"Исчезновение святой" - читать интересную книгу автора (Амаду Жоржи)

Крестный путь

НАЧАЛЬНИК УПРАВЛЕНИЯ ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ — Доктор Калишто Пассос, удобно развалившись в вертящемся кресле, прервал взволнованного директора изящно-повелительным манием руки.

— Еще одна! Если так и дальше пойдет, в церквах Баии скоро не останется ни одной мало-мальски ценной скульптуры! Известно ли вам, дон Максимилиан, сколько совершено за последние три месяца краж? Шестнадцать, друг мой! Не четырнадцать, нет! И не пятнадцать! Шестнадцать!

И улыбнулся, упиваясь самим звучанием своего голоса. Он был записным оратором еще со студенческой скамьи, а потом развил дар красноречия, защищая в суде интересы могущественных банков и корпораций. Дорожка ему была укатана. «Калишто Пассос поставил свой талант на службу правосудию», — захлебывалась от восторга пресса по случаю назначения нового начальника полиции. Комиссар Паррейринья — он стоит у стола Калишто Пассоса — восхищен своим шефом и сопровождает каждое слово одобрительным кивком: в его глазах мудрость доктора Пассоса безмерна, это второй Руи Барбоза[25]. Дон Максимилиан фон Груден, напротив, склонен считать его воплощенной бездарностью.

Доктор Пассос перегнулся через стол к монаху, доверительно понизил голос:

— А кто виновен? Мы все знаем кто. На воре шапка горит. Но как быть, если под шапкой — тонзура? А?

«Олух ты безмозглый, дурак набитый, — проносится в голове у дона Максимилиана, лишившегося от отчаяния остатков великодушия, — что несешь-то, кретин? Зачем пересказываешь идиотические домыслы о том, что „изображения святых, таинственно исчезнувшие из провинциальных церквей и часовен, украдены и проданы из-под полы самими священниками“. Приходы-то бедные, некоторые — просто нищие, денег не хватает на самое необходимое, а тут в ризницах стоят, место занимают, старые священные деревяшки. Как же их не продать?»

Однако дон Максимилиан проглатывает свое негодование и отдающую желчью слюну.

ОТСТУПЛЕНИЕ, ЗАКЛЮЧАЮЩЕЕ В СЕБЕ ДИЛЕТАНТСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ ДОНА МАКСИМИЛИАНА ОТНОСИТЕЛЬНО ПРОДАЖИ — НЕ ПРОДАЖИ, А ОБМЕНА — ИЗОБРАЖЕНИЙ СВЯТЫХ И ПРОЧИХ ПРЕДМЕТОВ КУЛЬТА — По поручению крупных антикваров или на свой страх и риск рыщут в поисках товара по захолустью ушлые плутоватые молодцы, неутомимо переходя из городка в городок, из местечка в местечко, из одного имения в другое. Возвращаются с туго набитыми чемоданами — там и бесценные сокровища, и полная ерунда.

Попадается им — и довольно часто попадается — нечто из ряда вон выходящее, истинное произведение искусства, продав которое, может безбедно жить до конца дней своих оборотистый бродяга, сподобившийся господней милости.

И вот, посланные божественным провидением, которое не может бесчувственно взирать на бедственное положение пастырей господнего стада, прозябающих в нищете, появляются они в глухих приходах и платят — платят на месте, наличными. Платят, по правде говоря, мало: торгуются, плутуют, сквалыжничают, а если обстоятельства благоприятствуют, норовят украсть и смыться. И тем не менее добро пожаловать! ибо на деньги, вырученные от продажи этих никому не нужных раритетов, можно пополнить церковную кружку, где давно уже нет ни одного обола, покрыть дефицит жертвований.

И вот с одобрения и помощью прихожан покупают священники новенькие гипсовые статуи святых, покрытых еще липнущей к пальцам краской — синей на мантиях, красной — на митрах и тиарах, взамен источенных жучком изображений, которые в добрый час удалось — нет, не продать, святыню не продают! — а обменять на толику денег. А алтари только выигрывают от такого обновления — «совсем другое дело, — говорят прихожане, — не налюбуешься». И тогда уплачиваются долги, вновь вершатся богоугодные дела, призреваются страждущие и есть что подать Христа ради нищим, и обильней становится скудная трапеза падре или викария, а также его кумы-экономки с детишками. А кума эта, во дни юности вводившая во искушение всю общину, и сейчас еще хранит на постаревшем лице и расплывшемся теле следы порочной, зазывной, с пути истинного сбивающей красоты.

Такие ныне времена, так свирепствует инфляция, что и на чистейшей стезе священнослужения приходится вертеться и ловчить, ибо иначе никак не накормишь бедняков, а многоголовое стадо господне станет крошечной отарой. Пусть там, в столицах, князья церкви пышут гневом и расточают угрозы, толкуют о святотатстве и нечести, клеймят позором и стращают законом, запрещая продавать родовое церковное имущество. Да что они понимают, эти иерархи, хватающие объедки с кардинальского стола, что они знают, эти вкушающие все радости жизни монсеньоры, о той жестокой нужде, в которой пребывают заброшенные в сертаны священники, питающиеся едва ли не святым духом?! Сытый голодного не разумеет.

О, если бы не природная скромность, дон Максимилиан, пожалуй, всерьез озадачил бы доктора Пассоса, сообщив ему, что с точки зрения сохранения культурных ценностей вся эта кощунственная купля-продажа спасает приобретенные за бесценок или просто украденные раритеты от порчи и неминуемой гибели в чуланах церквей и монастырей. Переходя из рук в руки — и всякий раз повышаясь в цене, — они в конце концов обретают должное попечение и приют в частных собраниях или в музеях.

Ересь, скажете? Называли уже, называли дона Максимилиана и еретиком, и вероотступником, и святотатцем, а падре Хосе Антонио Эрнандес пошел и дальше, обвинив нашего директора в неверии и анархизме, сказав, что это — вопиющий пример того, каким не подобает быть священнослужителю, что он по-настоящему опасен, ибо рамена его облечены в белую сутану ордена бенедиктинцев, и что в наше смутное время всеобщего одичания, упадка морали и нравственности, когда сатана наряду с прочими своими кознями измыслил и «теологию освобождения», враги веры и ниспровергатели христианской доктрины, подобно волкам, рядящиеся в овечью шкуру, надели облачение пастырей.

ХОХОТ — Дон Максимилиан, призвав на помощь всю свою выдержку, — а она, видит бог, не входила в число его добродетелей — выжидает удобный момент, чтобы остановить поток язвительного красноречия и вернуть начальника полиции к делу. Еще в самом начале аудиенции с приличествующим случаю жаром и во всех подробностях сказано было и о серьезности происшествия, и о необходимости принять срочные меры к розыску похищенной скульптуры и аресту злоумышленников. Особо была подчеркнута просьба хранить дело в совершеннейшем секрете — дон Максимилиан ни на миг не забывал о викарии из Санто-Амаро: боже, что только устроит он, узнав об исчезновении святой!

Засим директор повел речь о ценности скульптуры — о номинальной ее стоимости и о той, которая не в деньгах выражается. Подлинное сокровище! Национальное достояние! Произведение искусства, созданное не позднее середины восемнадцатого века, то есть современница гениальных творений Алейжадиньо, которые одни только и могут превзойти ее, да и то вряд ли. Примите в расчет, что это — единственное изображение не просто Святой Варвары, но Святой Варвары Громоносицы и атрибутом ее является не всем привычная пальмовая ветвь, а пучок молний. Стоимость ее не представляется возможным оценить даже приблизительно: любой музей в Европе или в США не глядя отвалил бы за нее сколько скажут.

Засим директор обратил внимание начальника полиции на то, что выставка имеет быть открыта через два дня, а уж после вернисажа стоимость статуи возрастет многократно. Дон Максимилиан, разумеется, намекал на свою книгу, которая как раз в эти дни должна была выйти в свет — об этом рискованном исследовании давно уже трубили газеты; начальник полиции вежливо — ах, лицемер! — подтвердил, что слышал самые заинтересованные отзывы.

Слышал или не слышал, дело не в том, а в том дело, что этот болтун все никак не мог осознать масштаба происшествия: для него похищение статуи было одним из очень многих краж такого рода, зарегистрированных на территории штата Баия. Зря дон Максимилиан время тратил, попусту расходовал красноречие. Так и не удалось ему втолковать Пассосу, что речь идет не о пустяковой краже еще одной изъеденной жучком скульптуры.

Уставившись взглядом снулой рыбы в голубые глаза дона Максимилиана, доктор Калишто Пассос говорит со смешком:

— Подобные случаи правильней квалифицировать не как кражу... По крайней мере, красться во тьме и взламывать замки вору не приходилось...

Он упирается обеими руками в столешницу, искоса взглядывает на Паррейринью, который вне себя от восторга — «во дает, начальник, во котелок варит!»

— Скульптура попросту сменила хозяина. За примером далеко ходить не надо: несколько дней назад две статуи святых, украденные в Ларанжейрасе, были обнаружены на складе некоей компании, на улице Индепенденсии. Их привез из Сержипе и продал здесь... — он на мгновение замолкает для вящего эффекта, — родственник тамошнего священника...

— Позвольте, доктор, я ведь вам сказал...

Но доктор Пассос не дает себя перебить, он сам кого хочешь перебьет:

— Вы мне вот что скажите, дорогой дон Максимилиан: викарий из Санто-Амаро вам хорошо известен? Говорите откровенно и без стеснения, нас никто не слышит, — Паррейринья с безразличным видом смотрит в окно. — Как вы считаете, ему можно доверять или...

Дон Максимилиан фон Груден, давно уже достигнув крайней степени волнения, прилагал нечеловеческие усилия, чтобы не вывалиться на улицу, оглашая воздух нечленораздельными воплями. Но теперь, услышав доверительный вопрос начальника управления общественной безопасности по штату Баия, он разражается таким взрывом хохота, что слышно, наверно, в сопредельных землях.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ФЕДЕРАЛЬНОЙ ПОЛИЦИИ — Встреча с полковником Раулем Антонио Паррейрасом, по крайней мере, хоть что-то дала: дон Максимилиан нашел постамент статуи и немедля отвез его в музей.

По просьбе полковника солдаты береговой охраны отбуксировали «Морского бродягу» к тому причалу, где швартовались военные суда. Полковник, связавшись с дежурным офицером морской базы, в два счета решил судьбу «транспортного средства, использованного при похищении», а кроме того, послал агента пошарить в окрестностях Рампы-до-Меркадо.

— Владельцы непременно объявятся, коль скоро их лоханка теперь у флотских. Мы их выслушаем и поспрошаем как полагается. Я не сомневаюсь, что они — соучастники, если не главные действующие лица. Все разъяснится очень скоро.

Речь шла о шкипере Мануэле и его жене Марии Кларе. Без проволочек отправили полицейского с приказом задержать супругов — федеральная полиция размещалась на территории порта, в перестроенном пакгаузе, в двух шагах от места предполагаемого похищения. Однако сержант вернулся ни с чем: сойдя на берег, указанные лица сели в такси и отбыли в неизвестном направлении. Сведения эти были получены от припозднившегося лоточника.

Дон Максимилиан выходит из мрака безнадежности, в который повергли его нелепые словопрения с Калишто Пассосом. Полковник хоть внимательно выслушал директора, выказал непритворный интерес и, кажется, понял всю важность дела. Он был в штатском и перед началом беседы ножницами и пилочкой холил свои ногти — вовсе не такое уж страшилище этот полковник, как все про него говорят.

Он радушно встретил высокоученого монаха, он не удивился его настойчивой просьбе сохранить все дело в тайне — «будьте покойны, никому ни слова, мы привыкли работать без шума: иначе с преступностью и терроризмом не совладать». Он не спешил. Он произвел на дона Максимилиана весьма благоприятное впечатление: говорил просто, сжато, убедительно, без риторики, как уважающий себя профессионал.

— Федеральная полиция внимательно изучила все эти ограбления церквей, мы подняли документы и дела за последние двадцать лет. По моему мнению, мы столкнулись с великолепно организованной мафией. Раньше такие кражи носили эпизодический характер.

Если начальник управления общественной безопасности любил слушать собственный голос, то начальнику полиции нравилось блистать осведомленностью:

— Эпоха дилетантов миновала, одиночки-любители больше не разъезжают по всему штату, как некогда, забираясь даже в Сержипе и Алагоа, чтобы обчистить монастырь или часовню. Раньше эти художники-налетчики зарабатывали на кражах больше, чем на своих картинах и скульптурах. А сейчас они купаются в золоте, могут запросить любые деньги, живут как набобы, и им нет никакой необходимости воровать. Жалко, что меня не учили живописи... Но их преступная деятельность тайной не осталась — достаточно прочесть любую статью о Карибе или Дженнере Аугусто, а «джип» Марио Краво стал попросту легендарным. Украденные ими статуи попали в руки коллекционеров, украшают теперь особняки богачей.

Прежде чем аккуратно спрятать в ящик стола пилочку и ножницы, он отрезает кончик сигары, долго раскуривает ее, выпустив облачко дыма, вдыхает его аромат, а потом, откинувшись на спинку кресла, нажимает кнопку звонка. Не угодно ли дону Максимилиану промочить горло холодным пивом — ужасная сегодня жара! Он наполняет стаканы и лишь после этого продолжает:

— А сейчас ситуация куда более серьезная: перед нами группа злоумышленников, которая не желает считаться с последствиями своих преступных деяний. Обратите внимание, дон Максимилиан: скульптуры, представляющие истинную ценность, исчезают бесследно. Почему? Потому что их переправляют за границу. Нам удавалось находить подтверждение этому в Португалии, в Испании, в Швейцарии и во Франции. Существует международный канал, по которому антиквариат уходит за кордон. Ну, да вы наверняка знаете об этом. Я нисколько не сомневаюсь, что и к исчезновению вашей знаменитой святой тоже приложила руку мафия. Нам надлежит действовать очень оперативно, чтобы не дать и этой бесценной скульптуре уйти за границу.

Дону Максимилиану давным-давно уже осточертели россказни об этом таинственном канале: совсем еще недавно двое его коллег, два несносных болтуна, две знаменитости рассказывали ему такое, от чего волосы вставали дыбом. Но вот сегодня ему впервые пришлось услышать от высокопоставленного лица подтверждение тому, что опасная международная банда существует взаправду. Беда в том, что в фондах Музея Священного Искусства найдутся экспонаты происхождения темного, чтобы не сказать подозрительного, — дон Максимилиан предпочитает не знать, какими путями попали они в монастырь Святой Терезы. Полноте, дон Максимилиан, так ли вы и не знаете?

Последние слова полковника просто-напросто добивают его. Неужели Громоносица окажется за границей?

— Вы и вправду считаете, что есть опасность?..

— Такими вещами не шутят. Впрочем, переправить статую преступники еще не успели, прошло слишком мало времени. Думаю, что она где-то припрятана. Мы должны отыскать ее в течение суток. Я сейчас же прикажу взять под наблюдение аэропорты, автовокзалы и шоссе. Размеры статуи нам известны, мы будем досматривать любой подозрительный багаж. Положитесь на меня, дон Максимилиан: я буду держать вас в курсе происходящего.

Он поднимается, чтобы проводить директора, и уже у дверей делает последнее сообщение, от которого и вовсе можно спятить:

— А известно ли вам, куда идут деньги, вырученные за украденные статуи? Нет? На подрывную деятельность, на финансирование терроизма, на разжигание «геррильи», их получают коммунисты и эти... «падре-арбузы» — снаружи зеленые, а внутри красные. Вы удивлены? Я мог бы вам рассказать об этом более подробно и привести конкретные примеры, но следствие пока не закончено.

Он кладет тяжелую руку на хрупкое плечо монаха:

— Я Америки не открою, если скажу вам, что очень многие падре заодно с коммунистами. Для меня и для всех, кто отвечает за порядок в стране, за национальную безопасность, они еще хуже, чем сами коммунисты. Они не просто враги, они — изменники. — Он повторил веско, с нажимом — Изменники! Но мы покончим с ними и с коммунистами, со всей этой шайкой. Мы найдем на них управу.

В довершение к тревоге и беспокойству, денно и нощно снедающим дона Максимилиана, теперь присоединился сосущий холод внизу живота: куда девалась сердечность, с которой полковник начинал беседу? Теперь в его голосе звучат остережение и угроза — значит, правильно называли его полицейским страшилищем. Чуть сжимая железными пальцами плечо директора, Раул Антонио Паррейрас— ох, на многих это имя наводит ужас! — раздельно, чуть не по слогам, произносит, глядя ему прямо в глаза:

— Я все про вас знаю, ваше высокопреподобие, абсолютно все. И то, что вы хоть и не поддерживаете наше героическое правительство, но и против него не выступаете и что стараетесь держаться от политики подальше, знаю, что не плетете заговоров против славной революции 64-го года, спасшей Бразилию от коммунизма. Если и дальше так будет, никто нас не обеспокоит. Это я вам обещаю. Не якшайтесь со смутьянами — мой вам совет.

Голос становится мягче, слабеет стальная хватка на плече у дона Максимилиана, губы и глаза улыбаются — зверюга-полковник вновь любезен и обходителен.

— Благодарю, что выбрали время посетить меня. Было очень приятно познакомиться с вами лично. — Он протягивает дону Максимилиану руку. — Будьте здоровы. В самое ближайшее время я сообщу вам новости, и, надеюсь, они вас обрадуют. Рассчитывайте на меня.

Он приказывает агенту проводить оглушенного посетителя и донести до машины постамент Святой Варвары. «Ох уж эти интеллигенты, дерьмо собачье...» — и полковник, сплюнув, растирает плевок подошвой.

ЕГО ПРЕОСВЯЩЕНСТВО — А начался в этот вечер крестный путь дона Максимилиана с аудиенции у монсеньора Рудольфа Клюка, исполнявшего должность помощника архиепископа Баиянского. Беседа, больше походившая на поединок, велась по-немецки — на родном языке сражающихся.

Отправив Эдимилсона в Музей, совершенно убитый дон Максимилиан двинулся на Кампо-Гранде, во дворец кардинала-архиепископа, чтобы немедля сообщить его высокопреосвященству о происшествии и решить, что надлежит предпринять в первую очередь, попросить совета, поддержки и помощи. Кардинал всегда выказывал живейший интерес к выставке, и его вмешательство было совершенно необходимо.

Однако на Кампо-Гранде директору сказали, что кардинал вместе с ректором университета улетел в столицу, чтобы попробовать если не отменить, то хотя бы смягчить наказание, готовое обрушиться на головы студентов, посмевших устроить забастовку и демонстрацию протеста.

Делать было нечего. Дон Максимилиан позвонил монсеньору Клюку, второму лицу в архиепископии, и попросил срочно принять его по чрезвычайно важному делу. «Что ж, приходите, если это и впрямь не терпит отсрочки», — ответил тот.

Он, как и дон Максимилиан, был немцем, но на этом всякое сходство между ними кончалось: они представляли друг другу полную противоположность — лед и пламень, соль и сахар, небо и земля. Директор Музея был высок, худощав, бледен, элегантен, трепетен и деликатен; епископ — приземист, коренаст, полнокровен, толстокож и неряшлив. Они едва выносили друг друга, а когда приходилось изредка общаться, были необыкновенно церемонны и любезны.

Поговаривали, что Рудольф Клюк получил назначение в Баию, чтобы было кем и чем уравновесить новоизбранного кардинала Баии, примаса Бразилии, известного своими симпатиями к прогрессивным позициям, которые занимала значительная часть духовенства — так называемая «Церковь бедняков» — в том, что касалось проблем социальных и политических. В вопросах же вероучения кардинал примыкал к консерваторам и отстаивал традицию. Случай не столь уж редкий среди священнослужителей, зажатых между нищетой народа и тайнами доктрины, между аграрной реформой и мессой на латыни. Но довольно! хватит метафизики, ей не место на этих пирронических, извините за выражение, страницах[26].

Много еще чего говорили — в том числе и весьма неприятного, — но дон Рудольф пропускал все это мимо ушей и продолжал свой подвиг: писал статьи, давал интервью, наставлял и поучал, читал проповеди с амвона и по радио, не пренебрегая этим самым массовым из всех средств массовой информации. Из окна своей кельи в бывшем монастыре урсулинок глядел он на раскинувшуюся перед ним панораму Баии — не Баии, а Салвадора. Красивый город, спору нет, но живут в нем полукровки-идолопоклонники, которые, не ведая об иерархии рас и культур, о превосходстве расы арийской и культуре западной, глумятся над законом и Священным писанием и на ложе греховной любви смешивают воедино разную кровь и разных богов.

Но надлежит немедля отделить зерна от плевел, агнцев от козлищ, добро от зла, следует провести границы, установить пределы. Жаль только, что приходится таить про себя великолепный пример — не поймут дона Рудольфа, превратно его истолкуют, ибо со дня окончания великой войны, со дня поражения воцарился на земле хаос. Нет, нельзя пока еще заявить во всеуслышание, что совершенство мира нашло себе прибежище в Южной Африке.

ЕПИСКОПСКИЙ ПЕРСТЕНЬ — Итак, беседа шла по-немецки, что придавало ей тон особенно неприятный и тягостный. Выслушав подробнейшее сообщение дона Максимилиана, Рудольф Клюк заметил по поводу галлюцинаций Эдимилсона:

— Вот видите, смешанные браки приводят к психической неуравновешенности и к слабоумию. Этот ваш помощник, уж простите меня, дон Максимилиан, — настоящий кретин.

Директор Музея стерпел это, ибо не хотел ввязываться в свару с высокопоставленным лицом, дабы не усиливать неприязни, которую издавна питал к нему дон Рудольф — он не прощал ему независимости суждений и острого языка. Создавшаяся ситуация требовала смирения и голубиной кротости. Доктор Максимилиан поник головой.

Не желая упустить столь редкий случай, епископ потер руки, прищурился и заговорил медленно, с расстановкой, по каплям цедя яд:

— Мне говорили об этом вашем... как его бишь «сонме музейных ангелов»! Да-да, именно так!

Дон Максимилиан собрал всю свою волю в кулак, сгорбился в кресле, а не знающий пощады епископ продолжал:

— Я поначалу решил, что речь идет о деревянных или каменных изваяниях, но потом понял свою ошибку. Ангелы — это ваши сотрудники. Если б они по крайней мере хоть что-нибудь смыслили в своем деле и не были такими олухами!..

Не поднимая головы — ничего, сеньор епископ, придет час расплаты! — дон Максимилиан сказал:

— У нас еще будет случай поговорить о моих сотрудниках, ваше преосвященство, и я берусь объяснить вам, по каким критериям их взяли на службу. Кстати, это делал не я, а ректор. Но сейчас мне хотелось бы вернуться к таинственному исчезновению Святой Варвары.

Это возымело действие: епископ был зол и злоречив, но необыкновенно ревностно оберегал от любых посягательств как церковную доктрину, так и храмовое имущество. Он протянул руку — на пальце сверкнул епископский перстень — и коснулся согбенного плеча своего собеседника:

— Вы правы. Это очень серьезное дело. Давайте обсудим. Насчет спутников Святой Варвары — падре и монахини — епископ просил дона Максимилиана не беспокоиться и действовать так, словно их и в помине не было; пусть пропажей статуи занимается полиция, а церковные власти тем временем выслушают отчет свидетелей.

— Падре прибыл в столицу по моему вызову и завтра утром должен явиться ко мне. Да вы, наверно, тоже слышали про него — это падре Абелардо Галван, викарий Пиасавы, близ Конкисты. Знаете, что он устроил? Во главе целой вооруженной толпы захватил земли полковника Жоаозиньо Косты! Мы до сих пор расхлебываем заваренную им кашу. Вот поэтому его лучше держать как можно дальше от полиции. Установить, кто была эта монахиня, труда не составит. Предоставьте их мне.

Он дал дону Максимилиану совет теперь же, не теряя ни минуты, связаться с начальником управления безопасности и с начальником федеральной полиции. Совет этот весьма напоминал приказ. Рудольф Клюк сам позвонил обоим и договорился о встрече, особо подчеркнув строжайшую секретность всего дела: просочатся слухи — беды не оберешься. Представляете, что нам устроит фонд исторического наследия? Дон Максимилиан представлял, но сильней всяких фондов пугал его викарий из Санто-Амаро.

Тут пришел черед испугаться его преосвященству. Он прекрасно знал, что это за непочтительный, неотесанный, невоспитанный грубиян. Крепкий орешек. Некоторое время тому назад его пытались мягко убедить в необходимости освободить храмовой праздник от элементов варварства, от фетишей и африканских обрядов. И что же? Нарвались на решительный отказ. Не только решительный, но и дерзкий. Он заявил, что праздник в честь Приснодевы устраивает народ, значит, народу и решать.

Разумеется, утаить от него происшествие невозможно, но хорошо бы потянуть время, вдруг удастся избежать его ярости.

— Отложим на завтра, может быть, дело разрешится само собой— Впервые в жизни интересы дона Максимилиана совпали с устремлениями дона Рудольфа: вот какой ужас внушал обоим настоятель церкви Санто-Амаро-де-Пурификасан.

Епископ закруглял разговор — приближался час, назначенный начальником управления, директору Музея пора было ехать.

— Скажите, что мы очень обеспокоены и подчеркните секретность и срочность дела, — напутствовал его епископ.

Прирожденный дипломат, дон Максимилиан окончил беседу так:

— Завтра я буду иметь честь преподнести вашему преосвященству экземпляр моего труда. Выход книги приурочен к открытию выставки. Это плод многолетних исследований и размышлений, думаю, что в ней наконец будет закрыт вопрос о Святой Варваре Громоносице. — И добавил скромно: — Это триумф не мой, но Церкви.

Дон Рудольф ответил, что уже наслышан и о книге и о ее огромном значении, поблагодарил за подарок — «не забудьте надписать» — и благословил его. На указательном пальце блеснул перстень — знак сана, должности и степени священства.

НОСИЛКИ — Первый этаж бывшего монастыря Святой Терезы, ныне превращенного в Музей Священного Искусства при Баиянском университете, был ярко освещен, когда его директор, дон Максимилиан фон Груден, затормозил во дворике и с помощью привратника вытащил с заднего сиденья носилки.

В самом Музее под руководством архитектора Жилберта Шавеса два сотрудника, два смуглокожих юноши, два ангела — злобное измышление твердолобого толстокожего пруссака Рудольфа Клюка — размещали в залах экспонаты, обычно хранившиеся в запасниках. Дон Максимилиан приветствовал Шавеса, осведомился, в добром ли здравии пребывает его жена, дона Сония, и начал обход своих владений. Дойдя до места, уготованного Святой Варваре, он остановился, чувствуя на себе внимательные взгляды архитектора и своих помощников.

— Сейчас будем ставить, местре? Где статуя?

— Нет, не сейчас. Послезавтра, за несколько часов до открытия. Иначе сюда сразу же набьется прорва народу, нам не дадут работать. — И чтобы пресечь возможные возражения, добавил: — Есть немало людей, которых мы не впустить не можем, так что уж лучше вообще ее не выставлять пока. — Он вымученно улыбнулся. — Святая Варвара в надежном месте.

— А где она? В церкви?

— Нет, не в церкви. Далеко отсюда. В полной безопасности.

В сопровождении троих помощников он двинулся дальше. Экспозиция была уже почти развернута. Дон Максимилиан похвалил троицу за хорошую работу, тут же внес некоторые изменения: передвинул распятие, поменял местами две дарохранительницы, велел унести ковчежец в малый зал.

— Да, совсем забыл! — спохватился один из «ангелов». — Три раза звонил викарий из Санто-Амаро. Сначала спросил, причалил ли парусник. Я ответил, что причалил и что вы отправились на пристань за статуей. Потом он звонил еще дважды, справлялся, не вернулись ли вы. Просил немедля связаться с ним, как только приедете.

— Поздно, уже первый час.

— Он просил позвонить, когда бы вы ни вернулись.

Воспользуемся заминкой и сообщим читателю, что викарий носил имя Теофило Лопес де Сантана, что весь приход называл его «падре Тео», а экономка и домоправительница — Тетео, в хорошие минуты, конечно.

Дон Максимилиан прощается с архитектором и помощниками, остается один посреди своих сокровищ, медленно бродит по экспозиции, подолгу разглядывая каждый предмет. Да, это нечто! Такого множества уникальных произведений искусства Бразилия еще не видала. На почетном месте — статуи, изваянные Агостиньо да Пьедаде и Агостиньо де Жезусом, и исполненный трагической красоты Христос на кресте работы Шагаса. Может быть, только в штате Минас-Жераис, благодаря наследию Алейжадиньо, удалось бы собрать нечто подобное. Глаза дона Максимилиана увлажняются: ведь все это — результаты его трудов, разысканий и штудий, плоды его любви. Но тут взгляд монаха падает на постамент, предназначенный Святой Варваре Громоносице, и сердце его сжимается.

Кто бы мог подумать, что долгожданная Выставка обернется невиданным провалом, беспримерным поражением, ознаменует собой катастрофу, гибель карьеры, конец жизни?! Нет, о самоубийстве дон Максимилиан не думал, но с поста директора, конечно, придется уйти и окончательно затвориться от мира в монастыре Сан-Бенто.