есть, кроме размоченных в воде сухариков, да и этим ее кормили с ложечки.
— Ну и противная же девушка! — воскликнул я.
— О, простите, Копперфильд! — возразил мой друг. — Она прелестная девушка, только слишком чувствительна. Собственно говоря, они все такие. Вот и Софи рассказывала мне потом, как ее невыносимо мучили угрызения совести, когда она ухаживала за Саррой. Могу себе ясно представить это, ибо сам я чувствовал себя преступником. Когда Сарра поправилась, нужно было о нашей помолвке объявить остальным восьми сестрам. И на всех весть эта произвела различное, но очень сильное впечатление. А две маленькие сестренки, которых Софи воспитывает, так те только совсем недавно перестали меня ненавидеть.
— Но теперь, надеюсь, все они уже примирились с этим? — спросил я.
— Д-да. Пожалуй, в общем, сказал бы я, они примирились с этим, — нерешительно проговорил Трэдльс. — Дело в том, что мы избегаем упоминать об этом. Их очень утешает то, что я еще не устроен и мое положение довольно неопределенно. Воображаю, какая произойдет отчаянная сцена, когда в конце концов мы поженимся! Наверно, это будет походить гораздо больше на похороны, чем на свадьбу. И все возненавидят меня за то, что я беру от них Софи.
Мы в это время уже приближались к дому, где жили тетушки Спенлоу, и я до того упал духом и был неуверен в себе, что Трэдльс предложил мне подбодрить себя стаканом эля. Мы с этой целью зашли в ближайший трактир, а затем Трэдльс взял меня под руку и повел к дверям тетушек, — ноги мои подкашивались.
Когда служанка отворила дверь, я не был еще вполне уверен, что мы в самом деле пришли. Неверными шагами, сам не знаю как, я прошел через переднюю, где висел барометр, и очутился в нижнем этаже, в маленькой гостиной, выходящей в хорошенький садик. Смутно вспоминаю, как я сижу на диване и гляжу на волосы Трэдльса (не успел он снять шляпу, как они, злополучные, моментально стали дыбом), слушаю тиканье старинных часов на камине и стараюсь, чтобы мое сердце билось с этим тиканьем в унисон, но это никак мне не удается; я все ищу кругом какие-нибудь признаки пребывания в этой комнате Доры и не нахожу их. Вдруг мне кажется, будто Джип где-тo залаял, но моментально кто-то заставил его замолчать. Наконец, помню, как, почти столкнув Трэдльса в камин, я в ужасном смущении раскланиваюсь перед двумя сухонькими старыми дамами, одетыми во все черное. Обе они поразительно походят на покойного мистера Спенлоу.
— Прошу садиться, — говорит одна из маленьких дам.
Наткнувшись предварительно на Трэдльса, я на что-то сажусь и настолько прихожу в себя, что могу ориентироваться в том, что вокруг меня происходит. Мне становится ясно, что мистер Спенлоу был младшим в семье, что между сестрами разница в шесть или даже в восемь лет и что, повидимому, председателем нашего совещания является младшая из сестер, ибо она держит мое послание в руках, — каким оно кажется мне знакомым и в то же время странным! — и поглядывает на него в лорнет. Обе сестры одеты одинаково, но в туалете младшей есть что-то более молодое. Быть может, здесь играет роль какое-нибудь лишнее жабо, воротничок, браслет, брошка или еще какая-то мелочь в этом роде. Обе они держатся очень прямо, и вид у них холодный, степенный и спокойный. У старшей сестры руки скрещены на груди, как у идола.
— Кажется, я имею честь видеть перед собой мистера Копперфильда? — говорит cестрa, у которой в руках мое письмо, обращаясь к Трэдльсу.
Ужасное начало! Трэдльс принужден объяснить, что мистер Копперфильд — это я. Я должен подтвердить это, а сестрам нужно отказаться oт мнении, что Трэдльс — Копперфильд. Словом, все мы в преглупом положении. К довершению часто, мы уже два раза ясно слышали, как Джип порывается лаять, а его принуждают замолчать.
— Так это вы — мистер Копперфильд? — говорит мне та же сестра с письмом и руках.
Я что-то делаю, вероятно кланяюсь, и весь обращаюсь в слух, как вдруг в этот момент выступает другая тетушка.
— Моя сестра Лавиния, — заявляет она, — как более компетентная в подобных делах, изложит вам то, что мы считаем за лучшее для блага обеих сторон.
Впоследствии я узнал, что мисс Лавиния пользовалась авторитетом в сердечных делах на том основании, что когда то существовал некий мистер Пиджер, который играл с ними в вист и, как полагают, был влюблен в нее. Но я лично думаю, что это предположение необосновательно и мистер Пиджер совершенно не был повинен в подобных чувствах, — по крайней мере, мне не приходилось слышать о том, чтобы он когда либо высказал их. Но мисс Лавиния и мисс Кларисса oбe были твердо уверены, что он непременно объяснился бы в любви, если бы не скончался во цвете лет (около шестидесяти) oт чрезмерного употребления спиртных напитков. Пиджер скончался от затаенной любви, хотя, должен сказать, на портрете, висевшем у них в доме, этот джентельмен был изображен с пунцовым носом, напоминающим дамасскую розу, что отнюдь не говорило о муках тайной любви.
— Мы не будем возвращаться к прошлому, — заговорила мисс Лавиния. — Смерть нашего бедного брата Фрэнсиса все изгладила.
— Мы не часто виделись с нашим братом Френсисом, — вставила мисс Кларисса, — но, в сущности, и ссоры или разлила у нас с ним не было. Фрэнсис шел своей дорогой, мы — своей. Так оно и было.
Обе сестры, когда говорили, несколько наклонялись вперед, а высказав свою мысль, потряхивали головой и, замолчав, снова вытягивались в струнку. Скрещенные руки мисс Клариссы все время были неподвижны. Только время от времени она наигрывала одними пальцами что-то вроде менуэта или марша.
Мисс Лавиния только что собиралась продолжать, но мисс Кларисса, которой все хотелось говорить о брате, не дала ей это сделать.
— Если б матушка Лоры, — начала она, — когда вышла замуж за нашего брата Фрэнсиса, заявила нам, что за их обеденным столом нет места для родственников, то это было бы лучше для обеих сторон…
— Сестра Кларисса, — остановила ее мисс Лавиния, — быть может, нам не следует вспоминать об этом.
— Нет, сестра Лавиния, это имеет отношение к данному делу. Я не буду вмешиваться в вашу область, где вы одни компетентны, но тут я имею свое мнение и голос! Повторяю, было бы гораздо лучше, если б матушка Доры, выйдя замуж за нашего брата Фрэнсиса, прямо объявила нам свои намерения. Мы бы знали, чего нам ждать, и сказали бы ей: «Пожалуйста, никогда нас не приглашайте». Этим мы избежали бы всех недоразумений.
Когда мисс Кларисса перестала кивать головой, мисс Лавиния снова заговорила, в то же время рассматривая в лорнет мое письмо.
— Положение нашей племянницы, или, вернее сказать, ее предполагавшееся положение, очень изменилось со смертью нашего брата Фрэнсиса, — продолжала мисс Лавиния, — и поэтому мы считаем, что нам не приходится теперь сообразоваться с его взглядами на будущее дочери. Мы не имеем ни малейшего основания, мистер Копперфильд, сомневаться в том, что вы молодой человек с большими достоинствами, благородного характера и что вы любите или убеждены, что любите нашу племянницу.
Я ответил, как всегда, пользуясь всяким случаем это сделать, что никто никогда никого так пламенно не любил, как я люблю Дору. Трэдльс тоже пришел мне на выручку и что-то пробормотал в подтверждение моих слов.
Кстати, надо заметить, что у обеих сестриц были маленькие круглые глазки, очень походившие на птичьи. Да и вообще своими, резкими, быстрыми, движениями и манерой как-то, встряхиваться и оправляться они напоминали канареек…
— Вы, мистер Копперфильд, просите у нас с сестрой Клариссой разрешения бывать в нашем доме в качестве признанного, жениха, нашей, племянницы…
— Если брату Фрэнсису, — перебила ее cecтpa Кларисса, — было угодно окружить себя исключительно обществом из «Докторской общины», то какое право могли мы иметь возражать против этого? Конечно, никакого. Мы с сестрой никогда, не желали, навязываться кому бы то ни было… Напрасно только брат сразу не сказал, этого. Они с женой имели бы свой круг знакомых, а мы с сестрой — свой. Ведь, надеюсь, мы могли найти, себе подходящее общество!
Так как эта последняя фраза как будто относилась к нам обоим с Трэдльсом, то нам показалось, что надо отклаться. Трэдльс пробормотал что-то такое, что нельзя было разобрать а я заявил, что это делает честь всем, кого касается. Признаться, сам я совершенно не знал, что хотел этим сказать…
— Ну, сестра Лавиния, теперь продолжайте, дорогая, — сказала мисс Кларисса, видимо облегчив душу.
И Лавиния снова заговорила:
— Мистер Копперфильд, мы с cecтpoй Клариссой самым серьезным образом обсудили ваше письмо, а также показали его нашей племяннице и говорили с ней по этому поводу. Мы не сомневаемся в том, что вам кажется, будто, вы ее очень, любите…
— Мне, кажется?! — горячо воскликнул я. — О, мэм!..
Тут Кларисса; бросила, на меня быстрый взгляд (так похожий на взгляд канарейки), как бы призывая не перебивать оракула, и я, извинившись, замолчал.
— Любовь, — сказала мисс Лавиния, взором прося у сестры, поддержки, — зрелая любовь, полная благоговения, преданности, не легко выражается словами; ее голос робок. Такая любовь, тиха, скромна, она прячется и ждет, как плод, своейзрелости. Порой наступает смерть, а такая любовь все еще зреет в тени…
Сестра кивала головой.
Разумеется, я тогда не понимал, что здесь был намек на воображаемую любовь злосчастного Пиджера, но, по важному виду, с каким мисс Кларисса кивала при этом головой, я заключил, что этим словам придается особое значение.
— Легкие увлечения очень молодых людей, — продолжала мисс Лавиния, — я говорю «легкие» по сравнению с глубоким чувством, о котором я только что упоминала, — не что иное, как песчинки рядом со скалой. И вот именно потому, что трудно узнать, будет ли юношеское увлечение продолжительно и постоянно, мы с сестрой и были долго в большой нерешительности, как поступить, мистер Копперфильд и мистер…
— Прошу прощения, мистер Трэдльс, кажется, вы из корпорации адвокатов, не так ли? — промолвила мисс Лавиния, продолжая заглядывать в мое письмо.
— Совершенно верно, — ответил Трэдльс, покраснев до корней волос.
Хотя до сих пор я, в сущности, не слышал ничего подбадривающего, но я вообразил, что обе сестрицы, а особенно мисс Лавиния, в восторге от того, что в их семейном быту появился новый интерес, и стремятся извлечь из этого положения все, что можно. В этом я увидел светлый луч надежды. Мне казалось, что мисс Лавиния заранее предвкушает редкое удовольствие руководить такими двумя юными влюбленными, как мы с Дорой. А мисс Кларисса с не меньшим удовольствием готовится следить за тем, как будет руководить нами ее сестрица, не упуская при этом случая подать свой голос в тех вопросах, где она считает себя компетентной. Вот эти-то мои наблюдения и дали мне храбрость начать уверять тетушек, что я люблю Дору более пламенно, чем в силах даже что высказать или кто-либо может этому поверить. Я говорил, что все мои друзья, моя бабушка, Агнесса, Трэдльс, — словом, все, кто только знает меня, знают, как я люблю Дору и как любовь эта воодушевила меня. Я прибавил, что Трэдльс сможет подтвердить это. И тут мой друг, чувствуя себя словно в парламенте, благородно сыграл свою роль: красноречиво и вместе с тем просто и понятно он подтвердил мои слова. На тетушек это, видимо, произвело благоприятное впечатление.
— Позволю себе сказать, — прибавил Трэдльс, — что у меня имеется известный опыт в таких делах, ибо я сам обручен с одной из десяти дочерей девонширского священника и в данный момент еще не предвижу, когда мы сможем повенчаться.
— Значит, вы, мистер Трэдльс, в состоянии подтвердить то, что я сейчас сказала? — спросила мисс Лавиния, явно заинтересовавшись моим другом. — Ведь правда, любовь скромна, робка, прячется и способна ждать и ждать?
— Вполне согласен с вами, мэм, — ответил Трэдльс.
Мисс Кларисса взглянула на мисс Лавинию и с серьезным видом кивнула головой. Мисс Лавиния также многозначительно посмотрела на сестру и тихонько вздохнула.
— Дорогая Лавиния, вот вам мой флакончик с ароматическими солями, — проговорила мисс Кларисса.
Мисс Лавиния несколько раз понюхала поданный ей флакончик — мы с Трэдльсом при этом смотрели на нее с большим участием — и заговорила томным голосом:
— Мы, мистер Трэдльс, были с сестрой в большой нерешительности, как нам следует отнестись к расположению, или, быть может, только воображаемому расположению, друг к другу таких юных существ, как ваш друг мистер Копперфильд и наша племянница.
— Дочь нашего брата Фрэнсиса… — опять вмешалась мисс. Кларисса. — Если бы жена его при своей жизни считала уместным приглашать к обеду родных своего мужа (хотя, она, конечно, имела право поступать, как ей было угодно), тогда бы мы лучше знали дочь нашего брата Фрэнсиса… Но продолжайте, милая Лавиния.
Мисс Лавиния перевернула мое письмо и принялась смотреть в лорнет на свои аккуратно сделанные у моей подписи заметки.
— Мы считаем благоразумным, мистер Трэдльс, самим проверить эти чувства, — заявила она. — В настоящее время мы ничего не знаем о них и не в состоянии судить, насколько все это действительно так, как говорится. Поэтому мы можем согласиться исполнить только одну просьбу мистера Копперфильда — разрешить ему являться сюда.
— О, никогда, никогда не забуду вашей доброты! — воскликнул я, чувствуя, что с души моей свалился тяжелый камень.
— Но, мистер Трэдльс, — продолжала, мисс Лавиния, — мы предпочитаем, чтобы эти визиты мистера Копперфильда делались, так сказать, лично нам. Мы не можем признать формального обручения между мистером Копперфильдом и нашей племянницей до тех пор, пока не будем иметь случая, наблюдая за ними, увериться в их чувствах.
— Копперфильд! — поворачиваясь ко мне, сказал Трэдльс. — Вы, верно, согласитесь с тем, что ничто не может быть более справедливо и благоразумно, чем это?
— Конечно, ничто! — воскликнул я. — Глубоко сознаю это!
— При таком положении дел, — проговорила мисс Лавиния, снова заглядывая в свои заметки, — мы разрешим мистеру Копперфильду посещать наш дом, взяв с него честное слово в том, что он без нашего ведома никоим образом не будет сноситься с нашей племянницей и вообще не предпримет ничего относительно нее, предварительно не сообщив нам своего плана и не получив нашего одобрения. Мы чрезвычайно серьезно смотрим на эти условия, и они ни под каким видом не могут быть нарушены. Мы просили мистера Копперфильда явиться сегодня в сопровождении друга, пользующегося его доверием, — при этом она слегка наклонила голову в сторону Трэдльса, на что тот ответил поклоном, — чтобы по этому поводу не могло произойти никаких сомнений и недоразумений. Если мистер Копперфильд или вы, мистер Трэдльс, сколько-нибудь затрудняетесь дать нам сейчас подобное обещание, то в таком случае я прошу повременить и обдумать это.
В полном экстазе я воскликнул:
— Ни одного мгновения не нужно мне на обдумывание! — и тут же самым торжественным образом дал требуемое от меня обещание. Затем, призвав в свидетели Трэдльса, я громогласно заявил, что буду самым подлым человеком в мире, если посмею хоть на волос отступить oт своего обещания.
— Постойте, джентльмены, — сказала мисс Лавиния, поднимая руку. — Раньше, чем мы имели удовольствие видеть вас у себя, мы с сестрой решили, во всяком случае, дать вам четверть часа на размышление. Позвольте нам удалиться.
Напрасно уверял я, что нам нечего обдумывать, они все-таки настояли на своем. И вот обе птички выпорхнули из гостиной, умудрившись при этом не уронить своего достоинства. Как только мы остались один, Трэдльс стал поздравлять меня; я же чувствовал себя на седьмом небе. Ровно через четверть часа тетушки появились с таким же достоинством, как и удалились. Уходя и возвращаясь, они так шелестели своими платьицами, словно те были сделаны из осенних листьев.
Я снова повторил им свое обещание выполнить предписанные условия.
— Сестра Кларисса, — обратилась к ней мисс Лавиния, — остальное уж касается вас.
Мисс Кларисса, впервые расправив свои скрещенные руки, взяла мое письмо с заметками и уставилась в них.
— Мы будем счастливы, — начала она, — по воскресеньям видеть у себя за обедом мистера Копперфильда, если, конечно, это его устраивает. Обедаем мы в три часа.
Я поклонился.
— Два раза в неделю, — продолжала мисс Кларисса, — мы будем счастливы видеть мистера Копперфильда за чаем. Чай у нас в половине седьмого вечера.
Я еще раз поклонился.
— Два раза в неделю, но не больше, — прибавила мисс Кларисса.
Опять я поклонился.
— Быть может, мисс Тротвуд, о которой мистер Копперфильд упоминает в своем письме, соблаговолит навестить нас, — продолжала мисс Кларисса. — Раз для блага обеих сторон полезно видеться, мы охотно принимаем визиты и отдаем их. Когда же для блага обеих сторон полезнее не видеться (как это было с братом Фрэнсисом и его семьей), тогда — другое дело.
Я стал уверять их, что бабушка будет польщена и счастлива познакомиться с ними, хотя, признаться, в глубине души я далеко не был убежден в том, что они придутся по вкусу друг другу.
Считая, что тетушки уже сообщили мне все свои условия, я выразил им свою самую горячую благодарность и приложился сначала к руке мисс Клариссы, а затем к руке мисс Лавинии. После этого мисс Лавиния поднялась с места и, извинившись перед Трэдльсом, что на минуту покидает его, попросила меня следовать за собой. Весь дрожа, я пошел за ней в другую комнату. Здесь я увидел мою любимую… Она стояла за дверью, заткнув себе уши и повернув свое личико к стене. Джип, с головой завернутый в полотенце, был засунут в грелку для тарелок.
О, как восхитительна была она в своем черном платьице! Как рыдала она сперва, и с каким трудом мне удалось заставить ее выйти из-за двери, и как счастливы были мы, когда наконец она решилась выйти! А какое настало блаженство, когда Джип был вынут из грелки, с него снято было полотенце, он отчихался и мы снова очутились все трое вместе!
— Любимая моя Дора! Теперь уж моя, моя навсегда! — воскликнул я.
— О, прошу, не говорите этого! — взмолилась Дора.
— Да разве вы не навсегда моя?
— Конечно, ваша, — воскликнула Дора, — но мне так страшно!..
— Страшно? Родная моя!
— Да, страшно. Мне он не нравится, — промолвила Дора. — И почему только он не уходит?
— Кто, душа моя?
— Ваш друг, — ответила Дора. — Что ему за дело до всего этого? Он, должно быть, очень глуп.
О, как очаровательна была она в своей детской наивности!
— Любимая моя! — воскликнул я. — Да это лучший из людей на свете!
— А зачем нам лучшие люди на свете? — надув губки, промолвила Дора.
— Дорогая моя, как только вы узнаете моего друга, вы очень его полюбите, — уверял я. — А знаете, скоро моя бабушка навестит вас, и вы, узнав ее, тоже полюбите.
— Нет, нет, пожалуйста, уж не привозите ее! — с испуганным видом, сложив руки, взмолилась Дора и тут же поцеловала меня. — Не привозите! Я знаю, что она гадкая, зловредная старуха. О, пусть она не является сюда, Доди! (Так она исказила имя Давид.)
Я видел, что разубеждать ее в эту минуту бесполезно, и я смеялся, восхищался ею, был очень влюблен и очень счастлив… Дора показала мне новый фокус Джипа: он выучился стоять в углу на задних лапках (признаться, держался он таким образом один миг и после этого падал). Уж, право, не знаю, сколько мог бы я здесь пробыть, совершенно позабыв о Трэдльсе, если б за мной не пришла мисс Лавиния. Тетушка Лавиния полюбила Дору (по ее словам, племянница, как две капли воды, была похожа на нее самое в молодости, но она, видно, порядком изменилась) и обращалась с нею, совсем как с куклой. Я пытался уговорить Дору выйти в гостиную и познакомиться с Трэдльсом, но, чуть я об этом заикнулся, она убежала в свою комнату и заперлась там. Мне ничего больше не оставалось, как одному вернулся к Трэдльсу. Мы простились с тетушками и вышли на улицу.
— Трудно представить себе что-либо удачнее, — заговорил Трэдльс, — и обе старые дамы показались мне премилыми. Знаете, Копперфильд, меня нисколько не удивит, если вы женитесь на несколько лет раньше меня.
— Скажите, Трэдльс, играет ли ваша Софи на каком-нибудь музыкальном инструменте? — спросил я, преисполненный гордости.
— Она играет на фортепиано так, что может учить музыке младших сестер, — ответил Трэдльс.
— Поет она? — продолжал я допрашивать.
— Поет иногда баллады, чтобы развеселить своих, когда они бывают не в духе, но вообще пению она никогда не училась.
— А поет она, аккомпанируя себе на гитаре? — еще спросил я.
— О нет! — ответил Трэдльс.
— Рисовать она тоже не умеет?
— Совсем не умеет, — подтвердил Трэдльс.
Я обешал Трэдльсу предоставить ему случай послушать пение Доры и показать, как она рисует цветы. Друг мой заявил, что это доставит ему величайшее удовольствие, и мы, взяв друг друга под руку, в самом восхитительном настроении зашагали домой. Дорогой я завел разговор о Софи, и Трэдльс говорил о ней с такой нежной любовью, что я был восхищен. Мысленно я сравнивал ее с Дорой, сознавая в глубине души все преимущества моей любимой, но в то же время как-то наивно считал, что и Софи очень хороша для Трэдльса.
Понятно, бабушке сейчас же было доложено о благоприятном исходе переговоров и вообще обо всем, что во время этого визита говорилось и делалось. Она была счастлива моим счастьем и обещала побывать у тетушек Доры в самое ближайшее время. Но вечером, когда я уселся писать Агнессе, бабушка так долго прогуливалась взад и вперед по нашим комнатам, что я начал думать, не собирается ли уж она ходить так до самого утра.
Письмо мое к Агнессе было полно горячей благодарности; я в нем описывал блестящие результаты того шага, который я сделал по ее совету. Она ответила мне на это письмо с обратной почтой. Тон письма ее был веселый; она горячо желала мне счастья и уверяла, что не сомневается в нем. С этого времени я всегда видел ее веселой.
Теперь я был завален работой больше, чем когда-либо. Из-за моих ежедневных хождений в Хайгейт мне было почти невозможно появляться в Путнее, а, конечно, хотелось как можно чаще видеть Дору. Предполагаемые чаепития оказались совершенно неосуществимыми, и я добился от мисс Лавинии позволения проводить у них по субботам послеобеденное время, причем это не должно было отзываться на моих воскресных посещениях. Таким образом, конец недели был для меня блаженным временем, и всю остальную неделю я жил мыслью об этих двух днях.
У меня удивительно полегчало на душе, когда я убедился, что Дорины тетушки и моя бабушка, в общем, поладили гораздо лучше, чем я мог ожидать этого. Бабушка в ближайшие же дни после наших переговоров с тетушками сделала им визит, и те очень скоро ей отдали его, соблюдая при этом все правила светского тона. Они и потом продолжали бывать друг у друга, уже с меньшими церемониями, обыкновенно раз в три-четыре недели. Правда, тетушек Доры приводило в ужас пренебрежение бабушки ко всем перевозочным средствам, ее появление пешком в неурочное, с точки зрения светских приличий, время, например тотчас же после завтрака или перед самым вечерним чаем; шокировало их также то, что бабушка надевала свою шляпку, не сообразуясь со светскими предрассудками, а так, как ей это было удобнее. Но вскоре тетушки пришли к такому заключению, что бабушка, правда, особа эксцентричная, но чрезвычайно умная. И хотя порой бабушкины еретические выпады против светских условностей и коробили тетушек Спенлоу, но бабушка слишком любила меня, чтобы не поступиться для общего согласия кое-какими странностями.
Один только Джип из всего нашего маленького кружка категорически отказывался применяться к обстоятельствам: стоило ему увидеть бабушку, как он, оскалив зубы, с ворчаньем забивался под какой-нибудь стул; а там время от времени начинал жалобно выть, как бы показывая, что присутствие бабушки для него невыносимо. Чего только не перепробовали с избалованной собачонкой; ее и ласкали, и бранили, и шлепали, привозили к нам на Букингамскую улицу (где она, к ужасу всех присутствующих, тотчас же набрасывалась на обеих кошек), но ничто не могло примирить ее с бабушкой. И вот, каждый раз, как докладывали о бабушкином появлении, Дора принуждена была, обвязав голову Джипа полотенцем сажать его в грелку для тарелок.
Среди этого общего благополучия меня смущало одно: все окружающие словно сговорились смотреть на Дору, как на красивую игрушку. Бабушка, с которой Дора мало-помалу сближалась, звала ее «Цветочком». Мисс Лавиния находила огромное удовольствие в том, чтобы ухаживать за Дорой, завивать её локоны, наряжать ее, вообще возиться с ней, как с избалованным ребенком. Мисс Кларисса, по своему обыкновению, шла по стопам сестрицы. Мне казалось это очень странным, но все они вели себя с Дорой вроде того, как та вела себя с Джипом. Я решил по этому поводу поговорить с Дорой. И однажды во время прогулки (мисс Лавиния через некоторое время соблаговолила разрешить нам гулять вдвоем) я сказал Доре, что мне хотелось бы, чтобы она заставила окружающих относиться к себе иначе.
— Ведь вы, дорогая моя, уже не ребенок, — заметил я.
— Ну вот! Вы уже и сердитесь!
— Я сержусь? Что вы, любимая моя!
— Они, право, так добры ко мне, — проговорила Дора, — и я очень счастлива.
— Прекрасно, душа моя, но вы могли бы быть так же счастливы и тогда, когда с вами обходились бы более разумно.
Дора посмотрела на меня с упреком (и как восхитительно посмотрела!), а потом начала плакать и сказала, что если она мне не нравится, то почему же я так добивался стать ее женихом и вообще почему я не ухожу, раз не выношу ее. Что же мне после этого оставалось делать, как не осушить поцелуями ее слезы и не начать уверять, что я ее обожаю.
— У меня, Доди, очень нежное, любящее сердце, — промолвила Дора, — и вы не должны быть жестоки со мной.
— Я? Жесток? Драгоценная моя! Да разве я могу, да разве я в силах быть жестоким с вами!
— Ну, тогда не браните меня, — сказала Дора, надув губки бутончиком, — и я буду хорошей.
Я пришел в восторг, когда Дора сейчас же после этого сама попросила меня достать ей ту поваренную книгу, о которой я раньше говорил ей, и показать, как вести запись расходов по хозяйству, что я также когда-то обещал ей.
В первый же мой приход я принес поваренную книгу, — предварительно мне ее красиво переплели, чтобы придать ей более привлекательный вид. Во время прогулки с Дорой по лугам я показал ей бабушкину старую расходную книгу и по ней объяснил, как вести счета. Я тут же дал ей альбом из тонких аспидных дощечек и хорошенький пенал с карандашами и грифелями, чтобы она могла упражняться в домашнем счетоводстве.
Но поваренная книга вызывала у Доры головную боль, а цифры — слезы. «Они не хотят складываться», уверяла она. И милая девочка стерла цифры, а в новом альбомчике принялась рисовать букетики и меня с Джипом.
Потом я пытался было во время наших субботних прогулок в шуточной форме преподать Доре способы ведения домашнего хозяйства. Так, иногда, проходя мимо лавки мясника, я, бывало, скажу ей:
— Ну, представьте, детка, что мы уже поженились и вам надо купить к обеду баранью лопатку. Как бы вы за это взялись?
Личико моей хорошенькой Доры немедленно омрачалось, и она, сложив губки бутончиком, показывала, что предпочитает закрыть мне рот поцелуем.
— Ну, так как же, моя дорогая, стали бы вы покупать баранью лопатку? — допрашивал я, если бывал в особенно непреклонном настроении.
Подумав немного, Дора с торжествующим видом отвечала:
— Но мясник же будет знать, что надо дать. А мне зачем знать это? Ах вы, глупыш этакий!
В другой раз, заглянув в поваренную книгу, я спросил Дору, как поступила бы она, если б мы были уже женаты и я попросил ее приготовить вкусное тушеное мясо по-ирландски. На это она ответила, что приказала бы служанке приготовить это блюдо, и вслед за этим, схватив мою руку своими обеими ручонками, так очаровательно засмеялась, что показалась мне более обворожительной, чем когда-либо…
И вот главным назначением поваренной книги стало изображать в углу пьедестал для Джипа, когда песик учился стоять на задних лапках. Но Дора так сияла, когда добилась того, что ее любимчик стал служить, держа в зубах пенал с карандашами, что я был вполне вознагражден за покупку поваренной книги.
И мы снова прибегали к футляру для гитары, снова пелись баллады на мотив «тра-ла-ла», снова рисовались цветы, и мы запасались счастьем на всю неделю. Иногда мне хотелось набраться храбрости и намекнуть мисс Лавинии, что она обращается с моей любимой, как с куколкой, но вдруг мне казалось, что я сам начинаю впадать в эту же погрешность, впрочем, не так уж часто.