"Давид Копперфильд. Том II" - читать интересную книгу автора (Диккенс Чарльз)

Глава Х «УИКФИЛЬД И ГИПП»

Бабушка, повидимому, не на шутку озабоченная моим продолжительным унынием, придумала послать меня в Дувр под тем предлогом, что необходимо убедиться, все ли у нее там в коттедже в порядке, а затем заключить с арендатором новый контракт на более продолжительный срок. Дженет там уже не было, она поступила к миссис Стронг, где я ее видел ежедневно. Уезжая из Дувра, Дженет была в нерешительности, не зная, остаться ли ей верной презрению к мужчинам, воспитанному в ней бабушкой, или выйти замуж за лоцмана. Но в конце концов она все-таки решила не рисковать. Но сделала это, думаю, не из принципа, а потому, что лоцман ей не нравился.

Хотя мне и не легко было расстаться с мисс Мильс, но я довольно охотно согласился исполнить бабушкино поручение, так как это давало мне возможность пронести несколько спокойных часов в обществе Агнессы. Я попросил доктора Стронга отпустить меня на три дня. Добрейший старик не только с удовольствием согласился на это, а еще выразил желание, чтобы я подольше отдохнул и развлекся. Но при моей кипучей энергии это было немыслимо.

Что же касается занятий моих и конторе «Докторской общины», то это меня мало беспокоило. По правде сказать, со смертью мистера Спенлоу мы много потеряли: контора наша перестала считаться одной из первостепенных, и мы катились вниз по наклонной плоскости. Когда раньше во главе, конторы стоял один мистер Джоркинс, дела его шли далеко не блестяще. Мистер Спенлоу, вступив в компанию с Джоркинсом, очень оживил дела, но все-таки он не поставил нашу контору на такую высоту, чтобы после смерти своего фактического главы она смогла продолжать итти так же. Дел у нас заметно уменьшилось. Мистер Джоркинс, несмотря на свою репутацию, созданную ему покойным компаньоном, был человек безвольный, малоспособный и вне стен своей конторы не пользуюшийся никаким авторитетом. После смерти моего патрона я состоял при мистере Джоркинсе, и, видя, что вся деятельность его сводится к нюханию табака, а дела ведутся, в сущности, писцами, я больше чем когда-либо жалел о бабушкиной тысяче фунтов стерлингов.

Но это было еще не самое худшее. Вокруг «Докторской общины» околачивалось немало пройдох-комиссионеров, которые, заполучив клиентов, за известный процент доставляли их в прокторские конторы. И вот, сидя совсем без дел, мы вошли в контакт с этой «благородной» бандой, особенно настаивая на том, чтобы они нас снабжали брачными контактами и утверждениями духовных завещаний, что представляло наибольшую выгоду. Но конкуренция была огромна. Комиссионеры разных контор расхаживали по дорогам, ведущим к «Докторской общине», и охотились за людьми в трауре или слишком веселыми. Заполучив таковых, они, всячески втирая им очки, предлагали свои услуги. Подчас между этими комиссионерами дело доходило до драки.

А теперь перенесемся в Дувр. Я нашел, что в бабушкином коттедже все обстоит совсем неплохо, и даже мог несказанно порадовать свою вторую мать, сообщив ей, что арендатор унаследовал ее непримиримую вражду к ослам и продолжает безуспешно воевать с ними. Покончив с тем немногим, что мне надо было сделать в Дувре и переночевав там, я рано утрoм отправился пешком в Кентербери.

Снова наступила зима. Было свежо, дул резкий морской ветер, и я тут почувствовал некоторый прилив бодрости и надежды.

В Кентербери я побродил по давно знакомым улицам. Это благотворно на меня подействовало, и на сердце стало еще легче. Я видел вывески с теми же именами, а в лавках тех же продавцов. Меня удивляло, что все так мало изменилось, тогда как мне казалось, что жил я здесь школьником давным-давно. Но тут у меня мелькнула мысль, что и сам-то я не много переменился, как ни странно это может показаться; спокойствие Агнессы, ее умиротворяющее на меня влияние как бы сообщалось и городу, где она жила. То же спокойствие царило над башнями знаменитого собора, и его не могли нарушить даже грачи и галки, стаями с криком носившиеся над ними; а эти древние соборные ворота, где в былое время высились статуи, давно свалившиеся и обратившиеся в прах, подобно бесчисленным паломникам, когда-то взиравшим на них; а эти тихие закоулки, где по разваливающимся готическим^[9] стенам и остроконечным крышам веками стелется плюш; эти старинные дома, окрестные поля, фруктовые сады и парки… Oт всего этого на меня веяло той же безмятежностью, тем же спокойствием, умиротворением.

Войдя в дом мистера Уикфильда, я застал в маленькой комнатке нижнего этажа, где прежде всегда работал Уриа Гипп, мистера Микобера, пишущего с превеликим усердием. На нем был черный сюртук, приличествующий человеку, имеющему дело с законами, и он казался особенно массивным в такой маленькой комнатке.

Увидев меня, мистер Микобер очень обрадовался, но в то же время немного смутился. Он хотел сейчас же вести меня к Уриа, но я отказался от этого.

— Как вам известно, я давно знаком с этим домом и прекрасно смогу сам подняться наверх, — сказал я. — Ну, а как вам, мистер Микобер, нравятся юридические дела?

— Дорогой Копперфильд, — ответил он, — для человека, обладающего могучей фантазией, в юридических делах есть вот какая слабая сторона: слишком много в них формальностей, мелочей. Даже в нашей профессиональной корреспонденции, — прибавил он, поглядывая на только что написанные им письма, — ум такого человека не может парить в возвышенных выражениях. Но, вообще говоря, карьера юриста — карьера великая!

Затем он сообщил мне, что заарендовал домик, где раньше жил Уриа Гипп, и прибавил, что миссис Микобер будем в восторге снова принять меня под собственной кровлей.

— Помещение это скромно, как любит выражаться мой друг Гипп, но, быть может, оно послужит для нас каменной ступенькой для перехода в более величественное обиталище.

Я спросил его, доволен ли он обхождением Уриа Гиппа. Прежде чем ответить на это, мистер Микобер подошел к двери и, убедившись, что она плотно закрыта, тихо проговорил:

— Дорогой Копперфильд, человек, работающий под гнетом финансовых затруднений, в своих сношениях с большинством людей находится в невыгодном положении. Эта невыгодность отнюдь не уменьшается, когда обстоятельства вынуждают брать установленное жалованье ранее того времени, когда оно уже заслужено и должно быть оплачено. Одно могу сказать, что на моя просьбы, сущность коих мне незачем тут излагать, мой друг Уриа Гипп ответил так, что это одновременно делает честь как его уму, так и его сердцу.

— Вот никогда бы не подумал, что он может быть щедр на деньги, — заметил я.

— Простите, — проговорил мистер Микобер несколько принужденным тоном, — я говорю о моем друге Гиппе по собственному опыту.

— Очень рад за вас, если это так, — ответил я.

— Благодарю вас, дорогой Копперфильд, — отозвался мистер Микобер и стал напевать какую-то песенку.

— Часто ли вы видите мистера Уикфильда? — спросил я, желая переменить тему разговора.

— Нет, не очень, — как-то пренебрежительно ответил мистер Микобер. Мистер Уикфильд, я не сомневаюсь, прекраснейший человек, исполненный самых лучших намерений, но он… как бы это сказать?.. ну, ему…. пора в архив.

— Боюсь, что его компаньон очень способствует этому, — заметил я.

Мистер Микобер с беспокойным видом стал ерзать на своем табурете и наконец заговорил:

— Дорогой Копперфильд, позвольте вам доложить следующее: я нахожусь здесь в качестве доверенного лица, и лежащие на мне обязанности не позволяют мне говорить о не которых вещах даже с самой миссис Микобер, давнейшей верной спутницей на моем многотрудном жизненном пути, с женщиной, обладающей замечательно светлым умом. Я считаю, что это несовместимо с моим новым положением, и потому беру на себя смелость предложить вам в наших дальнейших дружеских отношениях, которые, надеюсь, ничто не может омрачить, провести, так сказать демаркационную линию^[10]. Но одну сторону этой линии, — продолжал он развивать свою мыль, провести по конторке черту линейкой, будет находиться все, доступное человеческому обсуждению, за одним лишь ничтожным исключением, а по другую — это самое исключение, но есть дела конторы «Уикфильд и Гипп» со всем, что может иметь к ним какое либо отношение. Надеюсь, что друга моей юности не оскорбит такое предложение, представляемое на обсуждение его трезвому уму.

Для меня было ясно, что с мистером Микобером произошла какая-то перемена, он почему-то чувствует себя не в своей тарелке, тяготится своими новыми обязаностями, и я не счел себя вправе обидеться за сделанное мне предложение. Когда я сказал ему это, он воспрянул духом и крепко пожал мне руку.

— А вот кем я очарован, Копперфильд, так это мисс Уикфильд! — с жаром заговорил мистер Микобер. — Очаровательнейшая молодая особа, полная прелести, грации и добродетели! Клянусь честью, — продолжал он, посылая в пространство воздушные поцелуи и раскланиваясь с утонченным изяществом, — я преклоняюсь перед мисс Уикфильд!

— Ну, это я рад слышать, — сказал я.

— А знаете, дорогой Копперфильд, если бы вы не уверили нас в тот приятный вечер, который мы имели счастье провести с вами, что вы предпочитаете всем буквам Д, я несомненно думал бы, что ваша любимая буква А.

Тут я расстался с мистером Микобером и, прощаясь, проем передать мой привет его супруге и детям. Я видел, как он снова уселся на табурет, взял перо и, высвободив подбородок из тугого воротника, чтобы было удобнее писать, принялся за работу. Уходя, я почувствовал, что с тех пор, как он вступил в свои новые обязанности, в наших отношениях произошла какая-то перемена и у нас с ним не может быть прежней близости.

В старинной гостиной никого не было, хотя там и видны были следы пребывания миссис Гипп. Я заглянул в комнату Агнессы. Она писала, сидя у камина за красивой старинной конторкой. Моя тень заставила ее поднять глаза. Как радостно было увидеть сияние на ее перед тем серьезном, сосредоточенном лице и быть встреченным с такой лаской, с таким радушием!

— Ах, Агнесса, — сказал я, когда мы с нею сели рядышком, — как мне вас недоставало в последнее время!

— Правда? Опять недоставало? А ведь мы не так давно виделись с вами.

Я покачал головой.

— Сам не знаю, что это такое, Агнесса, но, повидимому, в голове уменя чего-то нехватает. В счастливые минувшие дни вы, бывало, всегда думали за меня, и я так привык обращаться к вам за советом и поддержкой, — вот, очевидно, благодаря этому у меня и не выработалось того, что должно было выработаться.

— Но что же это такое? — весело спросила Агнесса.

— Уж не знаю, право, как и назвать это, — ответил я. — А как по-вашему, Агнесса, есть у меня серьезность и настойчивость?

— Конечно, — ответила она.

— И терпение, Агнесса? — спросил я несколько нерешительно.

— И это есть, — смеясь, ответила Агнесса, — и даже немало.

— А вот, представьте, я порой чувствую себя таким подавленным, неуверенным, неспособным принять нужное решение. Несомненно, мне нехватает… как бы это выразиться?.. ну, какой-то точки опоры.

— Пожалуй, если хотите, называйте это так, — проговорила Агнесса.

— Ну, судите сами: вы приезжаете в Лондон, я отдаюсь в ваши руки, — вы сейчас же направляете меня, и у меня является цель. Меня опять выбивает из колеи, я являюсь сюда — и сразу чувствую себя другим человеком. Ведь никаких же перемен в обстоятельствах, терзавших меня, не произошло с тех пор, как я вошел в эту комнату, а в это короткое время ваше влияние уже изменило меня к лучшему. Что это такое? Скажите, Агнесса, в чем ваш секрет?

Она сидела, склонив голову, и смотрела на огонь в камине.

— Это старая история, — продолжал я. — Не смейтесь только, но я скажу вам, что теперь это происходит в серьезных вещах, а прежде бывало в пустячных, но всегда, как только мне приходится расстаться с моей названной сестрицей…

Тут Агнесса взглянула на меня с невыразимо прекрасной улыбкой и протянула мне руку. Я поцеловал ее.

— Да, да, Агнесса, каждый раз, когда вас нет со мной, чтобы посоветоваться с вами, я всегда сбиваюсь с пути и делаю безумства. А вот я пришел к вам — и, как всегда, нашел снова и мир и счастье. Сейчас чувствуй себя так, словно я, усталый путник, вернулся домой, и на душе у меня блаженный покой…

Я так переживал то, что говорил, так был растроган, что голос мой сорвался, и, закрыв лицо руками, я заплакал. Тут Агнесса выказала мне так много родственной ласки, ее глаза сияли такой добротой, голос так нежно звучал, в ней было столько милого безмятежного спокойствия, которое с давних пор сделало для меня их дом священным, что ей скоро удалось подбодрить меня и заставить рассказать все, что со мной произошло после ее отъезда из Лондона.

— Теперь я все поведал вам, Агнесса, — закончил я свою исповедь, — и вся моя надежда на вас.

— Не на меня, Тротвуд, вам следует возлагать свои надежды, — заметала, ласково улыбаясь, Агнесса, а на другую.

— На Дору, вы хотите сказать? — спросил я.

— Конечно.

— Видите ли, Агнесса, — начал я с некоторым смущением, — я не хочу сказать, что на Дору нельзя положиться, напротив, она — сама искренность и непорочность, но… я не знаю, как это выразить, Агнесса… она, понимаете ли, такая робкая девчурка, что ее ничего не стоит смутить и запугать. Так, например, незадолго до смерти ее отца я счел нужным посвятить ее… Но позвольте, лучше я вам расскажу все, как было.

И я тут подробно описал ей, как я обьявил Доре о своей бедности, как я настаивал, чтобы она присматривалась к хозяйству, упражнялась в ведения счетов, изучала поваренную книгу и вообще все остальное.

— А, Тротвуд, вы все тот же! — сказала с улыбкой Агнесса. — Конечно, вы поступили и здесь опрометчиво. Вы правы были, серьезно влившись за борьбу с жизнью и прокладывание себе дороги, но зачем же было так вдруг смущать и тревожить робкую любящую неопытную девочку? Бедная Дора!

Кажется, ни одни человеческий голос не мог звучать с такой добротой и кротостью, как в эту минуту звучал голос моей названной сестрицы. Когда она говорила, мне чудилось, что я вижу, как Агнесса, любуясь, обнимает и целует мою бедную девочку, молчаливо упрекая меня за то, что я мог так напугать это робкое сердечко. Как был я благодарен Агнессе! Как восхищался ею! Мне уже рисовалась их дружба с Дорой, от которой обе они станут в моих глазах еще прелестнее.

— Что же мне теперь делать? — проговорил я, поглядев напылающий в камине огонь. — Что вы мне посоветуете, Агнесса?

— Мне кажется, что лучше всего будет написать тетушкам Доры. Разве вы не думаете, что было бы неблаговидно действовать за их спиной?

— Да, — ответил я, — если вы так считаете.

— Я, конечно, не судья в чужих делах, — скромно ответила Агнесса после некоторого колебания, — но мне кажется, что иметь секреты с Дорой за спиной у ее родственниц было бы не похоже на вас.

— Боюсь, Агнесса, что вы переоцениваете меня.

— Ну, если хотите, скажу так: было бы не похоже на вашу правдивую натуру. Я бы на вашем месте написала этим двум тетушкам, рассказала бы им как можно проще и откровеннее обо всем, что было, и просила бы их разрешения иногда бывать у них в доме. И раз вы так юны и еще не завоевали себе положения в свете, то, мне кажется, надо написать, что вы заранее охотно подчиняетесь их требованиям и условиям. Я просила бы их не торопиться с отказом, а предварительно поговорить с самой Дорой, выбрав для этого благоприятный момент. В этом письме я не проявляла бы большого пыла и не домогалась бы многого, — мягко прибавила Агнесса. — По-моему, нужно надеяться на свою верность и настойчивость и… Дору.

— Но представьте, если своими разговорами тетушки снова напугают Дору, доведут ее до слез, — с беспокойством возразил я, — и бедная девочка ничего не сможет сказать им обо мне.

— Да разве это возможно? — так же мило-сочувственно спросила Агнесса.

— Ах, бедная девочка пуглива, как птичка, и, пожалуй, это может случиться. Тут еще эти тетушки вдруг найдут, что в моем обращении к ним есть что-то неприличное: у старых дев ведь бывают разные причуды.

— Мне кажется, Тротвуд, — сказала Агнесса, ласково глядя на меня, — что над всем этим не стоит ломать себе голову. Надо спросить себя, хорошо ли поступить таким образом, и если да, то так и сделать.

Теперь мои сомнения рассеялись. С облегченным сердцем, но в то же время чувствуя всю важность предстоящей мне задачи, я решил все время до обеда посвятить составлению этого письма. Агнесса даже очистила мне место за своей конторкой. Но, раньше чем засесть за писание, я спустился вниз повидаться с мистером Уикфильдом и Уриа Гиппом.

Я застал Уриа в его новом, еще пахнувшем известкой кабинете, специально выстроенном для него в саду.

Среди всей этой груды бумаг и массы книг его физиономия показалась мне особенно пакостной. Он встретил меня со своим обычным заискивающим взглядом и сделал вид, что не слышал от мистера Микобера о моем появлении, в чем я позволил себе усомниться. Уриа проводил меня в кабинет мистера Уикфильда, или, вернее сказать, в подобие бывшего его кабинета, ибо очень многое отсюда было перенесено в новый кабинет компаньона. Пока мы здоровались с мистером Уикфильдом, Уриа стал спиной к камину и, грея спину, тер подбородок своей костлявой рукой.

— Само собой разумеется, что все время, пока вы будете в Кентербери, вы проживете у нас, — сказал мне мистер Уикфильд, не удержавшись при этом от того, чтобы не бросить вопросительный взгляд на Уриа.

— А есть для меня свободная комната? — спросил я.

— Я готов, Копперфильд… ах, извините, мистер Копперфильд, это невольно как-то у меня вырвалось… я охотно готов уступить вам вашу прежнюю, комнату, если только это может доставить вам удовольствие.

— Нет, нет, — возразил мистер Уикфильд, — зачем же вас стеснять, ведь у нас есть другая комната… говорю же вам, есть другая комната.

— Но, уверяю вас, я был бы в восторге, — со своей обычной улыбкой-гримасой проговорил Уриа.

Чтобы кончить эти разговору, я заявил, что или буду в той, другой комнате, или совсем не воспользуюсь гостеприимством мистера Уикфильда. Затем я простился и поднялся наверх.

Я надеялся побыть вдвоем со своей названной сестричкой, но миссис Гипп попросила Агнессу позволить ей повязать у камина, где мы сидели, уверяя, что сквозняк в столовой и гостиной пагубно действует на ее ревматизм. Хотя я без малейшего угрызения совести охотно поднял бы старуху на шпиль здешнего собора и предоставил бы гулять вокруг нее буйным ветрам, но, покоряясь необходимости, приветливо поздоровался с нею.

На мой вопрос, как она себя чувствует, миссис Гипп ответила:

— Покорно благодарю вас, сэр. Живу помаленьку. Здоровьем похвастать не могу. Да мне ничего и не надо, лишь бы мой Уриа хорошо устроился в жизни. А как, по-вашему, сэр, выглядит мой Уриа?

Я находил его таким же гнусным, как всегда, и поэтому ответил, что нe замечаю в нем никакой перемены.

— О, неужели вы не находите, что он изменился?! — воскликнула миссис Гипп. — В таком случае, сэр, позволю себе не согласиться с вами. Разве вы не видите, как он худ?

— Не больше, чем всегда, — ответил я.

— Так, по-вашему, он не изменился? — повторила старуха. — Впрочем, тут нет ничего удивительного, ведь вы не смотрите на него глазами матери.

«Глаза его матери, — подумал я про себя, — столь ласковые для сына, презлющие для всех остальных на свете». С меня она перевела свой взгляд на Агнессу.

— А вы, мисс Уикфильд, неужели вы не замечаете, как он чахнет и сохнет? — спросила миссис Гипп.

— Нет, не замечаю, — спокойно ответила Агнесса, продолжая работать. — Вы, мэм, слишком беспокоитесь о вашем сыне. Он совершенно здоров.

Миссис Гипп громко втянула воздух носом и, ни слова не говоря больше, снова принялась за свое вязанье. Старуха ни разу не вышла из комнаты и ни на минуту не оставила нас одних. Я пришел в Кентербери рано, и до обеда в нашем распоряжении оставалось добрых три-четыре часа, но миссис Гипп сидела неподвижно и шевелила спицами с таким однообразием, с каким пересыпается песок в песочных часах. Она приютилась по одну сторону камина, а Агнесса — по другую. Я же сидел за конторкой, против них, ближе к моей названной сестрице. Когда, обдумывая свое послание, я по временам поднимал глаза на Агнессу, я видел ее милое, задумчивое личико, и оно, такое кроткое и ангельски доброе, вливало в меня бодрость. Но при этом от меня не укрывался злобный взгляд миссис Гипп, устремленный поочередно на нас обоих. Однако это не мешало ей продолжать свое вязанье. Не будучи посвящен в тайны рукоделья, я не знал, над чем старуха трудится, но, освещенная огнем камина, она казалась мне злой колдуньей, которой только присутствие доброй феи мешает опутать свою жертву сетями.

За обедом миссис Гипп не переставала нести свой дозор. После обеда ее сменил сын, и, когда было подано вино и мы мужчины, остались одни, он искоса стал следить за мной, в то же время так корчась и извиваясь, что я едва был в силах переносить это. В гостиной миссис Гипп со своим вязаньем снова заняла сторожевой пост. Все время, пока Агнесса пела и играла, маменька сидела у рояля. Раз она попросила Агнессу спеть ту балладу, которой, по ее словам, особенно восхищается ее Уриа, а тот в это время, позевывая, сидел развалившись в большом кресле. Поглядывая на сына, маменька все время уверяла Агнессу, что тот в восторге от ее пения. Вообще, если старуха открывала рот, то только для того, чтобы говорить о сыне. Несомненно, ей даны были инструкции.

Все это тянулось вплоть до того момента, когда надо было итти спать. Я так был подавлен в течение целого дня, имея перед глазами маменьку и сыночка, словно две огромные летучие мыши, носившиеся над всем домом, что предпочел бы остаться в гостиной, переносить вязанье и все прочее, лишь бы не итти спать. Всю ночь я почти не сомкнул глаз. На следующее утро началось то же вязанье и тот же надзор, и снова это продолжалось целый день. Мне не удалось и десяти минут поговорить с Агнессой. Едва можно было урвать момент показать ей письмо. Я предложил ей пойти погулять, но миссис Гипп стала усиленно жаловаться на недомогание, и Агнесса вынуждена была из сострадания остаться с ней. Когда стало смеркаться, я вышел один пройтись и обдумать, как мне следует поступить. Я никак не мог решить, вправе ли я продолжать молчать о том, что тогда в Лондоне поведал мне Уриа. Этот вопрос начинал меня очень тревожить.

Не успел я выйти из города на Ремсгетскую дорогу, вдоль которой шла удобная тропинка для пешеходов, как меня сзади кто-то окликнул. Я оглянулся и, несмотря на надвигающиеся сумерки, не мог не узнать этой неуклюжей походки, этого потертого теплого пальто. То был Уриа. Я остановился и он подошел ко мне.

— Ну, — вырвалось у меня.

— И шибко же вы ходите! — начал он. — У меня ноги длинные, а вы задали мне немалую работу.

— Куда это вы идете? — спросил я.

— С вами, мистер Копперфильд, если вы будете так добры и разрешите мне прогуляться со старым знакомым.

Говоря это, он весь передернулся, то ли желая умилостивить меня, то ли поиздеваться надо мной, и пошел со мной рядом.

— Уриа! — помолчав, обратился я к нему как только мог вежливее.

— Что угодно, мистер Копперфильд?

— Сказать вам правду (надеюсь, вы не обидитесь), я вышел погулять, ибо устал быть все время на людях.

Он посмотрел на меня искоса и спросил, дерзко ухмыляясь:

— Вы имеете в виду мою матушку?

— Да, именно ее, — ответил я.

— А-а-а! Но вы ведь знаете, какие мы маленькие людишки, а маленькие людишки должны держать ухо востро, чтобы те, кто повыше их, не наступали им на ноги. В любви же, сэр, как на войне, все ухищрения хороши.

Он поднес свои костлявые ручищи к подбородку и начал потирать их, скверно посмеиваясь. В эту минуту он ужасно походил на злобного павиана.

— Видите ли, — продолжал Уриа, все потирая свои ручищи и кивая мне головой, — вы, мистер Копперфильд, опасный для меня соперник и всегда таковым были.

— Так это вы из-за меня установили надзор над мисс Уикфильд и отравляете ей жизнь в ее собственном доме?

— О мистер Копперфильд, это очень резко сказано.

— Дело тут не в словах, а вы, Уриа, не хуже моего понимаете, что я хочу сказать.

— О нет! Пожалуйста, выражайтесь пояснее, а то я не понимаю.

— Неужели вы можете предполагать, — заговорил я, стараясь ради Агнессы быть спокойным и сдержанным, — что я смотрю на мисс Уикфильд иначе, как на очень любимую сестру?

— Ну, знаете ли, мистер Копперфильд, я не обязан отвечать на этот вопрос. Быть может, это и так, а быть может, и нет.

Какая подлая хитрость отразилась при этом на его гадкой физиономии и в его глазах без тени ресниц! Я ничего подобного в жизни не видывал.

— Ну, хорошо, — сказал я, — ради мисс Уикфильд…

— Моей Агнессы! — закричал он, болезненно корчась. — Будьте так добры, мистер Копперфильд, называйте ее Агнессой.

— Пусть так. Значит, ради Агнессы Уикфильд, да благословит ее господь…

— О, благодарю вас, мистер Копперфильд, за это благословение! — прервал он меня.

— … я расскажу вам то, что при других обстоятельствах был бы так же склонен поведать вам, как, например, самому Джеку Кетчу.

— Кому, сэр? — спросил Уриа, вытягивая шею и прикладывая руку к уху, чтобы лучше расслышать.

— Палачу, — отрезал я, — то есть последнему человеку, которому я мог бы это сказать. (Надо заметить, что именно его отвратительное лицо и заставило меня вспомнить о палаче.) Да будет вам известно, что я помолвлен с другой леди. Надеюсь, что это вас удовлетворяет?

— Честное слово? — спросил он.

Я собирался, хотя и с негодованием в душе, подтвердить свои слова, когда Уриа схватил мою руку и стал жать ее.

— Ах, мистер Копперфильд! — воскликнул он. — У меня не было бы никаких сомнений, если б в тот вечер, когда я у вашего камина (так стеснив вынужденной ночевкой) открыл вам свою тайну, вы соблаговолили также быть откровенным со мной. Но раз теперь выяснилось, что это так, я немедленно удалю матушку. Рад доказать вам свое доверие. Надеюсь, что вы простите предосторожности, которую любовь заставляла меня принимать, не правда ли? Как жаль все-таки, что вы не снизошли отплатить мне откровенностью, а я ведь давал вам прекрасный повод к этому. Но вы, повторяю, никогда не желали снизойти до меня, вы никогда, я знаю, не чувствовали ко мне того расположения, какое я чувствовал к вам.

Все время, пока говорил, он не переставал жать мою руку своими влажными, лягушачьими пальцами, а я всячески старался вежливым образом избавиться от его рукопожатия, но мне это не удавалось. Просунув мою руку под рукав своего бурого теплого пальто, он почти насильно заставил меня итти с собой под руку.

— Не вернуться ли нам? — спросил Уриа, мало-помалу заставляя меня повернуть к городу.

Наступила уже ночь, и луна заливала окна домов своим серебристым светом.

— Чтобы покончить с нашим разговором, — промолвил я после довольно продолжительного молчания, _- я хочу вам дать понять, что, по моему мнению, Агнесса Уикфильд так же высока и недоступна для вас, как вот эта луна.

— Такая же она спокойная, не правда ли? — проговорил Уриа. — Но признайтесь, мистер Копперфильд, — продолжал он, — вы никогда не были расположены ко мне, как я к вам? Что же, меня это не удивляет: вы всегда считали меня слишком маленьким человеком.

— Я не охотник до беспрестанных уверений, — заметил я.

— Ну, хорошо, хорошо, — отозвался Уриа, при лунном свете похожий на мертвеца, — но вы не представляете себе, мистер Копперфильд, до чего смирение вошло в плоть и кровь такого человека, как я. Мы оба с отцом учились в благотворительных школах, а матушка выросла в благотворительном приюте. В этих учреждениях с утра до вечера нас всех обучали смирению во всевозможных видах и мало чему другому. Нам внушали, что мы должны смиренно держать себя перед такими-то и такими-то лицами, снимать шапку перед одним и раскланиваться перед другим, знать свое место и пресмыкаться перед всеми, кто только выше нас. А их было так много! Отец благодаря своему смирению выдвинулся в свое время, я — также. Если отец попал в пономари, то только благодаря своему смирению, ибо он пользовался среди влиятельных людей репутацией благонадежного человека, стоящего того, чтобы о нем позаботились. «Будьте смиренны, — говаривал мне отец, — и вы выйдете в люди. Недаром в школе старались нам с вами это вбить в голову. Смирение больше всего способствует успеху. Будьте смиренны, сын мой, и вы добьетесь в жизни своего». И, как видите, смирение действительно пошло мне на пользу.

Тут мне впервые пришло в голову, что это фальшивое низкопоклонство семьи Гипп, и вправду, могло быть привито им извне. Я видел жатву, но никогда раньше не подумал о сеятелях.

— Еще вот таким мальчуганом я понимал, что мне нужно смиряться, — продолжал Уриа, — я привык к этому и смирялся. Смирение же не позволило мне учиться дальше, и я сказал себе: «Довольно». Помните, вы мне предлагали заниматься с вами латынью, а я отказался, ибо отец не раз говаривал мне: «Люди любят быть выше вас, и вы будьте ниже их». Я и теперь, мистер Копперфильд, человек смирный, но все-таки уже чувствую в себе некоторую силу.

И когда он все это говорил мне, я, глядя при свете луны на его лицо, прекрасно понимал, что теперь он желает воспользоваться этой своей силой и вознаградить себя за все прошлое унижение. Я никогда и раньше не сомневался в его низости, хитрости и коварстве, но только сейчас я впервые вполне понял, какой подлый, бессердечный и мстительный дух может быть воспитан в человеке путем гнета и унижения с самого детства.

Его биографическое повествование доставило мне удовольствие потому, что, увлекшись своим красноречием, Уриа выпустил мою руку и, по своему обыкновению, стал поглаживать подбородок. Отделавшись таким образом, я твердо решил держаться от него подальше. Мы вернулись домой, идя рядом, но почти не разговаривали.

Не знаю уж что, признание ли мое так порадовало его, или рассказ о прошлом выставил в особенно радужном свете его настоящее, только Уриа был в приподнятом настроении и гораздо веселее обыкновенного. За обедом он был более разговорчив и даже шутливо спросил свою маменьку (она сейчас же, как только мы вернулись, была снята с караула), не пора ли ему жениться. А раз он бросил такой взгляд на Агнессу, что я дал бы все на свете, чтобы иметь возможность его искололотить и швырнуть на землю.

Когда мы, мужчины, после обеда остались одни, Уриа стал еще развязнее. К вину он почти не притрагивался, и, следовательно, не это было причиной его развязности. Мне кажется, его опьянял успех, и он жаждал прихвастнуть им передо мной.

Я еще накануне заметил, что Уриа старается спаивать мистера Уикфильда. Поняв тогда взгляд, который, уходя, бросила Агнесса, я ограничился одним стаканом вина, а затем предложил пойти в гостиную, к Агнессе. Я хотел было так же поступить и сегодня, но Уриа опередил меня.

— Мы так редко имеем счастье видеть у себя нашего сегодняшнего гостя, сэр, — начал он, обращаясь к мистеру Уикфильду, — что было бы положительно грешно не выпить в честь его бокал, другой. Надеюсь, вы не возражаете, сэр? Пью за ваше здоровье и благополучие, мистер Копперфильд!

Я принужден был сделать вид, что пожимаю его протянутую руку, а затем с совсем другим чувством крепко пожал руку несчастной его жертве — его компаньону.

— Ну, а теперь, коллега, — обратился Уриа к мистеру Уикфильду, — беру на себя смелость предложить вам провозгласить тост за нас и за близких сердцу Копперфильда.

Не стану описывать, как мистер Уикфильд начал тут провозглашать тосты за здоровье бабушки, мистера Дика, за процветание «Докторской общины», за здоровье Уриа, выпивая при каждом тосте по два бокала вина; не стану описывать, как мистер Уикфильд, видимо сознавая свою пагубную слабость, не был в силах совладать с нею, как он страдал от фамильярного обращения с ним Уриа и в то же время боялся прогневить его; не стану также описывать, как Уриа, на моих глазах торжествуя над своей жертвой, извивался от радости. Рука отказывается писать, до чего мне больно было все это видеть.

— Ну, теперь коллега, я провозглашаю тост, — заявил Уриа, — но покорно прошу наполнить бокалы до краев, ибо намерен выпить за здоровье самой прелестной женщины на свете!

Мистер Уикфильд держал еще в руке только что опорожненный им бокал. Я видел, как он поставил его на стол, взглянул на висевший на стене портрет жены, с которым у Агнессы было такое поразительное сходство, поднес руку ко лбу и резким движением откинулся на спинку своего кресла.

— Я, конечно, слишком маленький человек, чтобы провозглашать тост за ее здоровье, — продолжал Уриа, — но я восхищаюсь ею, обожаю ee!

Мне кажется, никакая физическая боль отца Агнессы не могла бы так потрясти меня, как душевная мука, с которой он тут судорожно сжал руками свою седую голову.

Уриа или не смотрел в это время на своего компаньона, или не понимал, что творится в его душе, но только он продолжал, как ни в чем не бывало:

— Агнесса, Агнесса Уикфильд, могу сказать, самая божественная из всех женщин! Ведь правда, я могу говорить откровенно среди друзей? Конечно, великая честь быть ее отцом, но назваться ее супругом…

Да избавит меня бог услышать еще когда-нибудь такой крик, какой вырвался у отца Агнессы, когда он поднимался со своего кресла.

— Что такое? — спросил Уриа, побледнев, как смерть, — Надеюсь, мистер Уикфильд, что вы не совсем еще сошли с ума? Разве я, как всякий другой молодой человек, не могу стремиться к тому, чтобы ваша Агнесса стала моей Агнессой? Мне кажется, я-то даже имею на это прав больше, чем кто-либо другой.

Обняв мистера Уикфильда, я начал умолять его, во имя всего, что только мог придумать, но больше всего во имя его любви к дочери, хоть немного успокоиться. Он в эту минуту был действительно, как помешанный: рвал на себе волосы, бил себя кулаками по голове, пытался вырваться из моих рук, отталкивал меня от себя, ни слова не отвечал на мои мольбы, ни на кого не глядя и даже, кажется, никого не видел. Он рвался, сам не зная куда, лицо его судорожно подергивалось, на него положительно было страшно смотреть.

Я в отчаянии продолжал умолять его взять себя в руки, выйти из этого безумного состояния, послушать меня; заклинал его подумать об Агнессе, напоминал о том, что я не совсем чужой ему, так как вырос вместе с его дочерью, любил ее как сестру; говорил несчастному старику, что такая дочь действительно является его гордостью и радостью. Я всячески старался сосредоточить его мысли на Агнессе; даже упрекал его в том, что он не имеет настолько силы воли, чтобы скрыть эту сцену от дочери. Подействовали ли мои слова, или припадок безумия сам собою стал проходить, но мистер Уикфильд перестал метаться и, мало-помалу успокаиваясь, начал смотреть на меня сперва каким-то странным, бессознательным взглядом, а затем, видимо, узнал меня. Наконец он проговорил:

— Я знаю, Тротвуд. Мое дорогое дитя и вы… я знаю. Но взгляните на него!

И старик указал на Уриа. Тот стоял в углу, бледный, разозленный. Очевидно, он понял, что ошибся в своих расчетах.

— Посмотрите на моего мучителя! — снова заговорил мистер Уикфильд. — Этот человек мало-помалу отнял у меня честное имя, репутацию, спокойствие, дом…

— Скажите лучше, что это я спас ваше честное имя, репутацию, ваш душевный покой, сохранил ваш домашний очаг, — торопливо, с хмурым видом перебил Уриа, видимо спеша поправить дело. — Не безумствуйте, мистер Уикфильд. Если язашел несколько дальше того, к чему вы подготовлены, так могу вернуться и назад. Пока беды никакой еще не произошло.

— Я, конечно, знаю, что у каждого есть своя цель в жизни, — сказал мистер Уикфильд, — и я думал, что с него довольно быть связанным со мной материальными интересами. Но, как видно, ему этого мало. Подумайте, что это за человек! Только подумайте!

— Мистер Копперфильд, заставьте его замолчать, если можете! — закричал Уриа, указывая пальцем на мистера Уикфильда. — Сейчас он скажет то, о чем ему никогда не нужно заикаться. Он и сам пожалеет потом, что сказал, и вы будете не рады, что услышали.

— Все сейчас скажу! — закричал охваченный отчаянием мистер Уикфильд. — Раз я в вашей власти, почему мне не быть во власти всего света?

— Говорю вам, заставьте его молчать! — продолжал предостерегать меня Уриа — Если вы не постараетесь заткнуть ему рот, вы не друг ему… А вы, мистер Уикфильд, спрашиваете, почему вам не отдаться во власть всего света? Да потому, что у вас есть дочь. То, что мы знаем с вами, и будем знать только мы двое, не так ли? А зачем ворошить прошлое, кому это нужно? Не мне, конечно! Разве вы не видите, насколько я смиренен? Говорю же вам, что если я зашел слишком далеко, то сожалею об этом. Чего же вам еще надо, сэр?

— О Тротвуд, Тротвуд! — закричал мистер Уикфильд, ломая руки. — Как я пал с того момента, когда впервые увидел вас в этом доме! Правда, я и тогда уже начал катиться по наклонной плоскости, но какой ужасный путь проделал я с тех пор! Мой слабый характер погубил меня. О! Если бы я мог не вспоминать, заставить себя забыть!.. Моя естественная печаль по умершей матери моего ребенка обратилась в нечто болезненное. И естественная любовь к дочери приняла тоже какой-то болезненный характер. Мне кажется, я заражал все, к чему ни, прикасался. Я навлек горести на то существо, которое так горячо люблю. Вам-то известно — язнаю. Я считал, что можно любить на свете одно существо и никого больше; я считал, что горюя о своей утрате, можно не принимать никакого участия в горестях других людей. Вот как я исковеркал себе жизнь! Я терзал свое слабое, трусливое сердце, а оно терзало меня. Я был низок в своем горе, низок в любви, низок в том, как пытался избавиться от своих душевных мук. А теперь взгляните, в какую развалину я превратился… Презирайте меня! Бегите от меня!

Он упал в кресло и бессильно заплакал. Вслед за возбуждением наступила реакция. Тут Уриа вышел из своего угла.

— Я сам не знаю, что делал в минуты помрачения, — проговорил мистер Уикфильд, протягивая ко мне руки, как бы моля меня не осуждать его. — Он вот знает это лучше, — добавил несчастный старик, имея в виду Уриа Гиппа, — ибо всегда вертелся подле меня и нашептывал свое. Он живет в моем доме, он распоряжается в моем деле, Вы слышали, о чем он сейчас говорил? Что мне еще к этому прибавить?

— Вам не только не надо ничего прибавлять, но не надо было говорить и половины того, что вы сказали, просто следовало молчать, — полульстиво, полувызывающе проговорил Уриа. — Я прекрасно знаю, — продолжал он, — что вы не приняли бы этого так близко к сердцу, не будь здесь вина. Завтра, сэр, вы на это посмотрите не так мрачно. Ну, даже если у меня и вырвалось больше, чем следовало говорить, так что же тут такого? Не настаиваю же я на этом.

Дверь открылась и неслышными шагами вошла Агнесса, бледная, как смерть; она подошла к отцу, обняла его за шею и решительным голосом сказала:

— Папа, вижу, вам нездоровится. Пойдемте со мной.

Старик, словно подавленный стыдом, склонил голову на плечо дочери, и они вышли. Глаза Агнессы на миг встретились с моими, и я прочел в них, что ей прекрасно известно обо всем происшедшем.

— Я, мистер Копперфильд, признаться, не ждал, что он так выйдет из себя, — проговорил Уриа. — Но завтра же мы снова будем с ним друзьями. Это ему только на пользу. Я ведь самым смиренным образом всегда думаю исключительно о его благе.

Я ничего ему не ответил и поднялся наверх, в ту самую маленькую комнатку, где так часто, бывало, Агнесса сиживала подле меня, когда я готовил уроки. Но этот вечер я провел в одиночестве. Я взял книгу и попробовал было читать. Пробило полночь. Я все еще сидел за книгой, ничего не понимая из того, что читал, как вдруг Агнесса тихонько коснулась моего плеча.

— Тротвуд, вы ведь рано уезжаете завтра, так давайте сейчас простимся с вами!

На ее лице виднелись следы слез, но оно было так спокойно, так прекрасно…

— Господь да благословит вас! — промолвила она, пожимая мне руку.

— Агнесса, дорогая моя, я вижу, что вы не хотите говорить об этом, но неужели тут ничего нельзя поделать?

— Можно только уповать на бога, — ответила она.

— А не могу ли я помочь вам, — я, который посмел придти к вам со своими ничтожными горестями?

— Но вы облегчили и мои, — отозвалась она. — В этом же деле, дорогой Тротвуд, ничем помочь нельзя.

— Дорогая Агнесса, с моей стороны очень самонадеянно давать вам советы, мне, который настолько ниже вас в отношении доброты, и решительности, и благородства. Но вы знаете, как люблю я вас и как многим вам обязан. Скажите, Агнесса, ведь вы же никогда не сможете принести себя в жертву ложно понятому чувству долга?

Она выпустила мою руку и отступила назад. Ни разу я не видал ее такой взволнованной.

— Ну скажите, что вы далеки от таких мыслей, Агнесса, дорогая! Вы ведь для меня больше, чем сестра. Подумайте только, что за бесценное сокровище такое сердце, как ваше, такая любовь, как ваша!

Много, много времени спустя воскрес в моей памяти брошенный ею в эту минуту взгляд — взгляд, в котором не было ни удивления, ни упрека, ни сожаления… Много, много времени спустя с необыкновенной ясностью мелькнула передо мной та милая улыбка, с которой она сказала, что нисколько ни боится за себя и что мне совершенно нечего за нее тревожиться.

Вслед за этим она простилась со мной, назвав братом, и ушла.

Было еще темно, когда на следующее утро я взобрался в дилижанс, стоявший у гостиницы. Начинало светать, и мы с минуты на минуту должны были тронуться в путь. Я сидел и думал об Агнессе, как вдруг в полумраке появилась голова Уриа, влезавшего в дилижанс.

— Копперфильд, — проговорил он хриплым шопотом, держась за железный верх дилижанса, — мне казалось, вам приятно будет узнать, что мы с компаньоном примирились. Я только что от него: все улажено. Видите ли, хотя человек я и маленький, а все-таки очень ему полезен, и он прекрасно понимает свои интересы, когда только не пьян. Но при всем этом, мистер Копперфильд, какой он приятный человек!

— Рад слышать, что вы извинились перед мистером Уикфильдом, — принудил себя сказать я.

— А отчего же и не извиниться! — заявил Уриа. — Маленькому человеку ничего не стоит это сделать. А теперь скажите, — прибавил он, по своему обыкновению изгибаясь полненному, — случалось ли вам, мистер Копперфильд, срывать неспелую грушу?

— Наверно, случалось, — ответил я.

— Так вот, то же самое сделал я вчера вечером, — пояснил Уриа. — Но ничего: это еще дозреет. Надо только выждать, а ждать я умею…

Тут, чрезмерно любезно простившись со мной, он соскочил с дилижанса в тот момент, когда кучер влезал на козлы. По-видимому, боясь натощак утреннего холодка, он захватил с собой что-то съедобное и теперь жевал это с таким видом, словно груша уже поспела и он ее с наслаждением смакует.