"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)

XLII

Мы жили въ городѣ уже двѣ недѣли. Другія лица, другая рамка жизни, усиленное ученіе, — батюшка рѣшилъ помѣстить меня въ одно изъ привилегированныхъ петербургскихъ заведеній, — начинали мало-по-малу заслонять собою печальныя воспоминанія, вынесенныя мною изъ Богдановскаго, которыя въ первое время нашего пріѣзда въ К. неотступно преслѣдовали меня. Я начиналъ опять втягиваться въ нашу обычную городскую жизнь и уже не безъ удовольствія представлялъ себѣ скоро предстоявшій мнѣ отъѣздъ въ столицу, и мундиръ съ шитыми петлицами, и "честь воспитываться тамъ, гдѣ воспитывался самъ Пушкинъ"… Самолюбія было у меня тогда не мало, — и я старательно зубрилъ свои уроки, постоянно тревожась мыслью "какъ бы не хуже быть другихъ тамъ". Въ моихъ понятіяхъ, тамъ, на тѣхъ скамьяхъ, должны были сидѣть все какіе-то необыкновенно мудрые, прилежные "jeune" gens lettrés", изъ которыхъ каждому вмѣнено въ обязанность сдѣлаться тотчасъ послѣ выхода какимъ-нибудь великимъ человѣкомъ.

Однажды послѣ обѣда, — мы сидѣли съ maman въ кабинетѣ батюшки, у вѣчно теплившагося у него камина, — вошелъ слуга и доложилъ: докторъ Кашеваровъ.

— Проси, проси! сказала живо матушка. — Онъ, вѣрно, привезъ извѣстія отъ Галагаевъ, отвѣчала она на вопросительно поднявшіеся на нее глаза батюшки.

— Я въ вамъ съ поклономъ отъ богдановскихъ обитателей, — было, дѣйствительно, первымъ словомъ доктора.

— Ну, что тамъ, скажите, что бѣдный Лубянскій? участливо спросила maman.

— Вчера похоронили, отвѣчалъ онъ.

— Царство ему небесное! Матушка перекрестилась. — Вы, кажется, надѣялись сначала, что онъ протянетъ еще? сказала она, помолчавъ.

— Удивляюсь, напротивъ, слегка улыбнулся Кашеваровъ, — какъ это онъ протянулъ цѣлыя десять сутокъ…

— Но вы, если не ошибаюсь, женѣ его говорили въ такомъ смыслѣ?….

Онъ пожалъ плечами и улыбнулся еще разъ.

— Ей, во что бы ни было, требовалось уѣхать, — такъ, по крайней мѣрѣ, я могъ заключить изъ ея словъ; удерживать ее я не видѣлъ никакой надобности, а ее только и удерживало, что неловко-молъ кинуть мужа, когда онъ при послѣднемъ издыханіи….

— Была она на похоронахъ?

— Къ ней Ѳома Богданычъ эстафету послалъ: пріѣхала она къ самому отпѣванію, а тотчасъ послѣ похоронъ сѣла въ карету и уѣхала.

— Вася ужасно убитъ, должно быть! воскликнулъ я.

Докторъ значительно помолчалъ.

— Наружно, пожалуй, и не замѣтишь, сказалъ онъ, наконецъ, — мальчикъ какъ будто давно успѣлъ освоиться съ этой мыслью… Посмотрѣли бы вы, съ какимъ спокойствіемъ подошелъ онъ къ умершему и закрылъ ему глаза…. Ни слезки, вѣдь, рука не дрожала! Но все это ушло у него въ глубь и засѣло. Я говорилъ Аннѣ Васильевнѣ: его не надо оставлять одного, примолвилъ Кашеваровъ съ такимъ оттѣнкомъ въ выраженіи, что maman и я мы оба вздрогнули.

— A съ матерью они видѣлись? спросила она опять.

— Нѣтъ, онъ видимо избѣгаетъ ея. Я стоялъ подлѣ него при отпѣваніи. Едва вошла она и пододвинулась ко гробу, онъ отошелъ на противоположный конецъ, а когда въ могилу опустили, — она было къ нему хотѣла подойти, а онъ, будто не видѣлъ, въ сторону, — и скрылся. Насилу отыскалъ его въ саду маіоръ этотъ гусарскій, что стоитъ въ Богдановскомъ… Такъ она и уѣхала, слова не перемолвивъ съ сыномъ.

— О ней здѣсь совсѣмъ не слышно. Гдѣ она живетъ? обратился въ Кашеварову батюшка, равнодушно все время внимавшій этому разговору.

— Она никого не видитъ. Никого не принимаетъ, и докторъ примолвилъ:- она, полагаю, скоро и уѣдетъ отсюда….

— Куда? спросилъ отецъ мой.

— Да въ Петербургъ, должно-быть…. Кашеваровъ засмѣялся. — Кого-то на дняхъ въ гвардію вернули, — вы знаете? сказалъ онъ, глядя на матушку.

— А! холодно отвѣчала она, принимая тотъ презрительный видъ, какой немедленно появлялся на ея лицѣ каждый разъ, когда шла рѣчь о Любови Петровнѣ.

— Une bien jolie femme! жалѣю, что давно не видалъ ея! сказалъ батюшка, насмѣшливо покосившись на maman.

Она отвернулась.

Черезъ нѣсколько дней. вернувшись съ прогулки, которую онъ методически совершалъ ежедневно предъ обѣдомъ, батюшка зашелъ въ садъ, гдѣ мы, обыкновенно, ждали его всѣмъ семействомъ въ обѣду.

— Знаешь, кто меня сейчасъ до дому провелъ? сказалъ онъ весело maman.

— A кто?

— Тотъ музыкантъ. помнишь, что жилъ у Галагаевъ?

— Булкенфрессъ! назвалъ я.

— Une grande canaille! воскликнула матушка.

— Можетъ-быть, отвѣчалъ отецъ мой съ своимъ вѣчно равнодушнымъ видомъ. — но очень золъ и остеръ…. Ему сильно хотѣлось, кажется, чтобъ я пригласилъ его войти. Я обманулъ его пламенное ожиданіе, конечно, но за то потѣшилъ онъ меня всю дорогу. Вообрази…

Онъ, очевидно, собирался разсказать что-то смѣшное. но, взглянувъ на Настю и Леву, пріостановился.

— Докторъ былъ правъ, сказалъ онъ только, — la jolie femme уѣхала въ Петербургъ. Надѣюсь, примолвилъ онъ, подсмѣиваясь заразъ надъ матушкой и надо мною, — что когда Борисъ отправится туда, ты ему дашь къ ней рекомендательное письмо?… A то, можетъ-быть, вмѣсто ученья, ты бы юнкеромъ въ лейбъ-гусары хотѣлъ поступить? прищурился онъ на меня: — такъ и это можно. Попроси маменьку оказать тебѣ протекцію: баронъ Фельзенъ, съ тою-же рабскою угодливостью ей, приметъ тебя въ свой эскадронъ, съ какою важивалъ тебѣ отъ нея чулки….

— Какой ты вѣчно вздоръ говоришь, Michel! полусердито упрекнула его за эту шутку матушка.

Прошелъ еще мѣсяцъ; никакихъ извѣстій не доходило въ намъ изъ Богдановскаго. Maman писала въ Аннѣ Васильевнѣ тотчасъ послѣ того, какъ узнала отъ Кашеварова о смерти Герасима Ивановича, но на это письмо не получила отвѣта,

Октябрь былъ уже на половинѣ, но дни стояли еще великолѣпные. Медленно увядала природа въ этомъ году, и въ к-хъ садахъ цѣпко держалась еще на своихъ сучьяхъ вся багряная гамма осенней листвы. — Какъ хорошо теперь должно быть въ Тихихъ-Водахъ! вспоминала не разъ, вздыхая, maman. И не разъ при этомъ заводила со мною рѣчь о добрыхъ богдановскихъ друзьяхъ своихъ и о моемъ другѣ Васѣ, "къ которому ты давно могъ бы, кажется, написать", замѣчала она мнѣ.

— Что ему до меня! отвѣчалъ я ей угрюмо, все еще подъ впечатлѣніемъ моего прощальнаго свиданія съ нимъ, — онъ обо мнѣ и думать пересталъ.

Но бѣдный Вася не забылъ меня.

— Пожалуйте къ маменькѣ, вызвалъ меня въ одно прекрасное утро изъ-за урока Максимычъ, входя въ мою комнату. — Тамъ гость одинъ ждетъ васъ.

— Что за гость?

— Сами увидите.

Керети сложилъ книгу. Я побѣжалъ въ гостиную. Матушку я засталъ на обычномъ ея мѣстѣ, въ углу дивана, — а противъ нея, у стола, сидѣлъ длинный маіоръ Гольдманъ и сообщалъ ей что-то, отъ чего maman казалась очень взволнованной. Я очень обрадовался командору, котораго никакъ не ждалъ видѣть въ К., но, по первому взгляду на мрачное лицо его, я догадался, что онъ пріѣхалъ не съ добрыми вѣстями.

— Что Вася? съ невольной тревогой спросилъ я, подавая ему руку.

— На, прочти, отвѣчала за него maman, протягивая мнѣ письмо, привезенное ей командоромъ отъ Анны Васильевны.

Письмо это говорило слѣдующее:

Я едва могъ дочесть — и съ ужасомъ поднялъ глаза на командора. Онъ морщился и навивалъ себѣ усы на палецъ, по обыкновенію, и глядѣлъ на меня изъ-подъ нахохлившихся бровей съ такимъ выраженіемъ, будто сбирался съѣсть меня живаго:- онъ былъ глубоко потрясенъ, какъ видно.

— Maman! воскликнулъ я:- неужели вы меня не пустите?

Она, видимо, была въ большомъ замѣшательствѣ: она не рѣшалась согласиться сразу, и потому, что, пожалуй, это батюшкѣ можетъ не понравиться, да и сына было жаль: не на радостныя впечатлѣнія отпустила бы она меня въ Богдановское. A какъ "отказать умирающему" между тѣмъ?… Сомнѣнія ея разрѣшены были съ той стороны, съ которой она, кажется, менѣе всего ожидала содѣйствія.

Въ комнату вошелъ отецъ мой; онъ радушно привѣтствовалъ командора, съ которымъ часто, въ Тихихъ-Водахъ, хаживалъ на охоту.

— Бекасовъ что должно-быть теперь на Толокѣ? засмѣялся онъ ему съ перваго слова, вспоминая о болотѣ, хорошо знакомомъ имъ обоимъ. — Не туда-ли звать меня пріѣхали, достопочтенный воинъ?

— Не тебя, — Бориса, отвѣчала на это матушка. Она, безъ словъ, передала ему письмо Анны Васильевны.

Оно его тронуло, очевидно; его всегда холодное лицо приняло, какъ бы противъ его воли, выраженіе печали и сожалѣнія…

— Мальчикъ такъ плохъ? коротко спросилъ онъ у командора.

— Не вынесъ! еще короче отрѣзалъ тотъ.

— Вы когда пріѣхали? спросилъ опять батюшка.

— Сейчасъ.

— И ѣхать думаете?

— Какъ отъ васъ отвѣть получу.

— Съ человѣкомъ вы, или безъ человѣка?

— Одинъ.

— Въ чемъ?

— Въ двумѣстной бричкѣ; на козлахъ мѣсто.

— Ступай, Борисъ, къ Максимычу, собирайтесь скорѣе — и съ Богомъ, рѣшилъ отецъ мой.

Я прыгнулъ ему на шею и побѣжалъ къ своему старику…

Черезъ часъ мы скакали втроемъ, въ бричкѣ командора, по проселочному пути, на которомъ ждали насъ подставы черезъ каждыя двадцать верстъ. Маіоръ хотѣлъ непремѣнно привезти меня въ Богдановское еще засвѣтло. Все это совершилось такъ скоро, что я не успѣлъ ни о чемъ разспросить его, ничего узнать о томъ, какъ вдругъ, такъ скоро, очутился Вася "безъ надежды", на порогѣ смерти… Все это было такъ поразительно, что въ первую минуту никакіе вопросы не шли мнѣ на умъ: — "онъ умираетъ, онъ хочетъ проститься со мною", стояло у меня только, точно гвоздемъ забитое въ головѣ…. Лишь теперь, сидя рядомъ въ экипажѣ съ этимъ человѣкомъ, "который везъ меня въ нему, котораго онъ послалъ за мною", и то лишь проѣхавъ съ нимъ безмолвно добрыхъ часа два, — командоръ какъ сѣлъ, такъ рта не разжималъ, — подумалъ я обратиться въ нему за объясненіями, за подробностями…

Изъ его короткихъ, нескладныхъ, часто недосказанныхъ отвѣтовъ я могъ себѣ составить о случившемся слѣдующее приблизительно представленіе:

Въ самый день смерти Герасдма Ивановича Вася захаркалъ кровью. Онъ старался это сначала тщательно скрыть отъ окружающихъ, прятался отъ доктора, не отвѣчалъ на его вопросы. Кашеваровъ, какъ говорилъ онъ и намъ въ К., сталъ подозрѣвать его въ какомъ-то дурномъ замыслѣ. Испуганные Галагаи учредили надъ нимъ бдительный надзоръ, при помощи командора, который даже переселился, по просьбѣ ихъ, въ домъ, въ бывшую нашу съ Васей комнату, послѣ того какъ самъ Вася захотѣлъ непремѣнно перейти въ спальню покойнаго и спать на той кровати, на которой тотъ скончался… Но это только раздражало Васю: онъ забивался въ какой-нибудь уголъ дома или старался уйти въ дальнюю аллею сада, поближе въ озеру, туда, гдѣ, надѣялся онъ, не встрѣтится ему ни единое человѣческое лицо, не дойдетъ до него звука человѣческаго голоса. Но повсюду натыкался онъ на кого-нибудь, приставленнаго "беречь" его. Доеный Ѳома Богдановичъ, въособенности, докучалъ ему своими допытываніями, суетливою заботливостію о немъ и неумѣстнымъ выраженіемъ своихъ опасеній. — "Дядя, за что вы меня у себя какъ въ тюрьмѣ держите?" сказалъ ему, не выдержавъ, однажды Вася. Смущенный Ѳома Богдановичъ ничего лучшаго не могъ сказать въ свое оправданіе, какъ то, что "а ты, можетъ, съ большаго горя своего, Василю, да въ думку возьмешь чтось такое надъ собою сдѣлать!" Вася въ эту минуту сильно закашлялся: онъ отнялъ ото рта платокъ, полный крови и, показывая его дядѣ: — "Стоитъ-ли?" отвѣчалъ онъ только. Бѣдный Галагай такъ перепугался, что съ нимъ дурно сдѣлалось. Послали опять за Кашеваровымъ; онъ призналъ въ Васѣ всѣ признаки скоротечной чахотки. Много было переполоха въ домѣ, и совѣщаній, и уговоровъ между докторомъ и бѣдными Галагаями. Единственнымъ средствомъ къ спасенію считалъ докторъ — увезти немедленно Васю въ Одессу, а оттуда на первомъ пароходѣ въ Константинополь и Каиръ, чтобы въ этомъ послѣднемъ городѣ провести зиму; онъ соглашался самъ, — Ѳома Богдановичъ обѣщалъ ему за это пять тысячъ рублей ceребромъ въ годъ, — сопутствовать больному и оставаться при немъ. Но едва заикнулись Васѣ объ этомъ предположеніи, онъ впалъ въ такое нервное раздраженіе, что дальнѣйшая рѣчь объ его отъѣздѣ стала въ общемъ сознаніи уже невозможною. — "Вы не оторвете меня отъ его могилы, не смѣете, я не дамся!" рыдая безумно въ истерическомъ припадкѣ, повторялъ несчастный мальчикъ. Насилу мольбами своими, слезами и клятвами успѣла успокоить его Анна Васильевна. Но въ ту же ночь, осторожно провравшись мимо заснувшаго на минуту, въ передней Савелья, — командоръ, не спавшій въ кто время, даже ничего не слышалъ изъ своей комнаты, — Вася о босу ногу выскользнулъ изъ дому… На зарѣ слѣдующаго дня его нашли распростертаго, безъ чувствъ, на мокромъ дернѣ, покрывавшемъ свѣжую могилу его отца… На выздоровленіе нечего былъ разсчитывать. Въ одинъ прекрасный день онъ прямо, съ какимъ-то сіяющимъ лицомъ, сказалъ доктору: "Я вѣдь очень скоро умру, Ѳедоръ Ѳедоровичъ, не правда-ли?" Тотъ смутился съ перваго раза и уже совсѣмъ растерялся, когда мальчикъ, до этихъ поръ недовѣрчиво, почти враждебно относившійся къ нему, бросился въ нему вдругъ на шею, восклицая: "не скрывайте, не скрывайте, голубчикъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ, — я вѣдь знаю, папа мнѣ сегодня ночью во снѣ сказалъ!" Докторъ однако не счелъ нужнымъ далеко таить отъ него безнадежность его положенія… "И не видывалъ я еще его никогда такимъ счастливымъ", говорилъ мнѣ маіоръ, — "какъ ребенокъ малый, руками даже заплескалъ, Слава Богу, слава Богу! повторялъ только — и смѣется, — а старики наши глядятъ на него и обливаются слезами"…

Съ этой минуты наступила для Вася какая-то, по выраженію командора, для всѣхъ очевидная оттяжка физическаго и нравственнаго страданія. Кашель его значительно ослабъ, а съ этимъ и количество извергаемой крови сдѣлалось уже почти ничтожнымъ. Мучительная лихорадка, возобновлявшаяся съ больнымъ каждый вечеръ, перешла въ ничтожный "жарокъ", какъ будто уже и не замѣчаемый имъ и при которомъ нисколько не измѣнились спокойствіе и ясность его духа. Вася вдругъ сдѣлался необыкновенно тихъ, мягокъ и свѣтелъ; улыбка не покидала его устъ; по утрамъ онъ прилежно читалъ Евангеліе съ Анной Васильевной, которую не хотѣлъ уже болѣе отпускать отъ себя; вечеромъ любилъ, чтобы въ нему собирались всѣ живущіе въ домѣ и болтали вокругъ него о всякомъ вздорѣ. "На-послѣдяхъ общество полюбилъ", съ печально-сердитою улыбкой говорилъ командоръ, — но я понималъ, что бѣдный мальчикъ "на-послѣдяхъ" старался оставить по себѣ добрую память въ тѣхъ, съ которыми онъ долженъ былъ скоро разстаться на вѣки, что хотѣлъ онъ заставить ихъ забыть, простить ему тѣ поводы въ недовольству имъ, въ которыхъ онъ, быть-можетъ, признавалъ себя относительно ихъ виновнымъ… "Я не умру спокойно, не повидавши еще разъ Бориса", говорилъ онъ прямо Аннѣ Васильевнѣ: "мы нехорошо съ нимъ разстались"…